Текст книги "Порода. The breed"

Автор книги: Анна Михальская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

– Какое? – я уже смутно догадывалась, перед кем обнаружит себя третье привидение, и почти не нуждалась в подтверждении.

– История довольно темная и, на мой взгляд, невероятная… Давай продолжим прогулку, расскажу по дороге. А то собачки хотят пройтись, – Мэй вынула из кармана куртки ключ и отперла ржавый замок, по-видимому, кем-то заботливо смазанный.

Серая калитка на удивление легко отворилась, и мы вышли за пределы Стрэдхолл Мэнор. Мы стояли на обочине узкой асфальтированной дороги, заключенной между двумя полосами высокой живой изгороди. Боярышник уже почти отцвел, и только редкие белые соцветия украшали сплошную темную зелень живых стен. Изгородь отделялась от асфальта узенькой тропкой. По ней мы и пошли. Понятно, что двигаться рядом было невозможно, так что пришлось выстроиться цугом – впереди Водка с Опрой и Бонни, за ними Мэй, потом Мышка и Скай. Я замыкала шествие. По шоссе довольно часто проносились автомобили, и тогда нам с Мэй приходилось вжиматься в колючую стену боярышннка, подтягивая покороче собачьи поводки. Дорога петляла. Самые сложные моменты наступали, когда из-за поворотов внезапно появлялись всадники, совершающие утреннюю верховую прогулку. Нельзя сказать, чтобы борзые и, главное, Мэй вели себя при этом спокойно.

– Oh, shit!!! ¹ –шипела она сквозь зубы, завидев издали верхового. – Hello! Good morning ², – так громко и звонко приветствовала Мэй уже приблизившегося всадника. Каждый отвечал ей столь же радостно, хотя люди были явно незнакомые. Но так принято в Англии. Я заподозрила, что и они цедили про себя: “Oh, damn!!!” ¹, прежде чем с радостной улыбкой пропеть вслух: “Good morning!”.

Особенно безобразничал Бонни. Пользуясь длинными рычагами своих грубых сильных ног и немалым весом, он нещадно мотал Мэй и двух сук из стороны в сторону, норовя выскочить на асфальт, и вставал на дыбы, если это не удавалось. Бедная Мэй! Представьте Аничков мост, где каждый атлет держит не одну лошадь, а целых три…

Когда ритм и стиль нашего продвижения вдоль шоссе окончательно наладились, Мэй, полуобернувшись ко мне, начала рассказ о третьем привидении.

– Ты ведь знаешь, Анна, что мои предки происходят от незаконного сына короля Генриха VIII, – сказала Мэй как бы нехотя, через силу. В Англии такие вещи сообщают только в случае крайней необходимости . Я поняла, что без этих сведений рассказ был бы просто непонятен, и подтвердила, что таковой факт мне известен, хотя слышала об этом впервые. Так полагается.

– У Анны Болейн, матери Елизаветы, была старшая сестра Мэри. Она родила Генриху сына еще до того, как он сочетался браком с Анной. Хорошо, что король на Мэри не женился – по крайней мере, голова на плечах осталась. Кстати, в программу твоего визита в Англию я включила соответствующий пункт – поездку в Хэмптон Корт. Это дворец, который Генрих построил для Анны. Недолго она там прожила. Ну, неважно. Короче говоря, Мэри и ребенку досталась жизнь, но из владений – весьма немногие, и в их числе – Стрэдхолл.

Дальше пошел ряд поколений, и всегда появлялись незаконные дети. Не все они смирялись с тем, что их лишали имени, владений, имущества. Я думаю, они просто не понимали, что самое ценное – все-таки жизнь. Ее-то они получали! Но им было этого мало, и некоторые пытались протестовать. Протесты принимали разные формы. Знаешь, кровь Генриха, даже в очень разбавленном виде, просто страшная штука. (Это уж точно, – согласилась я про себя и с тоской вспомнила ежедневник.) Короче, один из таких недовольных и был посажен на цепь в этом дупле – для острастки, чтоб другие не вставали на дыбы. Это разрешается только жеребятам. Вот почему потом под дубом поставили мраморного жеребенка. Он напоминает.

– Когда “потом”?

