Текст книги "Шальная звезда Алёшки Розума"

Автор книги: Анна Христолюбова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Цыган подошёл к Розуму.

– Здравствуй, га́джо[98]. Твоя госпожа решила купить у меня коней? – обратился он к казаку. Мавру и побледневшую Парашку, что, мигом забыв про обиды, опасливо жалась к подруге, бородач, казалось, не замечал.

– Её Высочество поручила мне посмотреть ваших лошадей, а заодно спрашивает, есть ли у тебя травница, у которой можно целебных снадобий купить? – ответил тот, и Мавра подумала, что он выбрал правильный тон в разговоре – с одной стороны, за погляд денег не берут, и желание посмотреть лошадей их ни к чему не обязывает, а с другой – в этом случае цыгане будут гораздо любезнее.

– Скажи своим женщинам: шувани[99] – тётя Зара, кибитка её сына – та, что возле самого леса. Она по-вашему хорошо говорит, пусть твои женщины сами идут. Мужчине там делать нечего. А я тебе коней покажу.

Мавра не стала дожидаться, когда Розум «передаст» им слова цыгана и зашагала в сторону дальней кибитки.

Старуха, сидевшая на земле у повозки, что-то ловко плела из тонких кожаных ремешков – быстрые, проворные пальцы споро мелькали над работой.

– Ты тётя Зара? – спросила Мавра. Ей было немного не по себе, и оттого голос прозвучал слишком громко.

Цыганка и впрямь походила на ведьму – изрезанное морщинами лицо с кожей цвета гончарной глины, крючковатый нос. Голова её была покрыта платком, из-под которого выбивались седые пряди, напоминавшие конопляную паклю.

– Не кричи, красавица, я не глухая, – проговорила та неожиданно низким голосом. – Я тётя Зара. Что тебе? Погадать?

– Нам зелье нужно. От винопития, – пояснила Мавра, робея ещё больше. – Есть у тебя?

– У меня, лебёдка, много чего есть, от пития тоже, – усмехнулась старуха и внимательно взглянула на Мавру. – Да только ты ведь не за тем пришла…

Мавра бросила испуганный взгляд назад, но рядом никого, кроме ещё более перепуганной Парашки, не наблюдалось. Розум в компании нескольких мужчин был далеко и в их сторону не смотрел.

– Не пугайся, красавица, тётя Зара язык за зубами держать умеет. Так чего ты хотела купить?

– П-приворотное зелье, – выдавила Мавра и почувствовала, что краснеет. – Чтоб кавалера присушить…

– Дай-ка ручку, красавица. – Старуха отложила свою работу и протянула тёмную, словно вырезанную из ольховой коры ладонь. – Да ты садись поближе, не укушу. Али сглазу боишься?

Мавра нерешительно присела рядом. Цыганка взяла её руку и принялась рассматривать.

– Тебе, лебёдка, приворотное зелье без надобы, кавалеров отваживать впору, – проговорила она, наконец. – Сказывай, зачем пришла?

– То не мне, – пискнула Мавра, – Прасковье. Продашь?

– Отчего не продать – продам. Приворот у меня сильный, да только запомни, лебёдка: когда у человека в любви добрую волю отымают, добром то редко кончается… Всё, лебёдка? Или ещё какую нужду имеешь?

И Мавра решилась. Конечно, лучше было бы отослать куда-нибудь Парашку, чтоб не слыхала, да только та от страха аж позеленела. Можно и гадалкой не быть, чтобы предсказать, что от Мавры она даже под угрозой смерти ни на шаг не отойдёт.

– А есть у тебя зелье такое, чтобы Венеру тешить и не чреватеть? – выпалила она быстро и вновь оглянулась.

– И такое есть. Продам, коли греха не боишься.

– Какой же в том грех? – фыркнула Мавра. – Или сказывать станешь, что без венца любиться не пристало? Нешто у вас все невинными девами до свадьбы?

– Ты мне, лебёдка, голову не морочь. Тебе ж не просто не чреватеть, дитя скинуть хочешь.

Мавра задохнулась.

– С чего ты взяла? Мне на будущее, чтобы уберечься… – зачастила она, косясь на Парашку.

– И на будущее, и на нонешнее… Я, лебёдка, по руке всё прочесть могу: что было, что будет, и чем дело кончится… – Старуха поднялась, откинула полотняный полог кибитки и исчезла внутри.

