Текст книги "Меч и корона"

Автор книги: Анна О’Брайен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

А меня оставил лежать на смятых простынях и раздумывать: так что, вот из-за этого и поднимают столько шума? Не верилось. Неприятные ощущения, сильная боль – об этом не напишешь таких изящных стихов. Никакого удовольствия от процесса я не испытала. Все это как-то бестолково и даже недостойно, решила я, ощущая что-то скользкое и липкое между бедрами. «Внутри у тебя все воспламенится… И в животе станет сладко, будто он наполнился медом, а кожа уподобится горячему шелку…» Нянюшка была весьма искусна в словах, вот только правды в них, кажется, не было. Все мышцы у меня напряглись, сжались от того, что больше походило на вражеское вторжение, а не на долгожданное скрепление брака. Дарить наслаждение мужчине – это понятно, но разве сама я не должна тоже получать удовольствие? И чья здесь вина – моя собственная или же Людовика? Он казался вполне довольным. Просто все случилось как-то… скоропалительно! К тому же мне думалось, что его желание иметь наследника было сильнее, чем удовольствие от обладания мною, пусть он и спрашивал потом участливо, как я пережила происшедшее.

Не думаю ли я, что понесла ребенка? Я зарылась лицом в подушку. Неужто его совсем не просвещали и он не понимает, что этого вот так сразу не узнаешь? Отворилась дверь, и я перевернулась на спину. Поскольку это оказалась Аэлита, которая с довольной ухмылкой подошла к моему ложу, я встала, надела сорочку и, встретив в ее глазах жадное любопытство, обхватила колени руками.

– Так-так! Я вижу, что кровопролитие его возбудило. Он оказался хорошим любовником?

– Слишком все быстро, даже трудно сказать, – призналась я, не заботясь об учтивости.

– Было ли так прекрасно, как о том поют трубадуры? А то я бы на твоем месте организовала ему еще один боевой поход.

– Это можно.

Я через силу улыбнулась. Всеми своими переживаниями я с ней делиться не стану, сама еще во многом не уверена. Людовик всегда обо всем так упорно размышляет, и все же…

– По крайней мере, теперь я его жена перед Богом и людьми.

– И тебе необходимо помыться! – Она сморщила нос. – Пахнет потом и лошадьми! – Аэлита рассмеялась. – Так, значит, у него все получилось.

– Получилось. Прикажи подать горячей воды, а потом мне еще нужно помолиться вместе с Людовиком о даровании наследника. Ты знаешь… Он ведь поблагодарил меня так, словно я ему чудо явила.

– Но так и должно быть. Не всякому удается взойти на ложе аквитанской принцессы. Тебе хоть понравилось? – не успокаивалась Аэлита.

– Не слишком-то. – Уже начав распускать волосы, заплетенные на ночь в косу, я увидела в ее глазах разочарование и пожалела о своей бестактности. – Мы с ним еще слишком мало вместе, Эли. Думаю, нам надо повзрослеть и как следует узнать друг друга.

В конце концов, так оно и было. У нас все только-только начиналось. Я еще смогу научить его многим постельным удовольствиям, к нашей обоюдной пользе. Как только мы осядем у себя в Париже, жить станет проще. Людовик перестанет все время спешить, да и окружающие будут меньше на него давить. И я стану жить с ним рядом, постепенно заменяя мнения аббата Сюжера моими собственными. Я научу его тому, что следует знать обо мне и о тех обширных владениях, которые он теперь приобрел.

– Ты знаешь, что он натворил? – услышала я свой вопрос, обращенный к Аэлите. Это событие занозой засело в моем мозгу, несмотря на все, что последовало за спутанными признаниями Людовика. – Он отрубил де Лезе обе руки.

На губах Аэлиты возник беззвучный возглас.

– Сам Людовик говорит, что это справедливое возмездие за воровство.

– Наш отец в свое время пролил немало крови, – рассудительно сказала Аэлита..

– Мне думается, что отец все же не был таким… мстительным.

