Текст книги "Порода. The breed"

Автор книги: Анна Михальская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

В ночной тьме на шум подъехавшего жигуленка к воротам ботсада высыпали борзые. Они подскуливали и взлаивали. Джим разглядел среди них Лелика и рванулся к решетке. Внезапно налетевший порыв ветра колыхнул скрипнувший на столбе фонарь, прошелестел по асфальту упавшими листьями и стих. Мы вошли в стационар сада – одноэтажное каменное здание с высокими окнами, маленькую уютную усадьбу ботаников. Тарик достал спирт, разлил в мензурки. Растворил окно в сад.

Мистер Джим Кларк, эсквайр, уснул на дубовом письменном столе, изготовленном к 1953 – открытию высотного здания на Ленинских горах, когда университетская наука обставлялась со жреческой торжественностью таинств. Меня поместили вместе со щенками, в вагончик. Засыпая среди сонных детенышей хортых, я слышала молодецкий посвист Тарика, об руку с Мэй бродившего по саду. Яблоки падали в траву, вокруг носились борзые.

На рассвете я проснулась от холода. Выскользнула из вагончика, стараясь не разбудить щенят, и плотно закрыла за собой дверь. Солнце вставало далеко за Москва-рекой, сдвигая темный полог ночи на запад. Внизу Лужники и Новодевичий, Смоленская и отель «Белград» уже нежились в золоте и лазури. Пора было ехать за Пат, Пам и неприятным Диком Паем. Я поежилась. Сад был пуст – тихо стояли яблони, в ветвях сновали синицы. Борзые спали в вольерах.

Через два часа, голодная и злая, я все еще металась у решетки – из домика стационара никто не показывался, к воротам так никто и не подъехал. Ни борзятников, ни киношников. Еще через час в стационаре открылась дверь и на свет Божий неторопливо вышел Тарик. Солнце ярко сияло – день обещал быть чудесным.

Тарик с удовольствием потянулся и, позевывая, направился кормить щенков.

– А? Что? Да они вот-вот будут, – возгласил он уверенно, – ты, главное, не волнуйся. Нам все равно завтракать еще надо. Тогда и поедем. Успеется.

Позвонили в «Белград», позвонили мистеру Пайнну. Тарик со вкусом жарил мясо из собачьего рациона, Мэй собирала падалицу. Завтракали. Кормили Джима. Время шло.

Наконец от ворот послышался долгожданный звук: сигналила машина. Я было выскочила, но сквозь яблоневые стволы и кроны блеснул алый лак «гольфа», и я снова скрылась в стационаре – поближе к Джиму. Тарик вышел встречать вместе с Мэй. Еще часок гуляли по саду вместе с Ричардом и Беатой, парами. К моему удивлению, Мэй и Джим были свежи, как дети, и упивались всем: ласковым золотом солнца, запахом яблок, играми борзых, то носившихся друг за другом кругами, то пускавшихся наперегонки в длинные проскачки по аллеям. Валентина невозмутимо поднимала божественный нос к солнцу, но украдкой косилась на меня, и глаза ее лучились.

Однако нетерпение начинало одолевать всех. Кроме, пожалуй, Тарика. Я ничего не могла понять и постепенно приходила в отчаяние. В конце концов, это я все затеяла. Вызвала шестерых англичан, из которых пятеро были известными заводчиками борзых, членами Кеннел-клуба. Пообещала травлю зайца в угодьях. И что теперь?

– Тарик, – не выдержала я, – да что это, в самом деле! Где твои помощники? Где борзятники на машинах? Где, черт возьми, этот дурацкий ПАЗик? А киношники? Давай, звони всем. Хватит дурака валять, у тебя же первого будет неприятность. Не видать тебе больше гуманитарной помощи как своих ушей.

– А ну ее, – ответствовал Тариэл Варламыч с достоинством. – Не очень-то и хотелось. Обойдемся.

– А съемки? Ты же рассчитывал, что киношники на корма подкинут!

– Анют, успокойся, – посоветовал Тарик, безмятежный и рассудительный. – Они всегда так. А вот ты нервная какая-то. От этой мысли отдохни. Ну, гуляешь по саду – и гуляй. Щас подъедут.

