Текст книги "Шальная звезда Алёшки Розума"

Автор книги: Анна Христолюбова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Наутро его разбудил Василий. Он был свеж, как кочан капусты и, кажется, вполне доволен.

– Фу! – Чулков принюхался. – Тебе, Лексей Григорич, баня не лишней станется! Дух, как на конюшне… Пошли, истопим да помоемся как следует.

Лёжа в клубах душистого пара – веники были Купальские с богородициной травой – Алёшка чувствовал, как возвращаются силы и в душе зажигается радость. Ну и пусть она опять его не замечает, главное, он всё же смог уберечь её от беды! Они дома, и больше ей ничего не угрожает!

Василий, хлеставший его по спине, словно подслушал мысли.

– Спасибо тебе, Алексей, – сказал он вдруг, и Алёшка удивился, так Чулков его ещё ни разу не называл. – Должник я твой по гроб жизни…

– Да ты-то причём? – не понял он.

– Сестрицу мою молочную от большой беды спас. А дороже неё у меня никого нет. Хороший ты мужик!

В устах насмешливого и колючего Василия сказанное прозвучало осанной. И Алёшка невольно смутился – пожал плечами и ответил нарочито сухо:

– Ты тут ни при чём. Не тебя ради старался. Да и неизвестно сие – спас чи нет. То, что мы успели вперёд хлопцев из Тайной канцелярии, не значит, что они следом не пожалуют по наши души.

Василий вздохнул и сел на полок рядом.

– А коли и впрямь пожалуют? Что делать станем? Врать, что в соседней роще заблукали? И три недели дорогу найти не могли?

– Давай думать, – вздохнул Алёшка. – Как можно объяснить, что вместо трёх дней Её Высочество ехала до слободы три недели?

Он как в воду глядел. На третий день к обеду во дворец пожаловал десяток солдат-семёновцев во главе с пожилым красноносым, будто с похмелья, сержантом. Они принялись опрашивать прислугу, а сержант отправился в монастырь. Воротился из обители он зело не в духе и коршуном налетел на Чулкова с Алёшкой. Полдня мучил вопросами, а под конец, обложив обоих по матери, велел арестовать и доставить в Москву в Тайную канцелярию.

Глава 39

в которой Алёшка собирается стать мучеником

Ночь Алёшка провёл на гауптвахте Семёновского полка, куда обычно помещали арестованных. Не сказать, чтобы был он твёрд духом и судьбы своей не страшился. Страшился, да ещё как… За месяцы, что провёл в Москве, он слышал немало россказней про Тайную канцелярию и её главного людоеда – генерала Ушакова, который ежели никого днём до смерти не запытал, так ночью и сон к нему не идёт.

Алёшке ещё не доводилось испытывать настоящих телесных страданий. Не считать же оными отцовскую порку, на каковую напрашивается хотя бы раз в неделю всякий мальчишка. А так он даже с хлопцами всерьёз не дрался ни разу. И теперь было ужасно страшно – вдруг не выдюжит…

Радовало одно – за пару часов до прибытия во дворец солдат и красноносого сержанта Василий съездил в монастырь, встретился с Елизаветой и подробно рассказал придуманную ими легенду. Так что если станут расспрашивать, все трое знали, что отвечать.

Наутро пришёл пожилой похмельный солдат в кривобоком облезлом парике, и поволок его, бледного и невыспавшегося, в расположенное неподалёку здание. Там завёл в подвал и оставил сидеть на лавке возле большого канцелярского стола под присмотром копииста, что копошился в дальнем углу, шуршал листами бумаги, доставал и очинял перья, наливал чернила из здоровенной бутыли.

Алёшка боязливо огляделся вокруг и про копииста вмиг позабыл – в глаза ему бросилось большое заржавленное кольцо в потолке, свисавшие с него верёвки, развешенные по стенам сыромятные ремни, банные веники и жаровня для углей с разложенными на ней клещами, многообещающе темневшая в углу.

Дыба…

С трудом сглотнув образовавшийся в горле ком, Алёшка почувствовал, как взмокла спина. Он покрылся ледяной испариной весь с головы до пят – шея, подмышки, даже ладони и ступни ног сделались отвратительно липкими и холодными, как жабья кожа. Сжав зубы, чтобы те не застучали, он опустил глаза, стараясь не смотреть на жуткие орудия.

