Текст книги "Сладкая жизнь"

Автор книги: Анна Оранская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

– Знаете, Андрей, – она встретилась с ним глазами и перевела взгляд чуть в сторону, на руль с надписью «airbag» и впечатанным в него красивым значком, – я должна вам кое-что сказать. Я должна вам сказать… вы можете мне не верить, но я в первый раз изменила мужу. Я пятнадцать лет замужем, такого не было никогда, это в первый раз. Я надеюсь, что вы понимаете, что это значит для меня. Но больше быть ничего не может – понимаете, не может. Я вам сказала еще вчера, что это последняя наша встреча – наверное, поэтому она получилось такой… такой… – Она не нашла слова, а он молчал, и она закончила медленно: – Я вам благодарна за все, очень. Но я прошу вас больше мне никогда не звонить и сюда не приезжать. Потому что… Потому что…

Она наконец посмотрела на него, видя его глаза – спокойные, понимающие.

– С Новым годом, Андрей, – и… и всего наилучшего в новом году…

Он ничего не сказал, не сделал ни движения, и она открыла дверцу и вышла – и пошла не оборачиваясь. Сейчас, сегодня, две недели спустя, думая, что сказала в самом конце банальность – красивую мелодраматичную банальность. Но в конце концов это ведь и была мелодрама – та история, которая закончилась, как только за ней захлопнулась дверца «мерседеса». И которую она вспоминала сейчас, идя по почти весеннему Арбату, щурясь от яркого солнца, отрицающего саму мысль о том, что совсем недавно была зима, и Рождество, и Новый год – и старый Новый год. Словно их и в самом деле не было…

– Это Ленка звонила – мы с ней работаем вместе. Представляешь, мужик ее предложение ей сделал. Нет, ну ты представь! Бизнесмен – я его видела как-то, постарше тебя, «мерседес» трехсотый, охрана, солидный мужик. Она с осени с ним – почти столько, сколько мы с тобой. И вот замуж зовет. Ленка говорит – кольцо подарил – закачаешься, и сказал, на Багамы махнут перед свадьбой. У него квартира где-то в Ясенево – Ленка говорила, обалдеть можно, двухуровневая, все навороты. Машину ей обещал на свадьбу подарить – во устроилась! Главное – ты же видел Ленку? – ну ничего такого. Плоская, доска вообще. А вон повезло. Вообще чего-то все мои замуж выходят – Алинка перед Новым годом, теперь Ленка вот…

Танька посмотрела на него искоса, но он сделал вид, что не заметил. Продолжая лежать на диване, выдыхая в потолок дым. Прекрасно понимая, что она хотела сказать – что ей хочется, чтобы он на ней женился или хотя бы для начала купил ей машину. Каждый день об одном и том же – не помнит, что ли, что вчера говорила? Ну каждый день, в натуре, – рассказы о шмотках, побрякушках, тачках в разных интерпретациях, но с одним смыслом. И через день – о свадьбах и поездках за границу. И так две недели – е…нуться можно!

Сам виноват – не надо было ехать к ней. Но Кореец после той стрелки категорично сказал, чтобы сваливал, вообще сваливал, за границу, и минимум пару месяцев чтоб в Москве не появлялся. И никаких возражений не слушал. «Сваливай, Андрюха, пересиди и пацанов забери – сам все решу». А он пьяный был, озлобился – ну не нужна тебе моя помощь, ну и не надо – и звякнул Таньке. Жди, мол, приеду завтра – поживу у тебя какое-то время. Вот и приехал – считай, две недели назад.

– Виски лучше налей…

Танька скорчила физиономию – он заметил это краем глаза, – отошла к бару, вернувшись с наполненным до половины стаканом, в который забыла бросить лед. Но даже напоминать ей не хотелось – ведь наверняка специально не бросила, сучка, обиделась. А может, и вправду забыла, что он только со льдом пьет, – башка-то пустая. За те почти две недели, что прожил у нее, убедился в этом окончательно. Даже удивился, как раньше этого не понял. В кабак с ней сходить классно – эффектная телка, он любил, чтобы именно такие рядом были, – и в койке класс, хотя он был уже уверен, что ни хера она толком не чувствует. А в остальном – пустышка натуральная.

