Текст книги "Меч и корона"

Автор книги: Анна О’Брайен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

Людовик опасливо вздрогнул, словно боялся, что корона свалится с его головы.

Я вздохнула.

Ну почему он не подготовлен как следует к тому положению, которое теперь занимает? Отчего совсем не походит на мужчин моей семьи – уверенных в себе, с горделивой осанкой, излучающих властность каждой клеточкой тела? Он выглядел скорее мальчишкой, чем мужчиной, пусть и красовался на его светлых волосах золотой венец, усыпанный самоцветами. Зачем он суетится? Отчего не метнет грозный взгляд на всех этих сеньоров, у которых нюх на любую слабинку сюзерена? Итак, Людовик получил корону вместе с Божьим благословением. Почему же так нервно сжимал он рукоять церемониального меча?

Страсти Господни! Уж я-то сумею сыграть свою роль куда убедительнее, чем Людовик.

Меня тоже короновали. Я была так этим захвачена, что кровь быстрее заструилась в моих жилах. Слишком молодая, слишком неопытная, я тогда искренне верила в то, что эти исполненные таинства символы: корона, миро, святая вода – хоть что-нибудь да значат. Разве может быть такое, что они не принесут мне счастья и довольства? В те дни сердце мое было полно надежды, а Людовик старался изо всех сил, чтобы пребывание в Бурже запомнилось мне навсегда.

Клянусь Пресвятой Девой, оно мне запомнилось!

Чтобы произвести впечатление на меня, а заодно и на своих вассалов, Людовик заказал настоящий шедевр. В разгар коронационного пира четверо слуг еле-еле внесли с кухни гигантский поднос, на котором красовалось искусное творение, достойное даже моих мастеров-кулинаров.

– Я приказал сделать это ради вас, – просиял улыбкой Людовик, жестом подзывая слуг ближе.

Они взгромоздили на стол передо мною шедевр – громадный пирог, политый глазурью, на глиняной подставке. Он являл собой точное подобие замка, с башнями и зубчатыми стенами, как Мобержон. Это и впрямь был шедевр: окружающий замок ров устлан зелеными листьями, а на башнях развеваются украшенные лентами знамена с выдавленными на них fleurs j’de lys. Людовик, сияя от удовольствия, взмахнул рукой, призывая отрезать верхушку.

– А что там внутри? – спросила я.

Сласти? Цветы? Какое-то необыкновенное изделие из драгоценного сахара [35]35
  Сахар тогда получали лишь из сахарного тростника, произрастающего в жарких странах. В Европу он попадал через Ближний Восток и стоил невероятно дорого, так что позволить себе много сахара мог разве что король, и то по торжественным случаям.


[Закрыть]? А может быть, даже изукрашенная самоцветами небольшая корона, под стать той, которую совсем недавно возложили на мою голову?

– Сейчас увидите…

Повар провел ножом по окружности. Я подалась вперед. В зале все замерли в ожидании. Верхушку подняли целиком…

Я задохнулась от восторга.

Послышались радостные, восхищенные возгласы дам – с громким шумом крыльев на свободу из заточения вырвалась целая стая маленьких певчих птичек. Они тут же расселись на стропилах зала, под самым потолком, а некоторые, особенно напуганные, летали над столами. Дамы визжали, придерживая руками нарядные покрывала, мужчины выражали свой восторг громкими одобрительными возгласами. Птицы, еще сильнее испуганные всем этим шумом, стали бестолково носиться по залу с пронзительным писком, забрызгивая своим пометом столы, наряды и яства.

Я хохотала взахлеб, до икоты. Сначала, кажется, просто таращилась, не в силах прийти в себя от изумления. А чтобы спрятаться от беспорядочно носившейся стаи птичек, готова была забраться под стол.

– Вот ведь дьявольщина! – воскликнул с грубым хохотом Рауль де Вермандуа.

– Ваше величество! – укоризненно произнес аббат Сюжер, сохранивший, несмотря на все происходящее, полагающееся его сану достоинство.

