Текст книги "Порода. The breed"
Автор книги: Анна Михальская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)
Я оказалась между Ричардом и Джимом. Рядом, на своем месте хозяйки, восседала Мэй, прижимая к себе героиню дня – Кильду Шолвуд. Дик сел прямо напротив меня. Где-то вдалеке виднелся глаз Пам, свободный от рыжей пряди, деловито закусывал уже не опасный для меня Гриб, над бокалом белого вина трепетали кудряшки Пам, а рядом свисали, как белые водоросли, волосы русской Илзе Пинкофф. Налили шампанское.
Дик произнес первое и, как полагается у англичан, единственное слово. Он уверенно стоял у стола, выпрямившись во весь свой рост и чуть откинувшись назад, и непринужденно говорил, слегка покачивая в руке бокал, такой же высокий и узкий.
– Любовь к этой восхитительной породе, – неторопливо звучал его чистый, тщательно модулированный голос, отточенный, как скальпель, – страсть к стремительной скачке, свободной, как ветер в поле, наконец, восхищение красотой и преклонение перед ней – вот что объединяет тех, кто собрался сегодня за этим столом. Позвольте мне поблагодарить Мэй Макинрей – и за то, что она смогла достойно вырастить Кильду, и за ее щедрое гостеприимство. Пожелаем Мэй успеха в новом для нее деле – основании питомника борзых с прекрасным названием Russkaya. Пусть этот новый питомник служит красоте, пусть умножает и совершенствует поголовье нашей любимой породы в Британии!
Гости встретили тост одобрительным шумом. Дик сел. Как я поняла, официальная часть приема на этом кончилась. Странно, – подумала я. – Я не тщеславна, но ведь он не сказал ни слова в мой адрес. Случайно? Или у них не принято в тосте обращаться к гостям из страны своей любимой породы? А ведь я приехала по официальному приглашению Британского клуба. Он председатель, и на приглашении стояла подпись: Дик Пайн.
Тут встала Мэй с ответной речью – очень короткой. Скоро на ее глазах заблестели слезы. Но Мэй сказала все, что я не услышала от Дика. – Значит, это он нарочно, – призналась я себе. И мне стало холодно. Да что это, в самом деле? Холодная война какая-то – и с кем? Не с Россией же в моем лице – по рассказу Мэй выходило, что и наша, и английская стороны обе были хороши в истории с вывозом собаки. Значит, он настроен именно против меня. Быть объектом неприязни оказалось неуютно. Глупо как-то, ну да ладно. Не хватает еще ломать голову из-за какого-то Дика, когда рядом Ричард, и надо думать о другом, совсем о другом. Церемонно выпив первый бокал шампанского, я взглянула на жениха, а потом на свою тарелку.
На ней оказался омар. Я не люблю слово лобстер – ведь старое французское имя стало уже почти русским. К тому же, оно красиво. Но как ни называй этого крупного рака, он был бронирован и неприступен. Что с ним делать, я не знала. Подняв глаза, я встретила пристальный взгляд Дика. Он смотрел на меня не с насмешкой – с сарказмом.
Ричард что-то уже бойко делал со своим ракообразным. Как и он, я стала поколачивать рукояткой ножа по красным клешням. Потом пришлось вскрыть панцирь на груди и на теле рака. При этом он скользил по тарелке и норовил с нее соскочить, но ему это не удалось. Я очень старалась и была вознаграждена. Орудуя ножом и вилкой, я отправляла в рот сочное содержимое. Особенно нежен был хвост. Мысли о Дике Пае покинули меня: гораздо важнее было маленьким блестящим штопором извлекать мясо из клешней. К концу операции я уже непринужденно смазывала розово-белые куски плоти майонезом и запивала все это белым вином.
Когда настала очередь фиолетовых артишоков, гости уже раскраснелись, разговорились, так что я совсем успокоилась. А ведь не так уж плохо сидеть за этим столом, среди веселящихся беспечных людей, слушать звон хрусталя, серебра и фарфора, разговоры о статях борзых, о питомниках и выставках… Шутки перелетали над бутылками, как теннисные мячи. Они казались меткими и по-настоящему смешными. И приятно было сидеть рядом с Ричардом. – А ведь никто ко мне не был так спокойно внимателен, – подумала я, – никогда в жизни. Стоило только познакомиться с Сиверковым – и с первой секунды какая-то нервозность, какие-то перепады… Скрыто, запутанно, странно… Неотразимо.
