Текст книги "Порода. The breed"

Автор книги: Анна Михальская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

– А где же живут олени? Red deer ²? – спросила я. – Чем дальше мы продвигались, тем больше я убеждалась, что вся Шотландия состоит из холмов с овцами, гор с нитками водопадов, серых лент дорог и воды.

– Там, – и Мэй неопределенно махнула рукой вверх. – Там, в кустарниках. Там, на холмах. Кое-где есть и большие леса, ты увидишь, Анна. А вообще не забывай – мы на севере, и едем к северу.

– Вам хотелось бы жить в Шотландии, Анна? – вдруг спросил Мерди, до поры не обращавший на меня никакого внимания.

– Если бы вы объяснили мне, как это делать, Мерди.

– То есть? – раздался негромкий короткий рык. Очевидно, это был смешок.

– Я не знаю, куда здесь идти. По дороге – нельзя, они для машин. Вверх – не пойдешь, вон, даже тропинок не видно, значит, там ходят только овцы. А сбоку сразу вода, нужна лодка. Где же жить?

– Оh lass ³, – Мерди зарокотал низко и нежно, будто не рыча, а воркуя. – Да ты, видно, думаешь, что жить – значит идти?

– Ну…А как же иначе? Выйти из дома и… идти, да. Куда-нибудь. В лес, в поле. На речку. Куда нужно.

– Куда нужно? Мы вот в деревне ходим по улицам, а коли надо в город – едем в машине. На охоту не ходим – не господа какие. Нам гулять вообще некогда. Наработаемся – идем в паб. Пива выпьем, посидим, побалакаем. И домой, к жене. А для этого много места не нужно. – И Мерди опять зарычал.

– О! – сказал Ричард. Он смотрел прямо перед собой, в лобовое окно. – Русские привыкли жить в лесу. Или в степи. Да, Анна? К городу еще не привыкли. В горах жить не умеют. Я прав?

– Наверное… Но мне действительно нужно идти. Странно, я об этом не думала. Все время идти. Это для меня и есть жизнь. А остановка – только для отдыха. И дом – только ночлег. Удивительно. Дело вовсе не в том, чтобы вокруг был простор, пространство. Главное – возможность пути: далекого, может, и невозвратного. Я с изумлением взглядывала то на горы, то на полосу воды в узкой долине. И правда – как же тут жить? Невозможно! Идти некуда.

Ричард молчал и почти не шевелился. Странный роман, – подумала я. Все время в машине, бок о бок, и все едем, едем куда-то. Вот уж доехали почти до северной оконечности его родного острова, через несколько часов, верно, не только идти, но и ехать уж будет некуда – впереди холодное море. И скоро назад – да на самый юг, от моря до моря. Из конца в конец клочка суши под названием Альбион. Замечательный роман! Отличный! Мне нравится. Все почти идеально, точно как я говорила – ах, как созвучно русской душе! Только одно: а ведь остановиться-то придется! И тогда я улечу в Москву. В пыльную уже, тополиную Москву. А, да что там! Чему быть – тому не миновать. Как это я сказала? Сама возможность пути – далекого, может, и без возврата… Есть, есть она, эта возможность. Есть пока. И где-то далеко, севернее Пянджа, гораздо севернее – может быть, даже на каком-нибудь плато Путорана, тоже идет или едет куда-то один довольно дикий человек. Очень дикий… Свободный. Без возврата…

Но тут дорога переменилась. Машин стало заметно больше. Ветер, с упругим усилием врывающийся поверх опущенного стекла, нес не только холод, но и влажную негу долины. Полоса между крутыми склонами холмов расширилась, появились деревья. Их печально склоненные в одном направлении кроны говорили о постоянстве ветров. Листва буков, кленов и лип казалась тяжелой и голубовато-сизой от переполнявшей ее влаги. Дорога пошла вниз, и вот уже блеснула переливчатая водная гладь – черно-зеленая, дымчато-серая.

– Лох-Ломонд, Анна, – торжественно объявил Мерди. – Остановимся, Мэй?

– Как всегда, Мерди. Будем все делать как всегда.

– Тогда – по чашке кофе в Камерон Хаус Отеле!

