Текст книги "Порода. The breed"

Автор книги: Анна Михальская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

– Ах! – выдохнула я. Подрагивающее бедро Гриба на пороге Стрэдхолла, Гриб и Пам за длинным столом в гостиной Стрэдхолла, над омарами и артишоками… Пам и Гриб в красной машинке по дороге из Стрэдхолла в Ноттингем…

– Аньк, ты скажи, там эта… Ну, как ее, бестия эта, из Нотинхера, бабец такая деловая, по льну, по борзым, она что, тоже прикатит? Еще поохотиться хочет?

– Ну… да. Почему «еще»?

– Так она уж вроде поохотилась. На Гриба.

– Она приезжает.

– Ну, тогда я ее встречу. Вместе поохотимся. Лады?

– А что, давай. Подъезжай завтра в Шереметьево, к рейсу из Лондона в 16.30. Только там еще Пат и Дик Пайн, их тоже сажать некуда.

– Вот черт. Несет кого попало из этой Англии –, – посетовал Валерочка. – Ну, заметано. Жди, без меня ни-ку-ды! – прибавил он издевательски. – Да, кстати, чуть не забыл. Сиверков-то объявился наконец, или все ждем-с?

– В Шереметьево, к рейсу 16.30. – И я повесила трубку.

Вечером план действий был окончательно согласован. С утра мы с Валентиной покупаем продукты – она съестное, а я водку, вино, фрукты и орешки. Вместе готовим стол. Тут подъезжает из Ботанического сада Тарик и в моей ванной начинает смывать с себя амбре Коллекционного питомника борзых. Пока он управляется с этим и сохнет, мы едем в Шереметьево. Привозим англичан, кормим ужином и отводим на ночлег через дорогу, в отель «Белград» – там, на наше счастье, чуть не месяц назад они заказали номера. Наутро, на рассвете, едем в Ботсад, туда приходит ПАЗик, Тарик с помощниками загружает собак, и часам к восьми-девяти мы уже в охотхозяйстве. Нас встречают егеря и эксперты, проходит поле, а заодно расценивается работа борзых – на дипломы.

Только бы зайцы были… Только бы были зайцы… «Ах, барин, зайцов в этом поле пропасть» – вспомнилось мне название знаменитой картины Комарова. Сегодня оно звучит в России насмешкой. Зайцев, как, впрочем, и всего, что «может быть названо хорошим», как любил говорить Сократ, осталось мало. Тарик тоже волновался из-за зайцев, но не слишком. Нервничать сильно, а главное, долго Тарик вообще не может. Ему более свойственны богатырские приступы гнева – буйные, но краткие. Валентина была безмятежна, как настоящая Беата Тышкевич. Но томная поволока ее очей временами проблескивала такими искрами, что я знала: она ждет. Она надеется. К тому же за все эти дни о кошке не было сказано ни слова.

После охоты – пикник «на кровях», то есть прямо на месте, в поле. Обратный путь, прощальный ужин у меня дома, ночь в «Белграде» и, наконец, увоз англичан в Шереметьево рано поутру. Вот и все. Потом – снова жизнь. Какая? Где? Об этом я старалась не думать.

Под вечер нежные облачка потянулись над Дорогомиловом – низкие, вытянутые, как легкие небесные ладьи, у самого киля розоватые, они безмятежно плыли высоко над Москва-рекой. Я стояла на Бугре, рядом со своей Званкой, и казалось, моя настоящая жизнь – та, о которой я не знаю, а только как-то догадываюсь, – уплывает в одной из этих викингских погребальных лодок, чуть заметно, но неотвратимо скользящих все дальше на запад, к медному диску солнца.

Наступила ночь – время, когда в Москве было принято звонить по телефону. Я легла, понимая, что покоя не будет, закрыла глаза. Мой диван под ковром, привезенным из Туркестана дедушкой Павлом Ивановичем годах в двадцатых, всегда стоял под западным окном. Говорят, от этого уходит куда-то энергия, а может, это опасно, потому что плохая примета. Но я привыкла – головой к реке, к воде. Ночью река течет в твоих снах, и высокий берег – твое изголовье. Так спали викинги. Ну, а когда смерть наконец настигала –