Ночами я часто плакала и в безмолвной темноте, дожидаясь телефонного звонка, так отчаянно молила кого-то – не Бога, нет, а, наверное, свою судьбу: скорей, скорей! Ну не сейчас, не этой ночью – но пусть я смогу опустить голову на плечо того, кого, быть может, еще не знаю… Надежды на то, что это может оказаться Андрей – прирученный, остановленный, влюбленный, любящий – нет, не было. А так хотелось выплакать все – и уснуть. Отдохнуть – и начать жить по-настоящему. Но нет, не случилось. Нет опоры, защиты. Нет и любви. Как не было, так и нет.
Сирота при живых-то родителях. Сирота. Отца вот уже двадцать лет не видала. Ушел, бросил. Да не он виноват – война. Контузия. Душевные муки. Страдание войны и смерти скрывались в ночи тридцать лет, и просыпался бывший сержант, и кричал, и плакал… Все это, до конца не избытое в кошмарах, криках, слезах пробуждений, – все прорвалось, как нарыв, прорвалось на свет дня, вышло тяжелой душевной болезнью. Измучилась мать, а я совсем исстрадалась. Даже казалось: ушел к первой жене, и слава Богу. Конец, передышка… Рвалось его сердце и все не могло разорваться. И нужен был отдых. А там, в первой семье, давно, до меня, тоже брошенной, уже взрослые дочки…
И правда, все понемногу улеглось, успокоилось. И болезнь его, как я слышала, тоже утихла. Вместо отца мне остался частичный паралич правой стороны – очень слабый, совсем незаметный, на почве детской психической травмы. И еще – одиночество. У матери был Диккенс, кафедра, институт. А у меня – пустая квартира. Все мои – бабушка Нина, дед Павел, няня, Марья Андреевна, – давно уж лежали под серой гранитной плитой на далекой московской окраине, куда одной и не доберешься. И еще остались – Валентина и Анна Александровна – рядом, через двор, на Плющихе. Анна Александровна Корф называла меня Аннета. И учила, как обращаться с собаками. Потому что еще у меня осталась – собака, отцом заведенная. С тех пор я держу собак. И как-то знаю, что я и сама – собака. Все мы, и теперешняя моя Званка, мечтаем об одном – чтобы, ночью проснувшись, прижаться к хозяину и снова счастливо уснуть. Надеемся, что не вечно сиротство: придет любовь и избавит.
Так что ж, вот и он? Человек из романов и снов, из ночных пробуждений? Он сдержан. Красив. Его дом – серый гранитный замок. Он так спокойно говорит о будущей охоте – расспрашивает: как все это бывает? Что нужно уметь борзятнику? Как скачут и ловят собаки?
Джим подвинулся ближе к нам, прислушивался и мечтательно улыбался. Его темные глаза смотрели мягко, а запах дыма из трубки напоминал о дальних морях. Когда он подносил трубку к лицу, будто опаленному тропическими ветрами и жаром желтой лихорадки, на мизинце его коричневой руки сверкало золото, а в нем – как капля крови – темный рубин. Джим курил, молчал и слушал. Вечер между нами был тихим. Но только между нами.
События за столом развивались иначе. Две супружеские пары – владельцы преуспевающих питомников, – поглотив гулливерские блюда ветчины – по полкруга каждое – и выпив соответственно водки, направили свои взгляды на меня.
– Лора, помнишь, как мы ездили в Финляндию? На самую русскую границу. И ведь не испугались! Медвежатину трудно позабыть, а? – громыхал бас мистера Пиммондса, здоровенного фермера в трикотажной кофте, краснощекого, а после выпитой водки еще и красноглазого. – Медвежатину с брусникой?!
– Как же, дорогой, помню, помню! Медведи-то туда из России заходят. Сэмми, давай спросим Анну, любит она медвежатину?
– Анна! – взревел Пиммондс. – Как вы насчет медвежатины? Нравится?