– Ты что, в тягости? – прошептала Парашка, и глаза её сделались круглыми.

– Не выдумывай! – так же тихо отозвалась Мавра. – Блажит старуха, цену себе набивает. Мне на всякий случай надобно. Слыхала я, будто бывают такие настои, кои после амурных утех пьют, чтоб не тяжелеть, вот и хочу купить.

Старуха меж тем вылезла из своей повозки и поставила на обрубок бревна два похожих по форме флакона, горлышки которых были затянуты бычьим пузырём и перевязаны тонкой бечевой.

– Это приворот. – Она указала на тот флакон, что был чуть повыше. – Ежели добавлять его по каплям в еду, зазноба твоя постепенно к тебе обращаться станет – помалу да надолго. А коли сразу лжицу[100] зачерпнёшь да особливо ежели в вино добавить, страсть одним часом нахлынет, разум помутит, безумств натворит, да, как гроза, прочь отлетит.

Она протянула сосуд Прасковье, та помялась, но взяла.

– А это тебе. – Цыганка протянула второй флакон, пониже и попузатее, Мавре. – Коли выпьешь две капли сразу, как любовный жар простынет, чрево пустым останется, ну а коли крови в назначенный срок не придут, тогда пять капель пей – и лоно опустеет. Да гляди, пять капель – ни единой боле! Иначе Богу душу отдашь. И знай, за грех этот Господь наказывает строго… Хуже нет – дитя невинное убить. Цыганки на такое решаются, только ежели иссильничал кто…

Мавра хотела вновь повторить, что зелье ей нужно на всякий случай, но старуха перебила:

– Ну, а это от винопития травка. – Она достала из-за пазухи тряпицу, в которую были завёрнуты какие-то бурые сухие стебли. – Кирьяк. Настой делай и пои.

Достав несколько монет, Мавра протянула их старухе. Та взяла, и деньги мгновенно исчезли где-то в складках её широченных юбок. Взглянув на собеседниц, тётя Зара усмехнулась:

– Что-то вы, красавицы, заскучали. Давайте погадаю! Всю правду скажу! Ничего не утаю.

Парашка шарахнулась и закрестилась, а Мавра невольно спрятала руку за спину. Цыганка рассмеялась, точно закаркала.

– Мне погадай, бабуся, – раздался за спиной у Мавры весёлый голос, и обе девицы подпрыгнули от неожиданности – к костру подходил Розум. – Или хлопцам гадать невместно?

Мавра быстро взглянула на него, прикидывая, мог ли слышать разговор, но тут же успокоилась. Тот сиял, как натёртый песком алтын, было видно, что время в компании цыганских мужиков он провёл приятно.

– Отчего же, ча́воро[101], могу и тебе. Давай руку, скажу, что на роду писано.

Розум сел рядом и протянул цыганке ладонь с длинными, не по-мужицки тонкими пальцами. Старуха уткнулась в длань носом и долго рассматривала, щуря глаза и шевеля губами, а потом вдруг сказала:

– Прорицание чужих ушей не любит. Ступайте-ка, красавицы, вспять.

И, как Мавре ни любопытно было услышать, что же такого диковинного углядела старуха на гофмейстеровой ладони, пришлось уйти не солоно хлебавши.

Отчего-то разозлившись разом и на Розума, и на старуху, и даже на Парашку, Мавра решила, что дожидаться казака они не станут, и сердито зашагала в сторону видневшегося на горизонте посада. Парашка трусила следом, притихшая и испуганная, только боязливо косилась на ораву шумной чумазой ребятни, что бежала за ними по пятам, что-то вереща на своём журчащем наречии.

Впрочем, Розум их скоро нагнал.

– Ну что? – язвительно бросила Мавра. – Нагадала богатства целый воз и трон персидского султана?

– Не стал я слушать, – отозвался тот. – Побежал вас догонять.

– Что ж этак? Мы дорогу и сами найдём, не заблудимся.

Розум, кажется, удивился.

– А ну как обидит кто? Я за вас перед Её Высочеством ответ держу.

–

[98] обращение к человеку иной, нецыганской национальности (цыг.)

[99] колдунья, травница (цыг.)

[100] Лжица – изначально ложечка, которой давалось Причастие в храме. В обиход название вошло, как обозначение маленькой ложки.

[101] парень, мальчик, юноша (цыг.)