Под колесами захрустел гравий аллеи. Она шла вдоль туманной полосы озера. Дикий край оборачивался фата-морганой. Само озеро менялось на глазах. Оно казалось все более призрачным, сказочным – недвижное, зеркально-светлое. Сложив крылья парусами, по воде заскользили пары лебедей – белые, черные. И наконец в перламутрово-туманных берегах перед нами открылась сама жемчужина. Это было невысокое и даже вовсе не большое здание – немыслимо, неприступно роскошное. Его сдержанная пышность была не просто апофеозом богатства, но его метафорой, его обобщенным символом. Перед входом величественно расхаживали суровые великаны – устрашающего вида рыжебородые волынщики в кильтах. Они извлекали из своих инструментов заунывные варварские звуки. К роллс-ройсам у входа подкатывали все новые. Казалось, машин других марок просто не существует.

Мои спутники прошествовали в здание не проронив ни слова. Молчание царило и в вестибюле, и в коридорах, и в туалетах, и в залах. Казалось, в этом храме богатства любая живая душа умолкает, смиряясь и вознося безмолвием своим хвалу божеству.

Так мы и выпили по чашке кофе – без единого слова. Откуда появились тонкие белые чашки, почему в них оказался именно кофе, как проведали духи этого места, что, собственно, нам нужно – всего этого я так и не заметила, не поняла, не узнала.

Молча мы поднялись с мягких диванов. В окна этого рая богатых лился от озера рассеянный жемчужный свет. Тихо, так что даже шелковая юбка Мэй не прошелестела, друг за другом мы вышли к машине. Все так же плыли лебеди под надутыми парусами своих крыльев, и все так же мерили аллею гигантскими шагами великаны в юбках. Мычали волынки, и роллс-ройсы хрустели гравием.

Мерди повернул ключ зажигания, и треск стартера прозвучал в таинственной тишине, как пулеметная очередь. Я подскочила на сиденье. Ричард похлопал меня по плечу, как успокаивают взволновавшуюся лошадь. Не сразу развеялись чары отеля Камерон – всю дорогу вдоль длинного зеленого озера Лох-Ломонд мы проехали молча. Только когда дорога вновь стала дикой, когда вокруг опять поднялись черные гнейсовые скалы, когда зашумели, ниспадая к зеленым их подножьям, белые пенистые нити водопадов, Мерди сказал:

– Едем к Форту Вильям. Впереди Грампианские горы. Перевалим через Крианларих, Анна.

Мимо проносились дорожные указатели – простые белые таблички с обычными черными буквами. Я читала названия: Аонах Мор… Крианларих… Мост Орки… Горы становились все выше.

– Смотри (Мерди обращался уже только ко мне) – вон и два брата. Который пониже – это Бен Мор. Тысяча сто семьдесят четыре. А вон тот, с седой головой, – Бен Нэвис. Тысяча триста сорок семь, самая высокая точка Британии. Ну что, Мэй, как всегда?

– Да, Мерди, милый. Как всегда.

Проехали указатель с надписью «Гленко», вырулили к озеру. По склонам на берегах бушевал цветущий bonny broom[137]: просияло солнце, и на холмы, казалось, набросили львиную шкуру.

– Вот, Анна. Red lion ¹– символ Шотландии. Видишь теперь? Понимаешь? Ну, и чертополох, конечно. Thistle – ну, об этом все знают.

Отдыхали в крошечной таверне на берегу. Мерди предстоял еще долгий путь – он непременно хотел проделать его сам, не уступая руль Ричарду. Чтобы все было как прежде, при Дункане. Сквозь широкие окна видно было зеркало озера, и комнату наполнял ослепительный свет северного неба. Мэй пила белое вино. Мне пришлось сделать тот же выбор – упаси Бог пить что-нибудь еще на людях, даже в незнакомой деревне – сразу поймут, что вы не леди! Мэй этого не говорила, но так, сама страдая без водки, поступала неизменно. Что ж, хочешь жить в Риме – живи по римским обычаям, – вспомнила я. Мерди и Ричард получили от Мэй по стакану имбирного пива. И вот, глядя не отрываясь на белые воды озера, Мэй снова запела:

Oh cold is the snow that sweeps Glencoe

And coveres the great old Donald,

Oh cruel was the foe that raped Glencoe

And murdered the House of MacDonalds… ²

И снова голос ее звучал так нежно, так мелодично, так чисто и отвлеченно-спокойно, как тихо плескали о каменный берег озерные волны, белые и сияющие.