Даже пожрать приготовить не может – вроде пацаны жратвы навезли полный холодильник, а как-то захотел пожрать, так Танька такое говно дала, что блевать впору. Потом сказал им, чтобы чего попроще купили – пиццы всякой, такого, чтобы готовить элементарно, – так даже пиццу умудрилась подпалить, камень получился обожженный. Хорошо хоть, аппетита нет – считай, две недели вискарем и питается, второй ящик «Блэк лейбла» к концу подходит. С утра принимал граммов сто и целый день понемногу кайф поддерживал. И вроде и не трезвый, но и не пьяный. Кокса бы, конечно, – но об этом пацанов просить не хотелось.

Зазвонил телефон – не мобильный, ее, – и Танька подскочила с такой скоростью, словно только и ждала, что кто-то позвонит, словно зверела от скуки, сидя с ним.

– Алло? Кто? Да-да, ну конечно, помню. – Она краем глаза посмотрела на него нерешительно и, убедившись, кажется, что он не слушает, продолжила все тем же радостным до ужаса голосом: – Ой, я не знаю – так неожиданно. Нет-нет, я не одна – у меня… подруга вот заехала, сидим с ней. Я перезвоню, хорошо? Прямо через две минуты и перезвоню. Сейчас запишу… Ой, представляешь, Андрюш, это из журнала одного, сняться предлагают. – Танька затараторила так быстро, и глаза бегали, но он и до этого все уже понял. – А про подругу я так – чтоб не подумали чего. Мы ж сегодня никуда все равно не поедем, да, Андрюш? Я, может, тогда позвоню им, подъеду сейчас – раз все равно дел нет…

Он мотнул головой.

– Давай…

Она выскочила в соседнюю комнату – хорошо, двухкомнатную ей снял, так бы точно уже е…нулся, если бы в одной комнате с ней сидел все это время, – и голос, доносившийся оттуда, ясно показывал, что никакой это не журнал ни хера, а мужик какой-нибудь, приглашающий ее в кабак. Видать, даже домой собирался заехать – с чего бы еще начала про подругу лепить? Значит, не в первый раз звонит и здесь уже, может, бывал, может, и трахал уже. Сомнений не было, даже лень было поднимать трубку и слушать, о чем они базарят. Он уже стопроцентно знал, что она трахается где-то на стороне и ходит с мужиками по кабакам, – телефон в ее отсутствие частенько позванивал, и хотя он не подходил, но слышал, что наговаривают ей на автоответчик.

Но почему-то его это не задевало. Еще месяц назад побеседовал бы с ней предметно или проследил бы до кабака и начистил бы рыло тому, с кем она там сидит, потому что счел бы это оскорблением. А тут по фигу стало. И потому, что другое в голове, и потому, что надоела.

Первые дня три еще ничего было – сказал, что проблемы серьезные, надо отсидеться, и она обрадовалась даже вроде, от него ни на шаг, все расспрашивала, с сочувствием своим лезла, успокаивать пыталась – хотя видела, что ему это на х…й не надо, да и все равно ей ни слова, разумеется, не сказал. Сказал только, что партнер подвел, навел милицию, вместо того чтобы долг отдавать, – примерно то же, что говорил когда-то Алле.

Когда приехал к ней, думал, что самое правильное решение нашел. Тем более не звонил ей давно, а был в последний раз в конце декабря – так она счастлива была вроде, что объявился, все время рядом крутилась. Чего сделать, чего принести, только скажи – такая заботливая, е…нешься просто. У нее месячные были, когда он приехал – так она сама крем принесла, хочу, мол, в попку, хотя до этого отнекивалась всегда. В общем, первые три дня только пили и трахались – под непрестанную Танькину болтовню.