В детстве, читая Жития, он восхищался стойкостью христианских мучеников, которых пытали, распинали, бросали на растерзание диким зверям, и был уверен, что, окажись сам на их месте, тоже вынес бы любые муки и не отрёкся. Ибо как можно отречься от того, кого любишь больше всего на свете?

Похоже, сегодня ему предстоит узнать, каково это – страдать ради того, кого любишь. И пусть его не прославят в лике святых да и в рай он, многогрешный, вернее всего, не попадёт, но зато может спасти жизнь ей – своей коханой. Для этого нужно всего лишь вытерпеть всё то, что станут с ним делать при помощи всех этих ремней, верёвок и железок.

Алёшка закрыл глаза, пытаясь вызвать из памяти дорогое лицо, и Елизавета послушно явилась – напомнив всё то, о чём он себе думать не позволял: вкус губ, запах волос, нежность обнажённой кожи под ладонями и глаза, такие близкие, что в них видно, как в зеркале, собственное отражение. Ничего, сегодня можно. Воспоминания, обычно отнимавшие силы и твёрдость, сейчас удивительным образом стократно их увеличили.

– Спите, Алексей Григорич?

Он вздрогнул и поднял взгляд – напротив стоял немолодой господин в длинном, завитом, точно руно, парике. Был он высокий, наверное, ростом с Алёшку, широкоплечий и напоминал былинного богатыря, по недоразумению втиснутого в кургузое немецкое платье. Глаза на исчерченном морщинами лице глядели с исследовательским интересом, точно рассматривали диковинное насекомое, решая, то ли сразу раздавить, то ли посадить в склянку и понаблюдать, как оно там станет барахтаться, ползать, дёргать усиками и лапками, разыскивая выход.

– Верно, не выспались? У нас тут условия аскетические, не всякий сдюжит…

Алёшка молча смотрел на него.

– Моё имя Андрей Иванович Ушаков, – представился богатырь в парике. – Я начальник Тайной канцелярии, всякой крамолой занимаюсь. Я вам стану вопросы задавать, а вы уж будьте милостивы – отвечайте, да без вранья. Мне, Алексей Григорич, как Господу Богу, говорить можно одну только чистую правду.

Он сделал знак копиисту, сидевшему в дальнем углу – записывай, и начал издалека.

Пока Алёшка отвечал на традиционные вопросы про имя, место рождения и вероисповедание, он успокоился, насколько это вообще было возможно, руки перестали дрожать, а голос сипнуть. Затем вопросы стали более заковыристыми, и он невольно внутренне подобрался.

– Значит, вы выполняете обязанности гофмейстера при дворе Её Высочества цесаревны Елизаветы Петровны?

– Да, ваше превосходительство.

– У вас большой опыт хозяйствования?

– Нет, ваше превосходительство.

– Тогда чем вызвано ваше назначение на эту должность?

– Не знаю, ваше превосходительство. Её Высочество не обсуждала со мной причину своего решения.

– Какие отношения связывают вас с Её Высочеством? Она выделяет вас из кавалеров своего двора? Показывает личное пристрастие?

– Нет, ваше превосходительство. Никакого пристрастия ко мне Её Высочество никогда не имела.

– Значит вы не являетесь галантом Её Высочества?

– Нет.

– И сами тоже не испытываете к ней галантного интереса?

Алёшка на миг стиснул зубы так, что стало больно скулам.

– Мне сие не по чину, ваше превосходительство.

– Хорошо. Расскажите, что происходило при малом дворе в течение последнего месяца.

– В начале ноября Её Высочество объявила, что пост хочет провести в обители, и как только справили сороковины по усопшей царевне Прасковье Ивановне, тотчас уехала в монастырь.

– Какой именно монастырь?

– Свято-Успенский, тот, что в Александровой слободе. Она там уже жила нынче летом.

– Она взяла с собой своих фрейлин?

– Нет, ваше превосходительство.

– Почему?

– Мне сие неведомо.

– Когда именно она уехала из своего дворца в Покровском?

Алёшка сделал вид, что вспоминает.

– Прямо в день сороковин, на Матвея-зимника.

– Стало быть, шестнадцатого ноября. На чём уехала Её Высочество? Кто её сопровождал?

