Текст книги "Меч и корона"
Автор книги: Анна О’Брайен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)
То есть в том просторном сооружении, что высилось на острове Сите недалеко от дворца [27]27
Нынешний Нотр-Дам (собор Парижской Богоматери) на острове Сите заложен в 1163 г., через 26 лет после описываемых здесь событий, а главный алтарь освящен только в 1182 г., уже после смерти Людовика VII.
[Закрыть].
– Он рано встал? – осведомилась я.
– Он все время находился там, госпожа. Всю ночь. Его величество часто бывает там, больше, чем во дворце. У принца… у Его величества в соборе имеются покои, в которых он живет.
– А когда он воротится сюда?
– Его величество, – неопределенно пожал плечами юноша, – проводит в соборе обычно весь день. Он посещает все богослужения и…
Я взмахом руки прервала его речь, ибо истина уже открылась мне. Значит, Людовик, едва ступив на землю Парижа, сразу вернулся к своим монахам. Жесткую лежанку в келье он предпочитает моему ложу. При мысли об этом в моей памяти всплыл вчерашний эпизод. Вот теперь я поняла, отчего это вдовствующая королева так настаивала, чтобы ее сын непременно присутствовал на пиру. Понятно, что она знала его нрав и опасалась, что он тут же умчится к монахам, едва выйдет из ее покоев. Она знала его куда лучше, чем я! Ну, скоро я этот недостаток исправлю. Кровь быстрее заструилась в моих жилах.
– Мне нужно, чтобы ты проводил меня в собор, – взволнованно приказала я.
В сером свете зари Нотр-Дам приник к земле, темный, едва заметный, похожий на спящего дракона – такого я видела на картинке в одной старой книге, что хранилась в дедушкиной библиотеке в Пуатье. Мой спутник – Гийом, так он представился, – большей частью хранил молчание, чрезмерно напуганный тем, что ему пришлось сопровождать саму королеву и не ведающий, с какой целью я пожелала посетить Нотр-Дам в столь ранний час. По широкому сводчатому главному нефу он провел меня к алтарю, у которого слышалось пение монахов, громко возносивших к небесам молитвы заутрени.
Где же Людовик? Сколь бы велико ни было мое нетерпение, прервать молитвы святых братьев я не могла. Посмотрела вопросительно на пажа, а тот пожал плечами и провел меня на сиденье недалеко от алтаря, затем с низким поклоном удалился, считая, вероятно, свою задачу исполненной.
Я осмотрелась вокруг. Разглядеть что-нибудь в прохладной полутьме было нелегко: свет занимающегося дня едва проникал внутрь просторного собора. Но Людовика точно нигде не было – ни на хорах, ни у главного алтаря, где (как я полагала) и надлежит королю возносить свои молитвы Всевышнему. Я решила дождаться, пока закончится служба. И, что было вполне уместно, опустилась на колени, склонила голову в молитве. О своем странном браке с Людовиком. О ниспослании сил, чтобы устроить здесь свою жизнь.
Прозвучали слова благословения, служба окончилась, монахи выстроились и двинулись в трапезную, дабы вкусить хлеба и пива, прежде чем приступить к положенным им по распорядку обязанностям. Я встала на ноги, готовясь приветствовать аббата. И увидела… Увидела Людовика, своего мужа, вьющиеся светлые волосы которого были спрятаны под низко надвинутым капюшоном. Теперь я поняла, отчего сразу не разглядела его. Одетый в грубую монашескую рясу, подпоясанную узловатой веревкой, Людовик молча шел вместе со всеми, словно был простым монахом, принесшим обеты послушания и бедности. Руки его были все еще сложены в молитве, глаза потуплены. Моего присутствия он совсем не замечал.
Да и как он мог заметить? Его помыслы сосредоточивались вовсе не на мне. Я вообще не играла в его жизни сколько-нибудь существенной роли. И вряд ли будет иначе, издевательски прошептал мне внутренний голос, раз уж он предпочитает проводить все время именно здесь.
Я ступила вперед, почти преградив ему дорогу.
– Господин мой…
Людовик, которого оторвали от беззвучной молитвы, вздрогнул и поднял глаза. На какой-то миг показалось, что на лице его отразилось раздражение: как смеет какой-то нахальный проситель отвлекать его от молитвы, – но тут он узнал меня, и залегшие по углам рта морщины разгладились. «Впрочем, мое внезапное появление, – подумала я, – не слишком-то его обрадовало».