И они в самом деле подъехали – но до полудня уже оставалось каких-то полчаса. Солнце стояло в зените, когда фургон, присланный охотобществом вместо ПАЗика и груженый Тариком и его псовыми и хортыми, а также несколько подтянувшихся к этому времени машин любителей борзых с питомцами, цугом отправились к отелю «Белград». Процессию замыкал алый «гольф» с Беатой и Ричардом. Джим решил ехать в фургоне, с борзыми, чтобы быть рядом с Леликом.

На ступеньках у входа в гостиницу сидели Мэй, Пат и Пам, а чуть поодаль нетерпеливо прохаживался Дик Пайн. По его неровной походке и резким поворотам на пятках видно было, что он еще не начал отдыхать от мысли увидеть травлю зайца в русских полях. Солнце припекало: первый день сентября – славный День знаний – выдался на редкость погожим, чтобы не сказать жарким.

Мы с Мэй и мистером Паем сели в «гольф», Пат и Пам – в одну из машин любителей. Фургон тронулся первым, за ним твердой рукой повела свой челн Беата, следом – все остальные. Когда процессия вырулила на Бородинский мост, Мэй вынула свою серебряную флягу, наполнила для меня серебряную рюмку:

Well, cheers, Anna! At last! At last! You cannot imagine how happy I am! Look – isn’t it your White Нouse over there? The place your heroic friends defended during those dark nights and days! ¹

Ну… да, – сказала я. – Знаешь, Мэй, мне кажется, это было так давно.

Беата молчала – да и что сказать! Что ее миллионер послал на баррикады пару УАЗов с водкой и пирожками? Ричард обернулся ко мне:

– Невозможно представить, что здесь стояли танки. А напротив – безоружные люди. Мэй читала мне ваше письмо, Анна.

It’s unbelievable! ²Русские – героический народ.

– Но не слишком пунктуальный, – заметил мистер Пайн.

– Oh shut up, Dick, would you, ³– сказала Мэй.

Мы выехали на кольцевую и довольно скоро свернули на какую-то магистраль. Машина следовала за фургоном, и его синяя корма с задней дверью по-прежнему колыхалась у нас перед глазами. Дверь была заперта снаружи на задвижку – иного способа закрыть ее не было, так что Тарик и Джим с дюжиной борзых до самого конца пути вынуждены были оставаться добровольными узниками.

Я задремала, открыла глаза, и тут мне показалось, что синий фургон впереди ведет себя как-то странно. Я присмотрелась. И точно: фургон слегка подпрыгивал и заметно покачивался, причем не в такт дорожным выбоинам. Сквозь мерный гул магистрали мне послышались глухие удары. Неужели изнутри?

– Валентина, – сказала я наконец, – посмотри, что там, впереди? По-моему, что-то не так.

Раздался звон разбитого стекла, на асфальт прямо перед нами брызнули осколки, и из бокового окошка под крышей синего фургона высунулся могучий кулак Тарика. В нем была зажата какая-то железка – может быть, монтировка. Он бросил ее, направив так, что чудом не попал нам в лобовое стекло. Вслед за этим из отверстия донесся рев.

– Обгоняй, – крикнула я Валентине, – скорей обгоняй фургон и останавливай у обочины – подай какой-нибудь знак водителю, ну, как у вас там принято – аварийку включай, что ли! Давай! Там что-то случилось! А! Да ведь они заперты! На задвижку!! Снаружи!!! Там же дышать нечем! А солнце-то! Ведь жара!

Валентина совершила маневр, и фургон пристал к обочине. Я выскочила и, крикнув водителю, чтобы помогал, бросилась назад, поднялась на скобе подножки и дотянулась наконец до запора синей двери. Полоса металла неожиданно легко скользнула в пазах, и дверь распахнулась. Мне показалось, что из фургона вырвалось облако нагретого пара.

Вслед за ним показался Тарик – в одних трусах. Его мощное тело блестело, будто его только что окатили ведром воды, по плечам и груди стекали струйки. Прилипшие к голове буйные кудри казались совсем черными. Он дышал тяжело, с наслаждением. Говорить не мог. За ним появился Джим – обнаженный до пояса и тоже мокрый. На руках его висело безжизненное тело Лелика.