* * *

На гуляния отправились, когда солнце уже цеплялось за верхушки дальнего леса. Народу набралось изрядно – чуть не полсотни человек. Кроме Елизаветы и её людей праздновать Купалу отправилась вся дворовая прислуга, не считая совсем уж древних старух.

То и дело слышались визг, смех, крики. Молодые парни выскакивали из-за кустов, заборов и прочих укромных мест и норовили облить кого-нибудь из девушек водой, распевая во всё горло:

Улыбнись, раскрасавица,

Аграфена-купальница

Водой обливается,

Росой умывается,

С милым обручается,

На Купалу венчается.

Выйдя из посада, народ разбрёлся вширь, девки прямо на ходу принялись собирать травы для венков, а некоторые сразу плести. То там, то здесь запевали песни, то протяжные, то задорные, вроде частушек.

Елизавета шла в задних рядах, пела вместе со всеми. Ради такого дня и сама она, и все её девы были одеты в простонародную одежду – сарафаны и рубашки. Лучше бы, конечно, гулять в одной лишь длинной рубахе, но такого она себе позволить не могла – всё же не сенная девка.

На Мавре сарафан смотрелся комично – толстенькая и коротконогая без даже условных намёков на талию, она выглядела, словно кукла-крупеничка[102] у домовитой хозяйки. Прасковье в непривычной одежде было явно не по себе, она то и дело нервно одёргивала плотный сарафановый подол. Лучше всех, пожалуй, разумеется, не считая самой Елизаветы, смотрелась Анна Маслова.

Елизавета окинула ревнивым взглядом её тонкую прямую фигурку – Анна шла сбоку, чуть в стороне от Мавры и Прасковьи – особой дружбы с новой фрейлиной у тех не сложилось. В последние дни она повеселела и словно бы успокоилась, начала улыбаться, отчего внезапно похорошела и теперь совершенно не походила на ту поникшую, точно сорванный цветок, девицу, что представили Елизавете накануне отъезда в слободу.

После странной сцены, случайно увиденной ночью в сенях трапезной, Елизавета сперва вознегодовала и даже хотела прогнать бесстыжую девку вон – остановило то, что поступок этот пришлось бы как-то объяснять, а признаваться, что подглядывала, было унизительно. Словом, прогнать не прогнала, но пару раз прилюдно наговорила той гадостей. После же, остыв, стала внимательно приглядываться к Анне и гофмейстеру.

Вели эти двое себя странно. С одной стороны, их явно что-то связывало: то она бросала на него тревожный и словно бы просящий взгляд, то он улыбался ей мягко и ласково. С другой же – в переглядываниях этих не было заметно того огня, что выдаёт любовников, и Елизавета успокоилась. Но если раньше не замечала новую фрейлину – она и взяла-то её к себе, уступив просьбам Михайлы Воронцова и его матушки, – то теперь Анна Маслова вызывала у цесаревны раздражение.

Солнце уже село, небо словно сделалось ниже, и с него на луг мягко заструился сумрак, вдали яркими звёздами горели костры, вокруг которых виднелось множество народу. Впереди запели:

– Ой, да, Купалочка, Купала,

Где ты зиму зимовала?

– Зимовала я в овраге

Под осиновой корягой.

– Ой, да, Купалочка, Купала,

Где ты лето летовала?

– Летовала я в лесочке,

Под малиновым кусточком.

– Ой, да, Купалочка, Купала,

Где ты ноченьку гуляла?

– С милым до зари гуляла,

О любви ему шептала,

В уста жарко целовала.

А как солнышко вставало,

Нас с Иваном повенчало…

Среди нестройного хора послышался знакомый глубокий голос, широко разливавшийся по лугу, и Елизавета невольно нашла взглядом высокую широкоплечую фигуру. Загляделась. Он шёл впереди вместе с дворовыми людьми Елизаветы, она видела, как он переговаривался с парнями и шутил с девушками – вокруг то и дело слышались взрывы смеха. И ей вдруг тоже захотелось идти там и перебрасываться шутками с парнями, ловить на себе их восхищённые взгляды, немного кокетничать, чувствуя, как в крови словно пузырьки шипучего французского вина лопаются и разбегаются по спине колкими мурашками. Но Елизавета себя одёрнула – нынче она не за тем пришла.