– Анна, дорогая, – защебетала Лора, – а правда, что все русские ходят круглый год в меховых шапках? Мистер Пайн? Как нам одеваться, если нас пригласят в Москву отсудить какой-нибудь ринг?
– Какой-нибудь ринг медведей разве что, – захохотал другой заводчик, по-видимому, конкурент Сэмми. – Так тебя и пригласили туда борзых судить!
– Будем просить Анну, она не откажет в любезности поспособствовать, – ворковала Лора. – Анна, как вам понравились наши собаки? Крылат – чемпион, наша гордость. – И Лора, подозвав кобеля, угощала его кусочками недоеденной ветчины, стараясь показать его в самых выгодных стойках. – He has got his ticket today, my sweety![114] Мэй, я тебе всячески рекомендую взять у нас щенка из-под Крылата. Сейчас же, пока мы еще не начали продавать! Подумай: во-первых, какие крови! Во-вторых, ты же будешь оставлять Бонни нам на передержку: мы договорились, ты помнишь! А тогда мы их сможем помещать в одну вольеру вместе с новым кобельком, и Бонни не будет так одиноко. Собачки не будут страдать. Так что думай. Сегодня еще не поздно.
– Клер пытается убить двух зайцев, – шепнул мне Джим, – сначала получить деньги за щенка, а потом брать двойную плату за передержку – ведь собак-то будет уже две!
Но коммерческое красноречие Лоры было тщетно. В этот миг Мэй сосредоточила все свое внимание только на том, чтобы струя кофе из кофейника попадала в чашку Джима, а не мимо. Джим, с его быстрой реакцией старого солдата, мгновенно отодвинулся. Мэй уронила кофейник в чашку, небрежно отвернулась от осколков и, вцепившись в шерсть на шее Мышки, добралась до кресла у камина, где сейчас же крепко уснула. Громогласный Сэмми, пошатываясь, удалился куда-то в недра дома и пропал.
Лора отправилась на поиски мужа.
– Анна, – сказал Ричард, – не хотите выйти на воздух? А то вдруг она вернется! Давайте лучше пройдемся, а потом я поеду. Энн не заснет, пока меня нет.
Встав, я заметила взгляд Джима – он улыбался печально, сочувственно. Трубка его потухла, но вспыхивала капля рубина на мизинце, когда он поглаживал щетку рыжеватых усов. – Странно, – подумала я, – а вдруг он все понимает? Нет, откуда же? Невозможно!
С противоположной стороны стола пристально смотрел Дик. Он, конечно, слышал все, что говорилось. Я стояла, он сидел, откинув назад светловолосую голову с тонким профилем хищной птицы, но по-прежнему казалось, что его глаза, бледные, как июньское небо, взирают на меня сверху вниз.
– Are you a snob, Anna? – вдруг услышала я его хирургический голос. – And don't tell me – you, you, with all your sophistication – that you don’t quite understand. You are sure to know what I mean. So?[115]
Я ответила сразу – уже не жгли эти мысли, и не язвили мучительно; за годы перестройки я научилась ловко уклоняться от грязных брызг, которыми мерседесы обдавали прохожих. И ответ я нашла давно.
– В России я не могу быть снобом, Дик. Для этого нужно, чтобы был кто-то, кого человек считает выше себя – я имею в виду социальную лестницу. У нас сейчас наверху бандиты. На самом верху. Как я могу чувствовать себя ниже?
– Но сейчас вы в Англии, Анна. Ну так как?
– В Англии я четвертый день. Снобизм требует древней почвы. Как газоны. Может он укорениться в душе за четыре дня? Вам судить. А не мне. Несмотря на «искушенность». Наверное, за нее мне следует поблагодарить. И принять как комплимент.
– Well, well, well,[116] – протянул Дик, наклонив к плечу свою птичью голову. Не успел он обдумать новую фразу, как мы с Ричардом пошли к выходу. На пороге я оглянулась. И Джим, и Дик смотрели вслед – но как по-разному!
На ступенях главного входа лежали косые желтые полосы от ламп главной гостиной. Но дальше от входа ночь была скоплением серых теней – то темных, то светлых. Под ногами хрустел серый гравий. Над почти черной травой газонов и паддоков тянулись кисейные ленты тумана.