Алёшка почувствовал, как заледенели ладони.

– Какой-то негоциант из иноземцев.

– Иноземный негоциант, иноверец, сопровождал Её Высочество на богомолье в монастырь? – Ушаков поднял брови.

– Он отправлялся по делам в Ярославль, и когда Её Высочество посетовала, что не может выехать в обитель из-за того, что её тёплый возок не на ходу, вызвался доставить её в монастырь, поскольку ему было по пути.

– Откуда он вообще взялся, этот негоциант?

– В точности я не знаю, но кажется, Её Высочество покупала у него шёлковые ткани для туалетов.

– Допустим. Что было дальше?

– Через несколько дней негоциант прислал своего кучера с сообщением, что Её Высочество захворала и находится в лесу в охотничьей избушке.

– Он передал это сообщение именно вам? То есть вы с ним были знакомы?

– Нет, ваше превосходительство, я не был знаком с этим человеком. Просто как-то вечером он встретил меня возле конюшни и сказал, что я должен ехать вместе с ним, потому что Её Высочество заболела. Он весьма плохо говорил по-русски, сильно коверкал слова, и я половину сказанного не понял. Я бросился к господину Лестоку, но его во дворце не оказалось, накануне он уехал на несколько дней в Москву. Тогда я оседлал лошадь, взял вторую, чтобы было на чём довезти Её Высочество, если понадобится, и поехал с этим человеком.

– Почему вы не взяли с собой фрейлин Её Высочества? Вы собирались сами ухаживать за больной дамой?

– Я очень торопился. Этот человек был весьма раздражён, всё время ругался на своём наречии и махал руками, и я боялся, что он уедет, не дождавшись меня. Поэтому я велел мальчишке, который околачивался возле конюшни, передать Василию Чулкову то немногое, что сказал мне посланец, и уехал вместе с ним.

– Почему именно Чулкову?

– С ним я сошёлся ближе всего. Господа не слишком меня жалуют. К тому же он мужик трезвого поведения, надёжный и спокойного нрава.

– Допустим. Что было дальше?

– Иноземец привёз меня в какую-то избёнку в лесу, где ждал второй, и они оба сразу же уехали, оставив меня одного с Её Высочеством.

– Её Высочество была и впрямь больна?

– Да, ваше превосходительство. Она оказалась без памяти, и у неё был сильный жар.

– И как же вы её лечили?

– Я не лекарь, ваше превосходительство. И никаких снадобий у меня не было. Я лишь поил её отваром проскурня, кормил, когда в себя приходила, и молился о здравии.

– Чем вы её поили? – Ушаков, кажется, даже сбился с мысли от удивления.

– Проскурень – травка такая целебная, меня матушка в детстве лечила, когда хворал. Она возле избы росла, целая поляна. Морозом её уж побило, но я собрал. Печь топил и заваривал.

– То есть вы оставили больную цесаревну без лекарской помощи, потчуя варёным сеном и молитвами? Вы понимаете, что если бы она преставилась от ваших забот, вам бы прямая дорога на плаху была?

– Я помогал как умел, ваше превосходительство. Не мог же я бросить её одну и уехать за лекарем, я бы и избёнку эту после не сыскал. И потом, разве вы не верите во всемогущество Господне, его милость и силу молитвы?

Ушаков усмехнулся, в глубине глаз мелькнула некая искра, как если бы, сев играть в шахматы с сопливым мальчишкой, он внезапно обнаружил достойного противника.

– Хорошо. Что было после?

– Потом приехал Василий Чулков, Её Высочество уже чувствовала себя гораздо лучше, опамятовалась, и через несколько дней мы отвезли её в Александрову слободу.

– Когда это случилось?

– Не знаю, ваше превосходительство. Я дням счёт не вёл.

– Её Высочество уехала из Покровского шестнадцатого ноября, а в монастырь явилась четырнадцатого декабря. Выходит, она месяц болела в избе среди леса?

– Должно быть, так и есть, ваше превосходительство.

– Почему же Чулков не приехал за вами сразу?

– Мальчишка оказался малохольным и передал ему мою просьбу лишь через несколько дней. И потом, он ведь не знал, куда именно надо ехать. Человек, с которым я отправился, очень плохо говорил по-русски: всё повторял «изба», «лес» да «горячка», а больше толком ничего и не сказал. Просто удивительно, что Чулков всё же сумел нас найти. Не иначе, Пресвятая Богородица его вела.