Ещё на вчерашних вечорках, когда Степанида рассказывала про колдовское зеркало, что может показать любого человека, пришла мысль наведаться в табор, а выслушав рассказ Мавры про цыганскую колдунью, она решилась окончательно, хоть и страшно было до жути. Хорошо, что табор стоит неподалёку от купальского луга – можно будет отлучиться незаметно.

Окончательно стемнело, и взошла луна круглая, как тарелка. В свете костров лица менялись неузнаваемо, а людей вокруг было так много, что затеряться в толпе казалось проще простого.

– Мы на гуляние пришли. Неча вокруг меня частоколом стоять! – прикрикнула она на фрейлин и братьев Григорьевых, топтавшихся рядом, и нырнула в какой-то хоровод. Людской поток подхватил, повлёк за собой… Чьи-то руки надели на голову лохматый травяной венок.

Оглянувшись через пару десятков шагов, Елизавета не увидела никого из своих и улыбнулась. Всё шло как нельзя лучше.

Переходя от костра к костру, она постепенно продвигалась в сторону леса, где вдали темнели округлые холмики кибиток. Непривычные глазу смуглые лица с кучерявыми смоляными волосами вокруг тоже мелькали не раз. Видно, и цыганская молодёжь вовсю веселилась на лугу.

Елизавета выскользнула из светового круга последнего костра и быстро зашагала в сторону леса. Возле кибиток тоже горели огни, но сидели вокруг них в основном немолодые цыгане. Некоторые играли на скрипках и ещё каких-то незнакомых инструментах, многие пели. Голоса звучали необычно и очень красиво. Несмотря на волнение, она невольно заслушалась. У одной из женщин спросила, как найти тётю Зару. На неё заозирались, но удивления никто не выказал, видно, желающих погадать нынешним вечером здесь перебывало уже немало.

Выяснив, где повозка травницы, пошла в сторону самой ближней к лесу кибитки. Там никого не оказалось, костёр почти погас, лишь угли ещё светились в темноте. Изредка по ним пробегали оранжевые волны, слабый язычок пламени лизал края и обессиленно таял. И Елизавета испугалась – вдруг старуха легла спать.

Однако она даже не успела подумать, что ей делать, как из-за деревьев навстречу выступила тёмная, не по-старчески прямая фигура. Елизавета попятилась, поняв вдруг, что, пожелай кто-то из этих людей сделать нечто плохое, защитить её будет некому, и даже если она позовёт на помощь таборян, ещё неизвестно, захотят ли те ей помочь.

– Что хочешь, красавица? – низким голосом спросила фигура, и было непонятно, мужчина это или женщина.

– Мне нужна тётя Зара.

– Я тётя Зара. Гадать пришла? – Она приблизилась, в руках был целый ворох какой-то травы. – Пойдём, сейчас костёр разгорится.

Женщина откинула полог своей кибитки, бросила внутрь ношу, достала из-под днища своего колёсного дома несколько смолистых сучьев и сунула в угли. Пламя вспыхнуло мгновенно, озарив покрытое глубокими морщинами лицо, и Елизавета поёжилась опасливо. Старуха опустилась на землю и сделала знак располагаться рядом, Елизавета присела.

– Ты не боишься в лес ходить? – невольно спросила она. – Мне сказывали, на Купалу в лесу опасно, вся нечисть вылезает.

– Нечисти я не боюсь, – усмехнулась старуха. – А целебные травы в Купальскую ночь самую силу имеют. Давай ручку, красавица! Посмотрю, жизнь твою расскажу.

– Я не того хотела, – запротестовала Елизавета, но цыганка уже ухватила её ладонь на удивление сильными пальцами и вглядывалась, чуть не водя по ней крючковатым носом.

– Погоди, лебёдка, не мешай. Дай мне линии твоей судьбы прочесть, а потом спрашивать будешь.

Елизавета удивилась.

– О чём спрашивать?

Но старуха не ответила. Руку она рассматривала долго, а выпустив, внимательно взглянула в лицо.

– Вон оно как… – Цыганка качнула головой. – Какая дивная судьба… Придёт время, и всё падёт к твоим ногам, светоликая дева: слава, богатство, власть… Ты сможешь взять то, что причитается тебе по праву рождения, но помни: дары Венцедателя не спосылаются просто так. Взамен тебе придётся отдать тепло твоей души… Подумай хорошенько, светоликая дева, стоят ли они того?

