Текст книги "Шальная звезда Алёшки Розума"

Автор книги: Анна Христолюбова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

– Пока не очень, мой друг, но продолжайте.

– Принцесса молода и легкомысленна. И сей день её интересует не политика, а любовь… Она ведёт себя весьма неосмотрительно для незамужней девицы, меняет амантов и не скрывает этого, а потому реальную политическую силу в ней не видят. Но если бы её поддержала сильная рука, она стала бы огромной занозой в боку неповоротливого московского медведя, точнее, медведицы. Настолько, что та вмиг бы позабыла про делёжку чужого пирога.

– Но всё это снова упирается в деньги… К тому ж вы говорите, что принцесса не интересуется политикой.

– Всё верно, Ваше Величество. Зато она интересуется красивыми мужчинами…

– Вы собираетесь к ней посвататься? – фыркнул Лещинский.

Плятер улыбнулся одними губами, но глаза остались холодными.

– Если бы принцесса сбежала за границу, как некогда её брат[34], скажем, с любовником, мы бы оказали ей гостеприимство, а заодно приобрели замечательный аргумент, который надолго отучил бы русских лезть в наши дела.

– А недурная мысль! – Король вскочил и вновь прошёлся по кабинету. – Если за спиной русской простушки встанет мощь короля Франции, она превратится в серьёзную силу, и мы сможем разговаривать с московитами уже с позиций диктующего, а не просителя.

– Именно, Ваше Величество!

– Да, но как вы собираетесь вывезти её из России?

– Не я, Ваше Величество. – Плятер вновь улыбнулся, но на сей раз и в улыбке, и в глубине бархатных чёрных глаз мелькнула нежность. – Матеуш.

Король взглянул остро, будто саблей полоснул.

– Я правильно понимаю, что этот молодой человек…

– Да, Ваше Величество. Матеуш – мой сын. Дитя единственной женщины, которую я любил в своей жизни.

– Он похож на вас, Анджей. У него ваши глаза. – Король улыбнулся. – Он знает об этом?

– Нет, Ваше Величество. Сестра моей Эльжбеты и её муж усыновили его сразу после рождения, вырастили и воспитали, и именно их мальчик считает родителями. Для него я просто друг его деда.

– И вы не собираетесь признать его сыном?

Граф внезапно ссутулился, плечи поникли, и он враз сделался похож на старика.

– Я боюсь потерять его… Я бы рискнул, если бы мог передать ему титул, но у меня двое взрослых законных сыновей, а недавно родился внук… Матеуш – пылкий мальчик. Он может не простить меня… Если бы Эльжбета была жива, я бы повенчался с ней сразу же после смерти жены, но она погибла…

– Да-да, мой друг, я помню ту трагедию, не стоит ворошить прошлое… Воспоминания будут тяжелы для вас.

Плятер поднял на короля свои чудесные глаза, и у того сердце заныло от сочувствия – столько боли было во взгляде графа.

– Неужели вы полагаете, Ваше Величество, что за минувшие годы мне хоть на миг удалось забыть о случившемся? Эта боль будет со мной всегда, до гробовой доски, до смертного часа… Но давайте вернёмся к нашему разговору.

– Конечно, Анджей, простите моё любопытство. Я задал вопрос, потому что хотел понять, могу ли доверять этому юноше…

– Да, Ваше Величество. Он будет верен вам до последнего вздоха! Можете положиться на него, как на меня самого. И хотя Матеуш не знает, кто виноват в гибели его матери, он, как и я, ненавидит Августа и русских, и сделает всё, чтобы помочь Вашему Величеству вернуть корону.

– И каков ваш план, мой друг?

– Матеуш отправится в Москву и постарается вывезти из России принцессу Елизавету. Если удастся соблазнить – соблазнит, не удастся – обманет, похитит, не важно. На месте будет видно, какой план действий избрать. Главная его задача, чтобы Елизавета оказалась во Франции.

– Допустим, ему удастся эта авантюра и мы сможем обуздать аппетиты русских… Что вы предполагаете делать с ней дальше?

– Принцессу можно выдать замуж за правильного человека, и тогда у нас под рукой всегда будет оружие против царицы Анны.

– Значит, вы исключаете возможность помочь принцессе занять трон?