– Насколько я понимаю, ничего необычного в таком поступке нет, – заключила сестра так, будто дальше и обсуждать было нечего. – Де Лезе был заносчивым болваном. – Она забрала мою измятую сорочку и бросила на постель. – Вижу, мы располагаем, наконец, надлежащим доказательством. И не преждевременно. – Она показала на простыни, перепачканные потом Людовика, его семенем и моей кровью. – И что мне с этим делать?

Я задушила смутную тревогу, связанную с тем, что Людовик был непредсказуем, когда ему что-нибудь угрожало, улыбнулась и ответила отнюдь не без мстительности.

– Отошли, разумеется, аббату Сюжеру. Не сомневаюсь, он останется доволен. Можешь посоветовать аббату упаковать простыни и отослать Людовику Толстому. Его молитвы были услышаны.

Но Людовику Толстому так и не суждено было услышать радостную новость о том, что его сын достойно утвердил свой брачный союз. Следующим утром, еще до рассвета, мы выехали в Париж.

Не прошло и часа в дороге, как нам повстречался скакавший во весь опор гонец, fleur de lys которого был почти не виден под густым слоем пыли. Гонец упал к ногам Людовика.

– Ваше величество!

И этого было достаточно, чтобы мы поняли все остальное. Потом гонец все же прохрипел свое сообщение: Людовик Шестой, Толстый Людовик, скончался.

Мой супруг спрятал лицо в ладонях и разрыдался. А когда наконец поднял голову и посмотрел в сторону Парижа, в его голубых глазах стоял панический страх, как у затравленного зверька. В глубине души я пожалела его, но не слишком. Разве он не хочет быть королем Франции? И, насколько я могла судить, особой любви и близости между отцом и сыном никогда не было.

Сама я не рыдала о человеке, которого вовсе не знала. Вместо того я оценила открывающиеся передо мной перспективы.

Я стала королевой Франции.

Глава четвертая

Всю жизнь я путешествовала. У нас в Аквитании герцогский двор был непоседливым, он кочевал с места на место, и зимой и летом, пересекая все наши владения от края до края. Поскольку мой отец требовал, чтобы я ездила повсюду с ним вместе, я привыкла останавливаться и жить подолгу где угодно – в замках, в охотничьих домиках, в нашем дворце, в каком-нибудь поместье вассала на севере и в усадьбе богатого южанина. Приходилось мне устраиваться и в походном шатре, и в роскошном летнем домике – в Лиможе и Блее, в Мелле и в Байонне. Повидала я немало садов и выложенных плиткой фонтанов, привыкла к светлым, полным воздуха комнатам летом и к приятному теплу зимой.

Но ничто не могло подготовить меня к новому дому в Париже, куда Людовик привез меня с такой гордостью. Возможно, сам Людовик весьма ценил то, что досталось ему в наследство – я оценить не смогла. Мрачный, приходящий в упадок дворец Сите виделся мне всего лишь нагромождением камней, суровой, безрадостной на вид башней посреди унылого островка, окруженного со всех сторон вяло текущими речными водами. Каменные мосты соединяли этот остров Сите [26]26
  Остров на реке Сена, где в I в. до н. э. кельты основали поселение, превратившееся со временем в римский город Лютецию, а затем в Париж, столицу государства франков.


[Закрыть], как все называли его, с обоими берегами реки.

«Это место совершенно безопасно, – восторгался Людовик, – здесь мы защищены от всех врагов».

«Отрезанная от всего мира тюрьма, – подумалось мне. – Холодная, варварская, неприветливая».

Еще прежде, чем я увидела сам дворец, настроение у меня резко упало: город Париж, тот мир, что окружал мой новый дом, немилосердно вонял. Улицы здесь никто не мостил, в сточных канавах накапливались отходы, производимые двумястами тысячами душ, кои теснились по берегам реки Сены, и Париж был окутан густой пеленой зловонных испарений. Пропитанный ими воздух кишел черными тучами мух. Оказанный нам теплый прием никоим образом не уменьшила этого царящего повсюду зловония. Напротив, кисло подумала я, ликующие толпы горожан, скорее всего, вносили в него свою лепту, однако и не заметить восторженных приветствий я не могла. Понимала, как полагается держаться мне, их новой королеве.