– Баллада так и называется – «Massacre of Glencoe», – пояснил Мерди, задумчиво смотря на озеро. – Резня в Гленко – это когда клан Кемпбеллов, Анна, предательски проник в Гленко – оплот МакДональдов – и под покровом ночи перерезал спящих. Это было началом конца всех горцев, всей Шотландии.

– И с тех пор ни один МакДональд не подаст руки ни одному Кемпбеллу, – добавила Мэй свирепо.

– Как, и сейчас?

– Ну да. А что, собственно? И никогда не подаст, если это настоящий МакДональд! Ведь Кемпбеллы предали закон гостеприимства. Убили всех хозяев, от мала до велика. Хозяев, пригласивших их на ночлег. После дружеского пира!

– А когда это было? Эта резня?

– В 1682. С 15 на 16 февраля. В ночь.

– Боже! – сказала я.

– Вам нравятся шотландские песни, Анна? – глухо проговорил Ричард. Он тоже смотрел вдаль – на горы.

– Бесконечно. И мне нравится, как поет Мэй. О войнах, о павших, о предательстве и убийстве – а Мэй поет как птица – светло и печально.

– Птица смерти, – сказал Мерди и осекся. – Ты права, lass. Я хочу, чтобы ты познакомилась с моей невесткой. Она настоящая шотландка. Мы, шотландцы, вроде русских, знаешь ли. Нас всегда убивали. А мы сражались. Только нас было мало. А сейчас мы живем по всему свету. На родине остались немногие. У русских-то все наоборот. Пока.

– Но почему пока, Мерди? – Это было неожиданно. Странно, что о русских думают в Шотландии. Странно и то, чтό думают.

– А, не знаю. Просто мы похожи. Вот и все. Мы не то что эти англичане – они лисы и есть. – Мерди засмеялся и обнял Мэй. – Ты-то не обидишься. Ты мне как сестра родная. Ну-ка, спой дальше, ты знаешь…

И снова запела Мэй своим голосом птицы Сирин:

They came in the night while the men were asleep

This band of Argyles through snow soft and deep

Like murdering foxes among helpless sheep

They slaughtered the house of MacDonalds. ¹

Мы поднялись и вышли. И машина понеслась дальше по серым пустынным дорогам, через Северо-западные нагорья. У подножья черных гор темнели острые вершины елей, а у подножья елей стелились ярко-зеленые ковры болот, поросшие осокой. Прямо на коврах осок лежали облака. Они то шевелились лениво, то, будто спохватившись, поднимались и переползали через вершины деревьев и гор. Однажды, когда облака были высоко, между их туманными, призрачными телами вдруг встал мост радуги – ярчайший, что я в жизни видела.

– По кельтскому поверью, – тихо сказала Мэй, – этот мост ведет хозяев и их собак в поля счастливых охот. Там они встречаются, если смерть их разлучила, и уже не расстаются навеки.

Рванул порыв северного ветра, радужный мост побледнел и, постепенно исчезая, поплыл к югу.

Ветер все усиливался, и стало ясно, что мы приближаемся к морю. Небо снова переменилось, и впереди, внизу, там, куда мы спускались с горных склонов по узкому серому серпантину, блеснула яркая голубизна. На холмах зеленел полог высоких деревьев – буки, дубы, вязы, клены… Снова появился золотой под солнцем bonny broom. Вдоль дороги, складываясь и распрямляясь, как пружина, проскакал коричневый зверек – каменная куница.

– Это все земли арабских шейхов, Анна, – сказал Мерди. – Некоторые шейхи разводят здесь своих скакунов – арабов.

Из зелени лесов на склонах кое-где выступали стройные белые стены дворцов.

Но вот дорога пошла вдоль полосы голубой воды. По берегу тянутся деревеньки – маленькие, немноголюдные. На мелких волнах узкого залива качаются пришвартованные лодки и лодочки. Вот во дворе садится на трехколесный велосипед малыш. Не хватает одного заднего колеса, и ребенок терпеливо устанавливает равновесие с помощью ноги. Рядом – горка песка и несколько сломанных игрушек. У двери спокойно сидит мохнатая собака – точь в точь моя Званка, только серо-пегая. Изгородь покосилась, но ее подпирает погнутая металлическая утварь. Знакомая, чем-то родная картина. Тишь запустенья, величье природы. Спокойствие человека, сознающего свой размер. Свое место.