– А зачем? – Плятер пожал плечами, волшебные глаза вновь сделались холодными. – Став царицей, принцесса примется, как и прочие, диктовать Польше свою волю. В качестве заложницы она будет нам гораздо более полезна.

– Ну что ж, граф, – Лещинский разлил по бокалам остатки вина, – план хорош! За дело!

– За короля и Отчизну! Виват! – И бокалы ударились друг в друга с нежным мелодичным звоном.

–

[25] Донжо́н – главная башня в европейских феодальных замках.

[26] Станислав Лещинский – король польский и великий князь литовский, ставленник шведского Короля Карла Двенадцатого, после победы России в Северной войне покинул Польшу и жил во Франции.

[27] Август Второй – король польский и великий князь литовский, союзник Петра Первого в Северной войне. На первом этапе войны понёс поражение от войск Карла Двенадцатого и был лишён им трона, но впоследствии после разгрома Швеции вернулся в Польшу и правил до самой смерти.

[28] Французская болезнь – сифилис.

[29] Имеется в виду Российский дипломат остзейского происхождения Фридрих Казимир Лёвенвольде, в описанное время бывший послом России в Польше.

[30] Имеется в виду сын Августа Второго, Август Третий, избранный впоследствии королём польским после смерти отца

[31] Станислав Лещинский приходился тестем королю Франции Людовику Пятнадцатому.

[32] Кардинал Эркюль де Флёри, воспитатель короля Людовика Пятнадцатого, Первый министр и фактический правитель Франции в описанное время.

[33] Здесь и далее французы и поляки называют Анну Иоанновну царицей, а не императрицей, поскольку ни Франция, ни Речь Посполитая на тот момент не признали императорский титул российских монархов.

[34] Единокровный брат Елизаветы, царевич Алексей Петрович, которого Пётр понуждал отказаться от престола в пользу младшего брата Петра Петровича и принять постриг, сбежал за границу в надежде получить помощь европейских монархов и после смерти Петра занять трон. Его выследили, выманили в Россию, где царевич был предан суду и приговорён к смерти за государственную измену.

* * *

Бом-м-м-м! По храму прокатилось гулкое эхо, низкий голос большого колокола глубокими мощными обертонами наполнил забитое людьми помещение.

Алёшку познабливало. Во-первых, по церкви гуляли сквозняки, а во-вторых, он ужасно волновался. Сегодня, одиннадцатого апреля, в великий праздник входа Господня в Иерусалим, он в первый раз будет солировать да не перед простыми прихожанами – перед самой государыней! До нынешнего дня петь ему дозволялось только в хоре, причём регент больше ругал его, нежели хвалил, хотя Алёшка был очень внимателен, сосредоточен и ничего не путал.

Когда они с Вишневским приехали в Москву и Фёдор Степанович привёл Розума к придворному регенту[35] Гавриле Стрельцову, тот, важный, толстый, державший себя точно князь, прослушал несколько псалмов, исполненных Алёшкой, восторга не выразил, однако в штат певчих зачислил. Начальником Гаврила Никитич был строгим, похвалами не баловал, а вот затрещину, если замечтаешься во время службы, мог дать увесистую. Самого Алёшку «рученька» регента ещё не вразумляла, но примеры случались. За прошедшие два месяца Розум сольно не пел ни разу и решил, что голос его Гавриле не пришёлся, а нынче вдруг как гром среди солнечного утра – приказание исполнять Херувимскую[36].

Он потёр заледеневшие ладони, сердце в груди скакало, как озорной жеребчик-стригунок[37]. Не приведи Господь и голос так же дрожать станет!

Чтобы хоть немного отвлечься и успокоиться, Алёшка отступил на пару шагов в сторону богатого парчового занавеса, отделявшего среднюю часть от клироса, чуть сдвинул его, глянул в щёлку. Народа в храме было изрядно, но царские места ещё пустовали. Только чуть в стороне, спиной к нему перед иконой Николая Угодника, стояла высокая женщина в тёмно-зелёной робе и длинном покрывале, спускавшемся ниже талии. Одеяние, которое больше всего напоминало бы монашескую рясу и апостольник[38], если бы не яркий цвет и дорогая, вышитая серебром материя, не позволяло ни рассмотреть даму, ни угадать её возраст.