Чувствуя разочарование, Елизавета сердито дёрнула плечом:

– Что за глупости! Я пришла вовсе не за тем! Я хочу увидеть свою любовь…

– Ты любила или думала, что любишь, многих мужчин… – Старуха поворошила палкой угли и вновь глянула на неё. – И ещё будешь любить. Но главное в твоей судьбе не мужчины… Впрочем, один из них пройдёт с тобой всю твою жизнь, всегда будет рядом и никогда не предаст тебя… Он и поддержит, и защитит, и согреет, когда тебе покажется, что жизнь твоя пуста и бесплодна. Он станет тебе и возлюбленным, и мужем, и лучшим из друзей. И даже когда ты оставишь его, он будет трепетно и нежно любить тебя до самой смерти.

– Как его зовут? – Елизавета впилась глазами в лицо цыганки, чувствуя, как разгоняется сердце. – Алексей?

– Линии судьбы не складываются в литеры, – усмехнулась та. – Я не знаю его имени.

– Я хочу его увидеть! Мне сказывали, у тебя есть волшебное зеркало, кое может показать суженого.

– Нет, светоликая дева, такого зеркала у меня нет, я не колдунья, с нечистым не знаюсь. Просто умею лечить травами и читать судьбу по руке.

– Значит, не покажешь? – Елизавета сникла.

– Нет, не покажу. Но нынче ночь особая, такая случается в десяток лет раз – Купала с девой Мареной венчается – видишь, какая луна? Коли не забоишься, можешь и сама попробовать суженого увидеть… Возьми старое зеркало, пойди в баню, там разденься, сними крест и повесь над дверью распятием к стене. Зеркало поставь так, чтобы на луну смотрело, и в полночь прочти заговор, а там гляди – может, и увидишь… Только учти, светоликая дева, ты должна быть одна. Тёмные силы приходят лишь с глазу на глаз.

–

[102] Языческий славянский оберег, суливший дому достаток – самодельная кукла, внутри которой помещался мешочек с крупой. У рачительных хозяек в зажиточных семьях кукла эта была “упитанной”, а у бедняков временами “худеда”, поскольку в голодные времена из неё доставали крупу.

Глава 12

в которой Алёшка общается с цыганами и не верит в предсказания

Пока дошли до купальского луга, совсем стемнело. Небо обсыпало звёздами, яркими, будто на Рождество. В центре поляны высился огромный тёмный холм – Купалец, будущий главный костёр. Покуда он ждал своего часа, но кругом горело с полсотни костров поменьше, где которых водили хороводы и прыгали через огонь.

Дворовые девушки, спутницы Алёшки, тут же потащили его в гущу танцующих вокруг одного из огнищ. Но людей кругом было так много, что вскоре Алёшка потерял из виду спутников.

Выбравшись из хоровода, он остановился. Впрочем, хороводом, медленным и степенным танцем, где все плывут плавно и чинно, эти пляски назвать было никак нельзя. Люди прыгали, размахивали руками, взбрыкивали ногами, развевались распущенные волосы. И он вспомнил, как клеймил эти «бесовские игрища» отец Анастасий, как грозил всеми карами небесными и отлучением от Причастия, но ничего не помогало – народ всё равно каждый год праздновал Купалу.

Алёшка отметил, что Купальские обряды у москалей не слишком разнились от тех, что были у него на родине. Пока, собственно, отличий он нашёл лишь два – на Черниговщине на колесе-солнцевороте, венчавшем Купалец, сверху клали «видьму» – лошадиный череп, который, когда костёр зажигался, нужно было сбить в огонь. Считалось, что тот, кому это удавалось, на весь год защищён от нечистой силы. А ещё под купальским деревом не было Лады – украшенной лентами и цветами соломенной куклы, изображавшей древнюю языческую богиню весны. С нею в руках полагалось прыгать через костёр тем, кто собирался вскорости пожениться, чтобы Лада благословила союз любовью и чадородием.

Иногда вместо Лады мастерили куклу Ярилы, и все селяне приносили ему дары и угощения, которые потом сжигали в Купальце.

Кто-то тронул Алёшку за плечо. Он обернулся. Рядом стояла Анна Маслова и приветливо улыбалась. В пышном венке из разных трав, в длинном сарафане и с распущенными по плечам волосами она напоминала сказочную наяду и показалась Алёшке очень красивой.