Бедняга Людовик! Если он надеялся услышать мелодичные трели, то его постигло жестокое разочарование. Громкий немузыкальный писк птичек лишь усиливал царивший в зале хаос. Но этим дело не закончилось. В руках самых нетерпеливых гостей появились арбалеты, раздались взрывы хохота баронов, и арбалетные болты полетели в неожиданные цели, что было небезопасно. Впрочем, если учесть обстановку, стрелками они оказались отменными. Бароны, в числе которых находились и мои собственные вассалы, восторженным ревом встречали каждое попадание. Птички стали падать на пол, где их тут же хватали столпившиеся в ожидании поживы псы.

Я смотрела на все это с нарастающим смятением. Истерически захихикала Аэлита.

– Ну-у-у, Людовик… – Я напряженно искала нужные слова, преодолевая свое отвращение к бессмысленному кровопролитию, преодолевая жалость к беззащитным птичкам. – Зрелище удалось на славу!

Людовик уже давно вскочил на ноги, лицо побледнело, потом налилось синевой, как у мертвеца.

– Я вовсе не на это рассчитывал.

Разумеется, не на это. Но он, значит, недостаточно все обдумал? Штук сорок птичек, если не больше, сперва заключенные в пирог, а затем вдруг выпущенные на свободу, неизбежно должны были вызвать хаос.

– Уберите их отсюда, – распорядился король, когда прямо передним на стол упала с отчаянным писком маленькая раненая птичка.

– Как их можно убрать? – спросила я, теперь уже сердито. – Если вы запасетесь терпением, ваши бароны перебьют их почти всех.

Зрелище воистину вызывало жалость. Повсюду кровь, смерть, трупики несчастных птиц. Я старалась не обращать внимания на смешки и издевательские реплики гостей, которые были еще достаточно трезвы, чтобы насмехаться над постигшей Людовика неудачей. Угомонились все лишь после того, как шальная стрела впилась в плечо какого-то невезучего оруженосца.

Бедняга Людовик!

Даже лучшие его намерения оборачивались полной катастрофой.

Когда Людовик торжественно обменивался с каждым из своих баронов положенным поцелуем мира, я вздрогнула от дурных предчувствий. Он не родился быть вождем и никогда им не станет.

В первые же недели после коронации мне сделалось очевидно, что я переоценила свои силы, когда задалась целью заставить супруга проявлять внимание ко мне. Король по-прежнему уделял мне, как и самым неотложным делам государственного управления, самую малую толику времени – когда этого невозможно было избежать. В его мире безраздельно царил Всевышний. Бог требовал от него любви, требовал неуклонно выполнять все церемонии и обряды, Бог определял распорядок его дня. Нет, когда наши пути пересекались, Людовик неизменно радовался этому. Не стану отрицать, что он был со мною всегда добр и ласков. Целовал в щечку, делал подарки. Иной раз целовал и в губы, гладил по волосам, при этом смотрел восхищенным, полным радостного удивления невинным взором, как будто не мог поверить в то, что ему вообще досталась жена. Иногда я не видела его по многу дней кряду.

Бог свидетель, я была очень терпеливой. Не кричала. Не бранила его и не укоряла за то, что мне почти не достается его внимания. Клянусь Пресвятой Девой, я и не желала ссор! Мне приходилось обуздывать свой горячий нрав, а между тем скука размеренной, однообразной дворцовой жизни душила меня. Тоска тяжелым камнем ложилась на мою душу.

Как я проводила время?

Вместе со своими дамами я украшала вышивками пояса и алтарные покровы. В ненастную погоду мы играли в шахматы, пели песни, читали, сплетничали. Гуляли в саду. Если утро выдавалось солнечным, выезжали на травлю, а то и на соколиную охоту.

От бессмысленности такой жизни я буквально задыхалась.

Случалось, Людовик приходил ко мне на ложе, но не раньше, чем отстоит вечерню – как будто душа его потеряла бы всякую надежду на спасение, если бы он провел ночь со мной, не пощелкав зернами четок. Спал он рядом со мной. Меня он не касался.

Месяц шел за месяцем, а истечения у меня наступали, как всегда. Да и могло ли быть иначе? Пусть Людовик и огорчился, узнав, что я не понесла от него, но он не порывался повторить опыт того краткого первого раза.