– Элеонора! Что вы здесь делаете?
– Пришла, чтобы отыскать вас.
Наберусь терпения. Людовик выглядел таким юным, таким тихим, что те суровые слова, которые я повторяла всю ночь, сразу же улетучились. Людовик, взяв меня под руку, искусно ушел с пути шествующих монахов.
– Вы желали поговорить со мной?
– Да, иначе зачем бы я здесь оказалась?
Это прозвучало резче, чем мне хотелось.
– Тогда идемте.
И он, преклонив колена перед алтарем, провел меня в свою комнату и закрыл дверь, чтобы нас никто не потревожил.
– Что случилось?
Поначалу я только и могла, что оглядываться вокруг. Ничем не лучше, чем в обычной монашеской келье: голый каменный пол, голые стены, только над лежанкой висит распятие. А сама лежанка, на которую я присела, ибо стоять здесь вдвоем было негде, представляла собой узенький топчан, покрытый единственной тонкой простыней. И больше ничего.
Вот жилище короля Франции.
– И что же? – обратился ко мне Людовик, садясь рядом.
– Здесь вы живете? – спросила я.
– Когда это мне удается.
– Но отчего? Вы ведь король Франции!
Людовик вскинул голову.
– Я вырос среди всего этого, – напомнил он мне без обиняков. – И думал, что такая жизнь мне предназначена. Я не должен был становиться королем.
Это признание, этот отказ от своего титула поразили меня. Не желал он быть королем! Ему куда больше хотелось вернуться к прежней жизни среди молитв и богослужений. Я до сих пор не понимала, как глубоко это в нем засело – вся его прежняя жизнь, все, что было воспитано с детства.
– И вы не живете в своих дворцовых покоях?
Темная волна страха поднялась в моей душе, когти этого страха впились мне прямо в сердце.
Людовик, как бы осознав, что проявил неосмотрительность, не сводил глаз с распятия.
– Разумеется. – Не отрывая взгляда от распятого Христа, он нежно прикоснулся к моим пальцам. – Я понимаю, что не могу проводить здесь все свое время, как мне бы хотелось. Я король, у меня теперь есть другие обязанности, коим я должен уделять внимание.
Одна из таких обязанностей – я!
– Отчего вы не пришли ко мне вчера ночью? – спросила все же я, хотя, Бог свидетель, знала ответ наперед.
– Потому что я был здесь.
Вот так просто.
– У мужа есть обязанность перед женой.
– И я непременно исполню ее. Уже исполнил. За последние недели я в первую очередь выполнял волю своего отца, а не свою собственную, и пренебрегал путем к спасению души. Отец мой этого не понимал. Но теперь король – я, и я вернулся в свой дом. Вчера был престольный праздник [28]28
В середине августа католики отмечают Успение Богородицы, которой и посвящен Нотр-Дам.
[Закрыть], и я стоял всенощную, как это нам положено. Я не мог находиться с вами, Элеонора. – Теперь он посмотрел на меня, наклонился и запечатлел у меня на лбу легкий-легкий поцелуй. – Вы столь прекрасны… Но мне не дозволено разделять с вами ложе в святой день.
Когти глубже впились в мое сердце, страх все нарастал.
– А сегодня? Сегодня вы придете?
– Нет. Вы должны понять меня, Элеонора. Не потому, что я будто бы не питаю к вам глубочайшей любви и уважения, но ведь сегодня пятница [29]29
У католиков пятница – постный день.
[Закрыть].
Говорил он совершенно серьезно, словно объяснял непонятливому дитяти.
– А разве вам не дозволено предаваться плотским утехам по пятницам?
Терпение мое трещало по швам, будто старый, изношенный пояс.
– Не дозволено.
– Но… вам же нужен наследник.
– Это мне известно. А вы не понесли от нашего последнего соития?
Вернее было бы сказать, единственного! Каковы же последствия этого проявления Людовиком своего мужества, я до сих пор не ведала.
– Если да, – продолжал он, не дожидаясь моего ответа, – то нет никакой нужды домогаться близости чаще, чем это представляется мне уместным.
Уместным. У меня в душе, камень за камнем, вырастала глухая стена отчаяния. Я вгляделась ему в глаза. Сейчас не время для робости.
– А не думаете ли вы, Людовик, что на моем ложе мы оба можем получать удовольствие?
Он поднес мои пальцы к губам, но чело его чуть омрачилось.