– Я всё никак не могу улучить момент поблагодарить тебя как должно. Ты мне теперь всё одно, что брат. – По лицу её прошла лёгкая тень, но она тряхнула головой и добавила: – Нет! Ты для меня больше, чем брат. Мой родной брат предал меня, как и все остальные. Ты теперь единственный мой друг.

– Ты слишком близко к сердцу приняла мою помощь. Она мне почти ничего не стоила, – мягко ответил Алёшка, смущённый её неожиданной горячностью.

– Ты единственный, кто захотел мне помочь, – проговорила она, и глаза вдруг стали тёмными, точно два омута. Совсем как тогда – грозовой ночью. – Быть может, когда-нибудь мне тоже удастся сделать для тебя что-нибудь хорошее…

– Будь счастлива. – Отчего-то её слова тронули Алёшку. – У меня тоже есть сёстры. Мне не впервой разрешать девичьи беды…

Анна привстала на цыпочки и надела ему на голову здоровенный лохматый венок, пахнущий полынью и мятой.

– У нас венец отдают тому, кто сердцу мил, – качнул головой Алёшка.

– У нас тоже. Но его здесь нет, поэтому я хочу подарить это тебе в знак дружбы и благодарности за помощь. Не отказывайся. Я его для тебя сплела.

И, прежде чем он успел поблагодарить, Анна скрылась в весёлой гомонящей толпе.

Алёшка потрогал травяную корону. Странная барышня. Не похожая на прочих. Взявшись переправить письмо её возлюбленному, он потом много думал, не сделал ли ошибку? Быть может, его помощь обернётся в будущем не добром, а бедами? Но, исподволь наблюдая за ней, понял – нет, не ошибся. Девушка была упряма и тверда, словно гранитный валун, такая не смирится, поплакав недельку, а будет бороться до конца. Каким может быть этот конец, Алёшка уже видел.

– Эй, га́джо! – прозвучало рядом, и он обернулся.

К нему подходил, сияя улыбкой, цыган, один из тех, с кем нынче утром он смотрел коней.

– Здравствуй.

– Баро́ велел найти тебя – хочет ещё одного коня показать.

– Кто велел? – не понял Алёшка.

– Баро́ рома. Большой цыган по-вашему. Григорий. Пойдём?

– Пойдём.

До таборного становища идти оказалось с полверсты. Здесь было тихо, горело несколько костров, рядом с которыми сидели не слишком молодые женщины и мужчины. Около одного народу было больше, чем возле прочих, там тоже происходило что-то вроде праздника – две цыганки, одна молоденькая, вторая постарше, плясали с бубнами в руках, а двое мужчин им аккомпанировали – один на скрипке, второй на незнакомом струнном инструменте. Тот напоминал формой виолу, но был крупнее и с длинным грифом, который музыкант держал не так, как держат скрипицу, а горизонтально, ниже груди и играл не смычком, а руками.

– Что это за инструмент? – спросил Алёшка у спутника, восхищённый мелодичной и в то же время зажигательной музыкой.

– Гитара.

Один из сидевших у костра поднялся навстречу, и Алёшка узнал «баро́ рома».

– Доброй ночи, га́джо, – поприветствовал тот. – Будь моим гостем.

Алёшке не слишком хотелось задерживаться в таборе, но он понимал, что отказываться нельзя, и, поблагодарив, сел возле костра. Григорий что-то повелительно крикнул, и из ближайшей кибитки выпрыгнули ещё две девушки. Вновь грянули струны, одна из молодок запела, две другие принялись плясать. У цыганки оказался низкий сильный голос, и восхищённый Алёшка заслушался, жалея, что не может запеть с нею вместе – у них бы здорово получилось! И танец, и музыка были такими пламенными, что по телу даже мурашки побежали, так и хотелось сорваться с места и пуститься в пляс вместе с цыганками. Алёшка бы и пустился, если бы не боялся, что хозяева сочтут его порыв неуважением – он же не знал их обычаев.

Немолодая, очень смуглая и горбоносая женщина подала глиняную миску с ароматной, пахнущей чесноком похлёбкой и большую лепешку. Ложку ему не дали, но исподтишка оглядев сидевших возле костра, он заметил, что их не было ни у кого. Варево оказалось достаточно густым, и вскоре Алёшка приловчился зачерпывать его куском лепёшки.

Закончив танец, женщины расселись вокруг костра – завели протяжную песню, и вновь Алёшка слушал с удовольствием. У всех троих были очень красивые голоса. Постепенно остальные тоже принялись подпевать, и он невольно подивился – и мужчины, и женщины, все как на подбор оказались певучие и голосистые.

