Текст книги "Меч и корона"
Автор книги: Анна О’Брайен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)
Он произнес свои комплименты не на латыни!
Какое внимание проявил ко мне этот человек, а я поначалу даже не сообразила! Ему ведь стоило немалого труда выучить хотя бы несколько слов на моем родном языке, нашем южном langue d’oc [13]13
Langue d’oc (фр.) – ланг д’ок, средневековое название окситанского (провансальского) языка, на котором говорила вся южная половина нынешней Франции. В наше время этот язык, близкий к каталанскому, признан официальным в некоторых регионах Испании и Италии. Во французском Лангедоке (основной части ист. Аквитании) до сих пор примерно одна треть населения знает этот язык наряду с французским.
[Закрыть], официальном языке Аквитании, тогда как у себя во франкском королевстве Людовик привык говорить на langue d’oeil [14]14
Langue d’oeil (фр.) – средневековое название собственно французского языка (парижского и других диалектов, распространенных в Северной Франции и на юге Бельгии). Вместе с окситанским и каталанским образует галло-романскую языковую группу.
[Закрыть].
– Вы оказываете мне честь, – пробормотала я, не в силах скрыть сильного удивления.
– Я очень старался. Путешествуя сюда, заучивал фразы, – признался он, мягко рассмеявшись. – Но говорить я пока могу не много. Может быть, мы лучше вернемся к латыни? Да укрепит Господь Бог ваше здоровье, госпожа моя!
И мы плавно перешли снова на латынь, потому что иного выхода не было, но сам жест я оценила.
Людовик снова поцеловал мои пальцы, потом поцеловал в обе щеки, обдав целым облаком отличных духов. Его губы нежно прикасались к моей коже. Значит, он перед тем, как явиться ко мне, вымылся и надушился. Мне стало еще приятнее.
– Прошу прощения за то, что не приехал раньше. Я велел отслужить обедню, – объяснил Людовик. – Надо было возблагодарить Бога за то, что я добрался сюда живым и невредимым.
– Вы, несомненно, находитесь под надежной охраной, – заметила я, бросив взгляд в сторону его телохранителей.
– На этом настоял мой отец вместе с аббатом Сюжером [15]15
Сюжер (Сугерий; 1081–1151) – аббат Сен-Дени с 1122 г., видный государственный деятель, дипломат, покровитель искусств.
[Закрыть]– главным советником отца, который сопровождает меня по его повелению. Им приходится заботиться о моей безопасности в неспокойных краях.
Все это он сказал совершенно бесхитростно, хотя в его словах и был скрыт намек на слабое соблюдение законности в моих владениях. Я ожидала не такого ответа, но, конечно же, его отцу было о чем беспокоиться.
– Разумеется. – Я взмахнула рукой, указывая на столик с двумя низкими стульями, накрытый для нас в амбразуре окна. – Вот и вино, господин мой. Прошу вас, садитесь и чувствуйте себя как дома.
Мы сели. По моему знаку подошли слуги, налили нам вина, сняли салфетки с золотых блюд, полных цукатов и засахаренных слив. Людовик принял из моих рук чашу с вином.
– Выпьем за наш союз. – Я подняла свою чашу. – Пусть он окажется долгим и принесет добрые плоды на благо и Франции, и Аквитании. И сладким, как эти сливы в сахаре.
Я указала на блюдо.
– Для меня это было бы величайшим удовольствием.
Людовик пригубил немного и отставил чашу. От сластей отказался. Он не сводил взгляда с моего лица.
– Что случилось? – спросила я.
Мне очень не нравится, когда меня разглядывают так пристально.
Он покачал головой, став очень серьезным.
– Мне так повезло, даже не верится. Если бы мой брат был жив, то на вас женился бы он. Его несчастье обернулось удачей для меня. Таких красивых женщин, как вы, я даже не встречал. Как же мне вас не полюбить?
Я подавила невольно вырвавшийся смешок – ему явно не хватало практичности.
– Я вам глубоко признательна.
Невозможно было в ином тоне ответить на столь простодушное признание после десяти минут знакомства. Людовик не угадал моих мыслей.
– Я привез вам дары, госпожа моя, дабы выразить свое почтение. – Он жестом подозвал одного из своих слуг и велел открыть небольшой сундучок, оправленный в золото. – Мой отец счел это подходящим подарком для невесты.