Окончательно же дух мой упал до уровня легких туфелек, в которые я была обута, когда Людовик вел меня по коридорам и бесконечным анфиладам комнат моего нового жилища. Я шла рядом с ним, онемев от ужаса. Я дрожала. Даже сейчас, в летнюю жару, здесь царил невыносимый холод, а от сырости просто кости ломило. А еще было темно. Свет проникал только через узкие щели бойниц, отчего все комнаты были погружены в гнетущую тьму. А уж сквозняки… Непостижимо, откуда проникал сюда воздух, только с каждым порывом холодного ветра мои легкие покрывала взлетали, как от урагана. Я пожалела, что на мне не надета одна из отороченных мехом мантий.

– Здесь окна без ставней, – чуть слышно пробормотала шедшая вслед за мной Аэлита. – Как же мы тут будем согреваться?

– А вот! – откликнулся Людовик, услышавший ее жалобы. Он указал рукой на две наполненные горячими угольями жаровни – они стояли в передней, через которую мы как раз проходили. – Думаю, от них тепла вполне достаточно.

– И дыма достаточно, чтобы мы все задохнулись! – ответила я, потому что струйки дыма потекли в нашу сторону и я поперхнулась. – А как же обогреваются большие помещения? Тронный зал?

– Там в середине устроен очаг.

– А дым куда?

– Уходит через отверстие в крыше, – ответил он слегка насмешливо, словно я была дурой, раз не знала таких вещей.

И через то же отверстие, нисколько не сомневаюсь, внутрь попадают ветер и дождь, а нет-нет и любопытная белка или невезучая птичка. У себя в Аквитании мы давно ушли от этих примитивных удобств и заимствовали все, что смогли, изучив устройство старинных римских вилл, где были просторные открытые парадные дворы, подземные печи, дававшие тепло, канализация. Но выражать свое разочарование вслух я не стала, просто не могла этого сделать. С беспокойством то и дело ощущала на себе взгляд Людовика, который все время улыбался и кивал, словно это могло зажечь во мне искорку восторга, из которой возгорится яркое пламя. Занятие это было безнадежное, но раз уж я не могла сказать ни слова похвалы дворцу, то не говорила вовсе ничего, а лишь стояла, дрожала от холода и молчала.

– И нам придется здесь жить? – изумленно спросила Аэлита, когда Людовик отошел в сторону – переговорить со слугой, который принес ему записку. – И умирать от лихорадки?

– Похоже на то. Так оно, наверное, и случится.

На сердце у меня лежал такой же тяжелый холодный камень, как плиты, устилавшие пол.

– Как бы я хотела снова оказаться в Омбриере!

Я хотела того же самого.

Возможно, хотя бы мои собственные покои, подготовленные и украшенные специально для молодой жены – а иначе и быть не могло, – окажутся более уютными. И тут же зажмурилась: по полу у стены промелькнула тень крысы, простучали по камню острые коготки, и животное проворно скрылось под жалкой пародией на гобелен, которая никоим образом не добавляла этому помещению красоты. Изображала она, как мне показалось, лес: я приметила птицу с крыльями странной формы, вышитый блестящий глаз, но на всем этом лежал такой густой слой копоти, что с равным успехом гобелен мог изображать и мрачные глубины преисподней. Крыса поспешно пробежала назад, и я пожалела, что живность здесь не ограничена только вышитыми картинами.

Когда же крыса (а может, она была здесь далеко не одна) появилась снова и помчалась вперед, как в первый раз, я попросила Людовика немедля проводить меня в мои личные покои. У него, однако, были другие намерения. Ласково взяв меня под руку, он пошел прочь от моих придворных дам, через дверной проем, затем по длинному темному коридору, в конце которого, наконец, постучал в какую-то дверь.

– Где мы? – спросила я шепотом, поскольку никаких пояснений он до сих пор не дал.

А шепот представлялся неизбежным, потому что окружавший нас со всех сторон камень буквально давил на меня. Такое впечатление, что находишься в гробу.