Может, надо было ей чего пообещать – туманно так, в будущем, – но он молчал. И Танька поняла, видать, что ее базары ему не интересны, и покупать он ей ничего не собирается, и на какие-нибудь Багамы тоже не свозит, и жениться на ней не планирует – надо же, какая х…йня может в бабью башку влезть, – и обиделась. Как-то глупо обиделась… то дуется, то заново начинает о том же, словно понять никак не может – ну точно башка пустая. Скажи он ей, что ладно, купит ей «поло», о котором она жужжит все время, – вот кончатся проблемы, сразу купит, – визжала бы от восторга все две недели. Но он не говорил – не из жадности, из принципа. Пусть научится, сучка, вести себя нормально – видит же, что проблемы, так чего лезет, подождать, что ль, нельзя?

Так что дня через три Танька заскучала – заявив, что больше дома сидеть не может и так на работе отпрашивалась. Он-то знал, что работы толком у нее нет – так, время от времени, если подвернется что, – но молчал. Решил, что пусть сваливает лучше куда-нибудь, пока не зае…ала окончательно. Поначалу говорил себе, что зря он на Таньку гонит – просто привык все время делать что-то, куда-то ездить, всегда пацаны кругом, мобильный звонит. А телки были только на вечер и на ночь – когда особо не до слов, когда сходишь куда-нибудь, а потом в койку. А теперь от непривычного безделья и кажется, что и с ней тоска. Но потом решил, что не в этом дело – а просто в том, что пустая Танька.

Да и достала она за это время – неаккуратностью, вечно грязными белыми носками, тем, что с утра не накрашена, только если собирается куда, так, словно его мнение ее не интересует или специально проверяет его реакцию на повседневную, так сказать, жизнь. Тем, что ломала сигареты в пепельнице, засыпая ее табаком, и бросала туда же яблочные огрызки, и роняла крошки на пол, когда ела. Да, в общем, всем бесила – внезапно острыми коленками, тем, что часами сидит в ванной, и непрекращающимся трепом, естественно.

В общем, ему же лучше было, когда она сваливала – лучше уж одному, чем с ней. Что была она рядом, что нет, все равно возвращался мыслями к той стрелке и той ситуации, которая сложилась после нее, – не к самым приятным мыслям, короче. Может, потому и был все время под кайфом.

От Голубя он знал, что происходит. Тот, правда, сам тоже не светился по совету Корейца – вместе с Толстым отсиживался на хате у пацана одного, – но в город выбирался и дела кое-какие делал по мелочи. Это Голубь ему номер мобильного поменял и к Танькиному дому пацанов надежных подогнал, чтоб сидели у подъезда в тачке и, если что, делали, что скажут, – за продуктами ездили, еще чего. Голубь его загранпаспорт к Константину отвез и привез вчера с проставленной шенгенской визой, а штатовская у него и так была, на три года. И Аллин паспорт заодно привез – в котором Костя тоже шенгенскую шлепнул, как он его давно еще просил, еще когда притащил ее туда. Думал Голубя к ней послать – пусть отдаст ей, – но потом забыл. Уж больно херовые новости Голубь доставил вместе с паспортом, ну совсем херовые.

Так что Пашка на контроле был – и это был единственный плюс, единственная нормальная весть. Все-таки надежный пацан Пашка – Кореец ему тоже посоветовал затаиться на время, все ж знают, что он у Лешего правая рука, и догадаться, что он тоже в перестрелке участвовал, не так уж сложно. А он ни в какую. Не высовывался, правда, особо – если надо было куда-то пацанов отправить, сам не ездил, через Сашку Хитрого и Ваську Крючка действовал, еще двух Андреевых бригадиров. Но к Таньке приезжал сам – в первый раз прямо на третий день после всего и приехал, еще смеялся, что улегся на заднее сиденье в джипе, не то ведь будешь просто сидеть и в окно смотреть, так рядом на светофоре тачка с пацанами Трубы тормознет. Так что не труханул Голубь. И кажется, даже еще больше Андрея зауважал после той стрелки – и без того предан был всегда, а тут смотрел так, словно не провалом кончилась стрелка, а полной победой.