В церкви стоял нестройный гул – в ожидании начала службы люди негромко переговаривались, шелестела ткань, слышалось шарканье ног по каменным плитам. Но незнакомка, казалось, не замечала всего этого, глубоко погрузившись в молитву. Вся подавшись навстречу святому, она замерла, не шевелясь и, кажется, не дыша. Просто стояла, но отчего-то Алёшке чудилось, что она горячо, истово, со слезами молится.

Ропот в храме вдруг изменил тональность, став из лениво-скучающего благоговейно-восторженным, и Алёшка увидел, как по проходу между почтительно расступающихся и кланяющихся людей идёт полная дама об руку с кавалером в длинном парике. За ними следом ещё несколько человек: две нарядные женщины, мужчина и девочка-подросток.

«Государыня», – понял Алёшка, и отступившее было волнение накатило с новой силой.

Императрица прошла на царское место, сопровождавшие выстроились полукругом сзади. Женщина, что стояла перед иконой Николая Чудотворца, перекрестилась и обернулась. Она вступила в узкий столб света, падавший сквозь небольшие окна под куполом, яркий солнечный луч словно облил её золотом, и от этого сияния, полыхнувшего в глазах зарницей, Алёшка зажмурился – в тот краткий миг, что смотрел на неё, незнакомка показалась неестественно, невыразимо, ангельски прекрасной.

Когда он открыл глаза, она уже вышла из солнечного столба и, склонившись, стояла перед императрицей – лобызала руку. Императрица что-то проговорила, лицо её было брезгливо-недовольным, и небрежным жестом указала женщине назад. Та покорно встала среди сопровождавших Её Величество дам.

Теперь Алёшка видел лишь склонённую голову и прядь золотистых волос, выбившуюся из-под покрывала. И вдруг захотелось заглянуть ей в лицо. Он и сам не мог бы сказать, чего именно желал: убедиться, что незнакомка действительно прекрасна, или понять, что наваждение рассеялось и облитая солнечным золотом фигура, ангельский лик и неземное сияние привиделись ему от волнения.

Выглянул из алтаря архиепископ, поклонился царице в пояс, следом из южной двери высунулся диакон, махнул регенту.

– Розум! – окликнул тот сердитым полушёпотом, и Алёшка вздрогнул, словно очнувшись. – Куда ты там зенки пялишь? На место, живо! Смотри у меня!

– Благословенно Царство… – густым басом прогудел из алтаря архиепископ – служба началась.

Алёшка не сводил взгляда с регентовой руки, сосредоточенно ловил каждый жест. В слаженном хоре сильный глубокий голос его, повинуясь знаку Гаврилы Никитича, звучал вполсилы, не выделяясь из общего стройного ряда. На миг он отвлёкся, с сожалением вспомнив маленькую бедную церковку в селе Чемары и полёт души, возносимой волнами восторга и счастья под самый купол. Тогда служба была отрадой, праздником, а теперь сделалась нелёгкой работой. Но тут же вновь заставил себя сосредоточиться на исполнении очередного антифона[39] и больше уж не отвлекался.

Отзвучали тропари, владыка прочёл отрывки из Евангелия, диакон пробасил ектении, и распахнулись Царские врата. На краткий миг Алёшка замер – пересохло вдруг в горле – и, набрав полную грудь воздуха, запел:

– И-и-и-иже Хе-ру-ви-и-имы…

Голос, мощный, широкий как море, сильный, как январский шторм, легко покрыл немалое помещение, воспарил под купол и гулким эхом отозвался под его сводами.

– Та-а-а-айно образу-ующе…

Он вдруг перестал видеть знаки регента и его колючие глаза, словно в родных Чемарах поток безотчётного восторга и благодарного упования на Бога подхватил юного казака, и душа устремилась ввысь к солнцу и свету.

Он очнулся с последними звуками Херувимской песни, шесть человек с суровым регентом Гаврилой во главе во все глаза смотрели на него, словно увидели впервые.

–

[35] Регент – руководитель православного церковного хора, который подбирает голоса для хора, обучает и руководит пением во время богослужения.

[36] Херувимская песнь – песнопение из православного богослужения, один из самых значимых и торжественных моментов литургии.