– Пойдемте, Анна, – голос Ричарда, почти шепот, показался мне каким-то безжизненным. По рукам побежали мурашки – стало зябко. Из-под куста серых роз выскочила тень кролика. – Давайте дойдем до конюшен и обратно. И я уеду, а вы… Вы пойдете спать. Вы видите сны, Анна?
Я не ответила. Чуть оступившись с дорожки на траву, я раздавила какой-то побег. Мясистый, темный, упругий, как сочный лист тюльпана, он наполнил воздух терпким запахом – знакомым, знакомым…
Тот же запах – терпкий, дурманный, манящий и горький – да, год назад, июньской ночью, на берегу пруда у Новодевичьего. Как забрели мы с Андреем туда – с ним, путешественником, вовсе не склонным тратить время на ночные прогулки с девицами по окультуренной почве, где даже что-то посажено? Да и кто, для чего посадил там эти ростки? Плотные, полные соков лезвия вставали из рыхлой черной земли, как ножи. И с хрустом ломались под ногами. Что это было – обычная клумба или ведьминский круг? Моя собака белела впереди, у воды, как клок тумана. Там, той ночью, все двигалось. Плыл туман, луна летела по небу кометой, темные облака проносились, как птицы. Любовь все оживила, но и сама не удержалась на месте. Не ушла – унеслась, убежала. А, вот когда это случилось. Теперь я знаю – там, у пруда, в июне.
– Посмотрим, как лошади спят, – прошептал голос. – Они-то видят сны, я знаю.
Мы вошли в ворота и оказались в каменном круге конюшен. Один денник был открыт, и на серой стене чернел проем двери. Ричард вел меня за руку, я чуть отставала. – Как Орфей Эвридику, – подумала я. – Только наоборот. Из мира живых – в царство теней.
Но послушно, в немом оцепенении, я подошла за ним к двери. Изнутри пахнуло свежим сеном. Весь пол денника был устлан сухим душистым покровом, а в углу сено громоздилось почти до узкого окна. – Ну вот, – подумала я. – Конечно. Ну и пусть, зато думать потом будет легче. А может, и вовсе не придется.
Ричард был выше меня почти на голову – не то что предатель Сиверков. – Нет, не то, – стучало в ушах. Совсем не то… Поцелуи были странные: тщательные, мятно-стерильные. Я не закрывала глаз и смотрела в сторону, в угол денника. Там, во тьме, мне померещился белый гипсовый бюст Гомера – такой, как на шкафу в кабинете зарубежной литературы МГПИ. Казалось, это тень незрячего старца целует меня в полумраке конюшни. Но я не противилась. Ричард опустил меня на пол, прислонил к душистой шелковисто-колючей копне, придвинулся, обнял… Было очень, очень холодно.
И тут случилось нечто невообразимое. В воздухе ухнуло, и сильнейший взрыв разметал над нашими головами клочья сена. Раздался оглушительный треск и дикие клокочущие завывания. Что-то огромное, черное, растопыренное заметалось под потолком и по стенам конюшни и с грохотом вылетело прочь.
Я выскочила следом. За мной, слегка пошатываясь, вышел оглушенный Ричард.
Павлин, роняя с крыльев сено, обрел наконец равновесие, физическое и душевное, примостившись на коньке крыши. Издав еще несколько пронзительных криков, – на всякий случай – он затих, чтобы отдохнуть до рассвета, если уж его так грубо потревожили на законном месте, в свежем сене денника. Странно, что эту птицу еще не съела лиса, – подумала я. – При таких-то привычках. Но как удачно! – и я с благодарностью взглянула на индийский силуэт, черневший над конюшнями.
Ричард нашел в себе силы рассмеяться, и мы стали отряхиваться.
– Вот я и увидела английское привидение! – сказала я с искренней радостью. – А ведь не верила Мэй!
– Анна, теперь мне остается просить вас проводить меня до машины, – сухо сказал Ричард. Но мне было весело. Все вновь оказалось живым. Я нагнулась, сорвала плотный сочный лист и прижала к губам. Запах не изменился – пахло надеждой. И – свободой!
– Ричард, дорогой, а это что за чучело? – свесив безобразную, тяжелую не по росту голову через ограду паддока, на нас задумчиво смотрела пегая низкорослая коняга. Весь ее облик, донельзя плебейский, никак не вязался с изысканными линиями чистокровных племенных лошадей в заводе моей приятельницы.