Лицом к туманной зыби хороните

На берегу песчаном мертвецов…

Это у Бунина, в «Пращурах». А что будет со мной? С моим телом, еще упругим, все еще сливочно-белым, так недвижно простертым сейчас у окна на диване, головой к серой реке? Если останусь на родине – поплывет оно в гробовой ладье в пещь огненную, как павший воин уплывает в море, и вылетит черный клуб дыма из трубы, одиноко торчащей среди строительного мусора и обрывков погребальных венков где-нибудь на пригородном пустыре, а через месяц кто-то, если не забудет, возьмет в руки страшный, похожий на салатницу сосуд с пригоршней праха – возьмет с тайным ужасом, возьмет брезгливо – и захоронит, как теперь говорят, на Востряковском кладбище, рядом с бабушкой, дедом, рядом с тетей Машей и, наверное, тогда уже рядом с матерью… А родная оградка, которую я на Пасху крашу, крашу, как яйца, только в черный – черным блестящим лаком, оградка, над которой березу уже срубили – мешает!.. еще круче встанут над ней исполинские мраморные изваяния солнцевских бандюганов, еще теснее обовьются золоченые якорные цепи вкруг могил новых викингов… А отец, мой забытый отец пребудет на другом краю Москвы, на бескрайнем пустыре с диким именем Перепеченское кладбище. И это уж – навеки. Тут я заплакала.

Но зазвонил телефон. Снова и снова приходилось поднимать трубку. Мэй волновалась, ведь предстояло столько чудесного. И так скоро – одну только ночь переждать. Между репликами слышалось, как позвякивает в стакане лед, когда на него льется водка. Через пару часов – и трех-четырех разговоров – Мэй сморило.

Зато начал звонить Ричард. Всего два раза – на большее он не осмелился. В первый раз говорила и Энн. Я сразу же сказала ей про бумаги – что их нет. Правда, Ричард должен был передать это раньше, как только я приехала из Смоленска, но я подумала, что правильно будет повторить еще и самой. Энн сделала вид, что не слышала моей фразы, и очень, очень тепло пожелала нам всем удачной охоты. – Особенно вам, Анна, – добавила она двусмысленно. По телефону ее голос казался старым – слабым и скрипучим, – но, может быть, именно от этого звучал по– человечески и почти нежно.

Часы на башне Киевского вокзала пропели свою чистую сильную мелодию – при всеобщей разрухе в городе их механизм ни с того ни с сего починили, но не до конца: часы били только раз в сутки, ночью, полтретьего.

Музыка над рекой отзвучала, раздался гулкий одиночный удар, отмечавший половину часа, и наступила тишина. Я закрыла глаза.

Мне приснилось, что звонит телефон. – Можно, я сейчас приеду? – спросил голос, которого я не дождалась наяву. – Можно, – ответила я и открыла глаза.

Темный потолок был чуть голубоватым от уличного фонаря. Вот на него легла и застыла желтая полоса: внизу остановилась машина. Полоса дрогнула, перекатилась по потолку к стене и исчезла: машина уехала. Я встала и подошла к окну. Совиным глазом горел циферблат на башне вокзала. На Бугре никого. Мост и набережная пустынны.

Залаяла Званка. В дверь позвонили.

Наяву Андрей Сиверков оказался совсем не таким, каким запомнился, когда я отдавала ему собаку перед рейсом в Лондон. Между ним июньским и сентябрьским пролегли три месяца странствий. Нынешний, осенний, напоминал памятник Махатме Ганди, если поверх тряпицы, опоясывающей худые чресла индийского гуру, накинуть широкие бесформенные одежды: рубаху и штаны, по видимости чужие, – да забрать из его коричневой руки узловатый посох. Вместо него русский скиталец держал нелепый портфель с двумя застежками, пыльный в швах портфель затертого академического вида, выставив его перед собой, словно щит. В портфеле, как этого и следовало ожидать, звякнули бутылки с кислым грузинским вином. Оттуда же на мой туркменский ковер щедро посыпались яблоки – те самые, какими Тарик кормил вчера Микушу.

Я взяла одно и повертела в руках. Званка заливалась радостным лаем. Свет я не зажигала.

К моему удивлению, странник снова склонился к портфелю и достал из него тонкую прозрачную папку. В ней были листы бумаги, а в самом углу виднелось что-то темное, бесформенное. Посетитель прошел мимо меня к столу, тряхнул папку, и ее содержимое вывалилось прямо на светлое пятно от фонаря. Листы скользнули и улеглись с легким шелестом. Тяжко звякнул металл, будто уронили связку ключей.