Его отец счел…
Если я и испытала разочарование, то ничем его не выдала. Не показала, как отношусь к подобному выбору украшений для юной невесты. В сундучке свернулась кольцами тяжелая золотая цепь. Брошь-заколка для мантии. Тяжелые браслеты в том же стиле. Все это, вне всякого сомнения, очень дорогое, украшенное великолепными неограненными камнями величиной с голубиное яйцо, но слишком тяжелое, годное для мужчины едва ли не больше, чем для женщины. И чувствовалось в этих украшениях что-то северное, они были лишены той тонкости, изящества форм, к которым я привыкла. А золотые цепи, подумалось мне, нужны, чтобы приковать меня к этому браку. Я быстренько задушила эту мысль и выразила принцу благодарность.
– Рубины ценятся больше других самоцветов, – бесхитростно сообщил мне Людовик. – Они предохраняют владельца от действия яда.
Яда? Он что, полагает, что меня отравят в моих собственных владениях? Или в Париже? Хотелось бы спросить его об этом. Да, и рубины – рыжеволосой женщине! Как неудачно. И еще немаловажный вопрос: отчего же принц не выбирал их сам для женщины, на которой собирается жениться?
Как вообще может статься, что подарок никуда не годится сразу по множеству причин?
– Я стану бережно хранить эти подарки, – учтиво ответила я. Мое воспитание было выше всяких похвал. – У меня тоже есть подарок для вас, господин мой.
Я выбирала долго и упорно. Что подарить мужчине по случаю нашей свадьбы? Уж не меч – это слишком прямолинейно. Жеребца? Возможно. Мысль о драгоценностях я отвергла. Наконец, остановилась на чем-то долговечном, прекрасном, на предмете большой ценности, который станет напоминать Людовику об этом мгновении всякий раз, как его взгляд упадет на подарок.
Он стоял на столе рядом с кувшином вина, завернутый в шелк. Легким касанием руки я распустила завязки и открыла взору действительно прекрасный образец мастерской работы, хранившийся в сокровищнице герцогов Аквитанских. То была редчайшая старинная ваза из горного хрусталя, украшенная золотой филигранью и усаженная жемчугами. В солнечных лучах хрусталь горел своим собственным огнем.
Людовик с торжественным выражением лица коснулся ее пальцем.
– Она прекрасна, госпожа, но не прекраснее вас.
И все. Он не взял вазу в руки, вообще больше не взглянул на нее. Она пришлась ему не по вкусу? Как могла такая искусно сработанная лучшими мастерами вещь не вызвать восхищения? Да она же словно громко требовала, чтобы ее взяли в руки, ощутили гладкость хрустальных граней, согрели теплом ладоней! Я почувствовала, как хмурятся брови, и изо всех сил старалась сдержаться.
Да он не смотрит на вазу потому, что не в силах оторвать глаз от тебя самой! Ты этим должна гордиться.
Да, верно.
Людовик снова взял мою руку, крепко сжал ее между своих ладоней, словно собирался меня уговаривать:
– Мы должны сочетаться браком без промедления. Мне необходимо возвращаться в Париж, как только мы все устроим здесь.
Ой! Так скоро! Мне осталось в Аквитании еще меньше дней, чем я полагала.
– Я надеялась показать вам аквитанское гостеприимство, господин мой, – возразила я. – Мы можем не торопиться. Разве вам не хочется познакомиться со своими новыми владениями, с новыми подданными? Что за нужда так торопиться?
Людовик подался вперед, наши лица оказались совсем близко. Он заговорил тихим голосом. На какое-то мгновение мне показалось, что он собирается поцеловать меня по-настоящему, и я даже застыла от такой смелости. Ничего подобного!
– Значит, ваши сеньоры так миролюбивы и гостеприимны по отношению к франкскому принцу? – спросил он, и я ощутила его теплое дыхание на своей щеке. – Вот уж не думаю. Аббату Сюжеру очень не хочется задерживаться здесь сверх необходимого.
– Мои вассалы не враждебны, – осторожно заметила я, слегка растерявшись от его откровенности и не желая признавать, что примут его в лучшем случае без восторга. – Просто они еще вас не знают.
Людовик тут же улыбнулся:
– Тогда я поговорю с ними и склоню на свою сторону. Я буду справедливым сюзереном. Не сомневаюсь, что на это они согласятся.