К фургону уже подбегал мистер Пайн, за ним подоспели любители борзых и киношники. Через несколько минут собаки были разложены на пожухлой траве в тени ельника, подальше от обочины, чтобы не дышали бензином. Джим и Тарик сидя прислонились к стволу. Над ними стоял Пайн и обмахивал своей кожаной курткой распростертого Лелика. От теплового удара в синей душегубке больше всех пострадал именно он. Остальные борзые уже поднимались на ноги, ходили, свесив узкие головы на длинных шеях, некоторые даже порывались играть. Недвижного Лелика отливали из ведра – откуда-то взялась и вода.

Англичане в беде собрались вместе – сгруппировались под елками вокруг безутешного Джима – и недружелюбно поглядывали вокруг. Когда я подошла с валокордином, Мэй, насупясь, поджала губы – то ли скорбно, то ли враждебно. Я протянула пузырек мистеру Пайнну. Из всех «охотников» – русских и анличан – он казался самым надежным. Хладнокровно, четко, методично он организовал и контролировал акцию спасения. Собственно, благодаря ему все было еще поправимо. Вот только Лелик…

Но валокордин помог. Через несколько минут жалкое, облепленное мокрой белой шерстью тело, укрытое от переохлаждения курткой Пайнна, шевельнулось. Маленькая хортая встала на ноги, пошатываясь, отошла на несколько шагов и пописала. В стане англичан раздались радостные клики.

– Well, – сказал Дик Пайн, поглаживая Лелика, – well, well. We should return, I suppose. It would be a crime to let the dogs hunt in such a state. They need immediate medical help now, not a run. ¹

Я подошла к Тарику. Он собирал собак по поляне.

– Слушай, ты понял, что мы наделали? Понял, что теперь будет?

– Нет, а что? Все путем. Собачки в порядке – вон как прыгают. Лелика, пожалуй, побережем, а остальные… Смотри, да они просто молодцом.

– Как тебя угораздило наглухо запереться в этом фургоне? Окна не проверил?

– А, черт. Кто ж его знал, что он герметичный. Да хуже – там кабина водителя отдельно, а фургон отдельно, так что даже в стену стучать бесполезно – не услышали. Я монтировкой барабанил, чуть стену не прошиб, а толку чуть.

– Ну ты понимаешь, что они теперь про нас думают? Что мы изверги. Вивисекторы негуманные.

– Ну здрастьте. А мы с Джимом? Мы тоже чуть концы не отдали.

– Вы? С Джимом? Да вы ведь люди. А для них главное – собаки. Тепловой удар по небрежности хозяев у английских собачников этим летом горячая тема. За это в суд подают на владельцев.

– Ох, Анют, не гони волну. Плюнь. Поехали дальше, и все. А они пусть как хотят. Обратно и автостопом могут дошлепать.

– Тогда я им говорю так. Что мы едем дальше, как собирались. А собаки из фургона скакать не будут. Травить будем другими борзыми – вон, любительских машин-то собралось. И в каждой – по своре ¹, а то и больше.

Я двинулась навстречу группе англичан под елками, прямо под огонь их враждебных и, что хуже, презрительных взглядов. Хороши же эти русские «охотники». Все-то у них кое-как. Собак великолепных недостойны. Предки породу вывели – и какую! – а потомки своих борзых даже до поля довезти не могут. Раззявы негуманные. Безответственные враги животных. Варвары.

Мне казалось, что именно это я читала на лицах английских гостей, когда шла к ним одна через поляну. Но что оставалось? Я сделала спокойное лицо, хотя глаза щипало от едких слез унижения и безнадежной горечи: что ж, все как всегда, то есть ничего хорошего. Все как всегда. «Просрали, барин», – так, кажется, в «Войне и мире» говорит ловчий. И правда, просрали… Да только не волка одного, а вообще все – и охоту, и собственное реноме, и прекрасный день, суливший столько радости. Жизнь просрали. Да что!

Я подошла. Сказала, что мы отправляемся дальше – на охоту. Повернулась, не дожидаясь ответа, и пошла к машинам.

Пострадавший Лелик занял мое место в алом «гольфе», между Мэй и Джимом. Мне было все равно. Мое-то место было теперь в Тариковой синей душегубке. Так мне казалось.

К моему удивлению, в угодьях егеря нас все еще ждали, хотя тени удлинялись и солнце клонилось к вечеру. Что ж, для травли время подходило – жара спала, но до сумерек было еще далеко. Веселая толпа киношников закрутила Мэй и Тарика, готовясь поснимать их семейную жизнь на ферме.