– Ну... когда этот человек умер. С тех пор прошли сотни лет, Анна, и обычаи изменились. Люди стали покорней, а жеребята все такие же. И это прекрасно.

– А что же привидение?

– Говорят, являлось несколько раз – тем, кто так и не смог смириться с жизнью. Или не захотел. Беспокойным, знаешь ли... После этой встречи все они быстро понимали, что к чему. У нас в Англии сейчас таких не осталось. Некому больше помогать образумиться. Так что дупляного привидения давно никто не видел. Может, его и нет уже...

Я теперь вполне представляла, что означает слово “давно” в устах Мэй. Разговор о привидениях иссяк.

– Мэй, а когда же мы придем? – спросила я. – Долго еще?

– Куда придем? Что ты имеешь в виду?

– Ну, мы ведь пошли гулять... С борзыми...

– Так мы и гуляем! Сейчас дойдем до тех деревьев – видишь, вон они – и повернем назад.

– А где же мы собак отпустим?

– Отпустим? Как это?

– А чтобы они могли побегать... На поле... Тут ведь кругом поля!

– Анна, милая, эти поля чужие. Тут собакам бегать нельзя. Гляди, вот табличка.

И в самом деле, мостки через придорожную канаву, вдоль которой мы двигались, были перегорожены аккуратной калиткой. Я прочла: “PRIVATE. NO TRЕSPASSING” ¹. Вопросов у меня больше не было. Но Мэй пояснила:

– Моим борзым очень повезло. Большинство членов нашего клуба постоянно держат своих в вольерах. Собаки оттуда вообще никогда не выходят – только на выставки. А вот я со своими каждый день гуляю. Кроме того, я каждый день выпускаю их в паддок. У меня всегда находится свободный загон – ведь лошадей постоянно приходится перемещать на свежую траву. Так что во вторую половину дня мои собачки получают возможность побегать. Вот увидишь, как они резвятся! Приедем от Энн, выпьем немного, отдохнем – и снова гулять! Правда, здорово?!

– Да, замечательно, – ответила я. И тут же снова вспомнила о Вурлакове. При этом где-то в животе возникло то отвратительное ощущение, которое я всегда испытывала в лифте высотного здания МГУ при начале движения: у-у-х-х-х... Увы, виза у Валеры уже в кармане. Мне живо представилось, как гуманный дрессировщик засовывает свое барахло в чемодан, специально купленный для этого случая – первой в его жизни поездки за границу.

Следуя за Мэй и ее тройкой борзых обратным путем, для разнообразия – по противоположной стороне дороги, которая, впрочем, ничем не отличалась от первой, я думала об alma mater на Воробьевых горах.

Странное место все-таки. Заколдованное. Интересно, есть ли там привидения. Должны быть. Бродят, наверное, по коридорам, оправленным в дубовые панели, по этим академическим темным аллеям, призраки бывших советских деканов, некогда изгнанных за строптивость – робкие попытки утвердить и отстоять научную истину или человеческую справедливость... курят по ночам на лестницах призраки влюбленных... И в любое время года клубятся в парках грозовые облака сирени, плещут вокруг памятника Основателю сизые голубиные крылья, пенится нежная розово-белая кипень цветущих яблонь, простираются золотые поля одуванчиков... Как мажется желтая пыльца... Как зелена трава... А в солнечном небе этой вечной весны неустанно носятся, пронзая сердце острыми крыльями и криками, привидения птиц – стрижи. Вот что такое МГУ – призрак юности, наша фата-моргана...

Да и Андрей – кто он? Не призрак ли любви? Не привидение ли надежды? Не напрасное ли ожидание счастья – он, вечно неспокойный, летучий фантом? Кто? Как он выглядит, мой любимый? Человек, которому бесполезно звонить – все равно не окажется дома, невозможно писать – письмо не дойдет, затерявшись в поисках ускользающего адресата… И где его дом? А где дом у стрижа? Кто ответит?

Открылась, скрипнув, серая калитка и пропустила нас в Стрэдхолл. Мэй вдела в ржавые петли толстую дужку замка. Лязгнув, он заперся. Мы проследовали в дом – отдыхать и одеваться к ланчу у Энн.

