Текст книги "Шальная звезда Алёшки Розума"

Автор книги: Анна Христолюбова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

Единственным, кто не давал Алёшке заскучать, затосковать и погрязнуть в мучительном чувстве вины, был Люцифер. С лёгкой руки конюха Ермила кличка так и пристала к норовистому цыганскому жеребцу. Памятуя о намерении Елизаветы ехать на нём по возвращении на охоту, Алёшка проводил в седле по нескольку часов в день, приучая коня к послушанию и пытаясь понять характер, найти подход. Сам чистил, купал, заплетал гриву. Дважды вредный жеребец подкараулил момент и сбросил его, набив несколько здоровенных синяков. Казалось, он умел читать мысли – стоило лишь на минуту отвлечься на свои грустные думы, как паршивец выкидывал какую-нибудь каверзу.

За три дня до Успения рано утром Алёшку поймал староста Трифон Макарыч.

– Лексей Григорич! Я вас уж пятый день ищу, – затараторил он, утирая рукавом лысину. – Государыня цесаревна, уезжая в обитель, велели передать, чтобы вам съездить на кобыльи конюшни и выбрать четвёрку одной масти для запряжки.

И Алёшка отправился на конезавод.

Там вместе со старшим конюшим они до позднего вечера осматривали табуны, отбирали, замеряли рост, ширину груди и обхват пястей, и в конце концов Алёшке удалось выбрать четырёх трёхлеток караковой масти – двух кобыл и двух меринов, – не слишком крупных, одинакового размера и формата, годных для упряжной работы. А ещё ему посчастливилось найти настоящий бриллиант – изумительную кобылу, очень гармонично сложённую, вся внешность которой говорила, что в предках присутствовали кровные аргамаки. Лошадь была дивной серебристо-буланой масти: с темно-серыми ногами, головой и хвостом и светло-серым, отливавшим серебром корпусом, на котором по бокам и крупу проступали мелкие тёмные «яблоки».

Старший конюший, Харитон Еникеич, плечистый, стриженный по-старорусски в кружок мужик, суровый, хмурый и немногословный, меж тем при виде Люцифера принял вид восторженного мальчишки. Долго ходил кругами, трогал, щупал, гладил, был покусан, но нисколько на то не обиделся и стал упрашивать Алёшку одолжить жеребца на племя в заводский табун хотя бы на пару месяцев. Алёшка обещал передать его просьбу цесаревне.

Распорядившись, чтобы отобранных животных заездили и перегнали в дворцовую конюшню, уже в сумерках он отправился назад. Можно было проехать через поля к мосту, расположенному на пару вёрст ниже Царёвой горы, но Алёшка поскакал в сторону верхнего моста. Дорога к нему шла через лесок и выходила к стенам монастыря, ехать по ней было дальше и по вечернему времени не слишком удобно, но там, за мощными белёными стенами старинной крепости, находилась Елизавета, и так хотелось оказаться ближе к ней, ну хотя бы мимо проехать…

Совсем стемнело, и деревья вдоль дороги стояли двумя рядами тёмных непроницаемых стен, между которых серел неширокий проезд. Погрузившись в свои думы, Алёшка вновь рассеял внимание, чем тут же не замедлил воспользоваться нравный Люцифер – он вдруг остановился, вскинул голову и зло захрапел. Алёшка тут же откинулся в седле, ожидая очередного «козла[123]», однако бить задом конь не стал, а попятился, переступая на месте, повёл ушами и вдруг заржал.

Алёшка натянул повод, стараясь успокоить занерничавшего жеребца, и тут увидел, что впереди поперёк дороги лежит толстый ствол поваленного дерева.

– Ну-ну, – он похлопал Люцифера по шее, – не шуми, братаня. Сейчас посмотрим, где тут можно проехать…

Бросив стремена, перекинул через шею коня правую ногу, и в ту же секунду чьи-то цепкие руки ухватили его за плечи и бока и сдёрнули с седла.

–

[123] Так называется удар задними копытами в воздух, когда лошадь пытается сбросить всадника.