Шхера – inner sea-loch, «внутреннее морское озеро», как назвала это Мэй, внезапно раздалась до горизонта и обратилась в залив. Машина встала.

– Ну, Анна, мы почти на месте. Смотри: перед тобой родовое гнездо клана Макинрей! – Мерди вышел, распахнул для Мэй и для меня дверцы.

Только покинув теплый душный кокон машины, я поняла, как же силен ветер. Он не просто сбивал с ног, а почти не давал дышать: воздух проносился мимо лица так быстро, что я не успевала вдохнуть.

Впереди, над темными, уже предзакатными водами, повисла черная дуга. Это каменный арочный мост протянулся от суши в море, к маленькому скалистому островку. Солнце садилось за море, и алое небо пурпуром обнимало черный приземистый силуэт замка, занимавшего весь остров.

– Эйлеан Донан – замок нашего клана, – сказала Мэй. – Очень древний. Но теперь, – прибавила она быстро, – принадлежит National Trust. Здесь музей. Сейчас ты увидишь.

Сгибаясь, кланяясь ветру, мы перешли через мост и, вступив на землю Макинреев, оказались перед входом. Только за толстой дубовой дверью можно было распрямиться и дышать свободно. Что ж, замок как замок, – подумала я, и вдруг, стоя рядом с Мерди, обнаружила, что это он, именно он, в клетчатой юбке и с пледом через плечо, смотрит на нас обоих из старинной рамы, с серой каменной стены.

– Глава клана, – Мерди назвал какое-то имя и годы.

– Очень похож, – заметил Ричард, как мне показалось, нехотя.

– Да, правда, Анна?! Это же сразу видно! – воскликнула Мэй. – И Дункан был совершенно такой же. Прямо одно лицо. Ну, пошли. Здесь больше смотреть особенно нечего.

– Заедем к нам, оставите вещи, а потом вас ждет Дэнис с обедом, – сообщил Мерди.

Обратно через мост пришлось бежать: на море легла черная туча, доставившая такой тяжелый груз не то воды, не то снега, что в машине мы укрылись уже промокнув. И Ричард, и шотландцы – теперь я причисляла к ним и Мэй – сохраняли совершенное спокойствие. Ричард был серьезен, даже несколько мрачен, а Мерди и Мэй сияли ровным светом радости.

– Добро пожаловать в Кайл оф Лохэлш, Мэй. Добро пожаловать в Кайл оф Лохэлш, Анна и Ричард, – торжественно объявил Мерди, когда мы вышли из машины у двери его дома – небольшого белого строения на пригорке, прямо над водой.

– Не очень-то похоже на мой родовой замок, а? Ну да ведь и я обыкновенный торговец, просто мясник – здесь, в Кайл, и на Острове. И еще – спасибо Мэй – управляю ее отелем.

В России такой дом назвали бы щитовым. Как сопротивлялась ветрам Гебридского моря эта маленькая утлая крепость из стекла, пластика и тонких досок, было непонятно. Мерди сразу же подвел нас к окну гостиной. Окно было единственным, но зато занимало всю стену.

– Вот она, моя Шотландия. Гебридское море, за ним – Атлантика. Сейчас туман рассеялся – как удачно! – и, смотрите: вон та плосковатая вершина слева – старый Дункан. Это вулкан. Потухший, конечно, но – кто знает? В нем, как во всяком вулкане, дремлет дракон. Вершина плоская, чтобы дракону удобнее было вылезать и расправлять крылья. А вон там, за озером, – да-да, те темные горы – это сам остров Скай. Его называют Misty Isle, Туманный остров. Но подлинное имя ему – Eilean A’Cheo. Это и значит – Остров Тумана, Isle of Mist. Таинственный остров. Туда мы поедем завтра. А за ним, дальше в море, можно разглядеть еще Reasey Island, остров Рисей.

Над седой пеленой вод действительно поднимались две темные продолговатые выпуклости, будто спины гигантских китов, – одна совсем рядом, другая – гораздо меньше. В стекло ударил дождевой заряд, потекли струйки, и вся картина задрожала и размылась.