Утомленные “прогулкой” борзые рухнули в свои кроватки, устланные мягкими одеялами, а Мэй поставила на очаг чайник, чтобы выпить еще чашечку кофе. К кофе предлагалось сухое вино – what would you prefer, Anna, red or white? ¹Я предпочла бы бутерброд, но было совершенно очевидно, что выбирать полагалось только цвет напитка. Я сдуру назвала красное, прикинув, что оно все же питательней, и снова ошиблась. Я знала: Jentlemen prefer blonds – джентльмены предпочитают блондинок. Однако Ladies prefer white ²– но это правило английской жизни было мне еще неизвестно.

Вино было французское, и его было очень много. После второй бессонной ночи и прогулки я впала от молодого бургундского в какую-то эйфорию. Меня уже почти не волновал ни скорый визит к Энн, которому Мэй явно придавала какое-то особое значение, ни даже надвигающаяся катастрофа в образе Вурлакова, уже простершего тень своих крыл над Британией. Черный ворон, что ты вьешься... Ну и вейся себе на здоровье. Звонок телефона, прервавший нашу спокойную беседу, затронул лишь край моего сознания и почти не обеспокоил. Во всяком случае, “эффект лифта” в животе на этот звук не сработал.

– Анна, это опять тебя: тот же голос из России, – услышала я как-то издалека.

Ничего, пробьемся, – подумала я, протягивая руку за трубкой... Часы над очагом показывали девять. Плюс три часа. Получается двенадцать. Ну, конечно. Сейчас опять скажет, чтобы встречала, и сам, наверное, узнал, когда. Черт с ним. Потрачу все свои деньги до последнего доллара, поеду в Хитроу одна. До Ньюмаркета дойду пешком по дороге – не привыкать, всего-то миль десять будет... Это не расстояние... Дальше на автобусе до поезда, потом до Лондона... Хорошо, что невзначай расспросила Мэй и все узнала... Доберусь как-нибудь, а там посмотрим. Вещи брать не буду, чтобы Мэй чего не заподозрила. Возьму только документы и обратный билет в Москву на всякий случай – хоть он и с фиксированной датой, но, может, удастся доплатить и улететь отсюда сегодня же к чертовой матери. То есть домой, на Плющиху. А Вурлаков с Пам пусть сами разбираются. Ну их. Я все равно с ними обоими не справлюсь. Стыдно перед Мэй, конечно. Ну, делать нечего. Да и Мэй тоже хороша – все распланировала, а меня даже не спросила. Я не игрушка все-таки. И без меня развлечений хватит. Позвоню ей из Хитроу перед самым рейсом, чтобы не поймала.

Я приложила трубку к уху.

– Анькя-э-э, это я. В общем, тэ-э-к... Я не еду.

– Что?

– Ну, не еду я.

– То есть?!

– Ну, визу не дали. Отказали.

– Не может быть! Как это?

– А вот так. Отказали, и все. Сволочи. Я скоро человека пришлю. Вместо себя. Гриб. Владимир Владимирович.

– Какой гриб? Валера, ты что? Что все это значит?

– Значит, что ты должна там жить и ждать, когда приедет Гриб. Как оформим на него документы, визу получим, так сразу и позвоним.

Все выгоды моего положения, дарованные переменчивой судьбой, я смогла оценить только сейчас.

– Валера, – сказала я строго и назидательно, – ты представляешь себе, сколько стоит прожить в Англии хотя бы сутки? Нет? Ну, узнай у сведущих людей. А сколько именно суток мне нужно будет тут провести, пока приедет твой Гриб, знаешь? Можешь сказать? Нет?

Отлично. То есть очень жаль.

– Чего – чего?

– Досадно, говорю. У меня обратный билет с фиксированной датой. Через месяц. Тогда и приеду. Точно как договаривались. – Я с восторгом поняла, что отныне и навсегда неуязвима ни с моральной, ни с материальной точки зрения. Что я свободна по крайней мере от Валеры. Главный фронт – восточный – прекратил военные операции, и практически навсегда. А со вторым, западным, я как-нибудь справлюсь. Было совершенно ясно, что никакой Гриб не сможет получить загранпаспорт и визу за оставшееся время. Я – свободна!

Невероятное случилось! Я – свободна!

