Текст книги "Порода. The breed"
Автор книги: Анна Михальская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)
Я спускалась со ступенек первой и наконец спрыгнула, опершись на протянутую руку. Это был Володя Быков – сильно потолстевший и в бороде. Роса была всюду – на проводах, столбах, на перроне, и даже лоб Быкова, которого я коснулась невинным поцелуем, был от росы холодным. И весь Быков был бодр и свеж. Крупное важное медлительное тело, светлый лен летнего костюма, рыжеватая борода и русые волосы в мелких завитках, очки в тонкой золотой оправе – это был уже вовсе не тот тоненький юноша-аспирант, альпинист и театрал, которого я помнила, но барин, скорее помещик, чем провинциальный интеллигент. Недоставало лишь соломенной шляпы.
Так и держа мою руку, он направился было к двум господам, стоявшим поодаль, но тут я обратила его внимание на Валентину. Быков разглядывал ее через очки – стекла стали еще толще, чем в то далекое время, когда он разбирал старославянские письмена и – вместе со мной, под руководством профессора, – греческие закорючки. И правда, со времен закорючек, то есть первого курса аспирантуры, минуло почти десять лет. Но Валентину он вспомнил – не сразу, постепенно. Ведь и сам заходил когда-то в пединституте в библиографический отдел, так называемое биббюро, да и со мной ее видел часто, когда мы вместе курили – то во дворе, за зеленой деревянной хибаркой, где продавали пельмени, а то на верхней площадке широкой лестницы, под самой крышей института, – там можно было сесть на заляпанный белилами и канцелярским клеем восьмиугольный столик времен профессора Герье… и смотреть в полукруглое окно наверху. Из окна было видно только небо, и этого было слишком много.
Быков повел нас к тем двоим, и они тоже устремились навстречу. Валентина выпрямилась и выступала незнакомым мне, особым шагом. В ее осанке появилось что-то томно-властное, от чего головы встречающих почтительно склонились, а улыбки сделались искательными. Стаж миллионерши не прошел даром. Сейчас она напоминала – да что там, не напоминала, а просто была похожа, очень похожа на царственную Беату Тышкевич. От нервного мелкого подергивания правого века не осталось и следа. Если бы ей вернуть десяток потерянных в последние недели килограммов и большую их часть распределить в области бюста, то сходство было бы разительным. Такой я ее еще не видела. Впрочем, в последние годы – годы Валентининого миллионерства – я вообще редко встречала свою подругу, и сейчас поняла, что впереди еще много удивительного.
И вот еще на первый случай: один из смолян, приглашенный Володей Быковым, чтобы два дня возить нас по области в новенькой черной «Волге», то есть, по сути, шоферить, оказался председателем Смоленского областного суда. Вовсе не разбираясь в табели о рангах, даже я поняла, что это не совсем обычно. Притом он был высок, строен, лицом приятно мужествен, а одет, как шепнула мне уже в машине моя миллионерша, чуть ли не от Кардена (других имен я не запомнила). – Ты видела, какие у него башмаки? – шипела она мне на ухо. – Нет? Ты что! Долларов шестьсот, не меньше!
А как я могла видеть, когда Василий (а может, Юрий – нет, все-таки Юрий был второй, самый скромный из нас всех, историк-краевед) – когда Василий тут же сел за руль, рядом с ним вальяжно расположился Володя Быков, а мы с Валентиной и краеведом ничьих башмаков рассмотреть с заднего сиденья уже не могли, только свои собственные. Но она – она заметила. И оценила – в те первые секунды, когда мы только знакомились, когда, как меня учила бабушка, нужно улыбаясь смотреть в глаза человеку, а вовсе не на его башмаки. Ну,– подумала я,– началась российская жизнь! Неправильно я себя веду и никогда ничему не научусь – поздно! – А в Англии-то было легче легкого, – шептал мне голос, – там ты почему-то вела себя правильно, да что там – каждое лыко в строку. А теперь – ну, как всегда, снова здорово! Одно неудобство!