– Well… It’s a heater, Anna. I’m not really very willing to explain – well, it’s just a horse, you know...[117]
– Ну и ладно, Бог с ним, – ответила я радостно. – Пойдемте к машине. Спасибо за этот день, и за вечер. Павлины очень капризные птицы! Но зато красивые, правда? Привет Энн. Поезжайте осторожно. День был такой длинный!
И я нежно поцеловала Ричарда в щеку – с искренней благодарностью, почти с любовью. Он был не враг, и относился ко мне так трепетно, и даже пытался затащить в сено. Как трогательно! И я поцеловала его еще раз. О чем потом пожалела.
На подъездной площадке машин больше не осталось – все разъехались. Не без робости я толкнула стеклянную дверь. В гостиной было тихо. Мэй так и дремала в кресле. Яркий свет люстр, преломленный гранями хрустальной посуды, освещал безмолвие батальной сцены стола. Поверженные бокалы, румяна семги, фиолетово-желтый драматический закат артишоков и лимонов, розоватый перламутр разбросанных ломтиков ветчины, оранжевые и кирпично-красные раздробленные тела омаров – все это было великолепно даже сейчас. На коврике у камина крепко спала Мышка – плоская, как распластанная шкурка.
– Мэй, – потрогала я теплое плечо, – просыПайнся. Нужно убираться и спать.
Мэй зевнула, потянулась, встала и оглядела стол.
– Не беспокойся. К семи утра придут Дэбби с Барбарой и помогут. Какой славный был день, правда? А Мышка! А Опра! А как я рада за тебя, дорогая – ты произвела просто фурор! Хорошо, что я уговорила тебя показывать Мышку. Но ты и себя показала, а, Анна? – И Мэй залилась серебристым смехом.
Я поблагодарила за день и за вечер. Столько впечатлений! Такие разные люди…
– Ну что ж, день кончился, – сказала Мэй, потягиваясь. Выпьем еще по стаканчику перед сном? Пойдем в кухню, там есть бордо и еще осталась клубника в холодильнике.
– Послушай, а что такое «хитер»? – вспомнила я, когда терпкий сок французских виноградников напомнил мне запах раздавленного у дороги листа.
– Ну, Анна, как бы это тебе объяснить, – начала Мэй с каким-то двусмысленным смешком, – а что?
– Я видела такую странную лошадь, там, в паддоке, – низкорослую, крепкую и какую-то грубую. Беспородную, в общем. Зачем тебе такая? Воду возить?
– Да нет, – продолжала хихикать Мэй, – у нас везде водопровод. А хитер – это такой жеребец… Ну, специальный, чтобы приводить кобыл в охоту. От породистых чистокровные кобылы в восторг не приходят. Нужна, понимаешь, грубость. И сила. Грубая сила. Вид неказистый, но кобылы просто бесятся. Им сначала показывают хитера, распаляют, а потом сразу подводят чистокровного жеребца. И дальше все идет как по маслу.
Мы молча налили еще по стаканчику.
– Пора мне проверить почту, – внезапно вскочила Мэй. – Удовольствия удовольствиями, а дело делом! – И она ринулась по направлению к своему «офису».
– Анна! Анна! – услышала я через мгновение. – Для тебя тут факс! Сейчас принесу!
Валерочка, Гриб, торговля русским льном, Москва – боже, они никуда не исчезли. Преследуют. Настигают. Я отхлебнула бордо.
Мэй села на свое место, взяла свой стакан и протянула мне через стол листок с факсом.
«For Anna, an English moral tale – with best wishes from Dick – не поверила я своим глазам. -
There was once a non-conforming swallow who decided not to fly south in the winter. However, the weather soon turned very cold so the little bird decided reluctantly that he should fly south after all. Soon, ice formed on its wings and he fell to the ground, almost frozen into the farmyard. A cow passed by and crapped upon him. He thought that this was the end of his life, but the warm cow-dung warmed his body and defrosted his wings. Thus, warm and happy and able to breathe, the little bird began to sing. A passing cat, hearing his song, investigated the sound and on cleaning away the manure, promptly killed and ate the poor bird.