[37] Стригунок – годовалый жеребёнок.

[38] Апостольник – предмет одежды православной монахини. Представляет собой головной платок с вырезом для лица, ниспадающий на плечи и покрывающий равномерно грудь и спину.

[39] Антифон – в православном богослужении хоровое песнопение, в котором попеременно звучат два хора.

* * *

В двунадесятые праздники полагалось являться к службе всей «фамилией». Елизавета бы не поехала, будь её воля, но Анна зорким коршуном следила за соблюдением всех протокольных формальностей, особенно когда те касались её полуопальной кузины. Елизавета была уверена, что царственная сестрица жаждет видеть её ещё меньше, чем она сама, однако ревниво следит, чтобы все внешние проявления нижайшего почтения сродница выказывала неукоснительно и публично.

Нынче, в Вербное, по традиции обедню слушали в Красной церкви, что когда-то была построена по благоволению их общего с Анной деда – царя Алексея Михайловича. Елизавета явилась задолго до начала службы, чтобы, не приведи Бог, не опоздать и не вызвать тем раздражение гневливой родственницы. Незаметно прошмыгнула туда, где по обычаю стояла на литургии императорская семья, и остановилась чуть в стороне, возле образа святого Николая. Её «свита», в лице подруги-камеристки Мавры Чепилевой и камер-юнкера Петра Шувалова осталась в толпе, на три четверти состоявшей из придворных. Им стоять рядом с царским семейством было не по чину.

Елизавета взглянула на икону – Николай смотрел мягко и сочувственно, и от этого взгляда вдруг на глаза навернулись слёзы. Впрочем, сегодня слёзы лишь искали повода, чтобы пролиться – несмотря на светлый праздник, на весну и близость Пасхи, на душе было черно…

Господи… Ревель. Ревель – это так далеко… Десятки, сотни вёрст. И никакой надежды увидеть его. Дни слагались в недели, недели – в месяцы, сколько их ещё впереди? Когда она увидит своего Алёшу? Алёшеньку… Ненаглядного… Да и увидит ли вообще?..

Слёзы всё-таки пролились.

Вчера безымянный прапорщик в форме Семёновского полка, поздно вечером возникший в дверях её дома, передал коротенькую записку:

«Душа моя, сердце моё, отрада моя… Не проходит дня, чтобы не думать о тебе, не вспоминать тебя. Не проходит ночи, чтобы не снилась ты мне, любезная Лиза. Писать тебе мне воспрещено, едино лишь поэтому я так долго искал верного человека, с кем передать тебе весточку. Коли станет о том ведомо, и мне, и почтарю, что её доставил, не миновать дыбы. Но это такая малость в сравнении с мечтанием увидеть тебя…

Ты, чаю, знаешь, что перевели твоего верного раба в Дерптский полк, что квартирует в Ревеле. Предписано мне Ревеля не покидать, пребывать безотлучно. Девять сотен вёрст между нами, но не было и не будет дня, когда бы я в помыслах своих не был с тобою рядом. Навеки любящий тебя А.Ш.»

Слёзы хлынули по щекам вешними ручьями.

«Господи, помоги ему! Сбереги от козней и окаянства, сохрани живым и невредимым! Не дай ему стать жертвой подлых наветов! Позволь увидеть его снова…»

Сумбурная молитва, больше похожая на горячечный бред, лилась не то из уст, не то прямо из сердца, слёзы всё струились, солёная влага попадала на губы, капала на грудь, оставляя на зелёной робе тёмные влажные пятна.

Елизавету словно толкнула невидимая рука, незаметным торопливым движением она смахнула с ресниц слёзы и бросила через плечо быстрый короткий взгляд. Так и есть – в окружении сестёр, вечно хмельной и весёлой Катерины и пасмурной молчаливой Прасковьи, что в минувший год похоронила одного за другим сперва пятилетнего сына, а после мужа, к почётному «царскому» месту подходила Анна. Катерина вела за руку тринадцатилетнюю дочь.

Глубоко вздохнув, Елизавета выдернула из рукава тонкий батистовый платок и, стараясь, чтобы со спины не были видны её жесты, насухо промокнула глаза. После чего спрятала батистовый лоскут и, перекрестившись, обернулась к людям, что по злой насмешке судьбы считались её семьёй.