Хотя какая там победа – четыре трупа и несколько раненых с той стороны, Коробок и двое раненых с этой. Голубь узнал, что, когда менты примчались, кроме тачек расстрелянных – три джипа тех и «ниссан» Коробка, – нашли еще трупы Черного, трех людей из его охраны и то ли трех, то ли четырех раненых. Тачки им все пораскурочили, когда стрельба была, – видать, те, кто уцелел, двое или трое, сколько их там было, ноги сделали. Бросили своих – и ноги. А пацаны, которые по ним шмаляли из тачек, своих раненых увезли, задело двоих, но Голубь сказал – несильно. Так что следов никаких не оставили сами – джип Коробка на него был оформлен, ну так помер Коробок, а в остальном ищи сколько хочешь, хер найдешь.

Голубь сказал, что по телевизору показывали и в газетах было – мол, самая кровавая бойня в Москве. Ну насчет самой кровавой – лажа, и похуже было, когда в сауне тогда ореховских расстреляли, человек пять или шесть, в девяносто третьем. Сказал, мусора по ящику трещали, что найдут, – но они хер найдут, если кто не стукнет, а Славкиным и так известно, кто это сделал.

Так что полная херня вышла – рассчитывал, что приедет Славка максимум с тремя людьми, их и завалить, а вышло, что столько крови пролили, а зря. Но хоть то, что Голубь на него еще уважительнее смотрел, – хоть это радовало. Потому как даже была мысль, что пока он прятаться будет, пацаны поразбежаться могут. Стреманутся ситуации, решат, что их теперь всех могут начать отстреливать, раз они под ним, под Лешим, – и уйдут под кого-то другого. Мол, Лешему один х…й конец – о себе думать надо.

Еще была мысль, что не только Кореец заключил, что он облажался с Трубой, но и пацаны решат, что не для него такие дела, а значит, и многие другие не для него – а значит, под таким работать не хера. И когда он по Голубю понял, что это не так совсем, – хоть немного приободрился. Сразу снова почувствовав себя тем, кем был до стрелки.

Ненадолго, правда, – потому что вне игры был. И делалось без него все. Без него отгоняли банкиру «мерс», который он Андрею давал, – предварительно дочиста отмытый от крови Коробка. Без него уезжали из дома в Переделкино, подчищая там все и забирая все стволы. Без него рассчитывались с Наташкой, посоветовав ей по-хорошему забыть про все, что видела. Без него пристраивали срочно в больницу – пробашляв врачей, чтоб молчали, – двух раненых пацанов, которых он бросил, считай, дав команду сматывать. Без него хоронили Леху и гуляли на поминках. Он только денег Голубю дал – двадцатку баксов из тех, что Герман вернул, – вот и все участие.

А где был Кореец – он не знал даже. Голубь сказал, что наутро за ним в Переделкино какие-то косоглазые прикатили на двух джипах, и он с ними и отвалил. Только автоматы забрал, что в доме были, и гранаты все – просил Андрею передать, что ему они нужнее. Выходил раза три на связь – по-хитрому так, через пейджер, который ему Голубь дал, и телефон называл какой-то, к которому всякий раз кто-то не знакомый Пашке подходил и долго выяснял, кто звонит и чего ему надо, и только тогда подзывал Генку, который, естественно, по телефону ни о чем не говорил серьезном. И еще как-то раз человек от Корейца с Пашкой встречался – просто передал Генкины слова, что, если Леший не свалил еще, пусть сваливает срочно, пусть за границу валит и месяца три сидит там, а лучше полгода. И что если надумает в Штаты махнуть, пусть свяжется с Генкой – тот подскажет, куда и как.

А больше Голубь ничего не знал. Он Генке намекнул по телефону, чтобы тот на него рассчитывал и на всю Андрееву команду, но тот сказал, что не надо, сам справится. И через человека своего то же самое передал – отдыхайте, пацаны, прячьтесь получше, сами узнаете, когда можно будет высунуться. То есть следовало понимать, что Кореец с чьей-то помощью все же собирается с Трубой разобраться, а когда и как, хер его знает.