В ночной тишине коротко прозвучал топот копыт, из чернильного мрака в свет костра въехал всадник на вороной лошади, и Алёшка вмиг забыл обо всём на свете. Конь был прекрасен! Мощный, рослый, с красивой головой и широкой грудью, он так разительно отличался от прочих крепких, справных, но неказистых видом лошадок, что казался сказочным волшебным существом.

– Я хотел показать тебе этого красавца, – сказал Григорий, поднимаясь, и Алёшка вскочил следом.

Они подошли к коню. Тот переступал на месте тонкими длинными ногами, задирал голову, густой хвост мёл по бокам. В сторону протянутой Алёшкой руки зло прижал уши.

Всадник, повинуясь приказу вожака, спрыгнул на землю и взял жеребца под уздцы. Ласково и успокаивающе приговаривая, Алёшка внимательно осмотрел коня, прощупал ноги, спину, разглядел копыта, заглянул в зубы и изъянов не нашёл. Наконец, выбрался из-под конского брюха и потрепал животное по шее. Жеребец передёрнул гривой, но зажимать уши и коситься не стал, словно признал за своего.

– Вижу, разбираешься в лошадях, – усмехнулся Григорий, внимательно и с удовольствием наблюдавший за манипуляциями гостя.

– Так я ж казак, – рассмеялся Алёшка. – С малолетства с лошадьми… Добрый конь! Были б у меня гро́ши, взял бы не торгуясь, а так могу только посоветовать Её Высочеству купить, а там уж, как она решит.

– Что ж, и на том спасибо, – отозвался Григорий, и они вернулись к костру. Впрочем, Алёшка садиться не стал – попрощался. Однако быстро уйти ему не пришлось – стоило удалиться на десяток шагов, как его окликнули:

– Постой, га́джо!

Он обернулся – подходила давешняя старуха, не то гадалка, не то ведьма, он запамятовал, как её звали.

– Что такое «га́джо»? – поинтересовался он: вот уже не в первый раз слышал это слово, а значения не знал, и спросить у Григория отчего-то постеснялся.

– Человек другого племени. Не цыганского, – пояснила она. – Я хочу рассказать тебе, что увидела на твоей руке. Раз уж ты снова пришёл сюда. У тебя интересная судьба…

Алёшка сунул руку в карман, вытащил алтын и протянул старухе:

– Возьми, бабуся. Не нужно мне гадать, спасибо. Я не верю в гадание.

– Ты грамоту разумеешь? – спросила она невпопад, не спеша брать монету. – Читать обучен?

Алёшка удивился.

– Разумею.

– А ежели я скажу тебе, что не верю в ваши книги, потому как сама читать не выучилась? Смеяться, поди, над тётей Зарой станешь? Во что там можно не верить – знай складывай буквы в слова… – Она усмехнулась. – Я, ча́воро, ничего не угадываю, а просто читаю то, что написано на руке. Умею читать и читаю. Как ты свои книги.

– Моей матери цыганка нагадала, что она чуть ли не боярыней станет и весь хутор будет ей в ноги кланяться, а беднее и несчастнее её на свете нет…

– Твоя мать умерла?

– Нет. – Алёшка перекрестился и добавил грустно: – Надеюсь, что нет. Полгода уж о ней не слыхал ничего, не знаю, как они там без меня, может, уж вовсе по миру пошли…

– Тогда почём знаешь, что предсказанное не сбудется? – перебила старуха.

Алёшка поморщился и сунул ей в ладонь монету, но сказать ничего не успел.

– За ласку спасибо! Отказываться не стану, да только не затем пришла… Рук твоей матери я не видала, а твою рассмотрела внимательно и хочу сказать, что такой причудливой судьбы мне читать не приходилось. Ты не здешний, родился далеко отсюда…

– Тю! – рассмеялся Алёшка, отчего-то разговор его нервировал. – Шоб цэ визнать, ничего бачить нэ треба, достало чути, як я розмовляю…[102]

Но тётя Зара пропустила насмешку мимо ушей.

– Ты из бедной семьи, рос в нужде, но мать тебя любила и как могла старалась вывести в люди. Она хотела, чтобы ты стал попом. А потом ты встретил большого человека, который привёз тебя сюда… Ну что, ча́воро, права я или нет?