Но Валера продолжал атаку:

– Ну, Аньк, ладно тебе... Поживи там подольше, по ресторанам пока походи... Интересно ведь! Красота!! – Враг попытался прибегнуть к военной хитрости, последней и жалкой.

– Нет, не буду. И не проси. Сколько договаривались, столько и проживу. Я ведь работаю все-таки. Пока.

– Пока, – беспомощно сказал Валера и ... повесил трубку.

Я повернулась лицом к западному фронту, ощущая его в данный момент почти союзником:

– Мэй, ты знаешь, что произошло? Мой русский – тот, насчет льна, не приедет. Пам не повезло!

– Неужели? Бедная Пам! Впрочем, я ничего другого и не ожидала. Что она ни затеет, все проваливается. Я же тебе говорила! Вечно какая-нибудь чепуха. Да, кстати, а почему это он не приедет?

– Он сказал, что визу не дали.

– Неужели! Странно. Он не сказал, в чем дело? Кто он вообще такой?

Этот вопрос застиг меня врасплох. Действительно, кто он такой? Что я знаю о гуманном дрессировщике – я, я сама, а не со слов Андрея? Так сказать, где информация из независимых источников? Я призадумалась. Ответ был ясен и тревожен – ничего! Абсолютно ничего! Непонятно даже, что сказать Мэй. Удивительно, почему нам, русским, в отличие от англичан, не приходит в голову задаться столь простым и совершенно естественным вопросом, когда на горизонте появляется новый знакомый: а кто он, собственно, такой? Мы склонны верить на слово – даже тем, кого знаем пять минут... И верим безоглядно всегда – тем, кого любим. Но ведь и они могут ошибаться! Почему, ну почему мы так неосторожны? И это после десятилетий страшной, кровавой, вполне современной истории, полной поучительных примеров предательства, низости, подлости... У англичан, по крайней мере в последнее время, ничего этого не было. Почему же они так разумны?

– Мэй, дорогая, это знакомый моего друга. Он психолог, работает в академическом институте, дрессирует собак. Мы с ним издавали книгу, тоже о собаках.

Произнося все это, я лихорадочно соображала. И сопоставляла. Психолог? Допустим. А где его статьи – конечно, кроме той, что “редактировалась” у меня на кухне? Работает в Институте психологии? Да, лаборантом. В его-то годы. Ну ладно, это как раз бывает. Но по диплому – зоотехник. Это вовсе не психолог. Дрессировщик? Я сама была на занятии. К сожалению, только на одном. Мне тогда еще показалось, что эта гуманная дрессировка как-то отдает ДОСААФом. И вообще ВОХРом. В принципе, эти навыки, а главное, стиль общения и с собаками, и с их хозяевами может легко получить и усвоить любой активист досаафовской дрессировочной площадки. Правда, сам метод, безусловно, другой. Да, кстати, а есть ли метод? В чем он состоит? Я с содроганием вспомнила команду: “Подготовить собак по кости!” Вопрос оказался для меня слишком сложным.

– Анна, а он женат, этот твой знакомый? – спросила Мэй.

– Женат, – ответила я неуверенно. – Я видела жену. То есть какую-то женщину. И они праздновали годовщину свадьбы.

– Что, и дети есть?

– Двое. – И в этом я теперь усомнилась. Но тут же поняла, что по крайней мере один ребенок был просто копия дрессировщика.

– А сколько ему лет, по-твоему?

– По-моему, он мой ровесник.

– Ну, дорогая, этот твой русский – или преступник, или военный, или сотрудник... Ну... Как это у вас называется... Помнишь, вы с Андреем показывали нам памятник на какой-то площади... На каменном столбе – такой высокий, черный... Страшный... Когда везли нас с Энн по снегу в такси к Тарику. У нас это Intelligent Service, а у вас... Кажется, Lubianka?

– Нет, Мэй, не может быть!

– Почему?

И на этот простой вопрос ответа я не нашла. Пора было одеваться к ланчу. Все же перед тем, как подняться наверх, Мэй налила нам обеим еще вина и кратко пояснила:

– Знаешь, Анна, у наших очень полные данные. К тому же они многое могут уточнить, если нужно. Никаких сложностей, кроме тех, о которых я тебе сказала, возникнуть не могло. Конечно, если дело обстояло именно так, как ты себе представляешь. Если он не получил визы – а он ведь не получил – причина одна. Все, дорогая, пошли. Скоро ехать. Опаздывать нельзя.