Кряхтя, Тарик застегнул потуже кожаные запястья, с которыми почти не расставался. Дрова великан колол легко – что ж, он делал это каждый день. Ведь корм собакам варился на костерке, в чанах и баках, в дальнем углу Ботсада.

Мэй, с охапкой поленьев в руках, несколько дублей прошла от Тарика к дровяному сараю на егерском подворье. Мне показалось, что с каждым дублем ее взгляд все чаще устремлялся к «мужу». И теплел. Когда она взяла метлу и первый раз шаркнула прутьями по убитой земле двора, прямо у богатырских ног «фермера», ее глаза снова стали ярко-синими. Она бросила метлу и подкрасила губы своей алой помадой. Рассмеялась. Подняла метлу. Съемка возобновилась.

Наконец Тарик выпрямился и всадил топор глубоко в березовую чушку.

– Хватит, ребята, – сказал он киношникам. – В поле пора.

Любители борзых стали разбирать собак по сворам. Тарик сунул поводок Лелика Джиму: веди. Сосворил остальных своих борзых, не обращая внимания на уничтожающие взгляды Дика Пая. Чулка и Юлу – уже опытных, дипломированных – дал помощнику, высокому красавцу Олегу. Белокурый, статный, в буром кафтане и коричневой шапке борзятника, Олег выглядел Лелем. Вокруг его юной жены, облаченной в какие-то живописные лохмотья травяного цвета, вилась пара снежно-белых – Буран и Бурун. А сама жена была похожа на зеленую змею. Киношники взвыли, но были отринуты.

– Анют, поди сюда, – скомандовал Тарик. – Ты этому, как его… Ну, сердитому-то англичашке покажи, как со сворой работать. На вот, держи, и передай ему! – и он сунул мне в руки длиннющую грязноватую веревку – свору, – пропущенную сквозь стальные вертящиеся кольца широких кожаных ошейников Корнетика и Улана – красно-пегих, мелких и легковатых кобельков, которых хозяин ценил за хорошую работу в поле, а главное – за удивительную способность безотказно производить на свет великолепных могучих красавцев-псовых. – Давай, объясняй ему, что стоишь!

Я робко взяла веревку за оба конца, понимая, что если ошейники собак на нее нанизаны, то отпустить один конец – значит высвободить кобелей. Быстро оглянувшись на других охотников, я сообразила, что делать дальше, и направилась к мистеру Паю уверенным шагом опытной русской борзятницы. Тарик почему-то решил, что я в курсе. Но свора оказалась у меня в руках впервые.

С моей помощью мистер Пайн был обвязан сворой вокруг пояса. Точнее, одним ее концом. Другой я дала ему в руки, пояснив, что когда собаки воззрятся (увидят добычу) и когда настанет пора их пускать (когда она настанет, я не сказала, потому что правила работы в ровняжке ¹мне были еще неизвестны), нужно просто выпустить из рук свободный конец веревки, борзые дернут вперед, веревка выскочит из колец на ошейниках, и собаки окажутся на свободе. И поскачут, – добавила я. – Все ясно?

– Все, – робко пролепетал прежде суровый судия. – Или почти все.

Корнетик с Уланом дернули, мистер Пайн упустил конец веревки, задрипанные кобельки молниями метнулись вперед, выскочили в поле и на глазах остолбеневших охотников, которые уже выстроились со своими сворами в линию – ровняжку, – парой красно-пегих птиц скрылись с глаз в лесополосе на горизонте.

Мистер Пайн застонал.

– Простите меня, Анна, простите, – только и смог он вымолвить. – Простите!

Тарик был невозмутим. Егери, уже верхами, шагу тоже не прибавили. Ровняжка мерно шла по полю. Лесополоса синела на горизонте. Поля, поросшие высоким кудрявым клевером, были обширны. Да, всем были хороши эти поля. Особенно для зайцев: в густом высоком клевере зверька можно было обнаружить, только случайно на него наступив.

Ровняжка уныло тащилась вперед. Поднять русака было попросту невозможно. Рядом с Тариком держались Мэй и Джим, петушиное перо над шляпой Пам отливало сизой зеленью на правом фланге, и там же желтела головка Пат. Издали она напоминала кудрявого цыпленка. Валентина и Ричард остались на подворье – выхаживать Лелика. Джим, отправляясь на травлю, препоручил маленькую белую хортую тому единственному, кто был здесь этого достоин, на кого с полной уверенностью можно было положиться: как джентльмен джентльмену, он пожал Ричарду руку и выдвинулся в поля.