И действительно, всем, кроме Валентины, было неловко. Судья стеснялся незнакомых молодых женщин, Володя Быков стеснялся меня, историк Юрий – вообще всех. Да и мне в конце концов стало не по себе: трое занятых людей, черная «Волга», да на целых два дня по смоленским дорогам, чтобы искать забытую Богом деревню и какие-то несуществующие бумаги! И все из-за меня. Я-то думала… Но делать было уже нечего. Машина стояла с включенным мотором, и нужно было сказать хоть что-то определенное.
– Так, Анна Кирилловна. – Володя Быков звал меня по отчеству еще на первом курсе аспирантуры. – Так. Это куда же мы с тобой собрались? Куда направляемся? Ты мне по телефону-то промямлила что-то… Такое что-то, знаешь ли, не совсем нам, простым людям, понятное. Живем мы тут тихо, спокойно, и думать про твою деревню Зайцево не думаем. Какое у тебя там Зайцево? А то у нас их тут вроде как два.
– Как это два? – я ужаснулась, что втравила серьезных мужчин в башмаках в какую-то авантюру.
– Да нет, Анна, – потупив глаза в колени и взглядывая на меня только искоса, тихонько сказал краевед. – Это Владимир вас нарочно смущает. А вы ведь приехали с благородной целью – искать и найти свои корни. Как это хорошо: «Любовь к родному пепелищу…» Вот мы и поедем… – на пепелище... Я Кареева Николая Ивановича воспоминания читал, так знаю. Ваше Зайцево, Анна, – это не то Зайцево, которое всяк, у кого глаза есть, может ныне увидеть. Нет, ваше – это не то Зайцево, что у Ярцева, близ шоссейной дороги на Москву, и сейчас большое село, людьми обильное. Ваше – в бывшем Сычевском уезде, у деревни Холм Жирковский, где Днепр хоть и глубок, а в четыре лодки шириной. Вот и поедем, может, что найдем, зримо пока на этой земле присутствующее. Пепелище ли, или еще что – не скажу, не видел…
– Понял, Василий, как поедем? – по-хозяйски осведомился Володя Быков, неторопливо, по-барски разворачивая свое тело, облаченное в прохладный лен, вполоборота ко мне на переднем сиденье. – Вон, карту возьми. Значит, так. Бог даст, найдем мы, Анна Кирилловна, сегодня твое Зайцево. Корни, так сказать, телесные. Потом, к вечеру, – ночевать, ко мне, в Поозерье. Я ж тебе говорил, что дом построил. Тут мне мужички участок взяли, в заповеднике, хоть и не по правилам, а гектара полтора есть. И коттедж трехуровневый. Ох, возни ж с ним было – ну, надоел до черта. Теперь продать, что ли? Пока вот друзей вожу, на охоту, – и он кивнул в сторону судьи. Ну, сама посмотришь. Отдохнем, шашлычков поедим, переночуем… Завтра – в Сычевку, тоже корни искать, – на этот раз взор Володи Быкова упал на краеведа. – Корни, корни, говорю… не то чтобы духовные, но и так можно сказать… Ну, что ты там хотела… Бумаги какие, что ли…
Машина уже миновала окраины Смоленска, почти не отличавшиеся от деревенских улиц, и неслась по шоссе, у города еще ровному. Это означало, что судья Василий взял направление.