Глава 26

в которой Елизавета молится, а Алёшка братается

Отец Горгий медленно, с трудом переставляя непослушные ноги, вошёл в пономарку, привычно перекрестился на висящие по стенам образа, тихо покряхтывая от тянущей ломоты в пояснице, снял епитрахиль, поручи, подризник[124], оставшись в одной рясе, и тяжело опустился на лавку. Ноги гудели, спина наливалась привычной тупой болью, но старый иеромонах нынче этого почти не замечал.

– Что же делать? Доводить[125] или нет? – прошептал он беззвучно и с усилием сполз с лавки на колени. Нашёл глазами любимый образ – потемневший от времени список Муромской Богоматери. – Пресвятая Богородица, Матушка-Заступница, хоть ты вразуми мя грешного…

И закрестился истово, жарко, в блёклых старческих глазах блеснули слёзы.

Он служил в Свято-Успенской обители уже более десяти лет. Для службы в женских монастырях всегда подбирали священников или из белого духовенства, не вдовых и при семьях, или иеромонашеского звания, уже вышедших из «блудного» возраста, и Горгию, когда он принял это послушание, было уже за семьдесят.

Будучи духовным пастырем без малого двух сотен черниц, он, случалось, слышал на исповеди всякое, но Всемилостивый Бог был к нему милосерд – ни разу до сего дня перед ним не стоял выбор: нарушить ли Святое Таинство исповеди или преступить закон государя Петра[126]. Весь ужас этой дилеммы предстал перед ним нынче, когда заплаканная юница призналась в страшном, тягчайшем преступлении – убийстве нерождённого младенца.

Ещё вчера Горгий скорбел бы о смертном грехе, молился о заблудшей грешнице и невинноубиенном чаде её, кое, некрещёное, неприсовокуплённое к лону церкви, по прегрешениям матери обречено на вечность в аду, плакал бы и взывал к Господу о сострадании, но не стоял перед страшным выбором, перед которым очутился сегодня.

Вечор, когда после всенощного бдения Горгий готовился к утренней службе, его вызвали в гостевой корпус. Там иногда останавливались паломники или родственники черниц, приезжавшие их проведать. Горгий удивился, но отправился в гостиницу.

Человек, встретивший его там, оказался старому монаху незнаком. Это был высокий, богатырской стати немолодой мужчина в парике, с бритым лицом и в кафтане немецкого кроя, и Горгий, войдя в камору, остановился на пороге, полагая, что послушница, позвавшая его сюда, что-то напутала.

Однако господин недоумения не выказал, подошёл под благословение, облобызал Горгию руку, а после сказал:

– Пойдёмте-ка, батюшка, прогуляемся вкруг стены по холодку… Дело у меня до Вашего Преподобия. Важное дело. Государево.

Незнакомец отрекомендовался начальником Тайной канцелярии, генералом Андреем Ивановичем Ушаковым, суть же беседы состояла в том, что от лица императрицы Горгию было приказано нарушить тайну исповеди, немедленно доложив оному Ушакову о любом тяжком грехе, а не только о государственной измене или злоумышлении на жизнь и здоровье государыни, как предписывал петровский указ. Приказание это относилось к четырём знатным паломницам, прибывшим несколько дней назад в обитель – царевне Елизавете Петровне и трём её фрейлинам.

Горгий был монахом, почитай, всю свою жизнь. Постриг принял семнадцати лет от роду – тогда ещё это дозволялось без ограничений. Это потом государь Пётр Алексеич запретил постригаться молодым, здоровым мужчинам. И ни разу за своё долгое монашество он не стоял перед столь страшным выбором: погубить душу или принять муку телесную. Лютую муку, он знал…

Генерал Ушаков намекнул на это вполне прозрачно: «Не забывайте, ваше преподобие, что ждёт ослушника воли Её Величества. Мне бы не хотелось встретиться с вами в стенах моей конторы…»

Древние великомученики на смерть за Господа с радостью шли, а он, Горгий, слаб… Немощен не только телом, но и духом. А о душе думать в первую очередь надобно… Что тело? Тлен. Оно и так не сегодня-завтра в гроб ляжет. Стыдно монаху печься о бренной плоти. Но как же страшно, Господи… Помилосердствуй! Пронеси мимо сию чашу скорбную…

Потирая ладонью грудь под ветхой, местами залатанной рясой, отец Горгий уткнулся лбом в покрытые сукном доски пола.

–

[124] Епитрахиль, поручи, подризник – предметы богослужебного облачения священника.