Все еще держа яблоко, я подошла к столу. Бумаги белели, и рядом с ними действительно лежало кольцо с ключами. И кольцо, и ключи казались совсем черными. Я подняла связку. Ключи были необычные – очень большие и шершавые. Наверное, ржавые.

Путник откупоривал бутылки – почему-то сразу две. Одну протянул мне:

– Ну, давай. За встречу.

– Давай, – сказала я, и мы чокнулись бутылками. Вино было терпким, как виноградная косточка, и бархатным, как глаза газели.

– Тебе «Ахашени» досталось, – сказал вольный человек. – А мне, кажется, «Киндзмараули». Он поднес бутылку ближе к окну и покрутил ее в свете фонаря.

– О! – сказала я и выпила еще. И звякнула кольцом с ключами. Ключи ударились друг о друга с гулким, глухим звуком, как у коровьего бубенца на севере – ботала.

– Это тебе, – сказал путешественник.

– Что – мне?

– Свадебный подарок.

– То есть?

– То есть дом. Дом, понимаешь? Подарок такой, на свадьбу. Мой подарок. Ключи от дома и бумаги.

– А зачем мне от тебя свадебный подарок? Я не приму. Кто тебе сказал, что я собираюсь замуж?

– Я, я сказал. Еще б ты не собиралась!

– Да нет, ты не понял. Я правда не собираюсь. Передумала.

– А, да брось ты. Давай еще выпьем. Ну – за нас! – и путник притянул меня к себе, поднимая другой рукой свою бутылку. Вино пахло пряной чернотой ночи. И пылью туркменского ковра. Пылью дорог Азии.

Я откусила от плода Тарикова райского сада.

– За наш дом, – сказал бродяга. – За наш с тобой общий дом. За дом нашей семьи, понятно? За будущее родовое гнездо. – В темноте плеснуло о стекло бутылки черное вино и послышался хруст яблока.

– А где он? – и я снова крутанула на пальце кольцо с тяжелыми ключами. И почему-то понюхала руку. Запах железа был кисловатым, как у крови. Железо у них в крови, и кровь на их железе…

– В деревне. Ночь в поезде, на автобусе полчаса – и дома.

– Нет, где все-таки?

– На большой реке. Река Унжа, ближе к верховьям. Вниз по течению от Кологрива. Почти тайга. В двадцатые годы олени северные жили. Странно, да? Пихтовый лес. Берег высокий – сосны, песок. Пляжи белые. Грибы, ягоды. Волки, медведи. Много медведей. – Бродяга ударял на последнем слоге, как все зоологи и деревенские мужики.

– А люди? Люди там есть?

– Сосед, Алексей Иваныч, с женой. В другой деревне, ближе к дороге. От дома видно. Два поля перейти. Наша – Малые Поповицы, а то – Большие.

– А в нашей?

– А, ты сказала – в нашей. Хорошо. Нет, в нашей еще один дом всего. Пустой. Остальные погорели, пали, травой заросли. Но у нашего нижние венцы лиственничные, выше – сосна смолистая. Лет сто как срубили, а стоит крепко. Богатый был дом. Высокий. И баня есть.

– Но ты же опять уедешь.

– Ну, не сразу же. Там биостанция рядом, институтская. Костромской стационар. Народ работает. И я буду. Волков гонять.

– А кого ты эти три месяца гонял? И где? На плато Путораны?

– Снежных барсов. Грант получили, вот и пришлось. На Алтае сначала. Потом в Туве.

Ближе к утру яблок почти не осталось. И вино было выпито. Я оказалась в Чуйской степи. Зубчатыми сверкающими стенами высились хребет Сайлюгем и горы Талдыаира. С плоскогорья Укок виднелся белый конус мистической горы Табын-Богдо-Ола – священной вершины буддистов. Горячие воды целебных источников на отрогах Южночуйского хребта омывали мое тело, и, обновленная, я парила над пологой насыпью низкого кургана. Там, в каменистой земле, вот уже два с половиной тысячелетия тихо спала прекрасная алтайская принцесса – и это была я. Но восходящие воздушные потоки вознесли меня над рекой Аргут, и с высоты я смотрела, как река берет к себе тех, кто отважился ее переплыть. Над белой водой Аккемского озера, от снегов горы Белухи я летела к востоку, через хребет Танну-ола, повинуясь силам другой горы – Монгун-тайги. Но притяжения ее не хватило, чтобы удержать меня, и я понеслась дальше, через хребет Сангилен, к озеру Убса-нур. И упав в его холодные воды, очнулась.