– Дело в том, Анна, что я по просьбе Владимира – настоятельной, должен сказать, просьбе, да и теперь, познакомившись с вами лично, я его вполне, вполне понимаю … – историк сделал паузу, чтобы дать возможность судье – ткнуть мягкое тело Быкова локтем, Валентине – хихикнуть, Быкову – бархатно, хоть и смущенно, хохотнуть, а мне – оценить все это в совокупности. – Так вот, я внимательнейшим образом просмотрел наши смоленские архивы. И не нашел ничего. Что ж, это меня не остановило. Меня, надо вам сказать, Анна, ничто не остановит на пути, однажды избранном и ведущем, как я полагаю – а я не привык полагать что-либо безосновательно, – к цели. – Последовала вторая пауза. Краевед смотрел не на меня – на Валентину. Она смотрела на судью. Судья смотрел в зеркало заднего вида на Валентину. Володя Быков делал вид, что любуется природой. – Итак, Анна, коллеги из краеведческого музея в Сычевке просили вас подъехать лично. Что-то там у них есть. А может, нет. Но скорее всего, есть, если уж… лично. Мне кажется, что та информация, в которой вы заинтересованы и которая, собственно, и является вашей, Анна, целью в этой поездке, – нет, нет, я ведь могу и ошибаться, ошибаться… – Третья пауза. Судья и Валентина хихикают – уже одновременно – и смотрят друг на друга посредством переднего зеркала; Володя Быков глядит прямо перед собой; краевед – мне в глаза, проницательно. – Эта информация, Анна, содержится, вполне вероятно, – да, очень, очень вероятно, – в тех нескольких переплетенных томах церковноприходских книг за известные годы – интересующие вас годы, – я имею в виду прежде всего год рожденья вашего отца и других… других младенцев, – каковые тома избежали сожжения при ликвидации местного церковного прихода и вместе с книгами и некоторыми документами из библиотеки Осипа Петровича Герасимова – вашего, Анна, деда, – были свезены сперва в деревню Паршино, где в большей своей части тоже преданы были огню, ну уж а уцелевшие в Паршино – отправлены в архив краеведческого музея Сычевки – города небольшого, но зато по сей день существующего. К счастью для нас всех.
На этом речь мне показалась законченной. Правда, я не совсем поняла, в чем именно счастье для нас всех – в существовании Сычевки? В сохранности какой-то информации?
Но подлинный конец, а с ним и ответ на мой вопрос, не замедлил.
– Город Сычевка, Анна, замечателен ныне не столько своим древним прошлым – по справедливости, есть города и древнее, и даже гораздо, гораздо, гораздо более древние. Однако редко встретится вам, Анна, город, столь выдающийся … ну, скажем, своей гуманитарной миссией… Редко, редко… Редко…
– Да что ж это, в самом деле, – не выдержала я. – Что за миссия такая?
– А там сумасшедший дом, на всю область крупнейший, а уж известный еще шире, – сказал судья.
– Что же может быть благородней, Анна, чем оказывать нашим людям – я имею в виду именно и только наших людей, Анна, и более ничего, – чем оказывать столь потребную им помощь в борьбе с безумием? В страшной их схватке с грехом винопития, а тем паче – наркомании, каковыми грехами пытаются они, и тщетно, побороть сильнейший грех – грех отчаяния? Воспомоществовать ежеминутно, ежечасно, подавать ежедневно надежду? Места у нас, Анна, да и жизнь такие, что вот и доктор Булгаков, едва назначенный земством, а точнее будет сказать, вашим, Анна, двоюродным дедом Михаилом Васильевичем Герасимовым, – и тот еле избегнул морфинизма, вот и написал свою книгу, вышел в схватке победителем… А книга-то непростая… Такие вот места.
Я согласилась. И осторожно подвинулась к Валентине.
– Ну что, Анна Кирилловна, согласна? Устроит план? – Володя Быков снова повернулся ко мне.
– Володя, да я просто не знаю, как тебя благодарить. Значит, сейчас мы едем…
– В Зайцево твое едем. Василий, карту посмотрел? Через час заправка, потом на Холм Жирковский. Там найдем кого, дорогу спросим.
– Володя, да ты окаешь! Как это ты окаешь, если по всем правилам должен акать?
– Ну, окаю… У нас окают немножко.
– Но ты ведь из Смоленска?
– Нет, я не из Смоленска. Я, Анна Кирилловна, и не городской вовсе. Деревенский я. В Смоленске учился только. В пединституте. А сам из-под Вязьмы. Чего там, от нас до Москвы электричкой можно, ближе даже, чем от Вязьмы. Вот погоди, мы с тобой сначала разберемся, а потом и я в своих предках порядок наведу. А то есть вроде какие, да признавать нас что-то не рвутся. Ну, ладно. Не хотят – и не надо. Там посмотрим.
– Давай, – сказала я и умолкла.