[125] Доносить

[126] По указу Петра Первого священник, узнавший на исповеди о совершённом или готовящемся государственном преступлении, был обязан донести о том в Тайную канцелярию.

* * *

Двое мужиков с заросшими бородой рожами, по виду чистые варнаки[127], держали Алёшку за руки, ещё один ухватил за повод Люцифера. А четвёртый, уперев руки в боки, вышел из-за деревьев со стороны перегороженной бревном дороги.

«Коня отнимут», – с ужасом подумал Алёшка. Больше взять с него было нечего: одет в латаную сорочку и полотняные порты, денег с собой не вёз, крест – и тот оловянный.

– Лука, глянь, – гнусаво протянул тот, что держал его слева, – тот ли гусь? Сказывали, гофмейстер, а этот виду холопского… Эй ты, как звать-величать?

И на Алёшку пахнуло смесью перегара и ядрёного лукового духа – аж дыхание перехватило.

– Да он это, – протянул четвёртый из ватажников, подойдя вплотную и рассмотрев схваченного. – Всё как говорено: чернявый, рожа смазливая, от каких бабы млеют, и долговяз, аки верста коломенская. А что одет не в барское, так ему этак, поди, сподручней, поскольку мужицкого корня.

– Да ну? – усомнился правый и сунулся пленнику в самое лицо, вновь обдав волной луково-чесночного амбре. – Ишь ты! Корня мужицкого, а девок, стало быть, дворянских портит… И ничё, не гнушаются оне?

– Бабы, – гугнивый головорез презрительно сплюнул, – на передок слабы.

– Ты женат, тебе видней, – заржал стоящий справа.

– Заткни рот онучёй[128]! – рявкнул левый свирепо и зачем-то ткнул Алёшку кулаком в бок.

– Хорош лясы точить! – рыкнул тот, что стоял подбоченясь, как видно, вожак. – Кончать надо. – И обратился к Алёшке почти ласково: – Ты, мил человек, коли возжелаешь, можешь молитовку прочесть, мы не звери, погодим…

И тут Алёшка понял, что его сейчас станут убивать. Отчего-то мысль эта не поразила, не напугала, а огорчила. И даже не то, что сей момент кончится жизнь, которой прошло ещё так мало, и не то, что путь ему, многогрешному, прямиком в ад, а то, что больше не увидит её. Свою звезду. Свою любовь. Елизавету.

– Ну как знаешь, – усмехнулся главарь и потянул из-за пояса рукоять кистеня[129]…

Что произошло дальше, Алёшка не понял: слева позади плеча вдруг дико взвыл третий мужик – тот, что держал Люцифера. Все, включая самого Алёшку, на него обернулись – тот прижимал к груди левую руку с короткой окровавленной культяпкой вместо указательного пальца, из которой хлестала кровь. И словно в тягучем ночном кошмаре, Алёшка увидел, как сверху на него надвигается огромная вздыбленная чёрная туша и занесённые для удара копыта. Оба татя, державших его за руки, с воплями шарахнулись в разные стороны, а сам он упал на колени, оказавшись под конским животом. Люцифер завертелся над ним на одном месте, послышался смачный чавкающий звук, и один из разбойников отлетел, отброшенный ударом заднего копыта. Выскользнув из-под лошадиного брюха, словно подброшенный невидимой рукой, Алёшка взлетел в седло, и Люцифер рванул вперёд.

«Там же дерево», – промелькнуло в голове, но конь уже взвился в воздух. Обхватив его за шею, Алёшка старался удержаться верхом – без стремян и повода приземление получилось жёстким, от удара он чуть не вылетел из седла, свалился на правый бок, кое-как зацепившись ногой за седельное крыло, ухватился за гриву и кулём повис на конской шее. Совсем рядом мелькали передние копыта, между ними мотался висящий повод, правое стремя больно било по ноге. По спине хлестали ветки, сзади слышались быстро удалявшиеся крики.

Галопом Люцифер промчался через рощицу, вылетел на открытое пространство, проскакал саженей полтораста и вдруг остановился как вкопанный – Алёшку окончательно вытряхнуло из седла, провернуло вокруг конской шеи, за которую он из последних сил цеплялся, и он грохнулся на землю прямо между передних ног коня. Жеребец коротко всхрапнул и цапнул зубами за плечо.