– Да ведь это запрещено, Элеонора. Греховно. Писание научает нас, что, когда мужчина познает женщину, цель его состоит в рождении детей, и никакой иной причины тому не существует.
– Бог создал нас по своему образу и подобию, дабы мы испытывали телесные удовольствия совместно.
– Разумеется, но только в границах, кои определены Священным Писанием.
На меня он смотрел с недоумением, словно был поражен, что я не понимаю простых вещей. Он был таким ласковым, таким заботливым, уверенность в своей правоте была в нем так непоколебима, что я нимало не сомневалась: страх мой вполне оправдан. За этим спокойным объяснением я увидела ясно, что ждет меня дальше. Как возможно женщине, пусть даже мне, соперничать за его внимание с самим Господом Богом и предписаниями Святой Матери Церкви?
– Бог направляет течение моей жизни, но я тем не менее всегда стану заботиться о вашем счастье. Я не буду пренебрегать вами, Элеонора, но и вы должны понять: свою жизнь я посвятил Богу.
– Вы хотя бы отужинаете со мной? Нынче вечером, в моих покоях. Наедине. Только мы вдвоем, чтобы можно было…
Я беспомощно пожала плечами, ухватившись за мелькнувший шанс. Если он станет проводить со мной хотя бы какое-то время, то я могу завоевать его сердце и показать, что наша близость отнюдь не обязательно греховна.
– Нет. Не могу. По пятницам я пощусь – только хлеб и вода. Это день покаяния во грехах наших. – Он встал и отпустил мою руку. – А теперь вам пора уходить. Когда позволяют мои королевские обязанности, я весь день провожу в молитвах, от ранней заутрени до вечерни. Мне нужно молиться за спасение души. За мою страну. И за вас, дорогая Элеонора, я тоже буду молиться.
Решительно обняв за талию, он почти вытолкал меня из кельи.
– Когда же я увижу вас снова?
– Как только у меня будет время.
В его улыбке была сладость меда и пустота каменной гробницы. Не оборачиваясь, Людовик пошел прочь от меня, к алтарю собора, к толпившимся там братьям, нимало не заботясь, иду я за ним или нет.
– Людовик…
Даже головы не повернул.
– Людовик!
На сей раз я не стала умерять свой голос.
И на сей раз Людовик обернулся ко мне; даже на расстоянии был виден красноречивый упрек, написанный у него на лице.
– Нельзя кричать, Элеонора. В церкви… Это неуважение к Господу Богу.
После этого мне нечего было сказать. Людовик ушел, а я осталась, и кровь в жилах застыла, как те камни, что окружали меня со всех сторон. Одна. Без всякой опоры. Уверенность в себе рухнула, когда до меня дошла истина. Здесь я больше не герцогиня Аквитанская, правительница, держащая в своих руках кормило власти. Я просто женщина, просто жена короля Людовика.
Вот только Людовик не хочет быть королем. И меня как жену он не хочет.
По возвращении во дворец я погрузилась в глубокое раздумье, пытаясь нащупать твердь среди той трясины, что разверзлась внезапно у меня под ногами, угрожая затянуть меня с головой. Как легко было бы захлебнуться в пучине бед! Но вместо этого я созвала моих дам. Всегда спокойную, хорошенькую Мамиллу, Флорину и Торкери, озорных и острых на язык, больших сплетниц. Кокетливую Фейдиду. Задумчивую, печальную Сибиллу, графиню Фламандскую. Среди них не слышалось смеха. Они были не меньше меня встревожены. Увидев, как они со скорбными минами кутаются в меховые накидки, я преисполнилась решимости. Пора здесь кое-что менять.
– Пойдем со мной, прогуляемся, – позвала я Аэлиту. – И ты с нами, Сибилла. Скажите-ка мне, что вы думаете о нашем новом доме.
– А зачем говорить, ты и сама все видишь.
Аэлита скорчила рожицу и указала на мелкие угольки из жаровни, которые мы своими туфлями и юбками разнесли по всему полу.
– Все разломать и начать сначала! – высказалась Сибилла с необычной прямотой.
Я засмеялась. Здесь, среди них, уверенность вернулась ко мне.
– Мысли у нас текут в одном направлении.
Не прошло и часа, как я велела принести мне пергамент, перо и чернила. В результате появился список, недлинный, но чреватый далеко идущими последствиями. Я отложила его до той поры, когда Людовик удовлетворит Господа Бога и явится к своей супруге.