Тем временем наладилась беседа между председателем суда Василием и Валентиной (теперь скорее Беатой). В качестве вспомогательного средства, на этой стадии знакомства еще необходимого, привлекался краевед. Вполне сознавая свою роль, он исполнял ее тактично, так что шутки сменялись намеками, намеки – другими ходами, то наступательными, то оборонительными, но непременно выражающими извечную борьбу мужчин и женщин, как это принято почему-то до сих пор у нас на родине, так что действо, в современной России называемое светским разговором, протекало легко и оживленно. Володя Быков был безучастен и лишь изредка издавал односложные звуки, в основном скептические. Он сидел впереди, как барин, в летнее утро объезжающий свои поля в легкой бричке.
Я могла наконец подумать о том, что меня сюда привело.
Солнце поднялось высоко, и раскаленный диск его был мал, как сердце цветка. Белые лучи вырывались из него так яростно, так неукротимо, что было ясно – это звезда, и звезда молодая. Даже глубокий ультрамарин неба белел от этого накала и только у горизонта становился почти черным.
Вдоль шоссе, на волнах окрестных холмов, до самого окоема лежала брошенная земля. Хор насекомых жужжал в разнотравье, над белыми кисейными зонтиками сорняков перелетали бабочки. Синели васильки. Голубела полевая герань. Желтел медовый подмаренник. Мощной коричнево-зеленой стеной вставал бурьян. Малиновые пятна были разбросаны по лугу – это поднимали свои свирепые головы сизые от злости чертополохи. Облаками наплывала дурманная полынь. Бледной немочью обмирала под солнцем лебеда. Сколько лет никто не сеял здесь золотого зерна и не собирал урожай?
Вот промелькнула деревня – нет, не деревня. Скопление домов, да нет, не домов – построек. Два-три лежало в развалинах, столько же чернело головешками обугленных нижних венцов. Ни дворов, ни заборов. Вокруг, видно, было что-то посеяно – редкие колоски поднимались к небу, и если бы не помощь сорной травы, давно бы, пожалуй, полегла эта немощная поросль. Пятнами желтели проплешины, которые и сорнякам не удалось заполнить.
Через несколько километров проехали еще одно безлюдное поселение. У дороги колодец-журавль воздел свой одинокий кривой шест к роскошным мелким кучевым облакам, выплывшим на просторы теперь уже синего неба. Что означал этот перст указующий или грозящий?
И за все время пути – никого. Дорога была пустынна. Черная «Волга» подлетела к перекрестку. Очевидно, мы достигли редкого средоточия местной жизни: с одной стороны шоссе серело низкое бетонное строение, похожее на бункер, напротив были открытые металлические ворота со следами красной краски. Из деревянного сарая за воротами виднелась пожарная машина. У стены сарая, на лавочке, загорали три мужика. При виде остановившейся «Волги» они зашевелились. Мы вышли из машины. Володя Быков двинулся к гаражу.
Судья Василий расправлял затекшие члены, красуясь под якобы случайными и как бы небрежными взглядами Беаты. Размявшись, гарцующим шагом он направился к бетонному бункеру, потом подогнал к нему «Волгу». Из бункера высунулся шланг, и, судя по всему, в бензобак потекло по нему горючее. Все это казалось необъяснимым.
Юрий подошел ко мне.
– Скажите, Анна, вот эта ваша спутница, то есть, я хочу сказать, эта ваша попутчица в настоящем путешествии по Смоленской губернии, она кто? – спросил он.
– Она моя подруга детства, – ответила я, подумав. – А также отрочества и юности.
– Да – да… Конечно. Прекрасно, прекрасно. Ну да. Вполне, вполне естественно. Но я хотел бы точнее… Я понимаю, вполне понимаю, что мой интерес может показаться не… Она ваша коллега? Преподаватель вуза, ученый, педагог?
– Валентина Арсеньевна сейчас не работает, – мягко сказала я, ставя четкую интонационную точку.
– Хм-м… Естественно, что ж, это вполне и совершенно естественно…
Я сделала несколько шагов вслед за Володей Быковым. Один из мужиков стоял и, размахивал руками, указывая в разные стороны. Другой тащил к «Волге» металлическую канистру. Третий так и сидел на лавочке.
Быков широким жестом передал что-то тому, кто размахивал руками. Сидевший на лавочке вытянул шею. Третий поставил канистру рядом с багажником.