Алёшка обхватил руками вороную морду и прижал к своей груди.

– Ты мой хороший! Ты мой братаня…

И поцеловал коня между чутких бархатных ноздрей.

–

[127] каторжники

[128] портянкой

[129] Кистень – холодное оружие ударно-раздробляющего действия, состоящее из груза, прикреплённого к рукояти гибким подвесом (цепью).

* * *

– Что стряслось, Лексей Григорич? За тобой будто ватага чертей гналась…

Алёшка вздрогнул и обернулся на голос. Возле ворот конюшни, к которой он подлетел галопом, на брёвнышке сидели рядком Ермил и истопник Василий. Последний смотрел насмешливо.

– Черти чи ни, не знаю, а что ватага, так это верно, – пробормотал он себе под нос и спрыгнул на землю.

Расседлал Люцифера, отдав Ермилу седло и вальтрап, обтёр взмыленного коня пучком травы и решил сводить его на реку, чтобы искупать, а заодно успокоить и самому прийти в себя.

На пологом спуске, у самой воды их догнал Василий.

– Сказывай, что случилось, – проговорил он и зашагал рядом.

Запоздалый страх, только теперь опаливший сердце, которое заскакало вдруг испуганной белкой, вылился во внезапную болтливость, и Алёшка почувствовал, что умрёт, если сей же час не поговорит с кем-нибудь. И недолго раздумывая, принялся рассказывать.

Василий слушал внимательно, а когда он закончил, спросил:

– И про кого речь шла? С кем миловался?

Алёшка сердито дёрнул плечом, чувствуя, как обожгло щёки.

– Ни с кем я не миловался. Ты же знаешь, на ком мне свет клином сошёлся…

– Да мало ли… Мож, свет сошёлся на одной, а на сеновал с другой бегаешь.

Алёшка внимательно взглянул ему в лицо.

– Как можно любить одну, а спать с другой? Это же двойная подлость получается…

Василий отвёл глаза.

– По-всякому бывает… Так, значит, с фрейлинами амуров не крутил?

Не ответив, Алёшка зашёл поглубже в воду и принялся мыть коня, тот фыркал, дёргал гривой и то и дело пытался пить из реки, так что Алёшка, наконец, сунул повод Василию.

– Подержи его, покуда помою, а то как бы не опился.

– А может, из барышень кто к тебе дышит неровно? – спросил Василий, чуть помолчав. – А ейный любезник приревновал?

И вдруг дёрнулся и зашипел.

– Кусается, гад! Адово отродье, а не лошадь!

Алёшка обнял Люцифера и уткнулся в мокрую, пахнущую конским духом шею.

– Он мне сегодня жизнь спас… – А потом обернулся и в упор посмотрел на собеседника. – А может, это ты нанял тех убивцев? А, Василь Иваныч? Ты ж говорил, что шею свернёшь, ежели я её обижу чем…

Василий усмехнулся. Он стоял рядом с Алёшкой по пояс в воде, едва доставая ему до плеча.

– А что, обижал?

– Не обижал.

– Ну, значит, и шею сворачивать тебе покуда время не приспело. Думай, Лексей Григорич! Коли не поймёшь, кто на тебя зуб заимел, в следующий раз тебе может и не свезти.

* * *

Две недели пролетели на удивление быстро, хотя Елизавета полагала, что каждый час в стенах обители будет тянуться нескончаемо. Настоятельница, мать Фомаида, приняла паломниц ласково. Разместили их в «Марфиных палатах», вместительном белокаменном доме с тесовой крышей, где жили когда-то родные Елизаветины тётки – Марфа, а после неё Феодосия. Убранство палат мало походило на монашескую келью: здесь была и резная дубовая мебель, и изысканная посуда, и печь, украшенная изразцами, и причудливо расписанные стены, так что более всего комната напоминала покои дедова дворца в Коломенском. Даже зеркало в золочёной, украшенной финифтями раме имелось.

Сперва Елизавета чувствовала себя в покоях неуютно, словно дух опальной тётки, заточённой сюда когда-то её отцом, витал неподалёку, следил пристально и недобро. И Елизавета даже заказала панихиду у гробниц обеих царевен, покоившихся в склепе под Сретенской церковью.