Но на тот мобильный, по которому Голубь с Корейцем связывался, он, Андрей, сам так и не позвонил. А чего звонить – чтобы услышать еще раз, что надо сваливать, чтобы еще раз осознать, что повел себя как дешевый фраерок? Или, что еще хуже, как отморозок, который, вместо того чтобы по-умному действовать, на курок жмет – и валит тех, кого и не нужно валить, и сам светится, и близких светит. Так что встречу Генке забивать было бессмысленно – тот даже встречаться не будет и, сколько ни просись, в дело не возьмет. Да еще и напомнит о том, что было, и твердить будет одно и то же – сматывай, потому что искать тебя будет Славка, вернешься, когда можно будет.

И будет прав, в общем. Хотя вряд ли знает то, что вчера сообщил Голубь. Он вчера приезжал, когда Таньки не было, – паспорт привез, и Аллы паспорт, но видно было, что не так что-то, да Голубь и не скрывал особо. Хитрый ему весть принес – что люди Трубы повсюду справки наводят, где Леший может быть. Хитрый с солнцевскими встречался по делу, а потом с измайловскими – и те и другие говорят, что слух ползет, что Труба Лешего приговорил. Причем никто не в курсах, что это Андрей ту перестрелку организовал – люди Трубы об этом ни слова, а так никому и в голову не придет, что Леший на такое способен. Однако Славка народа еще подтянул из Тюмени и окрестностей – чтоб показать, что не ослаб после той перестрелки, чтоб никто не думал, что можно от его дел кусок отхватить. А сам якобы открыто заявил, что где найдет Лешего, там и кончит…

– Ну это мы еще посмотрим, кто кого приговорил, – так он вчера Голубю заявил, усмехнувшись нетрезво, чтоб перестал уговаривать, что сматывать надо, перестал на загранпаспорт кивать. – Он меня – а я его. Сечешь, Пашка?

И Голубь кивал, конечно, – но не видно было в его кивках энтузиазма и оптимизма. И хотя самому ему в тот момент казалось, что звучит все это гордо и вызывающе, и весь вечер так казалось, пока пил, – утром сказал себе, что гнал понты. Потому что сам он Трубе ничего не сделает – если только киллера не найдет хорошего. Или если не опередит Трубу Кореец – в смысле если не кончит его раньше, чем Труба кончит их. Но хер знает, чем вообще Кореец занимается и что думает – а киллера искать самому надо. Потому что, кроме него и Голубя, никто из пацанов такого не сделает – а Голубя чего светить, хватит уже, засветил. Так что все надо делать самому – ездить, встречаться, и не один день, потому что сам он таких заказов никогда не делал. А значит, Трубе завалить его будет легче легкого – потому что все равно узнает, что Леший звонил тем-то и тем-то и собирается встречаться там-то и там-то. Пусть Славку в Москве не любят – но от кого-то, да узнает. А значит, пошлет людей, чтобы валили.

Он подумал с утра, что вот сейчас, пока он принимает утреннюю дозу, люди Трубы ищут его повсюду. Проверяют все связи, выясняют, где он бывает, где живет сам, и где родители, и где телки, которых он трахает. Вычисляют телефоны и адреса ближайшего окружения в расчете, что те их к нему и приведут. И это было неприятно. Не страшно, нет, но он в первый раз был в такой вот ситуации, и безысходностью от нее пахло. И сразу Вадюхины похороны вспомнились, заснеженное Ваганьково, дорогой гроб, опускаемый в промерзлую землю. Тогда зима – и сейчас зима.

Еще он подумал – рассматривая сейчас свой паспорт, толком не слыша, как собирается в другой комнате Танька, несущая оттуда какую-то бессвязную херню, – что, может, и был смысл в том, что Кореец говорил. Что будет, если не спрятаться, – это известно. Вон в девяносто третьем Валерку Глобуса приговорили, а потом и близкого его, Славку Бобона. Уровень дай Бог – Валерка вор, Бобон в авторитете, – а приговорили. И оба знали, что приговорены, а никуда не сматывали, не боялись, а может, не верили, а может, думали, что, если надо, везде найдут. Убили обоих в итоге. Конечно, Глобус беспредельщик был, да и Бобон, в общем, может, потому и не прятались. А вот для того, кем он хотел стать, скрыться было бы шагом разумным и оправданным. Только вот он еще им не стал – тем, кем хотел. Попытался, но упустил шанс.