The story has 3 morals: -
1 – Anyone who shits on you is not necessary your enemy.
2 – Anyone who gets you out of the shit is not necessary your friend.
3 – If you are happy in a pile of shit, then keep your bloody mouth shut.
Any problems with vocabulary, I suggest Anna that you ask someone like Anne Vestley, to interpret. May would not know how!
With love, Dick» 1).
1) Для Анны – английская нравоучительная история, с наилучшими пожеланиями от Дика.
Жила-была ласточка – нон-конформистка, которая решила не улетать зимой в теплые края. Но скоро настали холода, и птичка с неохотой вознамерилась все-таки лететь на юг. Однако крылышки ее обледенели , и она, окоченевшая, упала на двор одной фермы. Мимо проходила корова, подняла хвост, и ласточка оказалась в куче навоза. Она было решила, что пришел конец, но навоз согрел ее тельце и растопил лед на крылышках. От радости, что она в тепле и может дышать, птичка запела. Услышав песенку, проходившая мимо кошка заинтересовалась, откуда она доносится, счистила навоз и сейчас же сожрала певунью.
У этой истории три морали:
1 – Не всякий, кто на тебя нагадит, непременно твой враг.
2 – Не всякий, кто вытащит тебя из дерьма, непременно твой друг.
3 – Если тебе хорошо в куче говна, не разевай свою чертову пасть.
Если возникнут проблемы со словарем, Анна, советую вам обратиться к кому-нибудь вроде Энн Вестли, она поможет перевести. Мэй не справится!
С любовью – Дик.
Я не могла поднять глаз. Прочитала Мэй или нет? А впрочем, какая разница?
– Что это с ним, Мэй? – спросила я. – Он здоров?
Мэй взяла из моих рук листок и погрузилась в чтение. Лицо ее становилось все серьезней. Наконец она взглянула на меня – совершенно трезво и очень печально.
– Боюсь, Анна, что это только начало. Дик сноб – настоящий сноб, типичный. Такие люди очень несчастны. У нас все же очень много сословного. И вот он видит тебя на выставке – какая прелесть, красивая русская с русскими собаками! Вполне возможно, большой приз. Русская жена – это стиль. А такая, как ты – это еще и некоторые возможности, вроде пропуска в закрытый для него мир. Но вдруг подходит Ричард – а Дик знает, что это Вестли, сын Энн. И мистер Пайн понимает, что Ричард приехал с нами. И начинает догадываться, почему. Нет, Анна, не возражай, я ничего не сказала, только что Дик догадывается…
– А почему ты сказала, что это только начало?
– Потому что Дик не один. Таких много – и они будут завидовать. Анна, я ведь прекрасно вижу, что происходит. Ну, предположим, тоже начинаю догадываться. Да что там, я Энн знаю всю свою жизнь. Она сдержанна и ничего лишнего не скажет, но после нашей поездки в Россию она так тобой интересовалась… Я помню, как она улыбнулась, когда я сказала, что ты приглашена Клубом и погостишь у меня! Да, помню, помню. Бедняжка Анна – пала жертвой заговора двух пожилых английских дам!
– Так это из-за Энн ты отшила Пам?
– Ну… нет, конечно, не только. Просто это так глупо – какой-то русский лен, когда на свете существует Ричард! Нет, ну скажи наконец, он тебе нравится?
– Мэй, не могу. Давай пока оставим. Мне надо по крайней мере выспаться. Пора.
– Пойдем наверх. Мышка, милая, тебя придется оставить со щенками внизу, как всегда. Иначе старшие леди будут несчастны. Опра и Водка, я хочу сказать. Они привыкли спать со мной, а тут еще и ты. Ах, как я хотела бы взять тебя наверх! Нет, нельзя. Нельзя. Спокойной ночи, дорогая. Пойдем, Анна.
Мы устало потащились вверх по лестнице. За нами, сонно переставляя длинные ноги и свесив узкие морды до полу, брели красавица Опра и престарелая Водка.
– Кто это? – спросила я на площадке, остановившись напротив портрета дамы с темно-синими глазами Мэй – дамы, что так пристально смотрела на меня сегодня на рассвете. Моя приятельница, обессиленная, опустилась на ступеньку.