– Переодевайтесь в ваших спальнях, и перед обедом я жду вас здесь на стаканчик виски, – Мерди кивнул нам и отвернулся к окну.

В своей крохотной комнате я села на кровать. Она была словно из сказки Андерсена: Герда отдыхает у добрых принца и принцессы – ведь впереди дальний и опасный путь на Север. Постель – лебяжье облако. Я слишком устала, думать ни о чем было невозможно, и, с трудом поднявшись на ноги, я принялась механически распаковывать свой спартанский багаж. Зачем я здесь? Как меня сюда занесло? – только две фразы остались на поверхности моего сознания. Я залезла в теплую пенистую ванну. Зачем я здесь? Вытерлась белоснежным очень мохнатым полотенцем. Как меня сюда занесло? Надела через голову льняное платье, застегнула пряжку широкого кожаного ремня. Зачем я здесь? Расчесывая и закалывая волосы, пудря нос, подкрашивая глаза зеленым, я повторяла: как меня сюда занесло? Зачем я здесь? Ответов не было.

Ну, пора. Толкнула дверь – и оказалась в теплом, тесном кольце крепких рук. В коридоре было почти темно – над головой вечерний отсвет сумрачного моря еле пробивался в окошко, похожее на иллюминатор, а где-то далеко, в другом конце, виднелся проем двери в гостиную. От неожиданности я замерла, не пытаясь освободиться, как птица, накрытая рукой ребенка. Сердце билось, и еще быстрее и сильнее, у моего виска, билось сердце Ричарда. Эти удары почти оглушали. Мир был уже далеко и стремительно отдалялся – Мэй, Мерди, горы и море...

– Анна, Анна, что с вами? Боже! Что я наделал! – я открыла глаза на постели в своей белой комнатке, а Ричард, на коленях, влажным холодным платком отирал мне лоб.

– Боже мой, Анна! Простите, простите меня. Простите. Как я мог! Как я мог поступить с вами, как с обычной женщиной! С вами, такой нежной, такой чувствительной! – (Тут было произнесено уже знакомое мне слово “delicate”). Я чуть шевельнулась. Это движение вызвало новые мольбы и сетования. Мужчина, казалось, действительно был в отчаянии.

Что это на меня нашло? До Англии я знала, что такое обморок, только по романам – и вот уж второй в считаные дни! И что сказать этому красивому доверчивому человеку? Что русские женщины вовсе не падают в обмороки? Что ничего особенного, на мой взгляд, он не сделал и уж конечно ни в чем не виноват? Не поверит. Я повернула голову и посмотрела, наконец, ему в глаза. Он опустил голову и прижался лбом к моей руке.

– Анна! Я понимаю, я все теперь понимаю. Анна, дорогая. Мое дитя. Моя любовь. Вы сама нежность, само благородство. Я буду беречь вас всю жизнь. Вы слышите? Клянусь. Я сделаю вас счастливой. Я заставлю вас забыть все. Забыть вашу родину, ваши несчастья.

Я отвернулась к белой стене.

– Прошу вас. Не отталкивайте меня. Не отвечайте сейчас. Вы русская, и только сейчас, сию минуту я понял, что это значит. Тайна. Глубина. Красота. Любовь. Я думал, вы просто красивая женщина – не как все, конечно, очень, очень своеобразная… Но теперь, теперь… Такого создания, такого завораживающего, прелестного – не ангела, нет, но… эльфа, эльфа во плоти – нет, я и представить не мог. Я счастлив, Анна. Я уже сейчас счастлив. Что бы ни было дальше, как бы вы ни поступили – я счастлив. Ну, посмотрите на меня. Только взгляните снова мне в глаза…

Я лежала неподвижно, оцепенев от удивления. Почему я опять потеряла сознание? Первый раз – на конюшне у Джулии – еще понятно: аллергия, почти удушье, шок. А сегодня – ну, так сегодня… Усталость от самолета, потом машины. И постоянное напряжение – уже почти неделю говорю только по-английски. Так что и это объяснимо. Но вот что теперь делать? Стыдно пользоваться чужим заблуждением. Еще постыдней сознательно в него вводить. Обманывать это называется. Подумать, так я взялась играть какую-нибудь тургеневскую девушку. Стыд какой! Но разубедить, кажется, уже невозможно. Человек видел нечто своими глазами. А остальное сам придумал. Ему нужна любовь, по ней он тоскует. И вот его вырвали из привычного мира, подсунули повод для желанного фантома – и готово! Что ж, так оно и бывает. Разве забыть – ведь и со мной было то же. Вот как рождается большая любовь. Та, от которой потом век не отвяжешься, как ни старайся. Но Ричард… Ах, Ричард. Опоздал. Опоздал, и ничего не поделать.