– Что это ты, матушка, черницей вырядилась? Никак постригаться собралась? – буркнула Анна, когда Елизавета поклонилась и поцеловала ей руку. – Завсегда прелести свои напоказ выставляла, не конфузилась… Или брюхата?

Стоявшая рядом Катерина, нимало не смущаясь тем, что находится в церкви, громко расхохоталась.

– Назад поди, – приказала императрица и отвернулась.

Елизавета покорно встала за спинами Катерины, Прасковьи и юной Екатерины-Христины. Кажется, ещё не было случая, чтобы при встрече двоюродная сестра не сказала ей какой-нибудь гадости. Обычно Елизавета старалась встречать эти шпильки с улыбкой, делая вид беззаботный и глуповатый, но нынче не то у ней было настроение, и слёзы вновь поднялись к самым глазам. Длинное, широкое одеяние напоминало видом, скорее, старо-русский сарафан, а не рясу, но намёк был совершенно прозрачен – именно черницей в дальнем безвестном монастыре её желала бы видеть Анна.

Иногда Елизавете снилось, что она в обители: низкая, тёмная не то комнатушка, не то пещера, забранное решёткой окно, толстая дубовая дверь и закопчённая икона в дальнем углу. И всякий раз она просыпалась в холодном поту и боялась открыть глаза – а ну как откроешь, а перед ними всё то же: лавка, решётка да киот на стене?

Елизавета сглатывала набегавшие слёзы, не забывая креститься и класть поклоны, но мысли были далеко от праздничного богослужения. Батюшка, матушка, сестрица Анютка, маленькая Натальюшка – все оставили её. Нет ни единого человека на свете, которому было бы до неё дело. Который любил бы её всегда, без условностей, просто потому, что она на свете есть… Был Алёша, но и его у неё отняли…

Слёзы всё бежали, не останавливались. Скоро заложит нос, она начнёт им шмыгать, и стоящие рядом заметят, что она плачет. Нужно остановиться, сей же час успокоиться, ни к чему доставлять удовольствие рябой злой толстухе, что нацепила её, Елизаветину, корону…

Но успокоиться не получалось. Некстати в памяти встали весёлые синие глаза, бесшабашная улыбка на любимом лице – Алёша… Где-то он, ненаглядный? Впрочем, теперь она знала, где. Тогда, в ту последнюю ночь, когда во дворец, прямо в опочивальню ворвались солдаты и под караулом увели его, она до утра металась по дому, выплакала все слёзы, а едва рассвело, бросилась к казармам Семёновского полка. Там удалось поймать Алёшиного друга – Кирилла Берсенева, и тот буквально на бегу, боязливо озираясь по сторонам, сообщил, что Алексей Шубин спешно переведён в полевой армейский полк, а какой именно, ему, Кириллу, неведомо.

Позже, спустя недели, Елизавета узнала, что распоряжение выслать Шубина из Москвы дала лично императрица. Алёша, смелый до лихости, до безрассудства, всегда был неопаслив, верил в дружбу и офицерское братство и в своём гвардейском кругу напрямую говорил, что трон должен принадлежать Елизавете. Донесли…

Она шмыгнула носом и вытащила платок, Екатерина-Христина, стоявшая к ней всех ближе, взглянула с удивлением. Надо успокоиться! В конце концов, Ревель – это не так уж и плохо. Это не Сибирь, не Соловки. Алёша служит. Не в ссылке, не на каторге, не в остроге, пройдёт год-два, и про него забудут. И тогда, возможно, ему удастся вернуться или перевестись поближе к Москве. Главное, он жив-здоров и на свободе… Она станет ждать его, и Господь смилуется – вернёт любимого.

Горячий молитвенный порыв – упование, надежда, боль и раскаяние, обжёг душу, Елизавета с мольбой подняла глаза, и, словно по безмолвной её просьбе, распахнулись Царские врата, и чистый, красивый голос запел:

– И-и-и-иже Хе-ру-ви-и-имы…

Сердце зашлось, захлебнулось радостью и надеждой – Господь слышит её! Не гневается. И в знак, что простил её грех, послал своего ангела с Херувимской песней.