– Ты прости мне батюшкины обиды, государыня тётушка, – шептала Елизавета под распев заупокойной службы. – Не гневайся на меня, сироту, а почти матерним благословением…

После панихиды жить в «Марфиных палатах» ей стало гораздо спокойней, словно бывшая хозяйка и впрямь смилостивилась и подобрела. А вообще дни в монастыре проходили размеренные и какие-то на редкость безмятежные. Сперва ранняя литургия в Распятской церкви, вход в которую был прорублен прямо из «Марфиных палат», затем поздняя – в Троицком или Покровском соборе.

После службы завтракали в доме настоятельницы, пару часов отдыхали и отправлялись в златошвейную мастерскую. Там десятка два молодых инокинь под началом пожилой сестры Руфины вышивали золотом и цветными шелками предметы церковного облачения. Когда-то эту артель организовала всё та же царевна Марфа Алексеевна, искусная рукодельница. Она же и учила монашек вышиванию, Руфина была как раз из тех самых её учениц. И до обеденной трапезы Елизавета со своими девами шила вместе с мастерицами.

Затем обедали, отдыхали перед всенощной, иногда подменяли черниц, читавших неусыпаемую псалтирь перед чудотворной Владимирской иконой. Потом выстаивали всенощную, трапезовали с игуменьей, немного гуляли по монастырю и укладывались спать.

Жизнь текла неторопливая, умиротворённая и уютная, отступили все тревоги, волнения и страсти, словно омыло душу ангельской благодатью.

Единственное, что омрачило это тихое, светлое паломничество, – смерть отца Горгия, преклонных лет иеромонаха, который, в отличие от двух других священников, жил в монастыре постоянно и был духовным отцом большинства насельниц. Почил старик мирно и незаметно: отслужив литургию, ушёл к себе в пономарку да там и помер во время молитвы, так и нашли его коленопреклонённого.

Елизавете было жаль отца Горгия, в канун Преображения она сходила к нему на исповедь и, словно солнечным лучом, обогрелась его мягким и ласковым обращением, откровения её вызвали у дряхлого священника не суровость и строгость, а печаль, словно он искренне скорбел о её слабости и просил у Бога помощи и благословения для Елизаветы. Кажется, его все здесь любили, во всяком случае многие из инокинь ходили с заплаканными глазами.

Елизавета ужасно боялась покойников, до дрожи, до прилипшего к нёбу языка, до отвратительного, постыдного холодного пота, которым покрывалось всё тело. Усопшего обмыли, обрядили в рясу и положили в Успенской церкви. Читать псалтирь над гробом желающих набралось немало. К удивлению Елизаветы, в их числе была и Мавра. Она вообще последние дни ходила тихая, поникшая и очень грустная. И Елизавета не раз видела, как та украдкой плачет.

Так что последняя пара дней стала для Елизаветы настоящим испытанием, она не могла себя заставить не то что подойти к гробу, даже на службу в этот храм не ходила. Однако на Успенье идти пришлось – престольный праздник служили, разумеется, в этой церкви, и всю службу Елизавета простояла ни жива ни мертва, старательно отводя глаза, от гроба, стоявшего на середине храма.

Глава 27

в которой идёт сильный дождь, и Алёшке грозит опасность

– Столько времени потеряно впустую! Столько сил ушло на того слюнтяя! И сие гвардеец, элита русской армии! Да если все московиты так трусливы, как этот красавчик, монсеньор[130] зря боится отстаивать наши интересы при помощи оружия! Они разбегутся после первого выстрела!

Матеушу казалось, что весь гнев в нём уже перекипел, пока он, загоняя себя и лошадей, проводя по двадцать часов в седле, нёсся из Ревеля в Москву. Однако стоило начать рассказ о своей неудаче, как ярость вновь взметнулась и выплеснулась наружу мощным потоком, точно перегретое шампанское вино.

Маньян молчал, слушал внимательно, и на лице не отражалось никаких эмоций. Отчего-то его спокойствие лишало Годлевского всегдашней уверенности, словно в том, что Шубин оказался размазнёй, была его, Матеуша, вина.