– О, это целая история. Принеси мне стаканчик бордо из кухни – расскажу.
– Это моя пра-пра-прабабка. Известна тем, что организовала для себя брак с известным гомосексуалистом – ради его титула. Долго готовилась, все уладила – и вдруг – бац! – все сорвалось. Скандал ужасный, суд. Он возложил всю вину на нее. И скрылся, вместе с титулом. Думаешь, у моей пра-пра-прабабки своего титула не было? Еще какой! Но его-то был еще выше…
Оставив пустой стакан на ступеньке, Мэй подмигнула своей прародительнице, которой так и не было суждено подняться выше лестничной площадки Стрэдхолл-Мэнор, и мы разошлись по спальням.
Я подошла к окну – теперь уже по привычке, взглянуть перед сном на жеребенка. Небо, казалось, светлело. Свистнул черный дрозд и умолк. Поднялся ветер – и снова стих. Нет одиночества полней, чем в тишине перед рассветом.
Я изменю свою жизнь. Поселюсь в сером замке. Пусть у меня будет титул. Пусть будут муж, дети, семья. А что в этом плохого? Заведу наконец своих борзых – да-да, возьму от Мышки щеночка. И буду дружить с Джимом. И любить Ричарда – он милый. И сделаю для этого все, что смогу. Завтра же позвоню Быкову насчет документов – пусть выкопает что-нибудь в своем Смоленске или в Сычевке – все равно что.
Черный дрозд вывел первую ноту, вторую – и песня полилась, уже не обрываясь. Свежий ветер шелестел листвой древнего дуба, и мраморный жеребенок, гарцуя, встречал новое утро.
Глава 10
Месяц на востоке, на западе – Плеяды.
Где-то между ними любимая моя...
Из древней японской поэзии
Еще в полусне я вспомнила: решение принято. Глаза придется открыть. И пора начинать действовать.
Комната была наполнена нежным золотистым светом. Зеленоватые отблески солнечных лучей, проникших сквозь сети июньской листвы, играли на потолке и перебегали по стенам: был ветер. Пахло скошенной травой и мокрыми цветами каштанов.
Хотелось одного – остаться одной. Нет, не то. Хотелось уехать в Москву. Мчаться, в машине лететь по шоссе, и бежать, бежать к самолету.
Но день обещал быть спокойным. Мэй сулила, что спокойным будет и вечер – “We really need a quiet evening before the flight – don’t we, Anna?”[118]. Билеты на следующее утро до Глазго были давно заказаны и доставлены, так что предстояло пожить тихой сельской жизнью – предаться хозяйственным хлопотам, пройтись с собаками по окрестностям, отдохнуть у камина за неспешной беседой, перелистывая альбомы с фотографиями.
Однако я чувствовала, как под гладкой поверхностью бытия закручивается водоворот событий, которые оставят меня здесь навсегда. Навеки. И во дворике древней, как сама Британия, церкви в деревушке Литтл Ферлоу, на узкой каменной плите, покосившейся и замшелой, когда-нибудь будет высечено: «Анна Вестли. Спи с миром, незабвенная мать». А серая плита будет торчать из низко подстриженной травы, будто это я сама наполовину высунулась из земли – или, наоборот, наполовину еще на ней осталась. А может быть, надпись будет даже более теплой, например…
Но тут из-за двери послышался флейтовый голос Мэй – и как это ей удается курить, как паровоз, пить, как извозчик, – и издавать такие мелодичные, чистые, волнующие звуки!
Из главной гостиной доносился гул мощного пылесоса. Посуда была уже перемыта, и Дэбби с Барбарой заканчивали уборку.
– Можно, я позвоню в Москву, по делу? – спросила я, когда Мэй, жмурясь и потягиваясь от безмятежной радости пробуждения, выпускала к потолку дым от первой «Silk Cut», отхлебывала первый глоток кофе и поглаживала Кильду Шолвуд по черной глянцевой спине, острой, как ребро стиральной доски.