Я села и поправила волосы. Ричард, не поднимаясь с колен, сделал было движение, чтобы обнять мои ноги, но отпрянул. Видно, испугался, что его русский эльф (ну и чушь!) снова потеряет сознание от грубого земного прикосновения. Я вспомнила, что давно нужно было быть в гостиной.

Вот тут-то я себя и поймала. И уже на ходу, в темном коридоре, по пути к светлому пятну двери в гостиную, поняла, что случилось со мной на самом деле.

На самом деле я вовсе не хотела уходить из спальни.

И тогда, в пустом деннике, на сене, из которого вылетел павлин, я хотела остаться с Ричардом. Хотела его поцелуев, которые вовсе не показались мне неприятно-холодными, стерильными и прочее. Я себя обманула.

Мучительно, невыносимо, нестерпимо я хотела того, что прервала отвратительная крикливая птица. Тело томилось, душа ныла. Было так больно, так тоскливо, что легче было обмануться. И я упрямо обманывала себя – чтобы избежать худшего: очередного краха, провала всех планов Энн. Но ведь это были уже и мои планы, только я старательно в этом не признавалась.

Я выдавала все это за необходимость – а сама всей душой и всем телом искала близости недоступного, сильного, свежего, красивого, уверенного в себе, чисто вымытого мужчины. Англичанин он или нет, какая разница? И сколько сотен миль меня до головокружения волновали его случайные прикосновения на заднем сиденье машины? И как только мне удавалось всю дорогу внушать себе, что рядом со мной нечто вроде манекена, которых сажают в автомобили, имитируя всякие катастрофы и изучая их последствия?

И только теперь, когда он так открылся и опасность краха отодвинулась, рассыпался и обман. Но что же? Неужто меня можно и вправду любить? Нет, подожди. Вспомни-ка лучше про «русского эльфа». А ты опять: «опасность отодвинулась»… Да никогда она не была так близка. Какой из тебя «русский эльф»? Человек без ума от своего миража, вот и все. И что дальше? Судя по взгляду Мэй, с этим вопросом на лице я и вошла в гостиную.

Я подошла к окну. Солнце закатилось, но небо и море излучали бледное перламутровое свечение. Был виден Дункан. На его плоской вершине вместо дракона лежало облако. А может, дракона просто не было видно, и он уже развернул свои крылья там, в облачном тумане?

–А, ласс, бак агайн хьир? – приветствовал меня Мерди. – Нэ, о'ке! Вил ит би бранди, о вот? Йи тист виски! ¹– и Мерди потряс в вытянутой руке

объемистую бутыль. – Давай, объясню, как пьют виски шотландцы в Шотландии. Вот тебе два стакана. Сюда наливаем виски – на два пальца, видишь? – Мерди вытянул вперед указательный и средний, плотно прижав их друг к другу, и ровно на эту высоту поднялся золотисто-рыжий напиток в моем первом стакане. – А сюда – воду. На четыре пальца. Можно со льдом, хочешь? Но лучше просто холодную, – и во второй стакан почти до краев была налита хрустально-прозрачная жидкость. – Ну а теперь – Фор йи! За тебя!

Мы выпили, стоя у окна, и Мерди усадил меня в кресло около столика, где стоял мой второй стакан – запивать.

– Ну, так и пей, – одобрил Мерди, – глоток то отсюда, то оттуда.