Перемены, каковые я задумала, коснутся не только моих личных покоев.
Глава пятая
Только через три дня Людовик решил, что душа его пока находится в полной безопасности, будучи вновь принята в лоно Господне. Тогда он покинул Нотр-Дам и пришел в мои покои. Случилось это после поздней заутрени [30]30
Третья из семи молитв вдень, положенных по канону римско-католической церкви. Приходилась примерно на 9 часов утра.
[Закрыть], и поздоровался Людовик со мною так, словно мы расстались лишь накануне. Извиняться за долгое отсутствие он не почел нужным. Поклонился, поцеловал мне руку, губы и щеки – нежно, но быстро, скорее по-дружески.
– Вы все привели в порядок по своему вкусу? Удобно ли вам здесь, дорогая моя Элеонора?
Не сомневался, что я отвечу «да»!
– Нет. Мне здесь не слишком удобно. Да и с чего бы? – Я сделала вид, что не замечаю появившегося у него на лице встревоженного выражения. – Вы не можете ожидать, что я стану жить в подобных условиях.
– Вам нездоровится? – неуверенно спросил король.
– Напротив, я совершенно здорова! Разве я выгляжу нездоровой?
С Людовиком надо было проявлять твердость. Я заставила его взять кубок с вином, подвела к ненавистной жаровне в моей светлице, подтолкнула на стоявшее рядом с ней кресло, устланное подушками. И подала заготовленный список.
– Что это?
– Вы же сказали, что желаете, дабы я здесь была устроена со всеми удобствами. Вы этого действительно желаете?
– Я этого жажду всей душой!
– Значит, необходимо произвести в моих покоях некоторые усовершенствования. Вот эти!
– А вы умеете писать, Элеонора? – спросил он, скользнув взглядом по пергаменту.
– Разумеется, я пишу!
– Считается, что мало кому из женщин удается овладеть таким умением.
Это я пропустила мимо ушей. Он что же, полагал, будто меня воспитывал неграмотный простолюдин где-нибудь в крестьянской хижине?
– И, как вы сами видите, Людовик, я составила список необходимого.
Я внимательно наблюдала, как его глаза бегают по строчкам. Губы сперва недовольно поджались, затем искривились. Он поднял глаза на меня, потом снова уставился на мои требования. Коль уж мне предстоит провести здесь всю жизнь, то – видит Пресвятая Дева! – просто необходимо хотя бы частично приблизить здешние условия к тем, в которых я росла и воспитывалась.
– Составили, составили… – Людовик не отрывался от списка (интересно, сколько времени он будет читать?), постукивая пальцами по свитку пергамента. – Окна? Для чего вам окна? Они же есть.
– Вот это не называется «окна». Это бойницы для стрельбы из лука при обороне замка.
– Но мне необходимо его защищать. Это же крепость!
– Неужто король Франции не чувствует себя в безопасности в самом сердце Парижа? Мои дамы не умеют стрелять из лука. Зато нам нужны белее широкие окна, чтобы они пропускали внутрь воздух и солнечный свет. Здесь ничего не видно, невозможно ни вышивать, ни читать. А Фейдида не может в темноте перебирать струны лютни. Не сомневаюсь, что ваши каменщики вполне способны без труда пробить окна и пошире, и повыше.
– Способны, наверное. Но разве тогда сюда не хлынет холодный воздух?
– Ставни! Сейчас здесь дует так, будто весь день сидишь на сильном ветру. Я же хочу, чтобы в моих покоях на все окна были навешены деревянные ставни. А в комнатах, где живу я сама, окна надо застеклить.
– A-а! Застеклить!
Светлые брови Людовика взметнулись вверх, словно своей расточительностью я напомнила ему павлина, распустившего хвост. Но отказа я не услышала. Король вскинул голову.
– Здесь сказано: «Избавиться от дыма».
– Именно так здесь сказано. – Тут, к счастью, случайный порыв ветра окутал короля облаком зловонного дыма, и он отчаянно закашлялся. – Я умру от этого дыма, если так будет продолжаться. Этот запах уже въелся в мои волосы и платья.
– Но в тронном зале…
– Да, конечно. Я понимаю, что в центре тронного зала останется большой очаг, однако здесь, Людовик, надо соорудить камины с дымоходами, встроенными в толщу стен, – тогда дым будет вытягивать наружу.