Действительно ли он был так наивен? Так бесхитростен?
– Они явятся сюда и принесут вам присягу вассальной верности, – пообещала я ему. – Их уже призвали.
И дай Бог, чтобы они не проявили свой норов, а преклонили колена, не то не миновать нам больших хлопот. Как сумеет этот мягкий и скромный человек справиться с открытым непокорством?
– Значит, мы подождем их прибытия. Две недели, госпожа моя, но не дольше. Отец тяжело болен, и архиепископ Сюжер настаивает на моем скорейшем возвращении.
Я старательно обдумывала ответ. Следует соглашаться с ним, пока я не узнаю его лучше.
– Значит, мы отправимся через две недели, господин мой, как вы того и желаете.
Людовик поднялся, взял меня за руку и помог встать.
– Вам нет нужды тревожиться, госпожа.
– Тревожиться?
– Я способен понять ваше беспокойство, ведь вас увозят так далеко от дома. И нет рядом матушки, которая советовала бы вам, что и как делать.
– Меня это не пугает, господин мой.
Ответ прозвучал резче, чем я того желала.
– В Париже мы примем вас очень радушно. Моя высокородная матушка с нетерпением вас ожидает. Можете поверить, одиноко вам там не будет. Я бы не хотел, чтобы вы хоть в малейшей мере были несчастны.
Поначалу мне показалось, что он унижает меня, считая недостаточно взрослой, и я было возмутилась, но после этих слов немного остыла. Он заботился о том, чтобы мне было хорошо и уютно – а такой предусмотрительности с его стороны я не ожидала. Словно теплая рука погладила мое сердце, когда я поняла, что принц думает даже о том, как одиноко мне будет при чужом дворе, в чужой стране.
– Я возьму с собой своих дам, господин мой. И сестру.
– Разумеется. Мое желание состоит в том, чтобы вам было удобно и спокойно.
Каков бы там ни был этот принц в остальном, он добр и великодушен. Я присела в низком реверансе.
– Нынче вечером мы будем пировать в вашу честь, господин.
Людовик прижал руку к сердцу и поклонился.
– Премного благодарен.
И с тем принц отбыл, окруженный своими телохранителями. А я осталась и начала разбираться в полученных впечатлениях. Правду сказать, очень разноречивых.
Он обладал огромным обаянием, а его улыбка просто покоряла. Смотреть на него было приятно – и все же принц Людовик не был сам себе хозяин. Все его поступки, даже выбор подарков, определялись распоряжениями его отца. Какая досада! Я ожидала, что франк окажется более сильной личностью, ведь об этом народе идет такая слава, что они сперва выхватывают меч, а уж потом разбираются, что к чему. Людовик же даже мечом не опоясался.
Я съела одну из отвергнутых им засахаренных слив, облизала сахар с пальцев, не переставая прикидывать, сколько же весят все эти драгоценности в сундучке.
Сумеет ли Людовик Капет защитить мои владения и сохранить их для меня? По первому впечатлению в это трудно поверить. Он точно не был боевым жеребцом. Скорее смирной кобылкой. Я подозревала, что, дойди дело до схватки, мятежный граф Ангулемский втопчет его в пыль Аквитании прежде, чем принц пристегнет к поясу меч.
Подумала и вздохнула.
Возможно, не все еще потеряно. Возможно, и из такого положения можно извлечь свои выгоды. Коль уж принц так охотно подчиняется папенькиной узде, так отчего бы ему не слушаться и моих поводьев? Разве не могу я заменить влияние Людовика Толстого своим собственным? Нельзя же такой поворот событий считать невозможным? Раз принц так сильно восхищался мною, моей красотой, то разве нельзя убедить его прислушиваться к моим советам и выполнять их? Я просвещу его, как надо обращаться с моими вассалами, обучу тому, как править Аквитанией. Я хочу стать незаменимой для Людовика Капета.
Улыбнулась и съела еще одну сливу.
Вполне вероятно, что принц Людовик – не худший супруг на свете.