Алёшка перекрестился на висевший в углу образ. Весь страх куда-то делся. Он был сосредоточен и напряжён, чувствуя себя лисицей, что петляет между деревьев, пытаясь сбить со следа свору гончих.

– Складная история. – Ушаков улыбнулся, вокруг глаз собрались ласковые морщинки. – Да только вряд ли правдивая… Подите-ка сюда, дружочек.

Он взглянул куда-то через Алёшкино плечо, и тот невольно обернулся. Из дальнего угла, где сидел, как он думал, копиист, что вёл протокол, одетая в кафтан, кюлоты и треуголку, подходила Анна Маслова.

* * *

Очень прямо удерживая спину, Анна села на лавку возле генерала. На Алёшку она не смотрела.

– Вам знакома сия девица? – спросил Ушаков.

Алёшка весь закостенел от напряжения.

– Да. Это фрейлина Её Высочества, Анна Демидовна Маслова.

– Чудесно. Анна Демидовна, вы слышали, что рассказывал сейчас Алексей Григорьевич?

– Да. – Голос у Анны был ровный и бесстрастный, словно она говорила во сне.

– Сказанное им правда?

– Нет.

– Нет? – Ушаков изобразил удивление. – А как же было на самом деле?

– На самом деле Её Высочество получила письмо из Ревеля от своего любовника, который предлагал ей вместе с ним бежать в Париж, и отправилась во Францию.

– Откуда вы узнали об этом? Вам рассказала сама Её Высочество?

Губы Анны изогнулись в недоброй усмешке.

– Я рожей не вышла в конфидентах при ней состоять. Подслушала.

– Кто-то может подтвердить ваши слова? Кто ещё кроме вас знал об этом?

– Мавра Чепилева. Больше Елизавета ни с кем побег не обсуждала.

– А сами вы с кем-то говорили о том, что узнали?

Лицо Анны едва заметно скривилось.

– Да. С Алексеем Григорьевичем.

– Зачем? – Голос Ушакова звучал ровно, но в чертах на миг мелькнула досада.

– Он любовник Елизаветы и очень переживал её отъезд, полагая, что она собирается принять постриг. Я хотела его утешить.

– И что же было потом?

– Узнав, что Елизавету на границе ждут ваши люди, Алексей Григорьевич уехал.

– Куда?

– Догонять её, чтобы вернуть назад.

Алёшка не сводил глаз с её лица, всё пытался поймать взгляд, но Анна смотрела только на Ушакова.

– Ну, что скажете, Алексей Григорич? Где же всё-таки была Её Высочество целый месяц после отъезда из Покровского? – Ушаков глядел на Алёшку с неким подобием сожаления, словно шахматист, который так наслаждался партией, что даже жаль ставить противнику мат.

– Это ложь, – тихо ответил тот, наклонив голову. – Всё было так, как я рассказал. Анна Демидовна ненавидит Её Высочество и пытается оболгать.

– Зачем?

Казалось, Ушаков забавляется. Алёшка стиснул зубы.

– Анна Демидовна наперекор воле своих родственников вышла замуж за человека низкого происхождения и надеялась этой ложью заслужить благодарность Её Величества, чтобы выпросить разрешение на брак.

Анна, наконец, подняла на него глаза. Взгляды встретились, и Алёшке почудился лязг скрестившегося оружия.

– Анна Демидовна?

– Я сказала правду!

– Алексей Григорьевич?

– Правду говорю я!

Они вцепились один в другого глазами и уже не отводили их, не мигая уставившись друг на друга. Алёшку жгло её ледяной яростью и презрением, но он лишь ниже наклонял голову, исподлобья глядя ей в лицо. Он никогда не был отчаянным храбрецом, уверенным в себе вожаком, способным командовать людьми, но сейчас чувствовал, как в этом поединке взглядов собралась воедино вся внутренняя его сила, о которой даже не подозревал.

И Анна дрогнула. Моргнула раз, другой и, наконец, отвела глаза.

Алёшка тяжело, словно после бега, дышал весь в поту от неимоверного напряжения.

– Я сказал правду, – повторил он тихо.

Анна промолчала.