– Дорогая Элеонора… – Людовик сжал мою руку. – Моя матушка попросила, чтобы я познакомил ее с вами.

Кроме этого, он не сообщил мне ничего. Я понятия не имела, что вдовствующая королева располагается в этом самом дворце. Незаметный слуга отворил дверь в аудиенц-зал с голыми стенами в пятнах сырости; мебели здесь было мало, и та какая-то не примечательная. Мать Людовика ожидала нас в полном одиночестве, если не считать единственной прислуживавшей ей дамы. Сложив руки на коленях, она не пошевелилась при нашем появлении. От нее веяло таким внутренним холодом, что я невольно поежилась.

– Приветствую вас, мадам.

Людовик покинул меня и подошел к ней.

Вдовствующая королева Франции подняла глаза, но посмотрела не на своего сына, а на меня. Взгляд был недвусмысленным, у меня в горле застрял ком, а во рту сразу пересохло от того, что я прочитала в этом взгляде. Такого я не ожидала и моментально насторожилась.

Людовик, как почтительный сын, поклонился ей, взял за руку и поцеловал пальцы.

– Сочувствую понесенной вами утрате, мадам.

Вдовствующая королева холодно кивнула, принимая соболезнования. Мне подумалось, что утрата ее не столь велика, как полагает, вероятно, сын. В ней чувствовалось убийственное хладнокровие. Черты лица – мелкие, сморщенные, но скорее от целой жизни, прожитой в неудовлетворенности, нежели от пережитого на этих днях горя. Такие морщины не залегают за неделю-другую.

Аделаида де Морьен. Королева Франции. Это ее положение при короле захватила я.

Она была женщиной набожной, если судить по стоявшей здесь молитвенной скамеечке, многочисленным распятиям на стенах, по книгам религиозного содержания и по четкам, лежавшим под рукой на ближайшем к ней сундуке. Одетая с головы до пят во все черное, она едва виднелась в окружающей темноте. Я догадалась, что почти всю свою жизнь она так и оставалась невидимой – забытая своим мужем супруга Людовика Толстого.

– Сын. Наконец-то.

Она не поднялась из кресла, несмотря на то, что в ее комнату вошли король и королева.

– Мадам, – Людовик заметно потянул ее за руку, – позвольте представить вам мою супругу. Элеонора, герцогиня Аквитанская. Теперь и королева Франции.

Очень неторопливо (что само по себе было для меня оскорбительным) вдовствующая королева Аделаида встала на ноги, вцепившись в руку сына, и слегка склонила голову вместо того, чтобы сделать мне реверанс, полагающийся по этикету. Мать Людовика встретила меня приветствиями не более сердечными, чем запах плесени, которой были покрыты блестящие от сырости стены. Она рассчитывала запугать меня, дочь Аквитании? Я знала себе цену. Знала и власть, полагавшуюся мне как супруге Людовика. С учтивостью, столь же бросающейся в глаза, как и ее отсутствие, я присела в глубоком реверансе, едва не касаясь коленом пола. А на лице постаралась изобразить глубочайшее сожаление.

– Я уповаю на то, мадам, что вы находите утешение в вере. Если в моих силах сделать хоть что-нибудь, дабы смягчить ваше горе, пока вы гостите во дворце Сите, вам достаточно лишь попросить меня. А вы к нам надолго?

Вот так – поставить ее присутствие здесь под вопрос. И говорила я сознательно на своем родном языке.

Аделаида посмотрела на Людовика, ожидая перевода. Этого он не смог сделать, и я повторила свое приветствие на латыни. У Аделаиды кровь прилила к щекам при намеке на то, что дни ее пребывания в этих покоях, возможно, сочтены. Она выпрямилась и застыла.

– Вы не владеете langue d’oeil? – спросила она, обращаясь ко мне на названном языке.

– Владею, – ответила я учтиво. Ее я понимала без малейших трудностей. По дороге в Париж я добилась кое-каких успехов. – Но говорить предпочитаю на langue d’oc.

– Мы здесь разговариваем на langue d’oeil.

Людовик, почувствовав неизбежное столкновение двух характеров, пристально посмотрел на мать.