Василий подхватил ее легко, как пушинку, играя бицепсами (а может, это трицепсы – я точно не знаю) и следя краем глаза, смотрит ли на него Валентина – Беата. Она смотрела. Канистра была погружена. Тут подошел Быков, взял меня за локоть и повел к машине. Все потянулись занимать свои места. Мужики снова сели на лавочку.
– Ну, Анна Кирилловна, – сказал Быков, вальяжно развалившись на сиденье и утирая со лба пот свежим носовым платком, – повезло тебе.
Я признала, что, конечно, повезло, раз вижу такую заботу. И участие.
– Ладно тебе, поехали. Теперь порядок: бензин был, заправились под завязку, да еще канистру мужики нашли – про запас, в дорогу. И дорогу, кстати, сказали. Сейчас, Василий, вперед – все как я говорил: едем на Холм Жирковский, прямо, никуда не сворачивай. Там мост через Днепр, но дальше дороги нет. Найдем егеря, Андрианом зовут. Он вроде в этом Зайцеве родился, покажет. У него УАЗ. Мы ему канистру, он нам Зайцево. Там рядом – через мост, а дальше хоть пешком можно, но раз дамы московские нас визитом удостоили – так лучше в УАЗе.
Я забыла, что полагается что-нибудь ответить. Машина тронулась, набрала скорость, и дрожь – та внутренняя дрожь, которую я почувствовала, только спрыгнув с высокой решетчатой ступени спального вагона на смоленскую землю, та дрожь, которую я приписала тогда утренней прохладе, – захватила меня уже целиком и превратилась в нервный озноб.
Я понимала, что с каждым километром, с каждой верстой, с каждой встречной деревушкой, с каждым колодцем, полем, лугом, холмом, кустом, с каждым метром серого неровного асфальта, с каждым камнем, песчинкой под колесами – я приближаюсь… Не к деревне, где родился отец. Нет. Вовсе нет. К чему, собственно, я приближалась, понять было, кажется, невозможно, но только и сейчас, и всегда, и всю жизнь, сколько я себя помню и сколько я помню отца, это был для меня центр мира. Это было сердце звезды, как утренний диск раннего маленького солнца, раскаленного добела. Это было мое собственное сердце. Оказалось, к нему можно приблизиться, быть может, даже его достигнуть… Прикоснуться… От этого я и дрожала.
– Расскажи про войну, – просила я отца перед сном. И он рассказывал – про своих друзей, и про подвиги своих друзей, живых и погибших, и как наступали наши, и как бежали немцы – он говорил, «драпали фрицы» – шнелле, шнелле, – пистро, пистро… Особенно я любила про форсирование Дуная. За него Коля Рублев получил Героя. А у отца остался шрам под грудью, слева. Были и другие шрамы, так что географию Европы я в первый раз узнавала не по карте. Но я забыла, совсем забыла…
И только теперь, приближаясь, вспомнила.
– Расскажи, как ты был маленький, – я ведь и об этом просила, засыпая, он и об этом рассказывал, и даже чаще, и все это было про Зайцево. И показывал – птиц в подмосковных весенних лесах, следы зверья на снежных полях, рыбу в Москва-реке – и все было почти так, как бывало в Зайцеве. Вырезал свистки из коричневых атласных веток орешника, испещренных темными шершавыми штрихами, и из сочной, рубчатой, зеленой медвежьей дудки, и свистки издавали заливистые трели. Делал удочки, снимая с самых длинных и прямых орешниковых прутьев не только верхний коричневый атлас, но и зеленое лубяное исподнее, вплоть до белого, влажного тела древесины, и на эти белые удочки ловились пестрые пескари и полосатые окуни. И все делал так, как, бывало, в Зайцеве.
Теперь я была как во сне, как в детстве. Впереди встал высокий холм, и машина легко и плавно катила вверх. Показались дома, в беспорядке стеснившиеся у главной улицы, под вековыми липами и дубами. На указателе надпись – «Холм Жирковский».