– Как я могу зачать дитя, если вы не станете делать того, что положено мужчине? – резко спросила я однажды, кипя от ярости, уже не в силах сдерживать горечь своего разочарования.

Людовик как раз поинтересовался в очередной раз, здорова ли я.

Он потупился.

Но прежде, чем он это сделал, я ощутила первый приступ страха. А что, если я не сумею родить наследника французского трона? Какое будущее ожидает меня в таком случае? Еще важнее для меня было другое: что, если я не сумею родить наследника для Аквитании? Эту мысль я задушила, не дав ей разрастись.

Я снова была предоставлена самой себе. На что тратила я свое время, кипевшие во мне силы? Чем согревала существование в холодной северной стороне, чем упражняла свой ум, какую пищу давала воображению? Песни и книги неизбежно заканчивались. Обещанные Людовиком перестройки продвигались быстро. Вскоре у меня были уже и застекленные окна, и камины; великолепные гобелены наполнили комнаты волшебной игрой красок, они повествовали о храбрости и отваге, но сердце мое стремилось назад, в Аквитанию. В Пуатье. Мне так хотелось тепла, красоты, песен и танцев, от которых кровь начинает страстно бурлить. Мне хотелось пировать, веселиться и…

Вот так я жила. Пока я не слишком продвинулась к тому, чтобы установить при дворе свои собственные правила, копирующие то, к чему я привыкла, что любила. Мне хотелось быть прежде всего герцогиней Аквитанской, а уж потом – королевой Франции. Мне хотелось силой втащить этот отсталый двор в аквитанский мир ярких красок и чувственных наслаждений.

И, само собой разумеется, среди волнующей новизны всех этих перемен я смогла бы привести Людовика на свое ложе в качестве мужчины, любовника, а вовсе не заботливого брата.

– Вы, как всегда, трудитесь без передышки.

Он нервно дергал свои кружевные манжеты и разглядывал то, что я сделала с королевским столом. Во всю длину стола простерлась скатерть из льняного полотна – чистая, без единого пятнышка, белоснежная; у каждого места лежали салфетка, нож и ложка, стоял стеклянный бокал. Блюда из полированного олова и из серебра. Тем, кто сидит за моим столом, больше не придется обходиться досками, на которых режут хлеб. Ногти у пажей стали розовыми, так чисто были отскоблены пальцы, а чаши для омовения рук благоухали лимоном и розмарином, часто обновляемыми. Трубадур перебирал, настраивая, струны своей лютни.

– Вам это приносит удовольствие?

– А как же! – Я ободряюще улыбнулась ему. Сейчас мне удалось завладеть его вниманием. – Но есть что-то такое, что обрадует меня еще сильнее, – прошептала я ему на ухо. – И сделает меня совсем счастливой.

– Тогда я предоставлю вам такую возможность. Вы только скажите.

– Приходите ко мне нынче вечером. Мы вместе вознесем молитвы, – крючок, на который он не может не попасться! – а потом я вам все скажу. Придете?

– Приду, – ответил он без колебаний и улыбнулся.

– Обещаете?

– Обещаю.

Вот и прекрасно. Была у меня одна мысль. Опыт подсказывал, что к ленивым чреслам Людовика ведет, вероятно, один-единственный путь.

– А помните, Людовик, с каким успехом вы совершили поход на замок Тальмон, против де Лезе? Вы тогда отвоевали моих кречетов.

Когда я завела этот разговор, мы уже окончили молитвы, потратив на них немало времени. Теперь Людовик со спокойной душой лежал рядом со мной на ложе. В опочивальне было тепло, над ложем нависал роскошный полог, а льняные простыни приятно ласкали обнаженное тело. На коже Людовика мерцало пламя единственной горевшей свечи. «Часослов» я уж давно похоронила на дне одного из моих вместительных сундуков.

– Да. – Улыбнулся и почти сразу же слегка нахмурился. – Я припоминаю де Лезе…

– Вы одержали победу! – перебила я, не давая ему времени вспоминать отрубленные руки де Лезе.

– Да. Это была победа.

Все-таки что-то не давало ему покоя.