– Мы станем беседовать на латинском, мадам, все вместе.

– Как пожелаете, сын мой. – Аделаида шумно вздохнула. Потом обратилась ко мне, перейдя на латынь, которой владела совершенно свободно: – Вам я советую изучить наш язык. Это было бы знаком учтивости по отношению к вашему супругу и к вашей новой родине.

– Я так и поступлю, мадам, коль сочту это необходимым, – ответила я без промедления, тоже переходя на безупречную латынь. Удовлетворенная своей маленькой победой, я улыбнулась ей просто ослепительно, а мой латинский не оставлял желать лучшего. – У меня вообще большие способности к языкам.

Вдовствующая королева позволила себе окинуть взором мою фигуру с головы до ног, не упуская ни малейшей подробности моего туалета и внешности. На мгновение я пожалела о том, что явилась сюда прямо с дороги, запыленная, но все же гордо вскинула голову. Я не обязана отчитываться перед этой женщиной в том, что надеваю. И я очень старалась встретиться с ней взглядом.

Вот оно! Я не ошиблась с самого начала. Отвращение. Нескрываемая ненависть. И глубина этих чувств даже заставила меня вздрогнуть. Мне до тех пор еще не доводилось ни разу сталкиваться с такой открытой ненавистью: столь предосудительных чувств по отношению к герцогине Аквитанской никто не выказывал явно. Но здесь ошибиться было невозможно. У Аделаиды затрепетали ноздри, а губы она презрительно поджала. Блеск в глазах говорил о том, что она приняла мой вызов, подняла брошенную ей перчатку и объявляет мне беспощадную войну.

А какова же будет награда победителю?

Разумеется, Людовик.

Угроза со стороны аббата Сюжера была вызвана политической необходимостью, как он сам ее понимал. Он хочет руководить Людовиком в делах управления государством и станет всячески препятствовать мне, если я пожелаю иметь право голоса в этих делах. Здесь же я встретилась с враждебностью совсем иного рода: тут была мстительная ревность, совершенно личного свойства, и от этого, вероятно, куда более опасная. Аделаида желает безраздельно владеть душой и сердцем своего сына.

А что же тот, кем мы все хотели руководить и владеть? Я украдкой бросила взгляд на него. Осознает ли Людовик грядущее столкновение двух волевых женщин, которые так тесно связаны с ним? Встанет ли он на мою сторону против королевы Аделаиды, если это когда-нибудь потребуется мне? Хотя бы подтекст нашей беседы он улавливает?

Разумеется, нет. Меня раздражало, что мысли Людовика блуждают где-то далеко; он был на удивление равнодушен к происходящему – листал один из многочисленных молитвенников матери. Ладно. Придется полагаться только на себя в этом столкновении, из которого Аделаида не должна выйти победительницей. Меня учили не склоняться перед теми, кто слабее.

Аделаида сознательно повернулась ко мне боком и обратилась к Людовику.

– Мы встретимся теперь за ужином, мой сын. Здесь готовится пир по случаю вашего возвращения и женитьбы. – Она вперила в него повелительный взгляд черных глаз, как делала, вероятно, все семнадцать лет жизни Людовика. – Вы, разумеется, должны быть на пиру. Никаких поводов для отсутствия быть не может.

Странное замечание. Оно обратило на себя мое внимание, но отступило на задний план, когда Людовик поклонился ей и торопливо повел меня прочь из комнаты, преднамеренно держась чуть в стороне.

– Так вы покажете мне мои личные покои? – спросила я, стараясь не отстать от него, уберечь юбки от соприкосновения со стенами и не споткнуться в темноте.

– Да.

Людовик вдруг очень заспешил и шагов своих не умерял. Что-то подгоняло его.

– А где находятся ваши покои?

– Там, чуть дальше. – Он небрежно махнул рукой в сторону дальней двери, затем провел меня в мои апартаменты. – Ну, вот! – Легонько коснулся губами моей щеки, торопливо проговорил: – Если что-то придется вам не по вкусу, дайте только знать мне. Это теперь ваш дом. И я хочу, чтобы вам в нем было так же удобно, как в ваших родных краях на Юге.