Он подумал, что, наверное, так и в самом деле было бы лучше. Уехать куда-нибудь, полежать на пляже, потрахаться вволю, меняя девиц каждый день. И окончательно уверовать в то, что внушал себе все это время – что не его вина, что так вышло, что он только поднял свой авторитет, попытавшись разобраться с Трубой и лично завалить его за Генку, что никто уже никогда не скажет, что он фраер. Уехать на хер, и отдохнуть, и прийти в себя, и вернуться, когда Кореец разберется наконец с Трубой – потому что если он не разберется, то ему, Андрею Семенову, лучше не возвращаться.

То ли то, что осточертела пьянка, так подействовало, то ли то, что утомила до предела эта дура, но он вдруг подумал трезво, что ведет себя неправильно – сидит здесь с этой жопой, жрет вискарь целыми днями, ничего не делает. И выходит, что не отсиживается он, а просто отдаляет момент, когда его кончат. Просто тратит время, никому не звонит, дела забросил – хотя знает ведь, что Голубь в бизнесе не очень, самому этим заниматься надо, обзвонить хотя бы всех, с кем работает, узнать, как там чего. Но вместо этого сам лежит, жрет вискарь и понтуется спьяну. Хотя на самом деле чистый фраерок. К тому же приговоренный фраерок.

Самокритика, непривычная до жути, задела. Обычно возносил себя – а тут вдруг ронять начал и не пытался даже поднимать, придя к выводу, что тот, кто приговорен, тот реально мыслит. И что если он будет и дальше так вот валяться тут, то точно сдохнет фраером. А если будет что-то делать…

Он прислушался к Танькиным словам – говоримым, просто чтобы он не заподозрил, что она едет в кабак, а потом, может, трахаться. И сказал себе, что от приговоренного все шарахаются – даже те, кто не знает, и то чувствуют как-то, – ну, может, кроме самых близких, которые не боятся, что их рядом положат.

«Ну и что делать собрались, Андрей Юрьевич? – спросил себя. – Билет до Берлина заказывать? Или Корейца искать? Или того, кто на курок нажмет? Или, может, с делами разберетесь – хоть по телефону, чтобы вспомнили, с кем работают и кому должны, чтоб не бросать все так, потому что, хотя заначка и солидная, на всю жизнь не хватит? Или…»

Он сунул паспорт в карман пиджака, наткнувшись на что-то, извлекая еще один точно такой же. «Андреева Алла Михайловна, год рождения 1957, город Москва». На семь лет старше, ну на шесть с половиной – как он и думал. А на фотографии вообще молодая совсем.

«…Или, может, паспорт женщине отдадите?» – закончил вопрос, невесело усмехаясь мысли, что это самое неумное, что он мог бы сделать в данной ситуации. Почему-то почти окончательно трезвея – хотя только что добил очередную порцию.

– Андрюш, я поеду, ладно? Сейчас пять – к одиннадцати вернусь, может, попозже. Ты же понимаешь – пока выясним, что они хотят там конкретно для журнала своего, пока цену оговорим. Они же хитрые – начинают уговаривать, а чтобы легче уговорить, в ресторан приглашают. Я же им нужна – ты же знаешь, сколько у меня предложений. Так что раньше одиннадцати не буду. Не скучай, ладно?

– Постараюсь, – бросил задумчиво, и Танька посмотрела на него внимательно, но вряд ли чего поняла. Может, даже и не слышала – уже была мыслями в другом месте. И даже поцеловала его в щеку как-то торопливо – ей не терпелось уже выскочить за дверь.

– Ключи возьми – вдруг засну, – бросил вслед, и Танька замерла обрадованно, и он внутренне ухмыльнулся, думая, что она ликует сейчас, решив, что он сам дал ей повод прийти попозже. Под тем предлогом, что думала, будто он уже спит, и боялась разбудить.

Он даже не приподнялся, и только когда услышал, как захлопнулась дверь, извлек из кармана мобильный, набирая номер.