Мы уже приближались к лесополосе, когда впереди, под гривкой сухой травы, что-то шевельнулось. Борзые воззрились. Право пускать собак принадлежало ближайшему номеру – длинной нескладной девице с круглой головой и совиными глазами, широко переставлявшей по клеверу негнущиеся, как ножки циркуля, конечности.

Трава впереди вновь колыхнулась, раздвинулась, и вверх по гривке шмыгнула кошка. Она была как на ладони: маленький черно-серый тигр.

– Ату ее! – крикнула девица и сбросила собак со своры. Две неуклюжие, длинные, как трамвай, половые суки, механически складывая и раскладывая свои тела, полетели. Кошка присела в желтую траву пригорка и прижала маленькие круглые уши.

Джим и Пайн вскрикнули. Мэй закрыла глаза руками. Пат и Пам визжали – Пат от ужаса, Пам – от ярости. Но было поздно.

Тонкой нити кошачьей жизни суждено было оборваться. Спустя мгновение борзые, тяжело дыша и вывесив языки, уже стояли над добычей. Девица подбежала, подняла кошачье тельце за хвост и зашвырнула в заросли шиповника.

Сосворив собак, она возвращалась, чтобы вновь занять свое место в линии борзятников. Ее широкий рот растянулся еще шире – она улыбалась.

Мэй плакала, не отнимая рук от лица. Джим гладил ее по голове. Пайн, негодующе смотря в лицо Тарику, выражал свое возмущение – по-английски. Тарик кивал – по-русски – и наконец, не выдержав, подошел к девице.

Разговор был коротким, но виновница сопротивлялась отчаянно:

– Да вы что, Тариэл Варламыч, – кричала она, – из-за этих иностранцев – и выезд мне портить! Да мы ж всегда так, первый раз, что ли? Кошки в угодьях вредят только! И всегда готовы наплодить новых маленьких хищников! Мы ж их нарочно уничтожаем, а вы?! Только чтобы иностранцев не шокировать! Да пошли они со своей гуманностью знаете куда? – и девица выразительно и долго сообщала, куда, – на случай, если Тарик не знает. – У нас тут свои законы! Это Россия пока, а не Англия! Показушник! – орала она, – но это был последний ее крик в этом поле. Тарик, пользуясь своей властью председателя клуба, отправил нарушительницу английской охотничьей этики восвояси, и она, мерно покачиваясь на своих ногах-циркулях, зашагала по клеверу, откуда пришла.

Англичан этот акт возмездия, по-видимому, почти успокоил. Они вновь ощутили себя под защитой права и правил, в знакомом пространстве регулируемой гуманности.

Проводив длинную девицу взглядами – кто негодующими, а кто и сочувственными, – ровняжка вновь двинулась вперед, к лесополосе, где все еще скрывались Корнетик с Уланом. Тарика их судьба, казалось, вовсе не беспокоила.

И тут позади ровняжки, с клеверного поля, простиравшегося уже за нашими спинами, раздался вопль. Все обернулись: что там еще? Выгнали, так не ори.

Но девицы и след простыл. Зато к нам, задыхаясь и размахивая руками, высоко взбрасывая над темным кудрявым клевером ноги, несся Мишка – один из Тариковых помощников по питомнику, а по сути – псарь. В это поле он выехал с парой своих великолепных черных хортых – гладких и блестящих, как ужи. Я вспомнила, что в самом начале Мишка тоже шел в ровняжке. И хортых вел на своре. Теперь он был без собак и кричал так отчаянно, что борзятники вновь встали. Один из егерей пустил лошадь неторопливой рысцой ему навстречу.

Мишка проорал егерю что-то такое, от чего тот чуть не кубарем скатился с седла в клевер. К нашему изумлению, вместо него в седло вспрыгнул Мишка и галопом полетел куда-то прямо по клеверам, продолжая неистово вопить. Егерь в расстегнутой на груди гимнастерке не торопясь пошел к нам.

– Собак своих распустили… твою мать, – тихо и зло сказал он Тарику. – Пара черных хортых и две псовых красно-пегих у деревни овец порезали. Скотинники! Для таких и пули жалко – на осину, и все дела.