– Когда два свидетеля говорят разное, решить, кто прав, поможет только пытка, – отозвался Ушаков. – Сейчас вас отведут в каземат, а через два дня мы вновь поговорим. Подумайте, Алексей Григорич, чего ради вам терпеть такую муку.

* * *

Ушаков встал, подошёл к двери и выглянул наружу.

– Протасов! – позвал он дежурного преображенца, что мыкался возле расспросной. – Уведи.

Анна быстро взглянула на человека, сидевшего рядом. Он смотрел в упор – лицо бледное, в тёмных глазах горечь и укор.

– Жалеешь, что спас мне жизнь? – с вызовом бросила она едва слышно.

– Нет. – На красивом лице мелькнуло выражение гадливости, словно обладатель увидел мокрицу, ползущую по стене. – Жалею, что считал тебя другом.

Он встал и шагнул навстречу караульному, в дверях обернулся, бросив на неё полный презрения взгляд, и скрылся в тёмном проёме.

Проводив глазами арестанта и его конвоира, Анна дождалась, пока за ними закроется дверь, и обернулась к генералу.

– Меня вы тоже отправите в каземат?

Ушаков всплеснул руками, при его богатырской стати жест этот выглядел почти комично.

– Помилуйте, дружочек, что за странные фантазии?

– И кого из нас вы станете допрашивать первым?

Он вздохнул.

– Никого не стану.

Анна вздрогнула.

– Почему?

– Так не терпится оказаться на дыбе? – Он усмехнулся. – Вам ведь тоже придётся свои слова кровью подтверждать.

– Я готова.

Ушаков покачал головой.

– Я многое видел на своём веку, дружочек, и людишек перепытал не одну тысячу, и мне вовсе необязательно поднимать человека на дыбу, чтобы узнать, откажется он от своих показаний или нет. Я очень редко ошибаюсь в людях. Розум ваш умрёт под пыткой, но от слов своих не отступится, можете мне поверить.

– Он тюфяк и рохля!

– Это вам только так кажется. Есть люди снаружи мягкие и кроткие, но внутри у них стальной стержень… На моей памяти твёрже всех оказалась восьмидесятилетняя старуха, что обвинялась в колдовстве. Я чаял, от первого удара из неё дух вон, а она вытерпела столько пыток, сколько ни один матёрый мужик не вынес.

– Тогда как же доказать, что Елизавета собиралась сбежать?

– Никак. Об этом вам следовало думать прежде. Не зря говорят, бабий язык, что помело, а ум, хоть и заковырист, да неглубок…

– Но почему? Есть же ещё Чулков, Мавра!

– Вы станете меня учить, как вести дознание? – В добродушно-мягком тоне Ушакова лязгнул металл. – Впрочем, так и быть, я вам отвечу: Чулкова я допросил, они с вашим гофмейстером по одним нотам поют. Мавру Егоровну покуда не трогал, но уверен и она мне ту же сказку сказывать станет… Вы верно заметили, что я отпустил копииста? Это затем, чтобы между нами никакой недосказанности не осталось. Учтите, сударыня, то, что я сейчас стану вам говорить, я скажу лишь потому, что вы дочь моего близкого друга.

Переход с «дружочка» – имени, которым Андрей Иванович обращался к ней лет с десяти, на «сударыню» неприятно царапнул Анну, и она с тревогой глянула на собеседника.

– Ибо слова мои – та самая крамола, с каковой я поставлен бороться, аки Дон Кишот[156] с ветряными мельницами…

Он встал из-за стола и прошёлся по подвалу; подошёл к дыбе, подёргал зачем-то свисавшие с неё верёвки. Затем вновь обернулся к Анне.

– Я честный служака, дружочек. Ежли бы Елизавета действительно попыталась сбежать, я бы арестовал её за государственную измену…

– Но она действительно пыталась сбежать! – закричала Анна.

– Теперь сие трудно доказать, и делать этого я не стану…

– Почему?!

– Потому что Её Величество – немолодая незамужняя дама, у которой нет детей. И которая даже наследника по себе второй год всё никак не объявит. Случись с нею несчастье, на престоле окажется Её Высочество Елисавет Петровна. И я не хочу очутиться на Соловках вслед за моим прежним начальником. А потому не буду без особливой нужды мучить близких ей людей. Я чаю, полученного ею урока будет достаточно, чтобы впредь сидеть тише воды, ниже травы.