Я поднялась и отряхнула сахар с рукавов. Я собралась покидать залу, махнула своим дамам, чтобы они шли вперед – тогда мы с Аэлитой сможем посекретничать, – и только тут увидела. Она так и стояла на месте, и на хрустальных гранях под солнцем вспыхивали и переливались маленькие радуги. Ощущая некоторое разочарование, я велела слуге запаковать вазу и тщательно подготовить ее к долгому путешествию в Париж. Потом опустила крышку французского сундучка. Должно быть, мне придется надеть эти подарки во время венчания, но в другой раз мне этого не хотелось бы. И все же я так надеялась, что Людовик придет в восторг от вазы…
– И как тебе? – спросила Аэлита.
– На него приятно посмотреть. Он вдумчивый и благоразумный.
– Красивенький, как девушка. Так значит, твой муж защитит ради тебя твои земли, верно? – Сестрица, как всегда, не мешкала высказать свое мнение. – Как ты думаешь, под силу такое этому мальчишке?
– А почему бы и нет?
– Да он и в подметки не годится нашему отцу!
Глаза у меня так сверкнули, что она замолчала. Меня вовсе не успокаивало то, что сестра эхом отражала мои собственные сомнения и опасения. Мне нужен был сокол. Орел. Боюсь, однако, меня просватали за голубка.
– Он еще молод, – дипломатично ответила я. – Мы с ним продолжим взрослеть вместе. И я всегда буду рядом, чтобы укрепить его дух.
– Мне кажется, моя госпожа, что ваш принц еще совсем невинен, – и Бернар взял на своей лютне дерзкий аккорд.
Я чувствовала себя здесь как в осаде. Неужто недостатки Людовика видны всем также ясно, как мне самой? Надеялась, что это не так. Чтобы меня жалели – такого я не потерплю!
– Вполне возможно, что он еще девственник. Зато безупречен как рыцарь.
Я старалась блюсти невозмутимость, приличествующую повелительнице.
– А копье к бою он сможет поднять? – хихикнула Аэлита, ущипнув меня за руку.
Старая как мир шутка. Кажется, я рассмеялась вместе с сестрой.
Позднее мне стало не до смеха.
Глава вторая
– И надолго еще эта… эта церемония?
Губы недовольного принца сжались в тонкую линию.
Как было принято по столь торжественным поводам, к числу которых относится брак герцогов Аквитанских, мы собрались во входной зале дворца Омбриер. Нам полагалось возглавить процессию через всю Большую залу и дальше, до парадного стола. Людовик, похоже, отчаянно скучал; он охотно сбежал бы отсюда, отменив церемонию. Ну, так ведь не поступишь. Сегодня, в день своего венчания, мы оказались у всех на виду, и я была настороже, прислушиваясь к любой возможной насмешке, даже если бы кто-то прошептал таковую в стороне.
– Столь долго, сколько потребуется, чтобы произвести впечатление на ваших новых вассалов!
Стиснув зубы, я улыбнулась тому, кто час назад стал моим супругом, и сжала его локоть, чтобы стоял смирно. На языке у меня так и вертелись, буквально обжигая, едкие замечания. Этот франкский принц что, не понимает, какую выгоду получил от нашего брака, сколько земель теперь добавилось к его владениям? Уж, наверное, они стоят того, чтобы час-другой попировать, установить связи с подданными. Я уже не в силах была противиться желанию подробно просветить его насчет того, как важно вести дипломатические беседы за чашей вина и блюдом сочного мяса, но тут ко мне сбоку подошла Аэлита. Потянула меня в сторону.
– У нас нет времени на пустую болтовню, – заметила я ей, увидев, как Людовик без моей сдерживающей хватки готов вот-вот удрать из окружающей нас толпы.
А я еще не говорила, что все готовилось в страшной спешке? Всего лишь две недели – и вот мы уже у алтаря. Этих двух недель было больше чем достаточно, чтобы мои вассалы могли откликнуться на призыв, явиться на свадьбу и засвидетельствовать верность своему новому сюзерену. В большинстве они так и сделали – весьма неохотно, но хотя бы явили свои персоны, застывшие, с поджатыми губами. Отсутствие некоторых бросалось в глаза (особенно много пересудов вызывал граф Ангулемский), однако собралось вполне достаточно, чтобы громкими возгласами приветствовать Людовика – получив мою руку, он стал герцогом Аквитании и Гаскони, графом Пуату. После венчания мы шли по улицам: толпы народа радостно нас приветствовали, гремела музыка, под ноги нам бросали зеленые листья, – начало было вполне благоприятным, хотя телохранители Людовика тесно обступали нас. Крики горожан были отнюдь не враждебными – хотя, по правде говоря, восторга их голосам вполне могли добавить жарившиеся повсюду туши говядины и огромные бочки пива, предусмотрительно выставленные для угощения народа моим мудрым архиепископом.