– Вы утвердили свою власть над непокорным вассалом, который позарился на то, что принадлежит мне.

– Припоминаю. Бог даровал мне свое покровительство. – Людовик снова улыбнулся, повернулся на бок и, опершись головой на руку, посмотрел на меня. – К чему вы это говорите?

В его взоре светилось милостивое расположение, и я устремилась вперед, пока ему не пришло в голову вознести очередную молитву.

– Понимаете, Тулуза. Я хочу, чтобы вы отвоевали для меня Тулузу.

– Тулузу?

То было обширное владение, примыкающее к Аквитании с юго-востока и простирающееся почти до самого Средиземного моря. Людовик смотрел на меня с непониманием.

– А у вас есть на нее права?

– Ну конечно же, есть. Моя бабушка Филиппа была графиней Тулузской в собственном праве. У нее отобрали ее владения, когда дедушка был уже слишком стар и болен, он не мог сражаться и отвоевать ей Тулузу. У нынешнего графа Альфонсо нет никаких наследственных прав, он держится только на праве сильного, – поведала я ясно и понятно. – Так не должно быть. Это мои владения.

В этом была доля правды, даже притом, что мы утратили Тулузу уже более двадцати лет назад. Но существовало одно обстоятельство, которое вполне могло сыграть мне на руку.

– Теперь, когда у меня есть могущественный супруг…

Я оставила эту фразу незаконченной – пусть Людовик сам додумывает. Разве я не мечтала об этом давным-давно? О сильной руке, которая сумеет удержать мои земли. Так отчего не вернуть владения, похищенные у меня? А если успех в битве еще и укрепит мужскую доблесть Людовика… Здесь крылось столько возможностей! Я дала Людовику время привыкнуть к моей мысли, а сама тем временем протянула ему кубок со сдобренным специями вином, стоявший на ночном столике.

– Вы только подумайте, – настойчиво продолжила я, пока он неторопливо прихлебывал вино; на щеках проступил легкий румянец, и возник он отнюдь не от хмельных приправ. – Ваши владения разрастутся, возрастет и уважение к вам, если вы совершите поход и сокрушите того, кто осмелился посягнуть на принадлежащее мне по праву.

Я положила ладонь на его щеку, чтобы он смотрел прямо мне в глаза; головы наши едва не соприкасались. Мои распущенные волосы чувственными завитками ложились ему на грудь, на плечи.

– Я стану гордиться вами, Людовик, если вам удастся восстановить мои права в Тулузе, вернуть это владение мне… нам.

Семя упало на подготовленную почву. По лицу супруга, по его глазам я видела, как оно прорастает. Можно сказать и так: я зажгла небольшую свечу, которая разгоралась и превращалась в костер. Людовик сделал большой глоток из кубка – перед глазами у него, несомненно, встало видение славы и величия.

– А какую славу вы себе завоюете! – подбросила я дров в костер. – Ни один вассал не посмеет противиться вам.

– Верно…

– А как я стану восхищаться вами!

– Вы говорите искренне?

– Конечно.

Людовик хлебнул еще вина, вытер губы тыльной стороной ладони.

– Ну, тогда я так и сделаю. Тулуза снова станет вашей.

Я забрала у него кубок, поставила на столик, поцеловала мужа в губы.

– Какой у меня могучий супруг! Мой победоносный государь… Я ясно вижу, как острие вашего меча касается шеи графа Альфонсо и тому не остается ничего, кроме как вернуть Тулузу…

Под моими поцелуями губы его потеплели. Он с удивительной силой обхватил мои плечи. Бедром я почувствовала, как совершается у него восстание плоти, как затвердевает его мужественность.

– Людовик… – томно вздохнула я, едва отрываясь от его губ.

Бог был им доволен и позволил успешно довести дело до конца. Правда, длилось это слишком недолго, но все же Людовик оставил во мне королевское семя. Ничего особенного я не почувствовала. А как иначе, если его интерес к женщине в лучшем случае едва теплился и проходил очень скоро? Тело мое никак не откликнулось на свершившееся, а в душе осталось лишь удовлетворение тем, что удалось вообще побудить супруга к такому подвигу. Все время я молилась о том, чтобы утроба моя не осталась пустой.