Ушаков остановился и пристально взглянул Анне в глаза.

– Вы верно, удивлены, дружочек, что это старый дурак перед вами тут языком мелет и дыбы не боится? Я полагал вас весьма умной барышней, однако последние события, к несчастью, разуверили меня в оном. А посему мне придётся сказать вам то, что умному человеку говорить я бы не стал: кричать на меня «Слово и дело!»[157] или бежать с доносом бесполезно. Сгубите и себя, и своего мужа. Как вы заметили, я по-доброму отношусь к вам, но в случае подобной глупости даже я не смогу вас спасти.

– Но как же я? Я же честно служила вам! Да, я совершила ошибку, поддалась минутному порыву, но я не предавала вас! Я была уверена, что ему не догнать Елизавету.

Ушаков вздохнул, и Анне показалось, что глаза его погрустнели.

– Вы сделали глупость, дружочек. Невозможно одним гузном на двух седалищах усидеть. Или вы служите престолу, или нормальным человеческим чувствам – любви, дружбе, состраданию… «Никто́же мо́жетъ двема́ господи́нома рабо́тати: лю́бо еди́наго возлю́бит, а друга́го возненави́дит: или́ еди́наго держи́тся, о друзем же неради́ти на́чнет[158]». Так что теперь я вряд ли смогу вам помочь.

–

[156] Герой романа Мигеля де Сервантеса «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». В XVIII веке произносили не «Дон Кихот», а «Дон Кишот».

[157] Формула доноса в политическом сыске XVIII века, при которой каждый, знающий о затевающейся измене, произнеся эти слова, мог свидетельствовать представителю властей против любого лица. Тайной канцелярии же вменялось разбираться, имеется в доносе правда или это способ сведения счётов. При этом доносчик зачастую сам оказывался на дыбе, как и тот, на кого он доносил.

[158] Цитата из Евангелия от Матфея 6:24

* * *

Двое суток Алёшка провёл в каземате. Если Ушаков рассчитывал, что за эти дни он вконец иструсится в ожидании пытки, то жестоко ошибся. Случилось наоборот. Алёшка больше не испытывал прежнего тошнотворного липкого ужаса и целыми днями попеременно то молился, прося Бога дать ему сил, как древним мученикам, то думал о Елизавете. И то и другое укрепляло дух.

И когда на третий день поутру его привели в знакомый подвал, он был готов ко всему. Во всяком случае ему так думалось.

Алёшка ожидал увидеть палача с кнутом в руках, полную углей жаровню, но в подвале никого, кроме самого Ушакова не оказалось, даже протоколиста не было.

– Ну что, Алексей Григорич? Не надумали правду говорить? – спросил Ушаков добродушно.

– Я говорил правду.

– Полноте, юноша! Я знаю, что вы лгали. – Собеседник усмехнулся, сделавшись похожим на доброго дедушку. – И мне несложно будет вырвать у вас признание. Фёдор Пушников, наш штатный палач, большой мастак по этой части. Но я хочу предложить вам соглашение – я не стану пытать вас, и любезная вашему сердцу дама не пострадает. – Он хмыкнул. – На этот раз не пострадает. А уж как там дале, будет зависеть от её поведения на будущее… Коли умна, с огнём баловать боле не станет… Словом, я вас отпущу.

Алёшка воззрился на него, не веря ушам.

– Но с одним условием… Вы станете доносить мне всё, что будет происходить при дворе Её Высочества.

Кровь ударила в голову так, что показалось, будто в лицо плеснули кипятком. Перехватило дыхание.

– Лучше пытайте…

– Эх, молодо-зелено… – Ушаков покачал головой. – Кровь горяча, а ума кот начхал… Нет чтобы послушать старого мудрого человека… Вы бы мне про Елизавету рассказывали, а я бы вам совет давал, как лучше её от беды уберечь… Но нет, будете сами на грабли наступать. Впрочем, я не сомневался в вашем ответе, хотел наблюдательность свою проверить. – Он внезапно стал серьёзным, глаза сверкнули сухим стальным блеском. – Я вас отпущу. Безо всяких условий. Но запомните, юноша: я всё равно буду знать про каждый шаг Её Высочества, и если вы любите её – а я вижу, любите, – вы должны впредь удерживать её от глупостей. У меня нет желания причинить Её Высочеству зло. Я, Алексей Григорич, не людоед, что кровушку живую пьёт и ею одной сыт бывает, я цепной пёс возле трона. Мой долг защищать монарха от крамолы и измены. И я зубами рву всех крамольников и изменников. Мне дела нет до того, кто они. И если на троне окажется Елизавета Петровна, я так же буду грызть и рвать тех, кто станет угрожать ей. Так что пусть живёт тихо, не раздражает императрицу, и я её не трону.