Людовик так пристально вгляделся в мощную каменную кладку, будто ему самому предстояло ее долбить.
– Так… Значит, перестраивать здесь надо все капитально. И, разумеется, обойдется это недешево. Мое казначейство…
– Не так уж и дорого, – перебила я его.
– Ну-у…
– У нас по всей Аквитании во дворцах есть камины, – коварно заявила я. – Что же, вы не можете сравниться богатством с аквитанцами?
– Могу, – ответил он после минутного размышления.
– И еще я хочу, чтобы на стенах были гобелены.
– Да, здесь написано.
– Сейчас тут нет ни одного, который пришелся бы мне по вкусу. В этом дворце ни на одной стене нет гобелена, достойного этого названия – ни по размерам, ни по качеству. Те, что я увидала, либо разваливаются от старости, либо покрыты толстым слоем сажи. О чем, интересно, вы задумались?
Я не давала ему времени уклониться.
– Подумайте, Людовик, ведь так вы сможете всем показать и свое богатство, и свой тонкий вкус. Вы же не какой-то мелкий сеньор, который по старинке прозябает в древней башне замка. Вы – король франков! И ваш дворец должен служить отражением вашей власти. Он вовсе не должен быть грубой крепостью, какую могли соорудить ваши предки сотню лет тому назад. А если вас не интересует это, тогда подумайте о том, насколько теплее станет в комнатах, о сырости же и сквозняках можно будет совсем забыть.
– Мне здесь и так не холодно, – заметил Людовик. – Но если уж вы желаете, пусть будет по-вашему. Лучшими у нас почитаются гобелены из Буржа [31]31
Бурж – старинный город, основанный еще римлянами. В Средние века – столица провинции Берри, крупный религиозный и экономический центр.
[Закрыть].
Ощутив прилив глубочайшего удовлетворения достигнутыми результатами, я наклонилась и поцеловала его в щеку, потом потянула за рукав. Людовик был внушаем, он был словно чистый свиток, на котором можно писать что угодно. Мне хотелось написать на нем что-то свое. Не аббат Сюжер, не королева Аделаида, а я должна предначертать будущее Людовика.
– Вы распорядитесь, чтобы каменщики приступили к работе, не мешкая?
– Распоряжусь, если вам так угодно. Мне следует поблагодарить вас за то, что вы не стали торопиться и не распорядились обо всем сами, не то я бы пришел, а тут уже по колено стружек и каменного крошева. – Несмотря на тяжеловесную шутку, его грустная улыбка просто покоряла. – Мне доложили, что вы уже уволили одного из назначенных мною служащих.
Стало быть, Аделаида успела нажаловаться сыну? Быстро – ведь и сутки еще не прошли.
– Верно, – согласилась я беззаботным тоном. – Регента [32]32
Регент – руководитель церковного хора; в римско-католической церкви называется также кантором.
[Закрыть]дворцовой часовни.
– Матушка моя весьма огорчена тем, что его уволили.
– Поверить невозможно! – Я широко раскрыла глаза. – Должно быть, вы не так поняли ее, Людовик. У этого человека напрочь отсутствует слух, и мелодию он вести не способен. А уж руководить хором… Когда вы услышите его замену, одного из моих певчих с прекрасным голосом, вы признаете, что я сделала правильный выбор. – Увидела, как у него на скулах заходили желваки, предвестники сурового отказа, и поспешила привести довод, которому он не смог бы противостоять: – Ведь Господа Бога надлежит славить лучшими из тех скромных талантов, коими мы наделены.
Кажется, я начинала понимать своего мужа.
– Это, конечно, верно…
– Вы возражаете против того, что я задумала, Людовик?
– Нет-нет. Совершенно не возражаю.
– Вы сказали бы прямо, если бы я чем-то вызвала ваше неудовольствие, правда?
– Вы никогда не вызовете моего неудовольствия. Я восхищен вами.
Моя душа нежилась в лучах победы. Похоже, что мне отлично удается роль покорной, признательной за все жены. Прежде мне негде было этому научиться, но женщина мудрая способна учиться сама, и учиться быстро. Мне удалось добиться именно того, чего я желала.
– И вы дадите распоряжения каменщикам сегодня же? – настойчиво спросила я.
– Дам. Элеонора…
– М-м-м?
Я в эту минуту уже прошла полкомнаты, чтобы приказать дамам упаковать и отложить подальше мои самые нарядные платья.