Да, кстати. Все время забываю сказать. Слава Богу, что вспомнила все-таки. Пожалуйста, не спрашивай у Энн, как поживают ее собаки. Я знаю, что ты обязательно спросила бы – ты ведь так …

Я поняла, что Мэй хочет сказать “хорошо воспитана”, но думает, что прямая оценка прозвучала бы свысока, и это невежливо.

… You are so… So delicate ¹, – нашлась наконец Мэй и умолкла.

– Спасибо, – автоматически сказала я, подтверждая эту похвалу, замечательную в устах англичанки, даже подруги (если вообще бывают англичанки-подруги), и пытаясь сообразить, в чем, собственно, дело. Какая-то очередная нелепость. Почему нельзя говорить с Энн о ее собаках? Интересно, у Мэй-то спросить можно? Или это тоже будет преступлением? Я понимала, что любая неприятность, с нашей точки зрения пустяковая, для англичанина может оказаться темой тяжелой, а потому для светской беседы наглухо закрытой. Я вспомнила, что в письме от Энн (в том первом и единственном, с фотографиями своры гончих и охотников-графов) сообщалось, что она с волнением ждет разрешения от бремени своей любимицы, принадлежащей к славной старинной породе английских стэффордшир-терьеров. Может, сука не разродилась? У английских бульдогов, кстати, такое бывает сплошь и рядом. Гордость английской нации, чьи слишком выразительные черты еще более утрированы в советских карикатурах на сэра Уинстона Черчилля и увековечены в образе Джона Булля, в конце двадцатого столетия производит щенят на свет исключительно аристократическим способом. Еще бы, с такой-то головой – и без кесарева сечения! Подумаешь, – решила я, вдохновленная свободой от Валеры, – спрошу все-таки Мэй. Мелочь, конечно, но интересно.

– Мне очень жаль, дорогая, – сказала я. – Наверное, Энн перенесла тяжелое испытание.

Ответа не пришлось долго ждать. Фраза оказалась удачной. Мэй раскололась.

– Как же ты права, Анна. Я бы не должна рассказывать. Это абсолютный секрет. Тайна. Ну, да ты все поймешь. Тебе сказать можно. Это ужасный, ужасный случай. Трагедия. – Мэй опустила голову. Потом медленно произнесла:

– Собаку пришлось усыпить.

– Неудачные роды? – сказала я. – Бедные крошки!

– Нет, дело обстоит хуже, чем ты думаешь. Крошки тут ни при чем. Вернее, их к этому времени уже раздали хозяевам, а это просто катастрофа.

– Господи, да что же случилось?

Мэй страдальчески поморщилась:

– Собака ПРОЯВИЛА АГРЕССИВНОСТЬ!

Коротая одинокие ночи до поездки в Англию, я прочитала несколько подшивок британских журналов о собаках, специальных и популярных, вложенных Мэй, Пат и Пам в коробки с гуманитарной помощью, и в общих чертах представляла себе менталитет современного англичанина. Портовый грузчик, докер, жизнелюбивый фермер и даже викторианский сквайр, не чуждые кровавым забавам собачьих боев и публичного удушения крыс в яме, спустя столетие уступили место яростным ревнителям гуманности. Способность, а тем паче склонность собаки кусаться в новую систему ценностей не входила. Я выразила подобающий ужас:

– Как? Что она сделала? Укусила Энн?

– Что ты. До этого не дошло. Она ЗАГРЫЗЛА СВОЮ ПОДРУГУ!

– Подругу?!

– Ну да. У Энн был еще маленький бордер-терьер. Тоже сука. Собаки воспитывались вместе. И так дружили! Представляешь, что пережила Энн! Ведь собака, которая ПРОЯВИЛА АГРЕССИЮ к другой собаке, может напасть и на человека! Пришлось усыпить. Вот и все, Анна. Хватит об этом. Забудем этот разговор. Нам пора.