Алёшка молчал, вновь не зная, верить ли ушам.

– Можете идти, Алексей Григорич. Вы свободны.

Он шагнул в сторону двери, но остановился в нерешительности и оглянулся на генерала.

– Спросить что-то хотите? – догадался тот.

– Если позволите. Что сталось с Алексеем Яковлевичем Шубиным?

– Он арестован. Большего вам знать не положено.

– Ваше превосходительство, – Алёшка взглянул умоляюще, – если Её Высочество станет справляться о его судьбе, не говорите ей, что арестован. Скажите, что служит где-нибудь вдалеке.

Ушаков внимательно посмотрел на Алёшку, и в глубине глаз что-то изменилось.

– Ступайте, Алексей Григорич. Я думаю, у вас получится уберечь Её Высочество от неприятностей.

Глава 40

в которой Мавра готовится к худшему, двор собирается в Петербург, а Тайная канцелярия трудится не покладая рук

Первые дни после отъезда Елизаветы Мавра прорыдала – сказалась больной, заперлась в своей комнате и даже к трапезе не выходила. Не пустила ни Парашку, ни Петра, ни даже Лестока, тот, впрочем, не сильно настаивал.

Вообще-то плаксивостью она не отличалась, если, бывало, и наворачивались слёзы, то случалось сие исключительно от злости. А рыдать целыми днями, да так, чтобы глаза будто у калмычки сделались, такое с ней, пожалуй, только раз и было.

Как-то четырнадцатилетняя Мавра случайно подслушала разговор матери с подругой, княгиней Репниной. Мать тяжело приходила в себя после последних родов – младенец, мальчик, как и трое других, родившихся вслед за Маврой, появился на свет мёртвым, и она целыми днями плакала.

– За что нам наказание такое от Господа, что детей не дарует? – повторяла она. – Я уж и по святым местам ходила, и обеты давала, а не милует Господь…

– Ну отчего же не милует? – попыталась утешить её Репнина. – У вас дочь есть. Иным и такого утешения не дадено…

– Мавра – бесплодная смоковница, – всхлипнула мать, и в тоне её послышалась досада. – Род не продолжит. Ей одна дорога – в монастырь.

– Отчего же? – изумилась княгиня.

– Страхолюдная больно… Может, кто и польстился бы, кабы приданое за ней богатое дали, но сама знаешь, денег у нас немного…

Тогда Мавра проплакала несколько дней. Она знала, конечно, что не красавица, но слова матери ранили очень больно. Впрочем, будучи девицей здравомыслящей и не склонной к романтическим бредням, она вскоре успокоилась – какой прок страдать из-за того, что изменить невозможно? Тем более, немного повзрослев, Мавра поняла, что красота, как ни странно, для кавалеров вовсе не главное. Очень скоро они переставали замечать непригожесть её лица и тумбообразную фигуру, оценив остроту ума и языка и весёлый лёгкий нрав. К двадцати годам она научилась кружить им головы и знала – коли пожелает, пусть и ненадолго, но сможет заполучить почти любого. Это открытие странным образом уронило мужчин в её глазах.

Впрочем, кавалеры никогда не играли в жизни Мавры значительной роли и единственным по-настоящему близким человеком для неё была Елизавета. При дворе Мавра оказалась рано – в одиннадцать лет, порадел о том один из дальних родственников. Девочку, происходившую из старинного рода столбовых дворян, предок которой к тому же защищал юного Петра Алексеевича во время стрелецкого бунта, охотно взяли в штат царевны Анны Петровны. Но сердце Мавруши покорила не робкая и плаксивая Аннушка, а всеобщая любимица и хохотушка Елизавета. И со временем Мавра стала относиться к ней как к младшей сестре – защищала, помогала, покрывала проказы, делилась сердечными тайнами.