И подошла к окну. За прозрачным стеклом слышались осенние голоса синиц – будто спицы звенят в чистом холодном воздухе. А может, это снуют небесные веретена, свивая золотые нити судеб… Внизу Москва-река нежится в солнечном свете: вот и встала заря моей новой жизни. Под мостом, на сером граните, играет тонкая сеть солнечных лучей. А в ней трепещет пойманное счастье. Да, я поймала его. Словила, как борзая – зайца. Вот оно, мое счастье – там, на диване у окна, на старом турецком ковре, спит, спит безмятежно.

Новая жизнь потекла, однако, по вчерашнему плану. Ах, не вливайте вино молодое в мехи старые – да что ж поделаешь!

Первым позвонил из питомника Тарик: что-то не спалось ему на зеленом сукне письменного стола в лабораторном домике Ботсада. Появилась с продуктами Валентина. Сделала строгое лицо, выражая невесть откуда свалившемуся Сиверкову должную степень заслуженного недоверия. И осуждения. Бродяжничать – это сколько угодно, – говорили ее поджатые губы и чуть вздернутый кончик божественного носа, – а вот играть чувствами молодой женщины – недостойно. Мы мужчин знаем. Безобразие это все. – И обращенный ко мне серьезно-сочувственный взгляд – поверх овощей, поверх ножа, в опытной руке домохозяйки измельчающего морковь в салатную крошку, – наставлял: «Не верь, не верь ему, бедняжка!»…

Путешественник же, посланный на Плющиху за напитками, орешками и соками, вернулся, и пришлось для спокойствия выпить – шампанского, конечно. Валентина пить не могла: предстояла дорога в Шереметьево – и холодно резала все подряд. С усмешкой сожаления смотрела она на нас. Углубленно, сосредоточенно – в себя: что-то будет?

Все теперь зависит от Ричарда, – думала я. Как-то он примет… Все-таки наверное я ему так и не обещала – ничего, кроме охоты. Энн – да. Энн я обещала – бумаги. Но с ними не вышло. Все зависит теперь от Ричарда – но и от Беаты, конечно. Как-то она справится?

И вот пробил час, и приблизился гул, будто надвинулась гроза, а не самолет из Хитроу. Там, за стеклом, где-то еще в глубинах заграницы, показались, неотвратимо наступая, первые прилетевшие. Незнакомцы – черные, белые, желтые, женщины и мужчины, дети и старики – выходили из-за стекла, неторопливо переговариваясь, смеялись, устремляясь к встречавшим.

Валентина стояла рядом. Косточки ее крупной руки на блестящей перекладине ограды побелели от напряжения. И сама она сжата, как пружина. Даже кончик божественного носа замер в неподвижности. А знакомых фигур все нет. Кажется, этот самолет привез половину жителей Британских островов, и все они уже успели раствориться в московских толпах… Вурлаков шмыгает носом, выходит курить, возвращается. Поток прибывших рейсом из Хитроу превращается в тонкий ручеек.

Только чтобы хлынуть снова. Вон они: сверкающая синими глазами, черными волосами, алой помадой Мэй – смеется, машет рукой, и сапфиры в кольце сияют, как Сириус, голубая собачья звезда. Пока не разобрать, что она кричит, но переливы голоса уже долетают. Вот – рядом с ней – а, какой ужас! – вот Ричард: серьезный, бледный, собранный… Он смотрит, смотрит сюда. Все. Нашел. Я съежилась – и вновь распрямилась. Помахала. Теперь он глядит, не отрываясь. Но следом за ним – Джим, чуть заметно прихрамывает и безмятежно улыбается в усы: твидовый пиджак, плисовые штаны, все как обычно. Трое прочих: Пам – орлиный нос и взгляд, рыжая прядь под охотничьей шляпой с сизым петушьим пером. Белокурые пружинки кудряшек Пат, темно-синий дипломатический костюм страшного мистера Пая… Что-то он раскраснелся – ну конечно, в кармане фляжка… Отчего ж не приложиться к ней прямо сейчас? И мистер Пайн прикладывается.