Мне стало ясно, куда пропали Корнет с Уланом и Мишкины черные хортяки. Значит, Тариковы любимцы, хоронясь за гривкой, а после – в лесополосе, отправились искать добычи полегче, чем русаки в клевере. Туда же, к деревне, охотничья страсть привела и угольно-черных собак Мишки. Да! Охотнички!

Англичане, кажется, не могли уже не только идти, но даже стоять. Среди пожухлой травы на гривке нашли себе приют Пат, Пам и Пайн. Неподалеку от них Джим уселся на свою трость, легко превратившуюся в походный стул, и с облегчением вытянул вперед поврежденную на военной службе ногу. Голова его устало покоилась на руках, сжимавших набалдашник походной трости. На мизинце горела рубиновая капля. Рядом блеснула на солнце серебряная фляжка – это Мэй отхлебнула водки.

– Прощайте, мои английские друзья, – сказала я про себя. – Не привелось нам с вами ни примириться, ни породниться. Что ж! Видно, не судьба.

Да и если бы произнесено это было вслух, вряд ли удалось бы им услышать хоть слово – ведь я-то была уже далеко.

Передо мной, до синей полосы леса на горизонте, лежало уже другое поле – розовело в закатном солнце жнивье. Я шла в ровняжке, пружинила стерня под сапогами, высоко в воздухе дрожала рыжая пустельга, над самой землей по краю поля проносилась серая тень – ястреб-перепелятник уже вылетел на охоту. Воздух все еще был прозрачен, и теплыми волнами омывал лицо нагретый над полем ветер. В руке у меня две стрелы, две белые птицы – Буран и Бурун. Они, как я, всматриваются в поле – не шелохнется ли где жнивье, не вскочит ли заяц…

Тарик, дыша наконец полной грудью, шел рядом. Помощники – Олег с женой – были отправлены следом за Мишкой разбираться с деревенскими и готовиться к отъезду.

– Ну, Анют, давай собак. Отдохнул, – сказал Тарик. Я передала ему свору.

– Знаешь, Варламыч, – решилась я, – я ухожу. Хватит с меня.

– Как это «ухожу»? А с англичашками кто поедет?

– Ну, уж не я. До «Белграда» вы их сами довезете. А там – закажут такси, до Шереметьева доберутся.

– Дезертируешь, значит?

– Вот сейчас до лесополосы дойдем, а там я вдоль нее до шоссе – и автостопом. Деньги у меня с собой. Вот только сумку мою с егерского двора прихвати. Не забудешь?

– Не забуду. Хотел тебе сказать: не придется нам их в «Белград» везти. Да и, похоже, в Шеремягу. Англичашек-то наших киношники сманили.

– То есть?

– А вот так, сманили. В Першино ¹обещались отвезти. С егерем каким-то познакомить, старичком. Он вроде рассказывает, что у Великого Князя служил. Борзятником. Заливает, небось. Но англичашки купились.

– А ты?

– А я в пролете. Не знаю, может еще и поеду с ними. Они звали – с борзыми поснимать хотят. И еще – с Мэй.

– Ах, с Мэй! Ну, я пошла. Сумку не забудь.

Я шла вдоль лесополосы – туда, где, по моим представлениям, должна была пролегать дорога. Наконец-то одна! Нет, ничего нет на свете лучше свободы… Но каковы друзья англичане! Хоть бы словом обмолвились, что уезжают. Ну и прекрасно. По крайней мере, не будет так мучить стыд за этот ужасный день. Все-таки стыдно? Да, противно как-то. Надо, надо бы вернуться и попрощаться, как полагается. Но вернуться, но прощаться… Видеть темные, мягкие глаза Джима – такие чужие… Синий взгляд Мэй – заморской радужной птицы… Ричарда, старательно отворачивающегося к Беате… Нет, брошу все и уйду. Позвоню Мэй, когда всех из Першина привезут. Телефон главного киношника – Саши – у Тарика есть. «Oh, dearest, so sorry for sudden return to Moscow without kissing you good bye… Feeling slightly unwell, you know. Quite all right now, yes. Wright you soon. Missing you ever so much…»[178]

Издалека донесся шум магистрали. Значит, хоть в этом я не ошиблась.