– Пашка, ты? Как сам? Короче – я сейчас собираю шмотки и к тебе. А ты пока вопрос порешай, чтобы завтра к утру у меня тачка была. Джип лучше – не новый, но незасвеченный. Только приличный – «рэйндж ровер», «паджеро», «гранд», чего-нибудь такое. Да не, водила не нужен – сам буду. Руки заняты? Да хер с ним – сказал сам, значит, сам. Да, трезвый. Трезвый! Дела делать надо – сечешь?

В ванной на него взглянуло очень бледное, обросшее густой светлой щетиной лицо с красными больными глазами, с огромными синяками под ними, с идиотской челочкой, упавшей на лоб. Он долго мылся в прохладной воде, а потом приводил в порядок щетину маникюрными ножницами и триммером, извлеченными из сумки, зачесывал назад волосы. Темные синяки под глазами не прошли, естественно, как и красная сеточка сосудов на белках, – но он сказал себе, что через пару дней они исчезнут, если, конечно, перестать пить. Тщательно промокнул лицо туалетной водой, «Элементс» от Хьюго Босса, и, глядя на себя внимательно, минут пять чистил зубы, наконец прополоскав рот и сплюнув в грязную Танькину раковину – не осквернив, а скорее облагородив ее белым пенным потоком.

И, вернувшись в комнату, вытащил из шкафа привезенную с собой сумку с вещами – сказав себе, что сейчас заедет в магазин за шмотками, потому что в сумке все мятое было и какое-то несвежее. Потому что даже если помирать – так хорошо одетым.

Он улыбался, когда выходил, – и, может, потому не стал гулко хлопать осточертевшей дверью, за которой провел столько времени, а просто закрыл ее тихонько…

– Господи, Андрей!

Ей показалось, что он жутко доволен происшедшим. Той страшной, отвратительной сценой, которая разыгралась только что на ее глазах. Такое ощущение было, что он весь преобразился как-то – то был каким-то подавленным немного, слишком задумчивым, чересчур серьезным, может, даже грустным. А вот сейчас стал Прежним собой.

– Все в порядке, Алла, он сам виноват.

Джип тронулся с места, объезжая ту машину, и она увидела того водителя, лежавшего в грязи около своего автомобиля и пытавшегося подняться, когда они его объезжали.

Все так быстро произошло, что она даже толком не сообразила ничего. Они уже были недалеко от ее дома, на Куусинена, – осталось свернуть направо на «Полежаевской» и там по прямой три-четыре минуты, – и он молчал, думая о чем-то своем, и она молчала, как вдруг белая машина какая-то вильнула перед ними, прямо перед их джипом. И он затормозил резко, так что ее кинуло вперед, и тут же выхватил пистолет из-под пальто, на ощупь найдя ее голову и пригибая ее вниз.

– Ложись, ну!

Она не успела испугаться – и, пригнувшись к сиденью, смотрела на него. Побелевшего, с пистолетом в руке, быстро озиравшегося по сторонам – словно это было кино и они оказались в засаде. И вдруг он выскочил из джина – и она, все еще не понимая ничего, приподнялась, видя, как он подскакивает к подрезавшей их машине, застывшей у тротуара, и рвет на себя дверцу. Ей даже и в голову не пришло, что будет дальше – случалось, что они ехали с Сергеем и кто-то нарушал правила, как-то даже их тоже подрезали так, что они чуть не попали в аварию, но Сергей спокойно реагировал – просто ругался, козлами их называл.

И, еще не понимая, почему он выхватил пистолет, почему наклонял ее вниз, словно боялся, что кто-то будет по ним стрелять, она смотрела, как он, всегда такой уверенный и непробиваемо-невозмутимый, рвет на себя дверцу той машины. Думая, что он разозлился, он ведь на другой машине сегодня приехал, сказал, что взял новую на время – она не поняла, как можно взять машину на время, тем более она наверняка дико дорогая, но не стала спрашивать, – вот и разозлился, что чуть ее не помял, а при ней ругаться не хотел. Думая, что сейчас он выскажет все тому водителю и вернется.