– Благодарю вас, Элеонора.

И с тем Людовик уснул.

Клянусь Пресвятой Девой, Данжероса! Ты ради вот этого поставила на карту свою репутацию?

Глава шестая

Людовик стал готовиться к походу, причем так этим воодушевился, что потряс меня, поверг в ужас мать, а королевского советника привел в совершенную ярость. Я даже не предполагала, что король примет мой совет так близко к сердцу, а действовать станет так стремительно. Мне казалось, что потребуется куда больше одной ночи на моем ложе, дабы разжечь в его сердце горячую ненависть к Тулузе, однако же Людовик так жадно ухватился за повод к военному походу, как голодный кот бросается на птичку, готовую вот-вот упорхнуть. Против этого плана выступили многие, и свое несогласие они выражали громко и горячо, но Людовик остался глух к их доводам.

– Скажите же мне, во имя Всевышнего, для чего нам делать графа Тулузского своим врагом?

Аббат Сюжер, в ярости, что Людовик принял решение, даже не потрудившись посоветоваться с ним, умел сохранять издевательскую маску почтительности. Он высказывал сомнения в том, что поход, который обойдется дорого, принесет Франции сколько-нибудь ценные плоды.

– Оттого что у него нет права на эти владения, – отвечал ему Людовик. – Тулуза принадлежит Элеоноре.

– Вам дали дурной совет. – Аббат скользнул неприязненным взглядом по моей фигуре, потом снова посмотрел на Людовика. – Да разве вы не понимаете, государь, что вассалы в этом вас не поддержат? Они откажутся дать своих рыцарей. Никому из них не хочется иметь у себя под боком обозленного соседа. А никаких споров с Тулузой у нас нет.

– Я разгромлю графа Альфонсо, господин мой аббат. Более он уж не будет ничьим соседом, и гнев его никого не станет тревожить.

– Я молю Бога, – беспомощно развел руками аббат, – чтобы он счел вас достойным победы, государь.

– Я сам попрошу Его об этом. Мне Он не откажет.

А что Аделаида? Она себя почтительностью не утруждала.

– Вы никуда не отправитесь, мой сын.

Вот тут она допустила ошибку. Я увидела, как у Людовика напряглось лицо.

– Отправлюсь, мадам.

– Людовик! Вы должны прислушаться ко мне, даже если не желаете принимать во внимание советы аббата Сюжера.

Ха! Аделаида так ничего и не поняла. Людовик прислушивался ко мне, и в Пуатье мы отправились с ним вместе – я приготовилась ожидать там все время, пока Людовик будет собирать войска. Мне всем сердцем хотелось бы отправиться с ним и дальше на юг, в глубь моих владений, и это искушение прогоняло прочь из моих жил проникшую было туда северную вялость, однако произошло чудо. В ту единственную ночь, когда я рисовала перед Людовиком радужную перспективу победы над Тулузой, его обладание мною, сколь бы кратким и мимолетным оно ни было, принесло свои плоды. Истечения мои прекратились, а по утрам начались приступы дурноты.

Да славится Пресвятая Дева! Я смогу родить наследника для Франции и для Аквитании.

Восторг от этой мысли поддерживал меня в часы утренних страданий, когда в животе у меня все переворачивалось, а рвота появлялась при одной только мысли о еде. Людовик проявлял умеренное сочувствие, но мысли о предстоящей великой победе поглотили его целиком. Я же старалась умерить возникшие у меня циничные расчеты. Появление наследника придаст мне еще больше веса при дворе и позволит перетянуть на свою сторону даже тех, кто поныне видел во мне лишь нежеланную пришелицу с Юга. Никто не посмеет бросить на меня косой взгляд, когда я рожу королю сына.

Даже аббату Бернару – и тому придется умерить пыл своих обличений.