Я допила вино одним глотком и встала. На душе было как-то смутно. Загрызть подругу… Усыплять всех подряд… Противно. Вспомнились светлые глаза Энн и ее белые напудренные руки…

Мы вместе поднялись по дубовой лестнице, устланной темно-голубым ковром. По дороге Мэй с улыбкой кивала своим предкам разной степень давности. С портретов на нас взирали мужчины и женщины в темных одеждах: на Мэй одобрительно, на меня – с презрительной жалостью. Так мне показалось. Неприятно выглядеть идиоткой. Особенно перед собой. И даже в непроницаемых глазах давно ушедших политиков и государственных деятелей такой маленькой страны. А уж совсем противно – в серьезных и таинственных глазах их жен. Все они умные. И осмотрительные. Потому и смогли продержаться, преуспеть, сделать свою крохотную страну державой. Britain rules over the seas. Британия правит морями. Ну, пусть теперь не правит. Или правит не морями. Но таких дураков и дур, как я, тут нет. И не было. А если и были когда-то, то вымерли в процессе эволюции.

Поднявшись по лестнице между рядами фамильных портретов, как пройдя сквозь строй, я поднялась наконец на второй этаж. Мэй повернула налево, в свою спальню, я – направо, в комнату, где провела предыдущую ночь. И остановилась как вкопанная.

На стене, замыкающей темный тупик коридора, висела картина. Особые лампы освещали ее сверху и с боков, как самые ценные экспонаты в большом музее. Странно, что я не заметила ее раньше. Под картиной располагалось что-то вроде тумбочки. На ней, в мягком свете отдельного фонаря, стояла пара крошечных узких туфелек. Туфельки были из красного атласа и с бантами.

С портрета на меня смотрела девочка лет двенадцати. В белом платье, серьезная, темноволосая, голубоглазая. Она напоминала Мэй. Или Мэй напоминала ее. У ног девочки, обутых в красно-атласные туфли с бантами, лежала большая белая мохнатая собака. Это была моя собака – точно та, которую я, уезжая, оставила в Москве на попечение Андрея. Я остолбенела. Кличка моей русской овчарки – Званка. Так называлась усадьба, в которой мой любимый Гаврила Державин тщился наладить свою жизнь. Это имя я и дала своей якобы русской собаке. Несчастный написал поэму – «Жизнь Званская», но жить, как в поэме, все равно не смог.

Но как моя собака – это нежное и злобное животное, не умеренное ни в чем – ни в своей преданной любви к хозяину, ни в своей отчаянной ненависти к любому постороннему, как эта собака, предки которой снимали врагов с седел на полном скаку, как эта “исконная” крымская славяно-татарская порода, к созданию которой приложил руку и немецкий барон Фальц-Фейн, как моя Званка могла оказаться здесь, в старинном английском поместье, на картине, у ног девочки в туфлях из красного атласа?

Спрошу у Мэй. Теперь время есть. Есть время! И с этим чудесным чувством я отправилась в свою комнату.

Окно с момента воздушной тревоги так и оставалось полуоткрытым. Беломраморный строптивый жеребенок нежился в лучах скупого английского солнца, хотя дуб распростер над ним свои темные ветви. Дупла отсюда не было видно. Нет, вон, кажется, что-то темнеет на стволе. А может, и нет.

Я не без опаски (а вдруг еще одна сигнализация!) открыла дверки платяного шкафа. На плечиках висела моя парадная форма – белая бабушкина блузка из тонкого льна, с прошвами (Кострома, начало века), юбка умеренной длины из сурового волокна (Литва, середина столетия – бабушка привезла ее из Каунаса), суконный жилет с ручной вышивкой (принадлежность народного костюма, Латвия, тот же период и та же домашняя коллекция). Из сумочки я достала серебряную брошку, чтобы сколоть блузку у ворота. Брошь, похожая на пряжку, была тоже бабушкина.

Ванная комната, выдержанная в оливково-зеленых тонах, таила немало загадок. Душа вовсе не было, смесителей тоже, а случайное нажатие ногой на какую-то кнопку внутри овальной ванны привело к шумному опусканию штор в спальне. Я надавила на кнопку еще раз, и шторы вновь взмыли к потолку. Все шло прекрасно.

Вымытая, одетая, причесанная и совершенно голодная, я танцующим шагом спустилась вниз по лестнице, на этот раз с некоторым вызовом встречая взгляды предков Мэй. Мне показалось, что теперь эти владетельные особы смотрят на меня с любопытством. Двое суток волнений и отсутствия пищи дали себя знать – я почти парила в воздухе, а одежда не только не стесняла, но даже слегка сваливалась.