В этом я усомнилась, едва взглянув на голые комнаты, казавшиеся давно заброшенными.

Но прежде, чем я успела что-либо сказать, Людовик исчез, прикрыв за собой дверь. Я присела на ложе, чихнула, уловив неприятный запах плесени, исходивший от настенных драпировок. Что бы его ни подгоняло, это было для него куда важнее, чем остаться со мной. Ну что ж, теперь мы здесь, мы наконец добрались до Парижа, и пусть я не понравилась вдовствующей королеве – на что я намерена была не обращать внимания, – мы все же можем постараться наладить какую ни на есть совместную жизнь.

К концу того дня я так вымоталась, будто весь день провела в походе и рубилась с врагами – насколько могу себе это представить, ведь такого опыта в действительности у меня не было. Более того, как оказалось, это был своего рода урок: мне удалось одним глазком заглянуть в то будущее, которое меня ожидало. Как мало я прожила до тех пор – всего каких-то пятнадцать лет – и сколько времени еще лежало впереди, суля множество волнующих событий! Но опыт, полученный в тот день, омрачил радужные перспективы, а от приятного волнения не осталось почти ничего. Королевские покои просто повторяли то, что я уже повидала в этом дворце, которому отчаянно не хватало утонченности и роскоши. Просторное ложе с траченными молью занавесями и сырые простыни вызвали у меня дрожь омерзения. И дамы мои были повергнуты в молчание.

– Пресвятая Дева!

Аэлиту повергнуть в молчание не так легко.

А затем последовало придворное празднество в честь нового короля и королевы.

Руководил всем Людовик. С чего это его мать решила, что надо заставлять короля туда идти? Он провел меня на возвышение и представил моим новым подданным. Я чувствовала на себе полные любопытства взгляды, слышала, как все перешептываются, обмениваясь впечатлениями, особенно придворные дамы, которые так сильно отстали от моды, что выглядели смешными и нелепыми до неприличия. Людовику уделяли куда меньше внимания. В простом камзоле и коротких штанах с чулками он мало чем отличался от преуспевающего купчика. Даже его мажордом выглядел наряднее. Как же он собирается требовать от них уважения к королевской особе, если одевается чуть лучше своих слуг? Я решила взять его в свои руки. А этим вечером настроилась на то, чтобы меня чествовали и развлекали.

Вот уж не ожидала, что меня чем-нибудь так сильно удивят, что так грубо ткнут носом в обычаи франкского двора. Но именно это и случилось.

Где же бесконечные перемены блюд, положенные на королевском пиру? Где наперченные павлины, засахаренные фрукты, рис, сваренный в миндальном молоке и посыпанный корицей? Где яичница с омарами? Нет, недостатка в угощении, конечно, не было. Мясо, мясо и еще раз мясо: оленей и диких кабанов, множества птиц – но все очень жесткое и пресное. Принесли рыбу, однако к ней никто и не прикоснулся – рыба здесь успехом не пользовалась. И ни единого деликатеса: ни тортов, ни сладкого творога с мускатным орехом и сливками, ни жареных пирожков с разнообразной начинкой. Ни салатов, ни зелени. Нет, овощи были в изобилии – преимущественно лук и чеснок, что вызвало у меня глубокое сожаление, – но все тушеные или просто мелко нарезанные без всяких затей и наваленные беспорядочной грудой.

Людовик ел умеренно. Я ела все, что могла есть вообще. И особенно старалась не обращать внимания на брезгливые гримасы дам моей свиты. Но даже мне не удалось изобразить безразличия по отношению к тому, в каком виде все подавалось.

– Что-то не так? – спросил Людовик и пригубил кубок разбавленного вина.

Я осознала, что остановила взгляд на луже соуса какого-то странного зеленого цвета, застывающей на выскобленной поверхности стола. Неуклюжий паж пролил его, а вытереть поленился. Да и вообще, доски столешницы нельзя было назвать такими уж чистыми, как их ни скоблили. Выглядели они ничуть не лучше кухонных колод, на которых разделывают мясо, да и зарубки от ножа заставляли предположить, что поросят разделывали прямо на столе. Неужели никому до этого дела нет?