Пока же Людовик занимался только тем, что готовился свершить ради меня славное завоевание. Я вышла из своей опочивальни, прижав к губам льняной платочек, и слышала, как он увлеченно излагает свой план: Тулузу захватит врасплох, заморит голодом и тем принудит к сдаче. Несмотря на свое недомогание, я сумела понять, что для осады Людовик собирается употребить слишком мало осадных орудий. Да и своей численностью войско отнюдь не впечатляло. Неужто весь поход так незначителен, так плохо подготовлен? Однако же Людовик был преисполнен такой уверенности, что и я не видела никаких причин, по которым он не смог бы одержать победу. Если граф Альфонсо не будет ожидать вторжения, он окажется не готов, и вся кампания может завершиться быстро. Людовик возвратится ко мне, исполненный храбрости и мужской гордости.

Быть может, это торжество заставит его меньше времени проводить на коленях перед иконами.

– Я вернусь и положу Тулузу к Вашим ногам, – пообещал он. – А Альфонсо притащу на коленях, дабы он вымаливал у вас прощение.

Я поцеловала Людовика на прощание и поспешила к раковине: дурнота меня одолела.

Сколько прошло времени до возвращения Людовика? Две недели? Три? Со стен Пуатье мы увидели тучу пыли и поняли, что осада не увенчалась успехом. В любом случае мы догадались, чем все кончилось, задолго до того, как я увидела растерянного и огорченного Людовика. Слухи шли быстрее, чем войска Капетингов. Граф Альфонсо был предупрежден и поджидал неприятеля. Он поспешно возвел мощные укрепления – рвы и насыпи, ограды из заостренных кольев, – достаточные, чтобы отразить нападение немногочисленного войска Людовика.

А что же мой благородный и могущественный король Франции, такой честолюбивый, опьяненный своей гордостью и предчувствием скорой победы? Людовик не предпринял даже символической попытки штурма, сразу же повернул обратно и, не спустив с тетивы ни единой стрелы, попятился в Пуатье. Вслед ему граф Альфонсо показывал нос, стоя на стенах замка, жители Тулузы осыпали громкими насмешками отступающего неприятеля, а воины делали выразительные непристойные жесты.

Альфонсо даже не мог поверить в то, что ему так повезло.

Я пришла в отчаяние.

Людовик вымаливал у Бога прощение за неведомый грех, из-за которого он упустил победу.

Я потерпела унизительное поражение, с какой стороны ни посмотри.

Людовику я ничего подобного не высказывала, хотя мне поначалу хотелось укорить его. Кто же другой был повинен в том, что подготовка к походу велась из рук вон плохо? К тому же он проявил откровенную трусость, даже не попытавшись продемонстрировать силу.

– Мне не удалось взять Тулузу, – только и сказал он мне.

Горечь крушения всех планов окутала его мрачной тучей. Почти все время он проводил не у меня, а в часовне Пуатье.

Проехав безрадостно по моим владениям, мы возвратились в Париж, где нас уже ожидали укоры аббата Сюжера и вдовствующей королевы. Сюжер сдался при одном взгляде на скорбную физиономию Людовика. Он лишь окинул нас обоих суровым взглядом, словно провинившихся малышей, затем со вздохом взял Людовика под руку – по-отечески, без поклонов. Полагаю, он не увидел смысла в том, чтобы метать гром и молнию, когда после прискорбного события прошло уже столько времени.

Аделаида же найдет, что сказать, уж она-то не смолчит. Ничто не принудит ее к сдержанности, раз в этом случае она оказалась права. Я укрепила дух свой. Однако ее покои оказались пусты, а к Людовику еще в наше отсутствие прибыл гонец. Аделаида удалилась в отведенные ей как вдове короля владения в Компьене, а там положила глаз – на удивление скоро! – на некоего малоизвестного сеньора из рода де Монморанси, до сих пор не женатого. Аделаида выразила свое желание сочетаться браком с этим сеньором и не возвращаться более ко двору. Не повезло сеньору! Людовика же все это мало заинтересовало. А меня просто поразило, что вдовствующая королева может вот так согласиться на прозябание в относительной безвестности. Впрочем, это было, вероятно, в ее характере – вести хозяйство в отдаленном замке, где она сможет посвящать все время Богу и вышиванию. Безвестность вполне ее устраивала.

Меня безвестность устроить не могла.