Я пила и рассматривала комнату, стараясь не глядеть ни на Мэй (мне было почему-то стыдно), ни на Ричарда (я не знала, как на него смотреть, чтобы он не оказался сейчас же слишком близко). Гостиная была очень красива. Обширное поле гладкого пола из простых струганых досок с сучками и прожилками, на нем кое-где кресла, и около каждого – столик для пары стаканов с виски и для всяких безделушек. Украшениями в этом шотландском гнезде морской птицы служило все что угодно – красивый камешек, обкатанный волнами, перышко, старинная серебряная ложечка… Прямо на полу стояли низкие фарфоровые вазы с высохшими розовыми лепестками и высокие – с засушенными травами. В окно, целиком занимавшее стену, вновь ударил дождевой заряд. Виски ли преображал мир, или это мир снизошел наконец до того, чтобы перемениться, было непонятно, да и не важно. Беседа, впрочем, недолгая, велась исключительно между людьми и собаками: в комнату, приветливо помахивая хвостом, вошла черная сука лабрадора, а за ней вереница таких же угольно-черных щенят месяцев трех от роду. Лабрадоры вели себя так сдержанно, так серьезно, так деликатно, что, переходя от гостя к гостю и не забывая притом хозяина, никто из них не потревожил и сухого лепестка в фарфоровых вазах. – Good manners! – оценила Мэй. ¹

Внезапно, будто по сигналу, который только мне не был слышен, Мерди, Мэй и Ричард разом поднялись. Мы двинулись к выходу и сели в машину. Ехать было чуть больше минуты, но, видно, прибыть полагалось в автомобиле.

На открытой террасе, отделенной от уреза неспокойных волн и от серых гранитных валунов лишь легкой белой балюстрадой в колониальном стиле, перед хозяйкой Лохэлш-отеля церемонно выстроились служащие в черном под предводительством метрдотеля. Кланяясь и пятясь, метрдотель Дэнис, здоровенный шотландец с красным обветренным лицом и блестящими от бриллиантина волосами, простирал обе руки к распахнутым дверям. Мэй на полшага впереди своего деверя – управляющего и мы с Ричардом, на полшага позади Мерди, составляли группу «хозяев». Мэй сдержанно кивала, держась очень прямо и всем своим видом показывая, что проверка предстоит нешуточная. От неловкости я виновато улыбалась Дэнису. Несколько шагов до входа Мерди проделал деловито, Ричард – невозмутимо.

Мы вошли и огляделись.

Убранство отеля – несколько невыразительного, но зато добротного и обширного четырехэтажного здания – по стилю от него ничем не отличалось: на стенах, подсвеченных тяжелыми бра, потускневшие краски бордюров: фазаны, кролики и шотландские куропатки-граусы, картины маслом на охотничьи сюжеты в массивных рамах, оленьи рога. На узких окнах, в которые смотрела уже ночная дождливая мгла, – бархатные шторы. Мэй, совершенно поглощенная своим отелем, указывала на что-то Мерди. Ричард помогал мне снимать накидку: стоял сзади, тесно прижавшись и почти обнимая. – Анна, – он нагнулся к моему уху и шептал, касаясь волос и щеки горячими сухими губами, – Анна, тут в спальнях на окнах тоже бархат… Бархат, холодные льняные простыни, жаркий огонь в камине, ледяная ночь за стеклом… Бархат, Анна… Боже, как я выдержу это... Этот вечер… Эту ночь…

– Все это необходимо заменить, Мерди, – голос Мэй звучал резко, даже пронзительно. – Все, все совершенно. Всю эту рухлядь. Ну, распоряжения последуют завтра. Покажем Анне Скай, вернемся, отдохнем и на свежую голову все обсудим.

– Прошу, мадам, – обратился к хозяйке метрдотель Дэнис. – Прошу в зал для шампанского.

Мы прошли в очень узкую комнату, где за длинным столом нам подали сухой, остро покалывающий мелкими пузырьками напиток в тонких высоких бокалах. Я узнала “Catherine the Great”.

Появились новые представители клана Макинрей – сын Мерди, преуспевающий полноватый молодой парень, а с ним – девушка такой красоты, какой я не видела никогда. Даже в кино. Я вообще не думала… Не думала… Ну, не знаю. Она была очень веселая, эта самая «настоящая шотландка», о которой еще утром говорил Мерди, проносясь в машине через перевалы Грампианских гор. И правда, место ей было вовсе не на конкурсе грубых великанш на звание «Мисс Мира» где-нибудь в Найроби, а именно тут, у Острова Туманов, во мраке дикой северной ночи – ей, этой сияющей девушке с потоками шелковых золотых волос, глазами цвета голубой воды шхер, лепестками шиповника на щеках и устах и жемчужной мерцающей кожей.