Окоем был весь заключен в темную зубчатую стену леса. Машина остановилась на краю деревни. Солнце чуть заметно склонилось к деревьям. Мы вышли. На лавочке под липой сидели две старухи в платках, завязанных под подбородком. Володя Быков подошел к ним, переговорил, махнул рукой, обернувшись в нашу сторону, чтобы ждали, и, устало уже, стал подниматься вверх по улице.
«Волга» стояла там, где от шоссе отделялась в сторону узкая грунтовая дорога. Невдалеке на ней виднелся подъем – еще холм, маленький. Приглядевшись, я заметила на нем ограду… перила. Это и был мост – мост через реку Днепр. Я сделала шаг по дороге и посмотрела под ноги. Светлый сухой песок, крупный и чистый, как на дне речном. Редкие мелкие камешки. Следы на влажном крае лужи – не собака, лиса. Подул ветер, и самые сухие песчинки зашевелились, поднялись, крутясь в воздухе, – и исчезли.
Быков спускался по улице не один. С ним был молодой парень в выцветшей добела штормовке и брезентовых штанах, заправленных в резиновые сапоги. Они миновали старух, покивав им, подошли к машине.
– Ну, довезу вас до Зайцева. Родился я там, учился – в восемьдесят восьмом школу кончил, – сказал егерь Андриан, обращаясь исключительно к мужчинам. Нас с Валентиной вроде и не существовало вовсе. – Только ко мне заедем – вон, через мост, рукой подать. Там в УАЗ пересядем. Бензин, говорите, есть у вас? Лады.
И судья Василий развернул «Волгу» по грунтовке к мосту. Машина побежала вверх, и вот уже под нами, глубоко внизу, в высоких обрывистых желто песчаных берегах – узкая ярко-синяя лента. Такая синева и бывает только у лент – шелковых лент, которые в раннем детстве заплетали мне в косы. Синее такой синевы я и не припомню.
– Днепр! – объявил Андриан с гордостью. И на белой табличке у моста, у железных перил, выкрашенных белой краской, голубыми буквами крупно было выведено: «Днепр».
Так вот что видел отец, когда глядел с Бугра на Москва-реку, а она, широкая, всегда серая, плыла под Бородинский мост: узкий мост, желтые песчаные обрывы, синюю извилистую ленту внизу.
За мостом тоже был высокий берег. С него деревня Холм Жирковский видна была сверху, лежала как на ладони: и улица, и липы, и дома. За мостом же одиноко стоял хутор егеря Андриана: дом в три окошка, две-три сараюшки, навес для УАЗа, колодец – журавль. Все постройки серели некрашеным деревом, словно небеленым холстом. За калиткой – да, была калитка, хоть забора-то, считай, и не было, – за калиткой, на солнышке, стояла согбенная старушка, тоже в чем-то сером, невидном. Рядом играло дитя – то ли девочка, то ли мальчик: по одежде, по-перестроечному слишком яркой, понять было трудно, а светлые волосы были давно не стрижены. Вокруг по низкой темно-кудрявой муравке ходили степенные гуси. Гусак загоготал, подняв голову, вытянул к нам шею и зашипел.
Мы подошли ближе к калитке и поздоровались. Старушка покивала, дитя, застеснявшись, спряталось за нее. Я протянула шоколадку – ребенок вовсе исчез за юбкой.
– Он у чужих не берет, – пояснил Андриан. – Андрюшка, гостинец тебе, спасибо скажи! – Андриан сам взял шоколадку, передал старушке. Она опять покивала.
– Садитесь, – открыл дверь УАЗа егерь. – И канистру сюда давайте. Мы вскарабкались в машину. Быков, сел впереди.
– Дальше дорога – сами видите: никакая. Это моя колея – ездию на дежурство, брэков проверять. Больше тут никого – разве зверь пройдет.
– Какой зверь?
– А медведь. Волки тож ходют.
– Так мы в деревню едем?
– Ну. В деревню. Деревни-то только нету. Место покажу. Зайцево где было мое родное. Ну, там стена торчит, фундамент каменный от господского дома – а так больше ничего нету.
– Так где же вы учились? Где школу-то кончили в восемьдесят восьмом? Ведь лет-то прошло всего ничего! – я ничего не понимала.