– У вас что же, нет скатертей? – спросила я напрямик.

– Нет, – ответил удивленный таким вопросом Людовик.

– Даже на королевском столе?

– Да нет же.

Я перевела взгляд на лежавшую передо мной лепешку с подгоревшими краями, на плоский поднос, который заменял блюдо, на стоявший рядом сосуд и нож, которым отрезают куски мяса от туши.

– Ложек тоже нет? – спросила я, поглядывая на блюдо с тушеными молодыми угрями: при помощи одного ножа с ними никак не управиться.

– А вы хотите ложку? – заботливо поинтересовался Людовик, сразу поднимая руку. – Если хотите, я сейчас прикажу принести ложку из кухни…

Я подавила вздох и отрицательно покачала головой. Посмотрела на гостей – один из баронов Людовика подхватил угря лезвием ножа и, шумно причмокивая, отправил с блюда прямо в рот. Ладно, обойдусь без угрей.

Вдовствующая королева, одетая на пиру подчеркнуто во все черное, вскинула голову:

– Я всегда была глубоко удовлетворена теми правилами, которые царят за нашим королевским столом.

– Право?

Долгим взглядом я окинула некое жирное, клейкое на вид блюдо, опознать которое совершенно не представлялось возможным. Людовик успел переключить внимание на своего сенешаля, Рауля де Вермандуа, сидевшего справа от него, так что я могла позволить себе не скрывать неудовольствия.

– Вы скоро увидите, Элеонора, что жизнь здесь совсем иная, чем у вас, – стала выговаривать мне Аделаида с мрачной улыбкой. – Советую вам выучить те правила, которые существуют при франкском дворе, и подчиняться им. Я в молодости так и сделала.

– Разумеется, у меня такого опыта нет.

Пир шел себе дальше, и запомнился он мне своей грубостью. Ни песен, ни иных развлечений. Еду сопровождали только чавканье и отрыжка баронов Людовика, да еще грубые замечания и смех сделались громче, когда рекой полилось вино. Под конец мне подали чашу для омовения рук. Этого я уже не ожидала. Впрочем, меня тут же отвратили от нее плавающие крошки и покрывающий стенки толстый слой жира. Я обмакнула кончики пальцев и взглянула на пажа. Тот ответил мне неуверенным взглядом юных глаз, в которых отражался страх. Ясно, он и понятия не имел, что мне нужно.

– Принеси мне салфетку, – шепнула я ему.

Он растерянно перевел взгляд на Людовика, потом снова на меня. Он что, полагал, я стану вытирать руки о юбки? И тут мое внимание привлекла уже не протухшая вода в сосуде из потускневшего серебра, а грязные ногти того, кто подавал сосуд. Может, он чистил решетку на очаге перед тем, как прислуживать мне?

– Мне кажется, Ваше величество, у нас нет салфеток, – признался он хриплым шепотом, который было слышно всему столу, отчего лицо пажа залилось краской. – Я бы постарался…

Ну, нет салфеток – это не его вина. Но когда собрали лепешки и частью раздали слугам, а частью бросили псам, которые с восторженным рычанием набросились на них, чаша моего терпения переполнилась. Я дала знак своим дамам удалиться, собрала все свое достоинство и сделала низкий реверанс Людовику. Улыбнуться было выше моих сил.

– Я удаляюсь, господин мой.

– Вы очень утомились за целый день, Элеонора. – Он вскочил на ноги и почтительно помог мне спуститься с королевского возвышения. – Надеюсь, почивать вы будете хорошо.

Я на миг задержала его руку в своей.

– Надеюсь, вы найдете время навестить меня, господин мой, прежде чем отправитесь на покой.

– Найду.

Мне почудилось, что Людовик поперхнулся, но возможно, что просто почудилось: в слабом свете свечей всюду дрожали и колебались тени. В глазах Людовика светилась нежность и, как мне показалось, даже восхищение.

– Надеюсь, вы будете счастливы в своем новом доме.