Шаг вперед – и меня обнимает Мэй. А за руку берет Ричард. Мэй смеется мне прямо в лицо. И целует. А Ричард… Ричард смотрит мне в глаза. Миг – и лучи из его светлого взгляда куда-то пропадают. Уходят. И лицо становится – как у всех. Он отворачивается. Еще держит мою руку – и вот отпускает. Просто роняет свою.

– Валентина, – говорю я . – This is Richard, my friend and May’s neighbour. ¹

Так начинается процедура представления. Валерочка, лишенный языка и, следовательно, права слова, исподлобья уставился на Пам. Она отвечает невозмутимым взглядом из-под сени петушьего пера. Джим деликатен и мягок. Мистер Пайн шутит слишком резко, чтобы выглядеть вполне уверенно – что ж, он наконец в России, и это впервые в жизни. Пат вытирает слезы волнения. Мэй тоже.

Погрузка и рассаживание занимают время. Вурлаков сквозь зубы отдает приказания. А Ричард отводит меня в сторону. Я прислоняюсь к стене. Она холодная. Шумят турбины, и видно, как, опираясь на прозрачный воздух, приземляются и взлетают серебристые сигары с крыльями.

– I knew it, Anna. I just somehow knew it, all the way. That is the reason I could seem to you too sure… Too simple, probably. I tried to assure myself it was possible – but I really knew it could not be. I suffered so… I tried to hope – until the last moment. Well, that is that. It’s me who is to blame, not you, dearest. I quite understand. So you should not worry much. Be happy here – or try to be… My wild Russian love, my dream, my elf… I hoped it would somehow come true. Somehow… Well, it hasn’t. Anyway…We shall hunt together, shan’t we? ²

Прижимаясь лопатками к холодной стене, я заставляю себя внимательно слушать. Беспощадна женщина, влюбленная в другого. Да, неловко, да, стыдно, – не более. Только бы скорее отделаться. Скорее бы они все уехали. Вот и завтра еще целый день… А эта охота – какое счастье, какое веселье – если б только без них... Валентину еще можно было бы взять, да и то… Кстати, где она? Нет, надо сосредоточиться. Вдруг да получится, как говорит Ричард? Чем черт не шутит?

Божественный профиль Беаты четко впечатан в рамку окна ее красного «гольфа». И Ричард послушно, безучастно садится рядом. Все по плану. Лишнее такси с багажом пристраивается в хвост двум нашим машинам. Впереди на белом жигуле Варлаков. За ним рулит Валентина. Ричард молча смотрит перед собой. Мэй, щебеча и наслаждаясь, курит свои «Silk Cut».

Гуманитарную помощь русским борзым от Кеннел-клуба решили завезти сразу в питомник: в мою квартиру она бы не влезла. За черными прутьями кованых ворот, под темной листвой рябин с почти вызревшей ягодой взлаивали и подскуливали борзые, перебирая ногами, как балерины.

Все вышли, и, пока не подоспели Тариковы помощники, – а они никогда не отличались особой расторопностью, – мы наблюдали и балет борзых, и танец англичан по эту сторону забора. Ритуальные пляски сопровождались возгласами восторга и буйной жестикуляцией. Мэй выступала в роли первопроходца и поясняла, где какие собаки, называя клички. С той зимы она все помнила четко – что ж, глаз заводчика!

Пока выгружали помощь, отпирали и запирали ворота, Ричард тихо стоял у забора, глядя сквозь прутья в глубь сада. Вечерело. Солнце не торопясь скатывалось за биофак по нежному золотисто-розовому небу, и в недвижном воздухе разливалась неизъяснимая сладость. В тишине время от времени падало с дерева яблоко. Над вершинами дендрария пронесся тетеревятник. Наступал час его охоты на ворон. Скоро сумерки. Краем глаза я видела, как к Ричарду подходит Валентина. Вот они вместе идут к машине, и Беата, кажется, снова сажает его на переднее сиденье. Да! И занимает водительское кресло. Что ж, пора и мне проститься с райским садом – до утра. До завтра. На рассвете русские борзятники соединятся тут с английскими, отсюда охота выедет в поля. Я повернулась к машине. За спиной гулко стукнуло об асфальт упавшее яблоко.

Дверь в квартиру распахнул Тарик – чистый и благостный. Его мощный торс обтягивала новая майка, нежно-голубая, словно конверт новорожденного мужского пола. Майка была коротковата, и Тариэл Варламыч все одергивал край, с непомерной силой зажимая его между громадными пальцами.