Что ж, дело сделано.
За эти две недели я ни разу не видела принца, если не считать его неохотных появлений на предпраздничных приемах. Он никогда не приходил один, только в окружении своей стражи и под бдительным оком человека, который, как я поняла, направляет каждый его шаг – аббата Сюжера, правой руки Людовика Толстого. О принце я не узнала после нашей первой встречи ничего нового. Ходили слухи, что он в своем шатре целыми часами молится, преклонив колени: благодарит Бога за успех своего предприятия и молит о благополучном возвращении в Париж. Он бы наверняка не выдержал слишком длительного чествования в Бордо, так же как с трудом выносил пиры, столь любимые у нас в Аквитании.
Теперь, когда мы вернулись во дворец Омбриер на свадебное пиршество, я не спускала с Людовика пристального и сурового взора, желая, чтобы он вообще не шевелился. Не обращая внимания на шепот Аэлиты, я вернулась к клятве, которую мысленно давала самой себе. Людовик Молодой стал теперь моим господином и сюзереном, моим супругом, который имеет право требовать от меня покорности. Я бы плавно перешла от подчинения отцу к жизни под властью мужа, но я не желала быть просто бессловесной женой, которая обречена сидеть в светлице и вышивать покровы на алтарь.
– Элеонора! Кто этот человек? – не отставала от меня Аэлита.
– Который?
– Благородный господин в синих шелках с серым мехом – тот, кто смотрит на меня.
Глаза сестры сияли, я невольно проследила за ее взглядом.
Да, посмотреть было на что. Рослый, могучего телосложения франкский аристократ был не молод, но густые волосы еще не тронула седина, а лицо с ястребиным носом и густыми бровями было поразительно красиво. В данную минуту губы плотно сжались, ибо дворянин был погружен в глубокое раздумье, что-то завладело его вниманием – быть может, моя сестра. Его темные глаза смотрели на нее пристально, с восхищением. «А почему бы и нет?» – подумалось мне. Аэлита созревала, и ее формы подчеркивались облегающим платьем из темно-зеленого шелка с вышивкой серебром. Дворянин был явно из свиты Людовика, но мне он был незнаком. Наверное, только что приехал.
– Ну, узнай для меня, – потребовала Аэлита не таким уж sotto voce [16]16
Sotto voce (итал.) – тихим голосом, вполголоса, потихоньку.
[Закрыть].
– Аэлита! Что, прямо в разгар моего свадебного пира? – Но я все-таки пошла ей навстречу. – Кто этот господин с огненным взглядом? – чуть слышно пробормотала я, повернувшись к Людовику.
Людовик посмотрел на другой конец залы, лицо его осветилось приязненной улыбкой.
– Это мой двоюродный брат Рауль. Граф Вермандуа. А что?
– Ничего. Он выглядит слишком гордым.
Людовик вскинул руку, чтобы привлечь внимание названного господина.
– У него есть на это право. Он сенешаль Франции [17]17
Первоначально сенешаль управлял королевским дворцом и всем дворцовым хозяйством; одна из высших государственных должностей. В описываемые времена во Франции сенешалями стали называть губернаторов областей, выполнявших и административные, и судебные функции.
[Закрыть]. А его жена приходится сестрой графу Теобальду Шампанскому [18]18
Теобальд (Тибо Великий; 1090/1093–1152) – граф Блуа, Шартра, Мо, Шатодена и Сансерра, Шампани и Труа. Внук (по матери) Вильгельма Завоевателя, герцога Нормандского и короля Англии. Старший брат короля Стефана, занимавшего английский престол в 1135–1154 гг.
[Закрыть]. Влиятельные связи.
Граф приблизился к нам, отвесил поклон и представился.
– Приветствую вас, госпожа. Какой счастливый сегодня день!
Его голос был гладким, как шелк моего платья. Потом он вернулся в толпу, заняв место подле суровой дамы, слегка косившей по сторонам расчетливым взглядом – полагаю, это и была его властная жена из Шампани, имевшая исключительно влиятельные связи. А я передала, что узнала, Аэлите. Позади нас уже выстраивалась процессия.