– Я уже счастлива. – Мне хотелось ясно выразить ему свои потребности, просто нельзя было этого не сделать. Я наклонилась к его уху: – Если придете ко мне, я вам покажу, сколь счастлива находиться здесь в качестве вашей супруги.

– Приду…

У себя я приказала зажечь свечи. Выкупалась и расчесала волосы, надела тяжелую от вышивки ночную сорочку, пахнущую лавандой. Постель уже застелили заново моими собственными простынями, что позволило существенно уменьшить ощущение сырости, разожгли жаровню, бросив на нее пригоршню ароматных трав из залитых солнцем садов Юга – они распространяли в воздухе чудесный запах, да и не так зябко делалось.

Я отпустила своих дам – пусть уж постараются устроиться, как смогут, в отведенном им покое.

А сама откинулась на подушки и стала ждать.

Угольки в жаровне уже еле тлели, а свечи погасли в растопившемся воске.

Людовик ко мне не пришел. Не думаю, что возможно было пригласить его еще красноречивее, чем я это сделала, а вот переменить его решение я ничем не могла. Нельзя же было просто послать за ним, как сеньор вызывает к себе лакея, да и меня не слишком заботило, если все узнают, что мне не удается – уж в который раз! – привлечь супруга на ложе.

Я сошла с высокого ложа, отворила дверь и разбудила моих дам. Остаток ночи провела рядом со мной свернувшаяся калачиком Аэлита, как было всегда в пору нашего детства. На этот раз ей хватило такта воздержаться от каких бы то ни было рассуждений. Во мне же кипели обида и ярость.

Я больше не ребенок. Я мужняя жена. Я женщина и желаю, чтобы в моей постели был муж.

Так где же мой муж?

На следующее утро я поднялась рано. Право же, это оказалось нетрудно. Я твердо знала, что мне нужно сделать и каким образом. Еще до завтрака, оставив Аэлиту мирно досыпать, я отправилась на поиски своего запропавшего супруга. Хотела побеседовать с ним, объяснить ему свои нужды и его собственные; не в последнюю очередь необходимость обзавестись наследником. Он должен увидеть в этом смысл. Если он стесняется, постараюсь его приободрить. Я хотела, чтобы он поговорил со мной. Если уж будет так необходимо, то и потребую, чтобы он проводил ночи в моей опочивальне.

Пренебрегать же мною подобным образом я не позволю.

Сначала – в его личные покои, когда узнала точно, где они находятся. Вошла я без стука – а зачем бы я стала стучать? – прошла по всем коридорам и передним, но нигде не обнаружила и следов жизни. Наконец, открывая все двери наугад, попала в комнату, которая служила, вероятно, опочивальней Людовика. Ложе было столь же просторным, как и мое, полог сине-золотой, фамильных цветов Капетингов; в темноте тускло поблескивали бесконечные fleurs de lys.

И никого.

Насколько я могла понять, этой комнатой вообще не пользовались уже много недель. Здесь не лежали хоть какие-то вещи Людовика. Ни жаровни, ни свеч, ни факелов. Комната была холодной, нежилой, на полу и на всех сундуках толстым слоем лежала пыль. Я ударила кулаком по пологу и тут же чихнула от поднявшейся тучи пыли. Сомневаюсь, что он побывал здесь после возвращения в Париж.

Но где же тогда он?

В одной из передних я столкнулась со слугой – совсем юным, вероятно, пажом. Увидев меня, он вздрогнул и низко поклонился.

– Где Его величество? – спросила я, старательно выговаривая слова на langue d’oeil.

– На богослужении, госпожа.

Разумеется. Почему я об этом не подумала?

– У его величества есть своя часовня во дворце?

– Да, госпожа. Часовня святого Николая.

– Ты проводишь меня туда?

– Слушаюсь, госпожа… Только это без толку…

– Отчего же?

Может, я не поняла ответа? Да нет, кажется, поняла.

– Я отведу вас туда, госпожа, только Его величество сейчас не во дворце. – Во взгляде пажа читалась жалость, что я не ведаю простых вещей. – Его величество сейчас в соборе Парижской Богоматери.