– Привет, – сказала я. – А где Сиверков?

– Э-э-э… – отвечал Тарик. – М-м-м…

– Где Сиверков??

– Он это… Он, Анюта, за пивом пошел. За пивом мужик вышел, понимаешь?

– Тарь, не шути. Я серьезно спрашиваю.

– Ну я и отвечаю. За пивом. – И Тарик, смущаясь своего роста и веса, снова потянул книзу подол голубой майки, но Мэй уже повисла у него на шее.

– Ну-ну, – успокаивал он, – ну, здравствуй, здравствуй…

Мэй сама взялась знакомить его со всеми, Валентина стала рассаживать гостей, а я быстро прошла в другую комнату. Туда, где у окна стоял мой диван. Пахло медом и осенью. На туркменском ковре у стены лежало яблоко. На письменном столе белели листы бумаги, темнела горка ключей. Записки не было.

За моей спиной скрипнула дверь. Я обернулась.

На пороге стоял Вурлаков. Его рот растягивала улыбка, приятная, как оскал вскрытой консервной банки.

– Ну чтэ-э-э?, – донеслось от двери. – Где сам-то?

– Не понимаю, о ком ты, – сказала я. – Хочешь яблоко? На!

– Не надо, не угрызу, – ответствовал чудо-дрессировщик. – Я зубы делаю. У меня щас зелени – завались.

– Поздравляю.

– Что не спросишь – откуда? Неинтересно?

– Интересно, зачем тебе тогда Пат. И Гриб.

– Да так. Денег мало не бывает. А воще-то я занят.

– Не сомневаюсь.

– Вот это правильно. И не сомневайся. Слыхала, что ль?

– Что?

– Что я теперь у одного мужика собачку личную дрессирую? Для дома, для семьи?

– Нет.

– А у кого, знаешь? Сказать?

– Не обязательно. – Я двинулась к двери. Пора было к гостям. – У акулы так называемого бизнеса? Или так называемого пера? Или, может, так называемого экрана? – Вурлаков загораживал проход, и я остановилась.

– Не-а, – обрадовался Валера, и консервная банка разинулась еще шире, – не угадала! Забирай выше!

– Ну, куда уж выше?

– Совсем, совсем высоко. Но пока по Москве, правда. А потом – чем черт не шутит?

– Ну что, депутата охмурил?

– Сказал – забирай выше, – рассердился Вурлаков. – Кто у нас по Москве главный?

– Nomina sunt odiosa ¹, – сказала я, чтобы отвязаться. – Еще раз поздравляю. Может, зубы доделаешь.

– Зубы, – ухмыльнулся Валера, и глаза его из-под валика надбровных дуг сверкнули. – Зубы! Скажешь тоже! Мне землю под кинологический центр в Лосинке выделяют. Я вообще скоро главным в Москве по собакам буду. Вот когда все попадают-то!

Я вздохнула. Ах, давно ли в кухне у меня было писано: «Группа русских ученых…»!

– Анюта, поди, что скажу, – позвал из-за двери Тарик.

– Ну? – я миновала Валеру, выскочила в коридор и захлопнула дрессировщика в комнате. – Ну!

– Да он, понимаешь… Ну, как бы это сказать… Говорит, англичашки эти… Не привык, говорит, я. Английским не владею.

– А ты что, владеешь? – вне себя от ярости крикнула я. – Ты же остался! Да что я говорю, остался – приехал специально, вымылся вот, с Мэй чирикаешь– уж я не знаю, на каком языке. Что ему-то стоит! Он ведь говорит по-английски. И ведь обещал! И на охоту обещал завтра!

– Да ты остынь, остынь. Не гони волну. Может, вернется. Уж коли обещал-то!

– Ну, пойдем, – сказала я. – Пойдем, что уж теперь.

И еще из коридора увидела: Беата уже в роли – привычно принимает знаки внимания. О, женщины! Вам имя – вероломство… То-то мне еще в Смоленске показалось, что она оживает в неведомой мне ипостаси. А кошка? Ведь кошке полгода в карантине придется сидеть, чтобы въехать на Британские острова. Об этом она подумала? Нет, куда там… Мне стало горько. Отвернувшись, чтобы смахнуть с глаз щиплющую пелену, я поймала пристальный взгляд. Джим смотрел с сожалением, и ясно было, что это заинтересованный наблюдатель. Я села с ним рядом, да и места другого не было: Тарик еле успевал поворачиваться от Мэй к Пам, от Пам к Пат, от Пат к мистеру Пайнну – точь в точь медведь, на которого насели лайки. Ричард пил водку по-русски, легко обходясь без всякого льда и не без удовольствия разглядывая Беату. Вероломная и высокородная красавица спокойно демонстрировала безупречный бюст и профиль. И подливала водку. Вряд ли тебе удастся износить хоть пару башмаков, дорогая, – подумала я.