– А есть здесь хоть что-нибудь такое, что вам все же понравилось? Здесь, в Париже?
Я замерла. Повернулась к нему. Он сидел в кресле, похоже, весьма удрученный тем, что я не восторгаюсь своим новым домом. В одной руке у короля был мой список, в другой – кубок вина, которое он так и не пригубил. Сколь прискорбно, что он мог быть таким – лишенным и намека на свою власть и высокое положение. Бедняга Людовик! Ему и впрямь недоставало внутренней силы.
Словно прочитав мои мысли, он встал из кресла и подошел ко мне, а я тем временем лихорадочно старалась придумать что-нибудь такое, чтобы он не выглядел обиженным ребенком, которому пообещали лакомство, да так и не дали.
– Быть может, вам нравятся сады, – предположил он. – Их считают очень красивыми. Согласитесь ли вы прогуляться по ним вместе со мной?
Отказать ему значило бы проявить верх неучтивости. И мы вместе с Людовиком оказались на дорожках, огражденных от чужих нескромных взоров стенами и зарослями виноградной лозы, окаймленных кустиками аканта. В жаркий день так и манила прохладная тень росших в саду ив, смоковниц, кипарисов, олив и персиковых деревьев. Было бы совсем хорошо, если бы сад еще украсили хоть несколькими статуями да разбросанными там и тут фонтанами, но в любом случае эти распланированные насаждения не могли компенсировать мне утраченную свободу путешествовать вдоль и поперек всех моих владений, как бывало некогда, во времена отца. Чем вообще можно компенсировать то безрадостное существование, которое мне навязали? Вся моя жизнь отныне была полна таких суровых ограничений, будто я приняла монашеский постриг. Радующая глаз красота и ароматы, царившие здесь и подчиненные строгому порядку, вовсе не компенсировали того, что Людовик по-прежнему избегал моего ложа.
– Людовик, – прикоснулась я к его руке, когда мы остановились у клумбы ароматных лилий, – я не понесла от вас наследника.
Истечения наступили у меня в обычное время. Даром пропали усилия, предпринятые Людовиком после отвоевания белых кречетов. Единственный шаг, сделанный ради вящего укрепления нашего брачного союза, не помог достичь желанного результата.
Лицо супруга омрачилось.
– Я должен молить об этом Господа Бога.
Больше он не сказал ничего – мне, во всяком случае. Полагаю, что все его жалобы пришлось выслушивать Господу Богу.
– Это ненужная трата денег. Все равно, что бросать их на ветер, – бушевала Аделаида, когда в моих покоях появились каменщики, а воздух наполнился пылью, веселой перебранкой мастеров и нестройным пением подмастерьев. – И ради чего? – вопила она, перекрикивая стоявший вокруг грохот. – Чтобы жить в неге. Ни к чему это все. – Она так сверкнула глазами, что во взгляде слились неприязнь ко мне и к воцарившемуся во дворце беспорядку. – Вам надобно научиться жить так, как живем мы, франки. Слишком вы нежны там, в этой взбалмошной Аквитании.
– Неужто вы не одобряете этого, мадам?
Вопрос был задан нежным, сладким голосом. Мой актерский талант рос с каждым днем, а я быстро поняла, что поддразнивать вдовствующую королеву куда приятнее, чем открыто возражать ей. Аделаида, чтобы досадить, намеренно обращалась ко мне только на langue d’oeil, которым я теперь уже вполне овладела. Но я отвечала ей по-латыни.
– Да, не одобряю. Во что это вы втянули моего сына?
– Я просто попросила его сделать мою жизнь хотя бы сносной.
– Это все не нужно. Я Людовику так и сказала.
– Но ведь вам нет нужды мириться с переделками, мадам. Я велю каменщикам не трогать ваши покои. Если уж вам так хочется жить в грязи и холоде и задыхаться от дыма, на то ваша воля.
Она подстерегла меня после мессы в коридоре, ведущем в королевскую часовню, где мой регент только что так выводил гимны, что превзошел самого себя. Поначалу я хотела пройти мимо, но потом остановилась и повернулась к ней лицом. Не в моем характере отмалчиваться, когда ставят под вопрос мои приказания. И легко перешла на грубоватый выговор langue d’oeil, ибо так казалось удобнее выразить обуревавшие меня чувства.