– Он женат. И по возрасту тебе в отцы годится.
– Он красив. – Аэлита посмотрела на меня серьезными глазами. – Властный мужчина. Мужчина, а не мальчишка.
– И тебе нет до него никакого дела!
Аэлита, как всегда, была для меня открытой книгой, и я видела ее намерения: пофлиртовать немного на пиру, чтобы скоротать время между лакомыми блюдами. Я не придавала этому ни малейшего значения, разве что иногда дивилась про себя: порою моя сестра, невзирая на свое воспитание и очень юные годы, проявляла наклонности шлюхи, из тех, что таскаются по воинским лагерям.
– Не роняй своего достоинства! – предостерегла я ее.
– Да уж не буду!
И вот мы прошествовали в строгом порядке через всю залу, заняли свои места за столом и обозрели все великолепие празднества, на которое не поскупились. Мы с Людовиком выслушали добрые пожелания и пригубили свадебную чашу. Я старательно не замечала, что мои заплетенные в косы волосы, лежащие на груди, неудачно соседствуют с платьем, а рубины так и сверкают на солнце. Все же я не могла не пожалеть о том, что в день своей свадьбы мне пришлось, по настоянию Людовика, надеть платье из красного дамасского шелка, да еще с рубинами Людовика Толстого. Принц не пожелал слушать возражений. Красный цвет – королевский, сказал он. Мне следует нарядиться, как положено будущей королеве Франции. Я пошла ему навстречу – Боже, каким же тяжелым было все это золото! – во всем, кроме фасона своего платья. Оно было пышным, в чисто аквитанском стиле, и Людовик удивленно поднял свои светлые брови, глядя на длинные юбки и длиннейшие верхние рукава, которые надо было подвязывать красивыми узелками, чтобы они не влеклись по дорожной пыли. Я оказалась права – он не любил показной роскоши.
В этот раз Людовик выглядел блестяще – светловолосый красавец, увенчанный золотой короной герцогов Аквитании. Пусть и губы при этом у него были плотно сжаты. Слугам пришлось с ним изрядно повозиться, зато выглядел он настоящим принцем, как будто у него действительно богатств некуда было девать. Говоря без обиняков, он был ослепителен. Вероятно, это его отец или вездесущий аббат Сюжер настояли на красном камзоле, тяжелом от золотого шитья. Фигура в таком наряде казалась неуклюжей, зато от нее веяло несомненным величием.
Запели трубадуры, пир начался. Перед нами была целая россыпь владетельных особ Гаскони и Аквитании, носителей громких имен. Лузиньян и Овернь, Перигор и Арманьяк, Шатору и Партене. Мой отец жестко держал их в узде, умело сочетая силу и щедрость, но теперь я не сомневалась: как только я окажусь в Париже, они вопьются в мои земли, словно крысы в падаль. Я представила себе эту картину и содрогнулась. Я посылала каждому из них полные блюда снеди и кувшины пива, расточала ослепительные улыбки. Чтобы усмирить вражду, нет ничего лучше пира. Я старалась не смотреть, как Аэлита, сидящая чуть дальше, справа от меня, бросает неподобающие взгляды на недоступного графа Рауля. Тот, ничуть не мешкая, отвечал на них, несмотря на явное неодобрение своей супруги, которая сомкнула пальцы, как когти, на его запястье, дабы обратить на себя его внимание. Слева от меня Людовик лениво возился с каким-то жалким молочным поросенком, зажаренным на угольях, тогда как все вокруг поглощали блюдо за блюдом, только за ушами трещало.
– Вам не нравится, господин мой? – обратилась я к нему.
Прямо перед нами на белой скатерти плыл по озеру из зеленых листьев гордый белый лебедь, украшенный разноцветными лентами; изогнутую шею поддерживал скрытый внутри железный штырь. За этим шедевром поварского искусства располагались щедро наперченный павлин, жаренный на вертеле поросенок, олений окорок, а слуги бесконечной вереницей вносили все новые и новые блюда с утками, гусями, журавлями во всевозможных соусах. Людовик нахмурился при виде всего этого:
– Я не привык к подобным излишествам.
– Но это ведь празднество.