Итак, мы возвратились в Париж; репутация Людовика была сильно подмочена, неодобрение аббата Сюжера тяжким грузом легло на его душу, а мне – вот уж поистине странно! – даже не хватало Аделаиды.

Ладно, зато в моей утробе росло дитя. То было мое единственное утешение.

Отъезд Аделаиды не остался без последствий. Оказавшись вновь в своих покоях, я велела дамам заняться распаковкой дорожных сундуков – обычно о таких простых делах беспокоилась Аэлита, но она выразила желание задержаться в Пуату.

Кто-то чуть слышно поскребся в дверь. Я обернулась и увидала закутанную во все черное женщину – судя по одеянию служанку, – которая напряженно смотрела на меня.

– Да?

– Вы не узнаете меня, госпожа?

– А разве я вас знаю?

Я была не в духе, мне очень не хватало общества веселой Аэлиты. Приступы дурноты к этому времени поутихли, но долгое путешествие в раскачивающихся туда-сюда носилках до крайности меня утомило. Людовик на всем протяжении пути ничем не мог меня утешить.

– Я Агнесса, – ответила женщина со спокойной уверенностью, удивительной для ее скромного положения. – Была камеристкой королевы Аделаиды.

Теперь я вспомнила неизменную тень Аделаиды, молчаливую и незаметную, постоянно что-то приносившую и подававшую своей госпоже. Была она невысокого роста, худощавая, тонкая в кости, волосы скрыты под скромным платком, фигура закутана в одеяние из темной шерсти. Такая женщина, подумалось мне, жизнь проживет, так и оставшись никем не замеченной. Только непонятно, с чего это она решила обратиться ко мне.

– Отчего же вы не отправились с королевой Аделаидой в Компьень, служить ей на новом месте?

– Мне не хочется уезжать отсюда, госпожа. Нет желания пропадать в сельской глуши.

– И она позволила вам остаться?

Мне стало любопытно.

– А как она могла не позволить? Я не желала уезжать, вот и отказалась сопровождать ее.

Я пристально посмотрела на нее, оценивая заново. За непритязательной внешностью этой женщины неопределенного возраста скрывалось замечательное самообладание.

– И что же? – Я позволила плащу небрежно соскользнуть с моих плеч. Агнесса проворно шагнула вперед и подхватила его, не дав упасть на пол. Да, умеет! – Чего же вы желаете?

– Предложить свои услуги вам, госпожа.

– Чтобы прислуживать мне, женщин хватает.

И я указала на составляющих мою свиту девушек из благородных фамилий. Угождать мне было единственным смыслом их существования.

– Прислуживать – да. Но вам, госпожа, необходима я.

Она положила подбитый мехом плащ на ложе, рукой счистила с мягкого ворса пятнышки грязи.

– Не думаю, – зевнула я.

Ох, я и впрямь очень утомилась.

– Я необходима, чтобы вас не загрызли здесь, при дворе.

Как странно! Вот уж не думала, что у меня возникнет такая потребность. Да и чем может помочь мне служанка? Я удивленно приподняла брови.

– Сколько у вас друзей, госпожа? – спросила камеристка.

– Друзей?

– Полагаю, их нет вообще. Какая из этих дам скажет вам правду?

Я поразмыслила над этим. Да, она права. Они скажут мне только то, что я сама желаю слышать.

– Сестра сказала бы…

– Сестра ваша в Пуату, госпожа. А вашим другом буду я, – решительно заявила Агнесса. – Я стану вашими глазами, вашими ушами. И я буду говорить вам правду. Знать правду – значит иметь силу.

– Для чего же вы станете так поступать?

На это она не ответила. И не отвела взгляда черных глаз, как бы предоставляя мне самой вынести собственное суждение.

Правду? Правда – ценный товар, им разбрасываться не стоит. Я прошла в другой конец комнаты и остановилась близ Флорины, которая обычно не пропускала мимо ушей ни одной сплетни.

– Флорина…

– Да, госпожа?

Она оторвалась от своего занятия, состоявшего в перетряхивании извлеченных из сундуков моих платьев, подняла на меня глаза и просияла.

– Что говорят при дворе о Тулузе?