– Если вы желаете принести жалобу на мои действия, мадам, то обращаться надлежит ко мне, а не к вашему сыну. Я не желаю, чтобы вы беспокоили Людовика из-за мелочей, кои вам не по нраву.
– Я буду жаловаться так, как сочту нужным, – резко бросила она. – Жаловаться тому, от кого смогу добиться решений.
– Так вы полагаете, будто сумеете убедить Людовика?
– Я его мать. Ко мне он прислушивается.
Но взгляд ее горящих злостью глаз скользнул в сторону.
– Вот и прекрасно, – изобразила я легкую улыбку. – Быть может, вам удастся просветить его относительно того, что он теперь уж не монах, а король Франции.
– Он не нуждается в подобных напоминаниях.
– Думаю, что как раз нуждается. Мы же обе знаем, что в эту самую минуту он присутствует на торжественной обедне, а затем до конца дня останется в соборе Богоматери, невзирая на то, что здесь его ожидает депутация от Нормандии, самим же Людовиком и вызванная в Париж. Они слоняются без толку по зале приемов, как и вчера почти весь день. – Я помедлила только одно мгновение. – Сын ваш не прислушивается к вашим советам, мадам, ведь правда?
– Вы дурно воспитаны! – прошипела Аделаида. – Вы непочтительны!
– Я королева Франции и супруга Людовика, а потому никто не вправе упрекать меня в чем бы то ни было. – Я учтиво сделала ей реверанс. – Людовик уже вырос, он стал мужчиной и отдалился от женщины, давшей ему жизнь. Желаю вам всего доброго, мадам.
– Не выйдет у вас делать все по-своему, – долетели до меня ее последние слова.
Не выйдет? Я усмехнулась. Аделаида была мне не страшна. Сомневаюсь, что ей удавалось когда-либо добиться, чтобы сын хотя бы выслушивал ее достаточно внимательно. Теперь же Людовик будет слушать только меня и никого больше. Кто помешает мне в этом?
– Вы – сатанинское отродье, мадам! Стыдитесь!
Вот уж, право – «кто помешает мне?»
Стыдиться? Я застыла на месте, сознавая опасность этой угрозы.
– Воззрись на себя, женщина! Ты вся притворство, напускная учтивость да жеманная походка, наряды да украшения.
Я разгладила руками юбки из дамасского шелка, хорошо сознавая, как переливается на свету богатое шитье темно-коричневого наряда. Разве я мало сил потратила на свою внешность, чтобы не уронить достоинство супруга в глазах важных гостей? Да и станет ли гость, прибывший ко двору, говорить с королевой Франции в таком тоне?
Станет, если это Бернар, аббат монастыря цистерцианцев в Клерво [33]33
Бернар Клервоский (1090–1153) – фактический основатель ордена цистерцианцев (называемых в его честь также бернардинцами); с 1115 г. до смерти был настоятелем основанного им монастыря в Клерво, в родной Бургундии. Активно покровительствовал тамплиерам и др. духовно-рыцарским орденам, был главным вдохновителем Второго крестового похода. Провозглашен римско-католической церковью святым.
Орден цистерцианцев (от лат. названия г. Сито – Цистерциум) возник в Бургундии в 1098 г., официально признан благодаря усилиям аббата Бернара в 1118. На момент смерти Бернара в Клерво было 700 монахов и послушников, а общее число цистерцианских монастырей достигло 60. Орден обладал большим влиянием в католической церкви. Стал приходить в упадок уже к концу XII в.: резкое неприятие цистерцианцами мирской жизни, осуждение растущих городов позволили более богатым орденам оттеснить его от активной роли в делах католической церкви.
[Закрыть]. Он стоял в тронном зале и, брызжа слюной, выкрикивал слова осуждения, а развевающаяся грива седых волос делала его похожим на святого пророка, словно сошедшего со страниц Ветхого Завета.
– Твои волосы – посмотри! – открыты взорам всех мужчин. Не внемлешь ты велениям Господа, кои дал Он падшим дочерям Евы? Во искупление того, что соблазнила она Адама и ввела его во грех!
И это было еще не все.
– Нечестивая дочь Велиала! [34]34
Велиал – одно из имен сатаны в Ветхом Завете.
[Закрыть]Видом своим ты оскорбляешь взор Божий! И если супруг твой не желает вразумить тебя, как должно, то долг сей исполню я, во имя Господа нашего!