– Well, dear, – сочувственно сказал Джим, когда водки было выпито столько, что даже мне, такой равнодушной, стало ясно, что забыться хочу не только я, и не только Ричард, и даже не только Мэй, – well, exuse me, but it seems that you won't need the papers any more… Am I right? ¹– и посмотрел мне в глаза своим теплым темным взглядом.

– Да, – сказала я. – Да, совершенно. Так и есть. Но ведь бумаг никаких нет и быть не может. И не было никогда.

– Oh really? ²

– Да, вот как. Зато их у Валентины полно.

– Oh really?

– Ну да. И еще какие!

– Что ж, – сказал Джим в который раз. – Что ж. Буду искренне рад, если ей они пригодятся. Она очень красивая женщина. Очень. Как вы думаете, Анна, она любит кошек?

– Обожает, – сказала я. – Одна сейчас сидит голодная у нее дома.

– Жаль. А вот Энн не выносит. Кошек, я имею в виду.

Джим поднял пустую рюмку, покрутил за ножку и снова поставил на скатерть – льняную, белую. Рубиновая капля в темном золоте сверкнула на смуглом пальце.

– Мне трудно об этом говорить, Анна, но я думаю, что с вами можно. Мне будет легче. Пить водку и говорить. А то слишком тяжело. Временами.

– Джим, – сказала я. – Что, и вы тоже?

Джентльмен налил до краев обе рюмки. Мы выпили не чокаясь, по-английски.

– Догадались? – горько произнес Джим. – Она ушла. Элис. Все бросила, все. Меня – ну что ж, я знал, что когда-нибудь это случится. Я слишком стар для нее. Разница в двадцать лет в этом возрасте, Анна… Но я не мог от нее отказаться. Решился пойти на риск. Думал: а вдруг? В конце концов, мужчина должен использовать свой шанс, не так ли, Анна? И потом, мне казалось, я все предусмотрел. Окружил ее таким комфортом…Да что там – не только комфортом. Всем, что она любила. Такой красотой…Лошади, собаки, птицы… Я надеялся, что уж с этим она не сможет расстаться. Если бы только она осталась, Анна, я бы стерпел. Другую ее любовь, – все что угодно. Ну, что ж…

– Анна! – крикнула Мэй из другого конца комнаты – Анна и Джим! Мы с Тариком придумали! Придумали одну вещь!

Я встала, кивнула Джиму и подошла к Мэй. Она сидела, обняв Тарика за шею, – точнее, положив на нее руку, – обхватить дрессировщика медведей в том месте, где его длинные темные кудри с серебряными нитями касались могучих плеч, у нее бы обеих рук не хватило. Тот, посмеиваясь, поедал салат.

– Без салата нету лета, – сказал он. – Давай, Анют, салат порубаем. А то ведь, сама знаешь: нет зимы без винегрета!

И в подтверждение своего любимого присловья отправил в рот гигантскую порцию помидоров с огурцами, посолив овощи и тщательно поперчив. Раздался смачный хруст.

– Ты ей переведи, переведи это, – скомандовал он. – Полезно все-таки!

Я покорно перевела.

– Мы придумали, Анна, – сказала Мэй, сияя, – мы придумали поехать в питомник. Мы там переночуем. На столе.

– Кто это – мы? – не удержалась я.

– Ну… Мэй потупилась. – Тарик и я… А может, и еще кто-нибудь… Но знаешь, Пат и Пам сказали, что они все же останутся в гостинице.

Отель «Белград», да? Я правильно говорю?

– Правильно, – подтвердила я и оглянулась на Пат и Пам. Они закивали, и тут я заметила, что в комнате нет ни Ричарда, ни Беаты. Мистер Пайн, в голубой рубашке, весь красный, смотрел прямо перед собой, прислонившись к пухлому плечику Пат. Его дипломатический синий пиджак в тонкую белую полоску висел на спинке стула. Валера, кажется, тоже позволил себе слегка расслабиться, хотя белый жигуль преданно ждал в темном дворе.