Через два часа я была у окраинного метро, в сумерках вошла в дом. Все было тихо. Подняла связку ключей со стола, сунула в прозрачную папку с бумагами, убрала в шкаф с одеждой – на самое дно, подальше в угол. Снова вернулась к окну. Солнце село, и только перистые облака китайским красно-золотым веером расходились над рекой.

Тоска была непривычно острой. Пустынные набережные, мост – все казалось серой гранитной тюрьмой. И зачем это яркое небо, этот вечный укор свободы…

И когда зазвонил телефон, я схватила трубку, как утопающий хватается за соломинку.

– Анна? – раздался издалека незнакомый голос, – это Анна Терновская?

Тут я поняла, что звонок был междугородний.

– Анна, это Юрий, Юрий из Смоленска. – Я вспомнила: историк-краевед. Светлое озеро. Туман. Но голос был тяжелый, как камень на шее.

– Анна, у меня плохие новости. – Пауза. – Очень плохие.

– Что?

– Володи Быкова больше нет. Это случилось позавчера.

– Нет!

– Я звоню вам, Анна, не потому, что он просил. Он не думал, что… Ну, в общем, он не пережил операции. Скончался на операционном столе. Никто не знал, что... Он не ожидал такого исхода. И никто не ожидал.

– Боже мой. Как же …

– Я звоню вам, Анна, потому, что мы знаем, что он очень ценил эти отношения… И мы решили, что необходимо вам сообщить. Я звонил вчера, звонил ночью – думал, успеете на похороны. Но никто не брал трубку.

Я вспомнила ночь среди борзых щенят в вагончике. И день накануне – всю эту суету с англичанами, аэропорт, выпивку… И ночь перед этим…

– Так я не успела?

– Нет, к сожалению. Похороны были сегодня.

– Но от чего… Что случилось?

– Не хотелось бы об этом говорить… Ну, слушайте. Цирроз. Водка-то на всех по-разному действует. На кого как. Он вообще себя очень неплохо чувствовал, и вдруг такое…

– Я приеду. Позже. На могилу. Куда мне ехать?

– Приезжайте, Анна. В Туманово. Райцентр около Вязьмы. Он родился там. Там и старики его живут. До Вязьмы от Москвы на электричке, потом на автобусе. Легко. Просто я встретить вас не сумею. У меня занятия. Я ведь преподаватель – в пединституте, где мы с Володей учились. Тут, в Смоленске. Еще раз выехать не смогу.

Мне оставалось только поблагодарить и проститься.

Что ж, – думала я ночью. – Поеду завтра же. Только высплюсь. Спать-то надо. А сна нет – ни в одном глазу. Если так дальше пойдет, ни в какое Туманово ехать нельзя. Туманово… Туман над озером. Туман над морем. Остров Туманов – Эйлеан A’Хео… Озеро Упсунур… Ключи в шкафу – ключи от дома над рекой… Если нет сна, лучше встать. Уже и светает.

Шум машин на мосту, на набережных становился все слышнее. Пели троллейбусы. В Москве начался рабочий день. Я включила «Радио-ретро».

– Нас утро встречает прохладой, – подбадривали меня вечно молодые голоса, и все звенели в памяти, пока мои каблуки стучали по серому асфальту, вниз по улице Герцена, к Зоомузею. А может, это звенели осенние синицы… Ах, сентябрьская Москва… Пробраться в арку, во двор музея, подняться по серо-желтым ступеням старого здания МГУ, найти нужный коридор и нужную дверь на психфаке, выпросить у знакомой – теперь завлаба зоопсихологии – упаковку димедрола. Вот и все. И крепкий сон обеспечен. Хорошо, что не придется проходить мимо Консерватории… Там, на лавочке, ждал меня когда-то Володя Быков, и день был такой же осенний, и даже туфли похожие – алые, как испанская роза…

В коридорах было темновато, где-то в самой глубине извивов науки, нервно подрагивая, тускло светила люминесцентная лампа. Пахло мышами. Я отворила дверь.

За столом, заваленным катушками, проводами, чашками Петри, квадратиками и кружочками из цветного картона, ссутулился перед клетками с крысами приземистый широкоплечий человек в белом халате. Что-то смутно знакомое почудилось мне в очертаниях его недвижной фигуры.

Я кашлянула.