– И негоже мне не получать от него удовольствия.
Он нанизал на нож кусочек мяса и отправил в рот. Только один кусочек, а мои вассалы набивали рты мясом, пока не пресытились. «Наверное, – подумала я в оправдание Людовика, – он так поступает в противовес обжорству своего родителя». Порицать его за это я не могла.
Бернар, самый любимый из моих трубадуров, преклонил предо мною колени.
– Я прошу позволения спеть о вашей красоте, госпожа.
И, не дожидаясь моего согласия (какой же аквитанец откажется послушать песню?), он запел знакомые строки:
Кто видит лишь, как она танец ведет,
Как, стан изгибая, кружится,
Тот знает: с Царицею Радости
Никто не сумеет сравниться.
Я бросила к его ногам кошель с золотыми монетами – в благодарность за комплимент, но он сразу же затянул не знакомый мне куплет.
Из дальних краев к нам приехал король,
Он прибыл, чтоб танец прервать,
Чтоб кто-то другой не отважился стать
Супругом Апрельской Царицы.
Стало быть, талантливый Бернар специально написал этот куплет к сегодняшнему торжеству. Мое сердце слегка затрепетало, откликаясь на лесть. Мой трубадур хорошо знал, какую ценность я представляю для короля Франции, и он оповестит об этом целый свет. Апрельская Царица. Мне это понравилось ничуть не меньше, чем Царица Радости, а уж особенно мне нравилась мысль о том, что о моей руке мечтают многие. Да и какой женщине такая мысль не пришлась бы по душе? И я повернулась к Людовику, засмеялась от неожиданной радости.
– Что же, господин мой? Понравилась вам эта мысль?
– Нет, отнюдь.
– Отчего же? – Такой прямой отрицательный ответ поразил меня. – Ведь всякой женщине приятно думать, что за ее руку состязаются соперники. В этом вся суть любви.
На скулах Людовика заходили желваки.
– Мне не понравилась та мысль, что мне якобы пришлось взять вас, пока другой меня не опередил.
Я видела, как сжались при вдохе его ноздри. Уголки рта втянулись внутрь, словно бы запахи обильно сдобренного приправами мяса вдруг сделались ему неприятны.
– И с меня довольно пиршества.
Он отложил в сторону нож и дал знак, чтобы ему принесли чашу для омовения рук.
– Вы не находите в этом удовольствия? – спросила я, вдруг ощутив некое беспокойство, ибо не была уверена в его намерениях.
Его выходка показалась мне дерзкой сверх всякой меры. Он что, хочет прекратить пир? Собирается уйти отсюда? Но это было бы чересчур неучтиво! Положить сейчас конец моему брачному пиру означало бы выказать верх невоспитанности. Неужто Людовик сам этого не понимает?
– Нахожу, но не слишком много. Не столь много, как, мне кажется, находите в этом вы. – В его мягком голосе послышались суровые нотки, он повернулся и посмотрел мне в глаза. – Вы знаете, что о вас говорят? Что говорят приближенные моего отца?
– Обо мне? Не знаю. А что они говорят?
– Ну, не о вас, – поправился он, – а о вашем народе. Говорят, что в Аквитании и Пуату мужчины ценят обжорство куда больше, нежели воинскую доблесть.
Но ведь это явная несправедливость! Он что, намеренно желает быть грубым? Но отчего бы ему захотелось так резко выражать свое недовольство именно сегодня?
– И это все, что они могут сказать?
– Говорят еще, что вы болтливы, хвастливы, похотливы, жадны, неспособны к…
Слова застыли у него на устах, щеки сделались краснее королевского наряда – до него вдруг дошло, с кем он так говорит.
– Простите меня. – Он уткнулся взглядом в блюдо, где громоздилось недоеденное мясо с подливкой. – Я не подумал…
Я почувствовала, как спина напряглась от отвращения. Да как он смеет оскорблять меня и мой народ после столь краткого знакомства? Я и сама видела недостатки своих подданных, но уж не франкскому принцу унижать их. По какому, собственно, праву он взялся судить их и выискивать недостатки?
– Так у вас в Париже, значит, не пируют и песен не поют? Что, франки не находят времени, чтобы отвлечься от государственных забот для радости и развлечений?
– Мне не случалось петь и пировать. В Сен-Дени это не принято.
– А что это? Дворец?