Я выдержала взгляд его бесцветных глаз, поражаясь страстности этого человека, худого как скелет вследствие постоянного поста и суровой жизни аскета. Он выглядел таким хрупким, что сильный порыв ветра, казалось, может свалить его с ног, а между тем он претендовал на власть, дающую право порицать меня.
– Припоминаю вашего нечестивого деда, мадам, – затрясся он от сжигавшего его священного гнева. – Припоминаю, как он пренебрег велениями Господа нашего.
Это правда. Девятый герцог Аквитанский, верный девизу «Поступаю так, как сам того желаю», поддерживал странные отношения и с Богом, и с Его церковью. Герцог был готов чтить Бога до тех пор, пока воля Божья не шла вразрез с волей самого герцога. Почти всю свою жизнь он провел, будучи отлучен от церкви – то по одной, то по другой причине, главным же образом вследствие своей греховной связи с Данжеросой.
– Мой дед должным образом почитал Господа Бога, – заметила я ледяным тоном и бросила взгляд на Людовика, тщетно ожидая от него поддержки.
Людовик, как и следовало ожидать, сидел, словно лишившись языка. Я сочла недипломатичным упоминать Данжеросу, ибо это лишь вызвало бы новые злобные суждения со стороны аббата. Нет, этим делу не поможешь.
– Тебе следует научиться держать язык за зубами, дочь моя, – бросил аббат Бернар, враждебность которого ничуть не уменьшилась. – Где это видано, чтобы женщина высказывала вслух свое мнение? Ей сие не подобает.
– Как раз мне это подобает, господин мой аббат. – Нет, я не смолчу, коль на меня так грубо нападают. – Меня приучили иметь собственное мнение и не страшиться высказывать его вслух. И так я буду поступать и впредь. Господин мой король против этого не возражает. Так отчего же возражаете вы?
Как и следовало предполагать, это заявление отнюдь не заставило моего злоязычного противника умолкнуть.
– Тогда я стану проповедовать средь этого нечестивого двора, что позволительно, а что нет в очах Господа нашего!
Этим он и занялся, и каждая фраза была отточена, словно острие кинжала, направленного на то, чтобы разнести в клочья каждую черточку моей внешности.
Юбки («..добродетельный человек решил бы, что это не женщина, а ядовитая змея, ибо за нею по грязи влачится длинный хвост…»), вышитую кайму и рукава («…беличьи шкурки и труды шелковичных червей истрачены на то, чтобы одеть женщину, коей надлежит удовольствоваться простым полотном…»), румяна и притирания, которыми охотно пользуется всякая уважающая себя женщина («…трижды проклята искусственная красота, наводимая поутру и смываемая на ночь…»).
Вот каково было строгое суждение высокопреподобного Бернара. Голос его дрожал от праведного гнева, аналой содрогался от ударов кулака, а я сидела, выпрямившись, ничем не выражая своих чувств в ответ на его злобу. Как посмел он осуждать дочь Аквитании? Я ни за что не склонила бы головы перед аббатом Клерво – однако я ни на минуту не забывала, что рядом сидит Людовик и заворожено внимает каждому его слову. Лицо у короля было таким просветленным, словно эта речь исходила непосредственно из уст Божьих.
Вот это было опасно. В ту минуту я поняла, что нажила себе непримиримого врага. Аббат Сюжер стал бы подрывать мое положение тонко, хитрыми извилистыми путями. Аделаида была злобной, как мегера, она готова была разорвать меня своими острыми зубами, но настоящего влияния при дворе она не имела. А вот Бернар Клервоский – это вполне реальная опасность. Рядом ведь был Людовик, жадно ловивший каждое сказанное им слово. Нет, я не могла позволить себе недооценивать Бернара Клервоского. Он никогда не будет мне другом. А если Людовик станет так к нему прислушиваться, он сможет причинить мне немало вреда.
Но вскоре, охваченная радостным волнением, я позабыла о Бернаре: впервые мне удалось вырваться с острова Сите. В городе Бурже на Рождество меня короновали королевой Франции. В большом кафедральном соборе на пышной церемонии, направляемой твердой рукой прозорливого аббата Сюжера, Людовик и я были официально провозглашены королем и королевой Франции. Несмотря на то, что Людовика короновали еще при жизни его отца, аббат счел отнюдь не лишним напомнить закаленным в битвах и не ведающим стыда вассалам франкского королевства о том, что Людовик стал ныне их законным повелителем. Я не отрываясь смотрела, как на его голову возлагают корону.