Поглощенный крысами наблюдатель не шевельнулся. Зато шевельнулись крысы – их носы задергались, лапы задвигались, хвосты воинственно задрались. Одна тяжело брякнулась на пол клетки.

– Ч-ч-черт, – сказал человек и обернулся. – Опять опыт сорвали!

Это был Великий Дрессировщик – оплот гуманизма в отечественной кинологии, сам Валерий Вурлаков.

– Валера! – не веря глазам сказала я, – вот не ожидала! Неужели – научная работа? Боже мой! При твоей-то занятости! Какой же ты все-таки молодец!

– А, Анькя-э! – ответствовал Валера сумрачно. – А ты тут какими судьбами? К Наташке, что ли? Не ожидал! Наташки нет, на дачу уехала – яблоки собирать.

– Ну, я пойду тогда.

– Да ладно, посиди уж, – вдруг услышала я, – чайкю попьем… А то я тут один, скучно. – И Валера засуетился с чайником, засобирал по столам чашки, звякнул алюминиевыми общепитовскими ложечками…

Я села к столу, покрытому несвежей фильтровальной бумагой.. Крысы пристально всматривались мне в глаза своими рубиновыми капельками с фиолетово-прозрачной радужкой.

– Но Валера, – начала я, – как это ты тут?

– Да вот так, – сказал гуманный дрессировщик, ожесточенно размешивая сахар и с силой брякая ложкой по стенкам чашки, – так вот, понятно?

– Не очень.

– А так, что… Ну ты, в натуре… Ты ведь это, того… Не трепись особо-то…

– Не буду.

– Точно не будешь?

– Нет.

– Ну, в общем, лаборантом я тут. Изучаю.

– Что? – от изумления я еле шевелила губами.

– Интеллект ихний. – И Вурлаков мотнул низколобой головой в сторону крыс.

– Зачем??

– А интересно мне. Проблематика открывается, знаешь… Богатая…. – И исследователь уныло заглянул в свою пустую чашку.

– А другие богатства как же? Зеленые? – не удержалась я. – Перспективы у тебя еще позавчера были зеленые такие! Как тропический лес!

– Не трепись – скажу. Не будешь?

– Не буду.

– Обломчик вышел.

– С зеленью?

– С собачкой. С черненькой такой, … ее мать.

– С какой собачкой? И не ругайся, будь любезен.

– Да с той самой. Начальничка нашего, верха городского.

– Она что, тебя укусила? Порвала? Незаметно вроде.

– Порвала. Только не меня. Меня фиг порвешь.

– А кого?

– Да супружницу его, … мать.

– Ну, ты опять. Перестань ругаться. Ну, в общем ясно. Поведенческие проблемы не решились. Не поддались гуманной дрессировке. Оперантное обучение сплоховало.

– Аньк, ну, вы, женщины, стервы все-таки. Все стервы. Я же с тобой по-хорошему… Раскрываюсь просто как на духу, а ты все за свое. Мелко. Мстительная стерва. Все вы так.

– Ну, извини, – сказала я искренне. – Прости, что уж там.

– Ладно, – сказал Валера. – Еще чаю хочешь?

– Я за димедролом пришла. У меня, кажется, она.

– Кто «она»?

– Она самая, помнишь? Про которую ты мне той зимой рассказывал.

– Не понял?

– Да фрустрация же. Фру-стра-ци-я. Русским языком говорю. Которая подобна аглицкому сплину. Короче – русская хандра.

– Х-х-а, – и рот Вурлакова от смешка приоткрылся, снова напомнив мне вскрытую консервную банку. – Ну, в таком разе без димедролу никак. А может, опять съездишь куда? – И он взглянул на меня с той же детской надеждой, что и раньше. – Может, лен попродаем? Сами, без Гриба? А? Аньк?

Дверь открылась. Вошел Сиверков. Я взглянула ему в глаза и поняла, что все-таки выйду за него замуж, очень скоро, и буду счастлива.

ГЛАВА 15

Дорога, дорога, осталось немного,

Я скоро приеду домой...

«Любэ»

Ибо не навсегда забыт будет нищий, и

надежда бедных не до конца погибнет…

Псалом IХ Давида.

Под днищем помятого зеленого вагона стыки рельсов били в колеса звонко и радостно, как в литавры, ликующе вскрикивал тепловоз, а упругий сентябрьский ветер так рвался в окно, что трудно было вздохнуть.