– Монастырь.
– Вы там бывали?
– Я там воспитывался.
Слова я услышала, но смысла до конца не поняла.
– Вы воспитывались в монастыре?
– Разве вы этого не знали?
– Нет. Вы готовились принять сан священника?
– В какой-то мере.
– И вам это нравилось?
Такого я себе вообразить не могла. Вспыхнувший было гнев сменился у меня любопытством.
– Да. – Улыбка смягчила его напряженные черты, померк лихорадочный блеск в глазах. – Нравилось. Строгий распорядок дня, каждый день без изменений. Безмятежность в Доме Божьем. Вам это понятно? – В его голосе впервые послышалась настоящая увлеченность, которой раньше я не замечала; светлые глаза засияли. – Непрестанные молитвы о Господнем милосердии, голоса монахов, которые возносятся к небесам вместе с дымом курений. Мне ничто не доставляло такого удовольствия, как ночные бдения…
– Но разве вы не учились искусству государственного управления? – перебила я его. – Неужели не сидели рядом с отцом и не выслушивали мнения мудрых советников?
Разумеется, такие уроки были бы куда полезнее, чем устав святого Бенедикта.
– Видите ли, престол предназначался не мне, – объяснил Людовик. – Однако мой старший брат, Филипп, погиб: по набережной Сены носилась свинья без присмотра, конь испугался, встал на дыбы, брат упал с коня. – Голос Людовика вдруг стал хриплым от стараний сдержать свое горе. – Он не мог выжить: упал в придорожную грязь и сломал себе шею.
– Ой!
– Он был совершенным воителем. Из него получился бы великий король…
– Сын мой… – вмешался в наш разговор тихий голос с другой стороны от Людовика.
Это был голос вездесущего аббата Сюжера, которого Толстый Людовик послал, чтобы присматривать за своим сыном и наследником. Он подался вперед – невысокий худощавый пожилой человек с обманчиво кротким выражением лица – так, чтобы видеть не только Людовика, но и меня.
– Сын мой, даме вовсе не хочется слушать о вашей жизни в Сен-Дени. И о Филиппе тоже. Вы теперь наследник престола.
– Но госпожа Элеонора спросила, нравилось ли мне жить в аббатстве.
– Теперь вы должны вместе смотреть в будущее.
Худое лицо аббата – лицо аскета – было изборождено морщинами. Волосы его блестели сединой, как мех горностая, а маленькие черные глазки выражали такое же, как у горностая, любопытство. В это самое мгновение он оценил меня взглядом и, боюсь, нашел несовершенной.
– Конечно же. Простите меня, – покорно кивнул Людовик. – Та жизнь осталась в прошлом.
– Но, мне кажется, вы о ней жалеете. – Мне очень не хотелось, чтобы нашу беседу направлял аббат.
– Иногда жалею. – Вокруг нас снова нарастал шум голосов, и Людовик застенчиво улыбнулся. – Понимаете, мне было уготовано служение церкви. Меня учили ценить воздержание и молитву. Направлять свой ум на более возвышенные предметы, чем… чем вот это.
Он махнул в сторону изрядно подгулявших гостей с откровенным пренебрежением, намеренно так вышло или невольно. Бернар, которому так не повезло, слонялся по зале, не выпуская из рук лютню. Выбрав момент, он затянул хорошо знакомую и всеми любимую песню, и ее тут же подхватил нестройный хор хриплых голосов. Поскольку вино текло рекой, пирующие были в отличном расположении духа.
Жанетта, замуж не беги за лживого глупца,
А лучше ложе сбереги для друга-молодца.
Людовик с такой силой хлопнул по скатерти ладонью, что заплясали серебряные блюда.
– Вы только послушайте! Как вам это может нравиться? Ваши менестрели поют о страсти, каковую не одобряют ни церковь, ни своды правил благопристойности. У этих певцов нет ни малейшего уважения к женщинам, они зовут женщин к разгульной жизни.
В эту минуту из сотен глоток, мужских и женских, вылетели слова о жарких объятиях потаскушек.
– Это же безнравственно. Полное падение. Необходимо запретить подобные стишки. Таких бесстыжих нарушителей приличий, как этот… этот непотребный менестрель, следует за дерзость прогнать по улицам бичами!
Голос Людовика зазвучал слишком уж громко.