Алёшка глядел с изумлением и молчал, но старуха, похоже, ответа и не ждала – кажется, она ни на миг не сомневалась в своей правоте.

– Письмена твоей судьбы, ча́воро, так чётко начертаны на твоей ладони, что ошибиться в толковании невозможно. Всю твою жизнь до самого смертного часа осияет дивная звезда. Свет её будет ослепителен, иногда он станет согревать тебя и нежить, иногда обжигать и терзать. Она спустится к тебе с небес и вознесёт с собою вместе на головокружительную вышину… Так вот, ча́воро, когда выше тебя окажется лишь только сам Господь Бог, а люди с небосвода станут чудиться крошечными, едва различимыми песчинками, не забудь, что небеса холодны и лукавы и могут погасить жар даже самого горячего сердца… Сбереги его живое тепло, и тебе будет легче пережить потери…

Пока она говорила, голос становился всё громче и пронзительнее, так что по спине невольно прошёл озноб, и когда смолкла, Алёшка вздрогнул, словно очнулся, и безотчётно передёрнул плечами. Отчего-то на него напало непривычное раздражение. И здесь звёзды – поди ж ты!

– Мы люди маленькие, на зирки не задивляемся, – резко бросил он и зашагал прочь.

– Судьба и на печке сыщет – хоть прячься, хоть нет, – прозвучало вслед.

–

[102] Чтобы это узнать, ничего видеть не нужно, достаточно слышать, как я разговариваю (укр.)

* * *

После цыганкиных капель ей было так худо, что впору не плясать и козой скакать, а лечь, свернувшись в клубок, и ждать смерти. Вязкая тошнота то накатывала, то отступала, голова кружилась, и всё плыло перед глазами так, ровно она четверть вина в одиночку выпила. Ей бы сказаться больной и остаться дома, тем более, что так оно и было, но Мавра опасалась, что Парашка догадается, что случилось с подругой, а то ещё, чего доброго, и Елизавете доложит…

Конечно, цесаревна знала про амуры своей ближайшей фрейлины с Петрухой Шуваловым и смотрела на них сквозь пальцы, однако стань ей известно, что тот далеко не единственный Маврин амант, неведомо, как Елизавета повела бы себя. При всём легкомыслии и свободе поведения сама она никогда не спала одновременно с двумя кавалерами и если любила, то отдавалась чувству целиком. Мавра была другой. Одного обожателя ей было мало. В амурные авантюры она бросалась лихо и очертя голову, будто стремилась доказать окружающим, а главное, самой себе, что толстая смешная дурнушка пользуется успехом ничуть не меньше красавицы-цесаревны.

Как раз, когда пила цыганкино зелье, в комнату к ней заявился Иван – принесли его черти… Он всегда пробирался к ней через дверь подклета, и в этот раз вошёл бесшумно, как кот. От неожиданности рука у Мавры дрогнула, и кажется, капель пролилось на две больше, чем надо.

– Что это у тебя? – Он привлёк её к себе и ткнулся носом в кружку.

– Капли от мигрени, – отозвалась Мавра и, поспешно спрятав пузырёк, залпом опрокинула снадобье.

– Да ладно брехать-то, – хохотнул он, и ладонь нырнула за корсаж её платья. – У тебя в жизни голова не болела…

От воспоминаний об Иване накатил острый приступ тошноты, и низ живота скрутила резкая боль. Мавра бросилась к ближайшим кустам, радуясь, что Елизавета умчалась плясать вокруг костров, а остальные спутники затерялись в толпе.

Выбравшись спустя некоторое время из зарослей, она решила, что потихоньку отправится домой. Ноги и руки дрожали, и боль внизу всё усиливалась. Однако уйти незаметно не вышло. Откуда ни возьмись рядом появился Петрушка – вот уж кого ей сейчас меньше всего видеть хотелось, – да не просто появился, а принялся тормошить и приставать с нежностями. Это было настолько на него непохоже – миловаться на людях, что Мавра даже через свой дурман удивилась – пьян, что ли? Впрочем, он и во хмелю в сатира не превращался. В другое время Мавра бы порадовалась и начинание поддержала, но нынче его внезапный амурный задор ничего кроме раздражения у неё не вызвал, и она довольно резко его окоротила. Пётр ушёл обиженный, и Мавра, с трудом держась на ногах, медленно побрела восвояси.