– Oh, Anna dear, you are... Оh! You are so smart! ¹– Мэй была явно удивлена.

Я же чувствовала себя просто отлично.

– Спасибо. Ну, что? Я не опоздала? Уже пора?

– Представляешь, пока мы одевались, позвонила Энн. Она сама – сама! – за нами заедет. She really does us a great favour! Unbelievable! ²Пойдем в большую гостиную, к парадному входу.

И Мэй двинулась вперед по коридору. Носки ее лаковых туфель с пряжками мелькали над паркетом быстро и четко, как у девочки на уроке ритмики. Не поспевая, торопились за ней складки цветастой широкой юбки, собранные у талии черным блестящим поясом.

В гостиной было почти темно. Чуть мерцала позолотой рама картины, занимавшей всю стену напротив главного входа. В полумраке угадывались на холсте смутные контуры животных. Одно из них, громадное, размером со статую на брегах Невы, – чистокровная гнедая кобыла. Три другие грации, лишь немного уступавшие лошади ростом, изогнули небрежно шеи, устремив на меня жалостливо-отстраненные взгляды. Так смотрят мадонны с полотен маньеристов и политические комментаторы с экрана телевизора. В двух из этих борзых – полово-пегих – я узнала чемпионок Водку и Опру, черная же была мне незнакома. Беглый комментарий Мэй подтвердил мою догадку и снабдил недостающими сведениями: лошадь на картине – вообще почти и не лошадь, а легенда конюшен Стрэдхолл Мэнор, черная собака – предшественница чемпионок. Не знаменита, но более всех любима.

Следом за юбками Мэй я пронеслась мимо обеденного стола длиною в милю.

Едва мы успели открыть дверь гостиной, выходящую прямо на подъездную аллею, и отогнать подальше навязчивого павлина, как по серому гравию зашелестели шины роллс-ройса. Машины мне не интересны, но две марки я знаю – роллс-ройсы по фильмам, а мерседесы, эти самые обычные лошадки новых московских конюшен, – по опыту.

Из автомобиля появился высокий молодой мужчина и сильной рукой распахнул перед нами дверцу. Мэй с радостными кликами двинулась вперед. Я старалась держаться позади. На переднем сиденье я заметила Энн.

Старая леди живо обернулась к нам. Никаких признаков остеохондроза, – автоматически отметила я.

Энн улыбнулась. Щеки ее розовели под пыльцой пудры, все в тонкой сети еле заметных пергаментных складок, как крылья пожилой бабочки. Сверкающие завитки голубоватых волос выбивались из-под белой панамки. Такую носила моя бабушка и малолетние жертвы советской педагогики, сосланные родителями в летние лагеря.

– Привет, малышки, – обратилась к нам Энн. – You are very, very welcome. ¹Садитесь. Поехали в Ферлоу. Какое чудесное утро! Ричард, пожалуй, стоит приоткрыть окно, никто не против? Мэй, дорогая, я всегда так рада тебя видеть (тут Мэй расцвела в улыбке), а особенно сегодня (улыбка Мэй прекратила свое развитие и угасла). Надеюсь, собачки здоровы. Анна, познакомься с моим младшим – это Ричард. Он много о тебе слышал. Я столько рассказывала ему о нашем путешествии в Россию! Так. Мэй и ты, Ричард, дорогой, вы ведь давно знакомы. Но в последние годы так редко виделись, что, наверное, можете друг друга и не узнать. Ричард служит в авиации. Все время где-то в районе Персидского залива. Правда, милый? Ну, поехали.

Я откинулась на спинку сиденья. Взглянула в окно. Мы уже выехали за пределы Стрэдхолла и неслись куда-то по зеленому коридору, между высоких стен живой изгороди. Плющ в канавах казался теперь вполне обыденной, не стоящей внимания деталью.

Мне стало грустно. Эйфория, вызванная голодом и волнениями, куда-то пропала. Кажется, я снова оказалась во власти того состояния, которое Валера назвал «фрустрация». Когда ничего не хочется, потому что ничто невозможно.