– Там раньше не только школа была. Библиотека, фельшерский пункт с койками – больничка навроде, – магазин… Школа была в бревенчатом доме, большая… Еще до революции строили. Клуб был – вот в каменном-та доме, господском.
– Так куда же все подевалось? Так быстро разве может быть?
– А закрыли. Жить-то никого не осталось. Кому то усе? Школа погорела, все погорело – что дома, один за одним, что медпункт, что клуб. А трава-та, она быстро растет. Заросло усе. Травой заросло.
Уазик трясло немилосердно – дороги и впрямь не было. Трава, которой поросла ухабистая земля, в две полосы была выбита колесами одной-единственной машины. Ехали по широкой прогалине между зарослями – молодым подростом кленов, лип, дубов, да кустами – орешником, шиповником, бересклетом. Трава стояла выше колес УАЗа. Солнце опустилось до половины высокого дуба. Этому дереву было лет двести, не меньше. Стали попадаться такие же дубы, а скоро даже и старше. Машина продиралась сквозь брошенные яблоневые сады, потом новые лесные заросли и наконец стала.
Все вышли. Андриан, перекинув через плечо ружейный погон, удалился в сторону для обычной проверки. Мы стояли между двух рядов вековых лип. Когда-то это была аллея. Теперь в ней, словно в челюстях старца, зияли прорехи. Где виднелись пеньки, по большей части уже трухлявые, где липы были сломаны ветрами или сожжены небесным огнем, и к небу торчали черные остовы с самыми крупными суками.
Аллея уходила вниз, под гору. Там блестела голубая гладь: не Днепр – от реки мы уже порядочно удалились, – пруды. Пруды бывшего парка. Спуститься туда было невозможно: трава поднималась под грудь – густейшая, непролазная. Да, – подумала я, – вот тебе и медвежьи дудки с орешниками. Свистков-то сколько выйдет…
Я обернулась: Володя Быков взял меня под руку. Судья Василий собирал для Валентины малину. Краевед Юрий питался ягодой сам.
– Пойдем, что покажу, – и Быков, держа меня под локоть, завернул за уазик.
Передо мной, в каких-то трех метрах, возвышался обломок стены.
Руина стояла горделиво и неколебимо на холмике поросшего мхом фундамента – как памятник на могиле, как могильная плита.
Кусок стены из кирпича, изрытого дождями, как слезами, – и в нем два проема – два окна с полукруглым верхом, два окна в сад…
Это было все, что осталось от дома, где родился отец. Родился в мае семнадцатого, а в декабре, когда стало ясно, что помещик Герасимов больше в свое имение не вернется, на руках матери своей Анны этот дом покинул.
Над обломком, по-прежнему заглядывая в окна, раскинул узловатые серые ветви старый клен.
Но пока я стояла, солнце все шло по небу, все ниже спускалось, и вот закатилось наконец за руину. Страшные проемы двух окон призрачно засветились в потемневшей аллее, полной холодного тумана.
Такими, точно такими я запомнила глаза отца на одной фотографии. Я взяла ее себе – вложенная между листами старого альбома, она приковывала к себе и не отпускала. Глаза безумны от боли и так же светлы и пусты, как окна этой руины с их потусторонним, отрешенным взглядом. На обороте карточки: «Маме в день тридцатилетия сына. 15 мая 1947». И подпись. Почти мой ровесник. И вся война позади – от первого дня до Рейхстага и Победы.
В альбоме были, конечно, другие снимки – на них отец и младше меня – одна фотография тридцать седьмого: ему всего двадцать, и таких русских юношеских лиц видеть вокруг мне что-то не довелось; потом и военные карточки, а много и совсем взрослых, где он меня, нынешней, старше. Но такая только одна.
Ну что ж, встретились
Я отвернулась и пошла к машине.
Туда уже влезли судья с Валентиной, ближе к водителю задумчиво смотрел в окно краевед, а егерь Андриан ждал за рулем. Володя Быков подтолкнул меня вверх, на высокую ступеньку, УАЗ заурчал и упрямо полез с кочки на кочку.
Когда мы пересели в черную «представительскую» машину Быкова, когда она поднялась наконец на мост и когда внизу, как кинжал в ножнах, блеснул в своих берегах узким лезвием Днепр, мне стало весело. Теперь все было иначе. Теперь я освободилась.