Закрыв глаза, Елизавета улыбалась, слушая низкие, чарующие звуки чудесного голоса, он словно обволакивал её, укрывал невидимым мягким покровом, защищал от злобы и насмешек, душа трепетала, замирала, и крепла убеждённость – счастье вернётся! Всё будет хорошо!

Глава 2

в которой Елизавета наслаждается оперой, Мавра даёт советы, а Алёшка христосуется

Пропев многолетие императрице и её семейству, архиепископ спустился с амвона и сам подошёл туда, где стояла царственная прихожанка. Голос его гудел благодушно и умиротворяюще, Алёшка видел, как прежде чем подать для поцелуя крест, Феофан с улыбкой что-то выговаривал Анне Иоанновне, и та благосклонно кивала. Следом за императрицей к кресту подошли её спутницы: первая, с приятным, миловидным лицом, вид имела постный, глаза держала долу; вторая, что вела за руку девочку лет двенадцати, напротив, смотрелась так задорно, точно собиралась прямо пред алтарём в пляс пуститься, пышная грудь лезла из корсажа, как доброе тесто из квашни, а дородство фигуры, утянутой в жёсткий тесный корсет, казалось вот-вот разорвёт сдерживающие его шнурки и выплеснется на всеобщее обозрение. Последней ко кресту подошла незнакомка в зелёной робе.

– Дядько Дмытро, – шепнул Алёшка стоявшему рядом Дмитрию Орлянко – Дмитрий, как и он сам, был из Малороссии, и за два прошедших месяца Розум сблизился с ним больше всех. Был он лет на пятнадцать старше Алёшки, так что тот, как было принято у них в семье, уважительно величал приятеля «дядько». – Хто ця жинка?

– Цэ дочка царя Петра Олексейича – цесаревна Елисавет Петровна, – отозвался Дмитро так же шёпотом, но тут же опомнился: – Сызнова на мове[40]? Сказано ж тебе – только по-русски разговаривать…

Но Алёшка его уже не слушал. Весь подавшись вперёд, он впился глазами в фигуру в зелёных одеждах – целуя крест, цесаревна чуть повернула голову в его сторону, но тяжёлое покрывало, на мгновение соскользувшее на затылок, позволило увидеть лишь длинные опущенные ресницы, нежный румянец щеки и ровную матово-шелковистую кожу на виске. Алёшка разочарованно вздохнул.

Удивительнее всего было то, что каждой из дам архиепископ говорил что-то приязненное, улыбался, а девочку и вовсе ласково потрепал по щеке, и лишь цесаревне не сказал ни слова, молча протянул для поцелуя крест и сразу повернулся в сторону подходивших следом за дамами мужчин – во время службы они стояли отдельно, правее Царских ворот.

Вслед за этими господами, нарядными и важными, потянулся поток тех, кто находился в глубине храма, и лишь когда публика разошлась, к кресту подошли певчие вслед за Гаврилой.

– Дивно пели. Благодарствуй, Гаврила Никитич! Не ударили в грязь лицом. Молодцы! – пробасил архиепископ и милостиво улыбнулся.

На квартиру возвращались пешком – никто на каретах столь мелкую сошку, как певчие, развозить не собирался. До роскошного особняка обер-гофмаршала[41] Лёвенвольде, возле которого в тесном флигеле ютилась дворцовая обслуга, брести было больше часа. Но день стоял погожий, и, несмотря на серые кучи талого снега вдоль заборов и непролазную грязь местами, прогулка доставляла Алёшке удовольствие. Солнце светило ярко, остро, как бывает только весной, почки на деревьях набухли, потяжелели и терпко пахли молодыми листьями, а небо было таким пронзительно-синим, что хотелось глядеть в него, запрокинув голову. Алёшка и впрямь то и дело задирал её и глядел. И, разумеется, тут же спотыкался.

На сердце было легко и покойно, он шёл, улыбаясь, и всех любил. Даже сурового Гаврилу Никитича, даже язвительного Демьяна, жившего с ним в одной каморе и постоянно делавшего замечания, а больше всех её – молодую женщину, которую видел лишь одно мгновение и даже не запомнил лица…

– Дядько Дмытро, а вона гарна? Ты иё бачыв? – пробормотал Алёшка задумчиво, но тут же спохватился: – Я хотел сказать – ты видал её? Хороша она?