Вероятно, дело было в том, что Ричард был не просто великолепен. Он был совершенен.

“Она опасная очень”, – с тоской вспомнила я давний и точный диагноз гуманного дрессировщика.

ГЛАВА 4.

Что такое жизнь? Жизнь – это дым, зола и

рассказ. Даже не рассказ.

Марк Аврелий

Сделали облаву, облаву -

Выпили на славу, на славу...

Охотничья песня

Братья ехали, не стараясь ровняться полями, ведь охотились только вдвоем. Правда, был с ними и Андриан, молодой ловчий. Андриан и затеял это поле. Герасимовы, в последнее время рассеянные и растерянные, легко поддались его уговорам. Да и как было не выехать! Дела не было, тоска заедала, и чужая воля быстро взяла свое. Можно было понять и его.

Охотник скучал и томился: все, чему он учился, вся сложная многолетняя наука, которую постигал он с раннего детства, – тонкое дело древней псовой забавы – все это теперь для него, кажется, погибло. Этот выезд был чуть ли не первое его поле как ловчего. Не последнее ли?

От Зайцева – от самой усадьбы – Андриан, стремясь показать себя, ходко двинулся в путь. Стараясь не отстать, следовали Михаил и Осип Петрович.

Лошади шли шибким, скорым шагом. Впереди рыскали несосворенные борзые: охота шла в наездку.

Впрочем, и собак было всего две: Орел и Решка. Их удалось спасти, когда горели февральской ночью Муравишники. И потому только уцелели борзые, что спали в доме, с хозяином, а не на псарне. Гончих же ни одной не осталось.

Лучшее для поля время давно миновало. Позади, да, уже навсегда позади те краткие дни, когда своры борзых, как осенние листья, срываются вихрем – и несутся, и мелькают на желтой стерне великолепные, роскошные псовые масти: то половая – печально-нарядная, как золотая осень, то половая в серебре – розоватая хрусткая листва, схваченная с утра изморозью, то бурматная – листва волглая, тленная, с карим налетом, то муругая – сухая красная листва с тонкой чернью... А это уж предзимье.

Что ж, ноябрь. Что сравнится с этим темным и тихим безвременьем в средней России? Ни краски нет, ни звука. Разве лишь ворон проговорит что-то полю, пролетая низко над пожухлой травой и снегом, разве лишь скрежетнет на тонких голых былинах у опушки черно-белая сорока... Вот и осталось только: белые борзые – легкие тени над снежным полем...

Впереди Андриан поднял правую руку с арапником.

– А-ту-его-о-о! – пропел, как охотничий рог, сильный молодой голос ловчего: он подозрил зайца.

Русак побудился, и Михаил, живо встрепенувшись в седле, пометил его собакам:

– Ух его!

– Ух его! – крикнул неожиданно для себя Осип Петрович. – Ух его -о-о!! – и борзые понеслись... За ними, не помня себя, рванулись охотники.

Заяц – маленький, усадистый, скоро ставил собак, подпускал их сначала близко, но затем отрастал – уходил, как от стоячих. Мелькал по снегу русо-пегий комок, легко уворачиваясь от борзых на угонках.

Лихо дошел его Орел – белая птица над снежным полем – приладился, но зайца не захватил.

Русак перебросился назад и пошел в противную сторону, прямо на всадников. Собаки скоро справились. Решка, как молния, дошла зайца, без угонок его потащила и наконец, ударила, передавая подоспевшему Орлу.

Подскакав, смеялся ловчий Андриан, улыбались друг другу братья... Смеялись широко раскрытые пасти борзых над безжизненной пегой шкуркой, растянутой на снегу.

Осип Петрович остановил кобылу чуть поодаль, опасаясь повредить русака или собак.

Андриан и Михаил оба спешились и враз потянулись к добыче.

– Не тронь! Порядка не знаешь?! – услышал Осип Петрович голос брата. И увидел: Андриан, диковато оскалив все еще смеющийся рот, хватает зайца за задние ноги, пазанкует, кидает пазанки борзым:

– Мое поле!

Наступила тишина. Только жарко дышали собаки, хрустела крахмальной свежестью тонкая простыня снега под копытами переступающих лошадей, да вдруг гортанно проговорил ворон прямо над головой. Он все видел и все уже знал.