Солнце, оказалось, вовсе еще не село, в закатных лучах еще жила под зацветающими кудрявыми липами деревня со странным именем Холм Жирковский, замычала даже где-то корова. В общем, было светло. И тепло.
И мы помчались в Поозерье. Под рукой судьи «Волга» так и летела, почуяв родную конюшню. Володя Быков перечислял ожидающие нас удовольствия. Судья и краевед дополняли. Валентина требовательно уточняла – так, будто это для нее на полутора гектарах заповедной земли был выстроен трехэтажный дом, и теперь управляющий делами держит отчет. Выяснялось, что в усадьбе есть все, и всего – в меру. Медведи, например, есть. Как же без них. Но не беспокоят – нет, что вы, ни в коем случае.
В тихих сумерках пред Иваном Купалой пустые дороги белели, как нагое тело, раскинувшееся под теплым темнеющим небом, среди душистых трав. Каждый лист развернулся во всю дарованную ему ширь, и налился соком до краев своих жил, и затих, благодарно дыша свежей влагой. И дороги, сплетаясь, светлели среди потемневших полей.
Все чаще становились перелески, и наконец по обочинам встали черные стены леса. Запахло папоротником, мшистой бархатной роскошью нетронутого и нехоженого лесного дома, сырой древесной прелью. В желтом пятне фар прыжками пронеслась через дорогу мелкая заячья тень. Узкая полоса неба серела только над головой – и так высоко, будто машина шла в глубоком ущелье. Но вот эта светлая полоса раздалась, расширилась, лес подался в стороны, и мы оказались над перламутровой чашей озера.
Дом одиноко темнел в прибрежном тумане. Чернели окна всех его трех «уровней», возведенных в смоленских лесах Володей Быковым. Скоро, послушно законам физики, механизму автономной электростанции и воле хозяина, включился свет. Странно, но дом от этого не ожил. В нем, новом и по-немецки ухоженном, жизни было меньше, чем в моей родной руине. Та, обреченная пасть и окончательно вернуться в землю – землю, окружившую ее мощным войском новой травы, неотвратимо вытянувшей копья, наступающей, как войско, чтобы поглотить навеки, – та уходить не хотела. Стояла, и провалы окон яростно лучились нездешним светом – силой уже поглощенных землей поколений. Дом у озера был пуст. Просто пуст. Володя Быков не смог его наполнить. Наверное, не хватило сил. Куда ушли они? На что растрачены?
Что ж, зато вокруг все жило. Плескалась рыба. Гудели комары. Пищали полевки. О-о-хо-хо-хо-хо-хо-о-о-о! – ликовала неясыть. В ответ радостно хохотал филин. Все шуршало, пело, кричало, бесновалось. Так и папоротнику недолго зацвести, – подумала я, обернувшись от уреза светлой озерной воды к черной пещере леса.
– Ну, – сказал мне Володя Быков. – Так как?
Валентина и судья купались – а что еще делать, когда считанные ночи остались до Ивана Купалы? Когда алеют угли под шашлыком, а в ледяной воде колодца стынет привязанная за горлышко бутылка «Пшеничной»? Краевед, давно поняв и приняв свою участь, кропил шашлыки вином и раздувал огонь.
Я никак не могла сосредоточиться. Хорошо, что Валентина не горюет. Забыла даже о кошке, подумалось мне. Над водой разносился смех и плеск.
– Нет, – сказала я. Я была благодарна Володе Быкову: он был совершенно трезв, очень сдержан и серьезен. Я снова пережила то странное чувство, которое я испытывала рядом со светлокудрым высоким аспирантом десять лет назад – в институте, в кафе на улице Горького, на лавке во дворе у Консерватории, в комнате общежития. Теперь, глядя на близко белеющее в темноте лицо крупного солидного человека, посадившего за эти годы дерево, родившего сына и построившего дом, я поняла, что это волнующее и странно притягательное ощущение неловкости, даже как будто стыда перед другим за свои собственные несовершенства и внутренние дурные помыслы, людьми уже опознано и названо. Имя ему – уважение.