Одним из главных требований к малороссам было говорить исключительно по-русски, и Алёшка сильно поднаторел в московитском языке за эти месяцы, но когда волновался или задумывался, украинские слова так и рвались на волю.

– Кто? – изумился Дмитро.

– Цесаревна.

– Диво как хороша! Лебедь белая! Пава! – Всегда спокойный, даже вялый Дмитро оживился, глаза заблестели, а на губах зацвела мечтательная улыбка.

– А где она живёт? Во дворце?

– Во дворце-то, во дворце, да только не в Кремле. Государыня её не жалует, ко двору редко зовёт, так что я за два года и видал-то её разов пять, не больше. Про неё сказывают, что не кичлива, всегда слово ласковое у ней наготове для простого человека… Хорошая дивчина. И весёлая.

– Весёлая? – Алёшке так не показалось. Напротив, какое-то шестое чувство, должно быть, то самое, что заставляло временами душу парить в поднебесье, подсказывало, что солнечная незнакомка грустна и очень несчастна.

– Ну да. Всегда хохочет. А пляшет как – залюбуешься! Я один раз видал.

– А муж у ней есть? – не отставал Алёшка.

– Кабы был, она бы не здесь жила, а в заграницах где-нибудь. Ей по чину разве принц какой иноземный годится, прочие все холопы, даже князья-бояре. Царская же дочь!

Дмитро вдруг оглянулся по сторонам – они с Алёшкой шли последними, прочие шагали далеко впереди, – и понизил голос:

– У ней полюбовник есть. Вернее, был. Прапорщик один из Семёновского полка…

– Полюбовник? – Солнечное Алёшкино настроение вдруг потускнело, подёрнулось хмурыми облаками. – А почему «был»?

– А как государыня Анна престол принять изволила, так взялся тот прапорщик по кабакам болтать, дескать, Анна на корону прав не имеет, а на троне должна Елизавета сидеть, как государю Петру по крови ближняя. И он-де знает, что в гвардии многие так думают… Ну и доболтался… Стукнул кто-то. Отправили ясна сокола в дальний гарнизон куковать.

Дмитро вдруг посерьёзнел.

– Только смотри, не болтай. Это дело крамольное. Раньше, покуда государь-отрок Пётр Алексеич Тайную канцелярию не распустил[42], за этакие разговоры кнутом шкуру спускали да в сибирский острог на поселение.

– А нынче?

– А нынче бог весть, а только на своей спине проверять не охота. И тебе не советую.

–

[40] по-украински

[41] Придворный чин второго класса Табели о рангах. Обер-гофмаршал был ключевой фигурой при Дворе, в его распоряжении находились всё придворное хозяйство и придворные служители.

[42] Тайная канцелярия – силовая структура, занимавшаяся политическим сыском, была организована Петром Первым в 1718 году для ведения следствия по делу об измене его сына, царевича Алексея Петровича. Просуществовала до 1729 года, когда в царствие Петра Второго была ликвидирована. Но уже в 1731 году при Анне Иоанновне была восстановлена и просуществовала до 1801 года.

* * *

Выйдя из церкви, Елизавета остановилась, ожидая, покуда Анна Иоанновна со спутницами погрузится в экипаж, стоявший у крыльца. Императрица была величественно-равнодушна, её старшая сестра – шумна и многоречива, а траурная Прасковья, напротив, молчалива и безучастна.

– Не грустите, Ваше Высочество. – Вкрадчивый тихий голос прозвучал прямо над ухом, и Елизавета вздрогнула. Обернулась. Рядом стоял Бирон, камзол его, сплошь расшитый алмазами, на весеннем солнце сверкал так, что хотелось зажмуриться. – У нас говорят: всё, что случается, случается по воле Всевышнего и во благо нам. Но вам стоит тщательнее выбирать конфидентов – длинный язык и отсутствие ума могут навредить не только голове, в которой сей язык привешен, но и тому, кого ради он болтает…

Бирон снисходительно улыбнулся, кажется, собирался добавить что-то ещё, но, заметив выглядывающую из кареты Анну, грациозно поклонился, легко вскочил на коня, которого как раз подвёл слуга, и махнул вознице – трогай!