И смотрела, как, оттолкнув его дверцей, вылезает оттуда здоровый высокий мужик, – и вдруг сгибается пополам, потом пошатывается, а потом падает. Она только третий удар заметила – рукой по лицу – и как этот падает прямо в грязь, в почерневшую снежную кашу. А Андрей еще стоял над ним, и она физически чувствовала его ярость и злобу, страшную, необъяснимую, пугающую ее, – и вдруг он оглянулся, посмотрел на нее и пошел обратно. Не спеша так, словно не он только что ударил человека, который лежал теперь в грязи – может, мертвый, может, без сознания. Словно это не на улице произошло, по которой и другие машины ездят и ходят люди, словно не появится сейчас милиция, которая его арестует за такое.

Она даже не о себе подумала – что будет, если ее задержат вместе с ним как свидетельницу, и выяснится, кто она, и Сергей узнает, и… – но о нем и его поведении. Потому и сказала только: «Господи, Андрей!» – когда он сел обратно. И когда они свернули наконец за угол, повторила то же самое. Глядя на него и убеждаясь в своей правоте – в том, что он доволен случившимся, словно что-то плохое мучило его, распирало, искало выход, а теперь, выплеснув это плохое, он снова стал прежним. Дерзким, наглым, самоуверенным – и ухмылка его фирменная была на лице.

– Алла, но он же сам виноват. – Голос его звучал спокойно и даже удивленно. – Лох поганый – небось ведь коммерсант какой-нибудь, на рынке дерьмом торгует, купил себе развалину опелевскую, и все, крыша поехала. И вот из-за такого лошины мы бы сейчас там стояли в помятой машине и мусоров бы ждали, а только их и не хватало…

Он употреблял какие-то странные слова, но она не обращала на них внимания.

– Но вы его ударили!

– Хорошо, не убил – я уж стрелять был готов, подумал, что… – Он покосился на нее быстро. – Шучу. Ну, ударил – но ведь не убил. Не будь тебя… И вообще, что это такое – здоровый кабан, ему бы грузчиком работать, а валится, как только к нему прикоснешься. Нет, серьезно, я же ему просто пощечину дал, ты же видела, – а он сразу падать…

Она вспомнила, как этот водитель оттолкнул Андрея и вылез. Здоровый, высокий, больше него. А он – он так ужасно его избил. Так быстро, так сильно, так беспощадно…

– Но вы его ударили! Вы должны были подождать милицию – они бы приехали, определили бы, кто виноват, оштрафовали бы его. А вы… Он упал, прямо в лужу упал, и кровь, я кровь у него на лице видела. Вы представляете, если все так будут делать – что же тогда будет? Для чего, по-вашему, милиция существует?

Наверное, это звучало глупо – она ему читала нотации, словно он был пятнадцатилетним мальчишкой или еще младше, прямо-таки Маяковский с его «Что такое хорошо?»

– Милиция? – Он усмехнулся издевательски. – Чтобы взятки брать. Чтобы крыши строить. Чтобы киллеров в своих рядах воспитывать – про Солоника читала? Чтобы арестовывать тех, чей арест проплачен. Чтобы стрелять при задержании, если достаточно денег дали. Чтобы отпускать за деньги, если только другая сторона больше не даст. А зачем еще – не знаю. Ну может, чтоб было кому мундиры снашивать – их же один черт шьют…

Он ехал так же, как ехал по Куусинена, – не медленно, но и не слишком быстро, кажется, не боясь, что сейчас за ними погонится милиция. Она и то об этом подумала – и даже оглянулась назад, – а ему то ли было все равно, то ли он бравировал.

– А что вы скажете, если она нас догонит сейчас – эта милиция? Не дай Бог, конечно, но…

– А что им нас догонять? – Он снова удивился, притом искренне. – Ничего не видели, ничего не знаем, скорость не превышаем, так что отвалите. Он же там один был – а нас двое. Кому поверят? Ну, докопаются – объясню, что и как. Дам баксов двести – и отстанут. Ну триста, если принципиальные…

Наверное, увиденное было всему виной – и моментальный испуг. От которого она не отошла еще. Иначе чего бы ей было заступаться за милиционеров – тем более Сергей их тоже не любил, называл меньшими братьями. Но она тем не менее восприняла его слова как личную обиду.