– Я тоже хочу в питомник, – проговорил Джим. – К борзым. Отвезите меня к борзым, пожалуйста. Анна, могу я попросить вас поехать со мной?

– Ну хорошо, – решилась я. – Тарик, а ты что молчишь?

– А этого куда? – Тариэл Варламыч кивнул в сторону мистера Пайнна.

– Пусть остается. Утром заберем. Перед охотой. Вместе с Пат и Пам – они ведь в «Белграде» ночуют, через дорогу. Все равно заезжать.

– Куда это вы все собрались? – всколыхнулся Вурлаков. – На ночь глядя? Думаете, я вас повезу? Хрен-то.

– А как нам без тебя добираться? – возмутился Тарик. – Нет уж. Давай как договаривались. Ты что, в натуре? Тебе ведь с утрянки на охоту не надо. С ранья гнать некуда. Забросишь нас на Ленгоры – и все, свободен. Базара нет! – Варламыч, со своим даром бессознательного подражания партнеру, будь то волк, удав или личный дрессировщик самой высокой в Москве персоны, легко уподобился последнему.

– А, лады, – подумав, кивнул Вурлаков. – Делов-то.

Я поняла, что Валерочка, впустую прокатившись в Шереметьево и потеряв вечер с Пам в тщетной надежде получить приглашение в Англию или хоть выцепить ускользнувшего Гриба, хочет возместить себе ущерб, завязавшись с Тариком. Тариэл Варламыч – человек известный, да и дрессировщик от Бога. Мало ли, а ну как собачка заартачится. А зверек-то, кажись, эх-ай-яй… Вот, случись нужда, к Тарику и обратиться не стыдно. То-то мне всегда казалось, что гуманный дрессировщик не слишком уверен в своем великом методе.

– Тарик, – спохватилась я, – как же ты нашего гуманного отпускаешь? А на охоту?

– А тут, Анют, вот какое дело. Пока вы с англичашками колготились, мне киношники отзвонили. Они завтра с нами проедут, в поле. Вот и довезут. Мы с собачками в ПАЗике, а вы с ними.

– Киношники? Ну, киношников нам не хватало, это точно. Только кино снимать осталось.

– Да там, знаешь, Сашка этот… Берет оператора с камерой. Такой сюжетик небольшой. Будто англичанка все на – бросила – ну, Англию свою, – и приехала в Россию в деревне жить. Лошади, знаешь, собаки… Что вроде они с мужем – русским то есть – ферму взяли, поля свои, и живут. И борзыми зайцев по осени травят.

– Господи, – вздохнула я. – Тарик, какая чушь.

– Ну, чушь, конечно, зато тут пара сцен всего, а денег на питомник поддомкрачу. Собак-то кормить надо. Снимут, как я дрова рублю да ношу, а Мэй верхом подъезжает, спешивается и двор метет. Ну и травлю, если, конечно, сумеют.

– Мэй? Двор метет? Ох, Тарик, – мне вспомнился Стрэдхолл Мэнор, Дэбби с веником и девушки с моющим пылесосом. Картины английской жизни – и Мэй с метлой!

– Ну да. Мэй. А что, она метлу не держала, что ли? У нее ж ферма! А я дрова поколю чуток, полешек пару-тройку – и все, можно в поля.

– Слушай, Варламыч, мы ведь их на охоту приглашали, а не кино снимать. Неудобно как-то. – Этого я и боялась. Связываться с Тариком было всегда опасно: у него вечно находился какой-нибудь Сашка или Пашка, который в самый неподходящий момент выскакивал из машины с камерой. Далее следовали бесчисленные дубли. Стоило только начать!

– Да ладно тебе, Анют. Не бэ. Они все равно ничего не понимают. – Имелись в виду англичане.

– Отвезите меня к борзым, прошу вас, – повторял Джим. Там Лелик. That beautiful white little horty! ¹Отвезите меня к Лелику!

Мистер Пайн был уложен на туркменском ковре и оставлен в квартире до утра, Пам и Пат проведены через дорогу в отель «Белград». Исчезновения Ричарда старательно не замечали. Я смутно надеялась, что Валентина привезет его поутру к питомнику. А впрочем, зачем он там? Если уж все так складывается, из программы его поездки в Москву охоту можно исключить. И даже должно.