В ее лице произошли почти не заметные глазу изменения: слегка дернулось веко, слегка выступили скулы. Руки замерли на только что вынутых из сундука шелковых рукавах.

– Очень сожалеют, что графа Альфонсо кто-то предупредил о походе его величества.

– Это все?

– Все, госпожа, – ответила Флорина, старательно отводя взгляд.

– Благодарю. – Я махнула рукой Агнессе, и мы с нею прошли в пустую переднюю, где мои дамы не могли нас слышать. – Вот и скажи. Что думают о Тулузе?

– Всю вину возлагают на вас, госпожа. Говорят, что недобрым был совет Его величеству предпринять поход.

Говоря это, она смотрела мне прямо в глаза.

– А недостаток войск, нехватка осадных орудий, необходимых для такого предприятия? А постыдное отступление без единой схватки с противником? На кого возлагают вину за все это? – Агнесса лишь покачала головой. – Как можно винить во всем меня?

– Можно, если вся затея с самого начала считалась никуда не годной. А затея-то была ваша, госпожа.

Значит, это я во всем виновата. Мои притязания на Тулузу могли быть вполне справедливы и обоснованны, однако вину за поражение Франции никто не желает возлагать на Людовика. Причиной поражения Франции может быть только королева-аквитанка. Я с глубокой горечью ощущала всю несправедливость таких суждений. Не то чтобы это было для меня совсем уж неожиданным… Однако урок я усвоила хорошо. Надо быть осторожной и не забывать, что меня здесь не любят.

Агнессу же я оставила, она начала служить у меня. Друг? Как могла камеристка стать другом герцогини Аквитанской? Но я оставила ее, ибо она была права: знание правды дает силу.

Тулуза не прошла бесследно. Аббат Сюжер отомстил мне за вмешательство в вопросы, вмешиваться в которые мне не стоило: встречи Людовика с его советниками отныне проходили без меня. Это было против правил! Супруга короля Франции всегда принимала участие в выработке решений, с ней всегда советовались. Даже на бумагах Толстого Людовика неизменно была нацарапана подпись Аделаиды. Я специально это узнавала.

Но за Тулузой последовал хитрый заговор: обычай без всякого шума взяли да изменили. Когда Людовик советовался со своими вельможами, меня на встречи не допускали. Мои функции королевы ограничивались одним только присутствием на торжественных церемониях. Мне теперь осталась роль куклы – красивое личико и стройная фигурка в королевском одеянии, застывшая рядом с Людовиком. Еще я должна была рожать королю детей. Случилось именно то, чего я так боялась. Ни моего согласия, ни моего совета королю более не требовалось, чтобы поступить так или иначе. Я была отстранена отдел государства. Сочли, что мое присутствие в Королевском совете – это уж слишком.

Аббат Сюжер одержал маленькую победу.

Я не стала спорить – не буду же я ставить себя в глупое положение, если передо мной просто затворят двери палаты Королевского совета! Но в душе я отказывалась смириться с поражением. Что я захочу сказать, то скажу королю в тиши моей опочивальни, на которую не распространяется власть аббата. Но прежде Людовик должен будет извиниться за то, что так поспешно и угодливо пошел на поводу у своего главного советника. Я ношу в утробе наследника Франции, разве не так? И у меня есть полное право наказать супруга.

Я отдалилась от Людовика. Не искала его общества, не пыталась приглашать в свои покои, а на парадных обедах перестала появляться, ссылаясь на нездоровье. Когда же он сам ко мне являлся, я находила тысячу предлогов, чтобы не впускать его. Правду сказать, хватало легкого намека на то, что я хвораю, и он тут же пускался в бегство, будто крыса по сточным канавам Парижа. Мой супруг унизил меня, и за это я поставлю его на колени.

Разумеется, я своего добилась. Делать вид, что он тебя вовсе не интересует – это хитрая женская уловка. Прошло не больше недели, когда у меня якобы жутко болела голова, тело сотрясал кашель, а на теле выступала непонятная сыпь, как он явился ко мне в светлицу, из которой я решительно не выходила. Со смиренными извинениями Людовик вошел, прижимая к груди небольшой сундучок, словно собирался принести мне жертву.