Как только экипаж отъехал, его место тут же занял другой – Елизаветин. Едва дождавшись, пока лакей откроет дверцу и опустит подножку, она забралась внутрь – отчего-то нынче её смущали любопытные взгляды толпившихся на паперти зевак.

Из храма меж тем полноводным, словно вешняя река, потоком потянулись придворные, пропорхнула стайка фрейлин Её Величества во главе со статс-дамой, Марьей Строгановой, мелькнуло прекрасное лицо княжны Кантемир, тёмные, изумительной красоты глаза остановились на Елизавете, и княжна склонилась в почтительном поклоне. Проплыла Наталья Лопухина под руку с обер-гофмаршалом Рейнгольдом Лёвенвольде. Проходя мимо, тот с приветливой улыбкой поклонился. Наталья сделала вид, что не заметила Елизавету, но искоса кольнула-таки презрительно-ревнивым взглядом. Елизавета вздохнула. Ну почему? Почему её при дворе едва не в глаза кличут потаскухой и блудницей вавилонской, а Наталья, много лет при живом муже имеющая аманта, – почтенная дама? Разве любить человека, с которым не раздумывая связала бы судьбу, но венчаться с коим никогда не позволят, более грешно, чем открыто изменять мужу, с каким состоишь в освящённом церковью браке?

Хлопнула дверца, карета подпрыгнула, и на сиденье напротив плюхнулась весёлая, разрумянившаяся Мавра.

– Трогай! – скомандовала она, высунувшись едва не по пояс в окошко.

И без того не худой зад, украшенный фижмами, загородил весь проём. Некоторое время она переговаривалась с ехавшим возле самой дверцы Петром Шуваловым, а потом поместилась обратно, любовно разложила на лавке юбки и улыбнулась: – Какое нынче солнышко! Настоящая весна!

Но, вглядевшись в лицо подруги, грозно сдвинула брови.

– Сызнова слёзы лила? Охота тебе волков этих ненасытных тешить?

Елизавета молча смотрела в окно. Радостное воодушевление, что снизошло на неё во время Херувимской песни, сошло на нет, и сердце вновь леденила тоска.

– Чего ты рыдаешь? – продолжала Мавра сердито. – Хочешь, чтобы каждый Нюшкин[43] лизорук видел твою беду и походя плюнуть мог? Или чтобы она догадалась, что ты за Алексея Яковлевича душу продать готова? Не боишься, что они его ещё дальше зашлют? Ты сделать вид должна, что тебя его отъезд и не волнует вовсе, смеяться, по балам шпанцировать, а всего лучше любезника завести, чтобы все видели, что ты про Шубина и думать забыла.

– Ну что ты говоришь… Какой ещё любезник?.. – вяло отозвалась Елизавета, скользя взглядом по серым завалившимся заборам – карета ехала по Замоскворечью.

– Любой. Но лучше, конечно, чтобы статный красавец гренадёрского вида.

– И так того и гляди в рясу обрядят. Слышала бы ты, как тогда любезная Анхен на мена орала: и шлёндой, и сквернавкой, и бесомыжницей – как только не обзывала. Говорила, что я своим поведением всю фамилию афронтирую и на неё, багрянородную, тень бросаю. И что меня в обитель на покаяние отослать надобно, дабы любодейный грех замаливала в слезах и постноядении.

– Помню. – Мавра фыркнула. – Сама-то она, ясное дело, белее Ноевой голубицы и с Бироном своим блудно не живёт… Конечно, ежели ты сейчас закрутишь с кем-то из высокородных кавалеров или к тебе сызнова гвардейцы хаживать начнут, Ейному Величеству сие не понравится. Напоказ свои амуры тебе нынче выставлять точно не резон. А вот коли ей доложат, что у тебя новая тайная зазноба объявилась, из людей простых и к заговорам неопасных, она только рада будет. Во-первых, убедится, что Алексей Яковлевич для тебя ничего не значил, а стало быть, ты не станешь ради него гвардию мутить, а во-вторых, ей приятно думать о тебе, как о беспутнице, верно, она сама себе от того благочестивее кажется, так что, если в очередной раз убедится, что права оказалась, только счастлива будет. Словом, подумай крепко над моими словами.