Эта девушка пела. Пела те баллады, что я уже слышала, пела и новые. Они повествовали о событиях еще более кровавых, о ночах еще более страшных, о предательстве и смерти, о любви и горе, о разлуке и неизбывной тоске.

Серебристым голосом, чистым, как струя водопада, легким и нежным, как пух морской птицы, гибким, как ивовая лоза, эта душа Шотландии, девушка по имени Мэрайа, пела сказания своей родины.

За столом сидели невозмутимо и говорили о вещах самых обыденных – обсуждались, кажется, даже цены на мясо. Дэнис, стоя за стулом Мэй, отдавал распоряжения. На блюдах подносили канапе размером с наш железный рубль, и паштет из креветок розовел на них нежно, как вечер. Я все смотрела на Мэрайю. Как можно думать о других девушках, да еще и называть их «русскими эльфами», когда рядом… Но Ричард смотрел в темноту за окном. Его бокал наполняли часто.

Когда Дэнис, не отрывавший взгляда от хозяйки, заметил, что «Catherine the Great» возымело свое действие, был предпринят переход в обеденный зал.

Там, на столах больших и маленьких, разглаженный до атласного блеска, окрашенный во все тона зеленого – от глубокого цвета морских глубин до льдистого холода северного неба – царствовал лен. Он устилал столы многослойно, так что нижние скатерти с чудной вытканной каймой ниспадали до самого пола, верхние лежали углом, чтобы не скрыть всей роскоши нижних, а перед каждым прибором помещался конверт салфетки, такой большой и так туго свернутый, что мог бы спеленать и новорожденного младенца, но все же, и, казалось, в самый последний момент, младенца решили заменить цветущей веткой лаванды.

Официант отодвинул для меня стул, снова придвинул и остался стоять за моей спиной. Для Мэй то же сделал Дэнис, но рядом с ним за стулом Мэй, хотя и почтительном отдалении, застыла стайка молодых людей в черных фраках с напомаженными до блеска волосами. Все они напряженно ждали указаний.

Я провела пальцем по скатерти. Шелковистый лен чуть скрипнул в ответ.

– Мэй, дорогая, как красиво. И какой чудесный лен – неужели русский? – спросила я по прежней привычке доводить начатое дело до конца. Наверное, в этой новой жизни она мне уже не понадобится.

– Ирландский, Анна. Дорогой – страшно. Но ведь приятный, верно? – Мэй была довольна. Глаза ее искрились – шампанское было отличное.

Дэнис принялся за работу. У всякого, начиная с Мэй, в строгой очередности статуса, торжественно-празднично осведомлялся он о каждом блюде и обсуждал подробности: – Mrs MacInrae, what about your grouse?… – Madam – would you prefer venison?… ¹За ним стоял некто Pier – я видела только его пробор, неизменно склоненный над блокнотом – и записывал. Я выбрала оленину.

Теперь мне кажется, что с самого обморока, точнее, именно с того мгновения, как я очнулась в руках Ричарда в том белом лебяжьем гнезде, в стенах, хрупких, как раковина, тонких стенах, в которые билось вплотную подступившее бушующее море, под черным покровом свирепых туч, – именно с того мига я, как принято говорить, потеряла рассудок. Как сказать иначе, я не знаю. Но напряженная битва, но страстная борьба в этой незнакомой, призрачной природе, но радуга, плывущая под северным ветром, но мгновенные победы то солнца, то мрака, но старинные кровавые сказания, о которых пел чистый чарующий голос, – все это раскрыло меня, как бело-розовую раковину, что сейчас, темным вечером, лежала у меня на тарелке, а еще перламутровым утром жила где-то в морских глубинах.

Do you like scollops, Anna? ¹– спросил Ричард.

Мне не нужно было смотреть на него или говорить. До боли сведенных скул томило и притягивало прикосновение его ноги к моему колену под холодящим покровом льняной скатерти – то нарочито мимолетное, то плотное до жара. Вот в чем смысл и истинное назначение льняных скатертей! – подумала я, все еще не без иронии. – А я-то, ничего об этом не зная, отважилась ими торговать – наивная и глупая женщина.