– Конечно, дорогая! – пропела владелица Стрэтхолл Мэнор, но тут же опомнилась:
– А как же Ричард? Анна, ты помнишь? Какие могут быть дела в Москве, когда он с минуту на минуту заедет, чтобы отвезти нас в Ньюмаркет, за продуктами? Он уже звонил. Купим собачьего корма – побольше, чтобы хватило, пока мы в Шотландии. А сами поедим где-нибудь в городе, Ричард пригласил. Потом заедем на ипподром, там будет Джулия. Посмотришь, как тренер работает с лошадьми. А чай будем пить у Энн. Представляешь? Может быть, и Джим подъедет. Ну, и наконец – тихий вечер дома.
Я выразила все подобающие чувства, но позвонить все-таки попросила. Белый телефонный аппарат притягивал меня теперь, как единственный родной предмет в этой кухне, в этом доме, во всей Англии. Мне хотелось не отрываясь смотреть на его гладкие пластмассовые бока, на его кнопки, похожие на таблетки «Орбит», на трогательную спираль его провода. И вот я прикасаюсь к нему, небрежно поворачиваю удобней, будто все это так просто, в порядке вещей, и, глядя в записную книжку, нажимаю на выпуклости кнопок.
И телефон звонит в древнем городе Смоленске, невдалеке от Гнездовского кургана, из недр которого на свет Божий явилась корчага десятого века с первой русской надписью – то ли «горчица», то ли «горух пса», а по-моему, это слово было – «горе». Или «горюшко». Горькое что-то и горестное.
– Быков, – говорю я, – здравствуй, голубчик. Да, это я. Я из Англии звоню. Из Ан-гли-и. Я скоро приеду. Ну да, к тебе. К те-бе. Нет, не насовсем. На несколько дней. Ну, ты сам же в Германию уехал. Женился на своей немке и уехал. Ну, знаешь! Не понял! Раньше надо было думать. Впрочем, я и сама-то не поняла, так что… Ну, вернулся, да. И что? Нет, не смогу. Теперь моя очередь. Я тоже попробую. Нет, послушай, послушай. Я уже решила, так что все. Мне нужны бумаги. Да, помнишь, я когда-то рассказывала. А ты сказал, что у тебя есть знакомый в историческом музее и он все может найти. Или уже нашел, я забыла. Всю родословную. Да, теперь понадобилась. Потом расскажу. Спроси его прямо сегодня, а? Приеду в Москву – и сразу к тебе. Да, из Москвы позвоню. Как твоя Гретхен? Не приезжает? А-а. Понятно. Дом строишь? Для кого? Ох, не надо, ради Бога. Не выдумывай. Я ведь могла и не позвонить. Нет, не верю. Ну, не важно. Извини, пора. Все, договорились. Спасибо. Нет, я серьезно приеду. И серьезно – уеду. Ну, все, все.
И мне пришлось положить трубку и оторваться от белого телефона. Отвернуться от него, отойти, сесть за стол наискосок от Мэй и допить вместе с ней кофе, стараясь не впасть в молчание. Открыв окно, я с особым удовольствием бросила крошки павлину, а от себя добавила еще печенье.
Когда мы вышли к подъезду, гоночная уже сверкала красным лаком и никелем. На свежем ветру трепетали листья и колыхались розы. А Ричард все-таки милый. Просто я стесняюсь, потому что у меня никогда не было жениха. Правда, и этот не совсем настоящий, а почти. Но отчего мне все неловко, все как-то стыдно, даже перед Мэй? И почему я минуту назад смотрела на розы, сейчас уставилась в пространство над пшеничными волосами Ричарда, а от глаз его по-прежнему отворачиваюсь? Как тогда, с Быковым. Да, очень похоже. Та же неловкость, и будто сказать что-то нужно, но как тянет уйти – скорей, с глаз долой. А уйдешь – пусто, и отчего-то досадно. И снова встреча, и – новый круг: прогулка, смотреть в сторону – только не в глаза, и прощанье – как выход на свободу из тюрьмы или больницы.
Тогда тоже пронесся май, настал июнь... Эти месяцы! Прилетает любовь и, как чибис над заросшим лугом, кружится – ищет для гнезда место. Не опустилась. И, наверное, не вернется. Вот что значили те жалкие слова обыденной жизни, которые только что перелетали через Английский пролив между усадьбой Стрэдхолл Мэнор и городом Смоленском, между двумя одинокими русскими людьми на пороге их тридцатилетия.