Самым тяжёлым в жизни был год, проведённый в Голштинии, куда она отправилась со свитой Анны Петровны, когда та стала голштинской герцогиней. Мавра писала Елизавете каждую неделю, если не чаще, и мечтала лишь об одном – вернуться в Россию к ненаглядной Лизетт. Упование её исполнилось, хотя и вовсе не так, как того желалось – она воротилась через четырнадцать месяцев, сопровождая свою госпожу в последний скорбный путь – усыпальницу Петропавловского собора.

Но даже в Голштинии Мавра хоть и скучала по Елизавете, знала, что расстались они не навеки: Анна станет гостить в Петербурге, а Елизавета в Киле, одним словом, они не раз ещё увидятся, не говоря уж о письмах, которые можно писать хоть каждый день. Теперь же их разлука была окончательной. И от этой мысли насмешливой, здравомыслящей и немного циничной Мавре хотелось выть белугой.

Однако долго предаваться горю оказалось невозможно. Это непременно заметили бы окружающие, а допустить того было никак нельзя, и она быстро взяла себя в руки.

Побег цесаревны ставил её под удар в первую очередь как главную из придворных дам, камеристку и наперсницу. В пылу своих грёз Елизавета не то не подумала об этом, не то просто не догадывалась, чем грозит её исчезновение близким к ней людям, ну а Мавра не стала ей говорить. Она действительно любила Елизавету и желала ей счастья.

Но теперь стало очень страшно. Она с ужасом ждала момента, когда всё откроется, и понимала, что, скорее всего, объясняться ей придётся в Тайной канцелярии. И от того, как она будет себя вести все эти дни, зависит, удастся ли ей отвести от себя подозрения или придётся закончить жизнь на эшафоте.

Так что скрепя сердце Мавра продолжала обычную жизнь с обычными повседневными заботами: как и прежде командовала фрейлинами и комнатной прислугой, следила за стиркой платьев, нижних рубах, чисткой украшений и шитьём постельного белья. Только раз, восемнадцатого декабря, в день рождения Елизаветы, не выдержала – всплакнула, спрятавшись в гардеробной среди нарядов, хранивших ещё запах Елизаветиных духов.

Её ужасно оскорбило, что через пару дней после отъезда подруги из Покровского исчез Розум – видно, не мешкая, отправился в Придворную капеллу искать новой счастливой доли. И Мавра в очередной раз сказала себе, что среди мужчин не бывает ни верных, ни преданных, ни любящих.

Незадолго до Рождества случилась и ещё одна пропажа – как-то поутру к ней ворвался Михайло Воронцов, требуя срочно найти его кузину – Анну Маслову. Однако ни в её комнате, ни вообще во дворце той не оказалось. Забеспокоившись, Мавра велела обыскать всю усадьбу, и вскоре стало ясно, что вместе с фрейлиной из конюшни исчезла одна из лошадей – Анна сбежала. Михайло бросился в Москву объясняться с родственниками и разыскивать бедовую сестрицу, а Мавра невольно вздохнула с облегчением. Анна ей не нравилась. Поначалу несчастная и убитая, в последнее время она стала почти дерзкой, а ещё отчего-то казалось, что от незаметной фрейлины исходит угроза.

Время шло, и неумолимо приближалось Рождество. Утром двадцатого декабря в Покровском появился Василий Чулков.

– Мавра Егоровна, надо бы вам вместе со всем двором в Слободу поехать, а то Елисавет Петровна из обители воротится, а её там и не ждёт никто. Нехорошо.

И вновь она чуть не расплакалась. Однако Василий был прав – если бы Елизавета и впрямь отправилась на богомолье, двор должен был бы ждать её возвращения в Александровой слободе.

Двадцать пятого на всенощной Мавра молилась истово, как в далёком детстве, когда верила, что Господь слышит каждое слово, любит, жалеет и всегда защитит от бед. И хотя понимала, что Бог, всего вернее, не станет внимать молитве такой грешницы, какой стала она, всё равно просила – не за себя же! – просила сберечь подругу и дать ей счастье. Стараясь не плакать, Мавра то и дело закрывала глаза, и ей чудилось, что Елизавета рядом – стоит как обычно на своём «царском» месте, и даже стало казаться, будто голос Розума, как прежде, доносится с клироса.