– Ладно бы он мне не поверил, недоброе заподозрил, так ведь нет! Сперва едва на грудь не кинулся от радости, долго-долго изливался в благодарностях, рассказывал слезливые историйки о своей неземной любви – и на тебе! Струсил! Заячья кровь! Баба! И такое ничтожество она не может забыть уже целый год?!

Последняя фраза слетела с уст нечаянно, и Матеуш почувствовал, как полыхнули жаром щёки, однако Маньян не обратил на его слова никакого внимания. Он задумчиво крутил на пальце перстень, напряжённо размышляя. Молчание длилось долго, и Матеуш вдруг понял, что ждёт от этого господина, к которому относился с лёгким презрением высокородного шляхтича к выскочке-плебею, помощи, надеется на него. Это понимание привело его одновременно в раздражение и смущение.

Наконец, Маньян поднял на собеседника внимательные глаза. Лицо его было сосредоточенным, словно он решал интересную шахматную задачу.

– Я поговорю с моим покровителем. Есть у меня одна задумка, однако надобно кое-что разузнать…

– Вы собираетесь раскрыть вашему покровителю мои карты? – встрепенулся Матеуш.

– Не тревожьтесь, сударь, ничего опасного для вас я ему не скажу.

И больше, как ни пытался Матеуш выспросить у поверенного что это за «задумка» и кто человек, с которым он намерен её обсуждать, Маньян не сказал ни слова. Он так ловко уходил от ответа, не говоря ни да, ни нет, что Матеуш в первый раз подумал, что, должно быть, бывший посольский секретарь, простолюдин Габриэль Маньян, и впрямь неплохой дипломат.

–

[130] кардинал де Флёри

* * *

Елизавета пришпорила коня, обогнала обоих егерей и устремилась за возбуждённо лаявшей сворой. За ней поскакали все остальные: Воронцовы, Шуваловы, Григорьевы… Из дам в седле была только Анна Маслова. Алёшка отметил, что держалась она превосходно. Впрочем, до Елизаветы, сидевшей по-мужски и одетой в кавалерский костюм, Анне всё же было далеко.

С первых же минут скачки цесаревна вырвалась далеко вперёд, Алёшка залюбовался её ловкой, уверенной посадкой и бесшабашной смелостью, с которой она гнала Люцифера. Однако восторг сменила тревога: как бы стервец не учинил каверзу… Не стоило, ох, не стоило в первый раз ехать на нём на охоту…

Остальная кавалькада растянулась на полверсты. Алёшка стартовал самым последним, но поскакал не вслед за прочими, а срезал путь через луг и небольшой перелесок. За ними, он знал, был неширокий, но глубокий и с отвесными стенками овраг. Прыгать через него никто не решался, поскольку на другой стороне всё так густо заросло ежевикой, что было не видно, куда приземлится лошадь. Однако он погнал своего рыжего прямо к оврагу. Увидев препятствие, конь попытался свернуть в сторону, но Алёшка заставил его двигаться вперёд, и тот легко перемахнул прогал, продрался сквозь заросли и помчался дальше. Проскакав лесом, они выбрались на опушку, через которую только что с лаем пронеслась свора, а за ней Елизавета, и пристроились ей в хвост. Все остальные, включая егерей, остались далеко позади.

* * *

Человек, сорвавшийся с места вместе с возбуждённой преследованием толпой охотников, слегка придержал коня, позволяя прочим обогнать себя, и бросил быстрый взгляд через плечо. Высокая фигура на рыжей лошади отчего-то не помчалась вслед за всеми, а всё топталась посреди поляны, на которой егеря спустили собак.

Не сводя глаз с отставшего всадника, человек съехал с тропы, натянул поводья и остановился, прикрытый раскидистым кустом орешины. Чего он тут застрял? Не любит охоту? Впрочем, какая разница… Главное, что представляется удобный случай довершить предприятие, с коим не справились тупые ублюдки из слободы. Не зря говорят: хочешь, чтобы было сделано хорошо – сделай сам!

Он прислушался: лай собак, топот и конское ржание удалялись – пара минут и стихнут вовсе. Рука вытянула из седельной сумки пистоль, большой палец удобно лёг на курок и медленно потянул на себя. Послышался сухой щелчок, и лошадь, шевельнув ушами, нервно скосила на хозяина глаз. Рыжий, меж тем, перестал танцевать на одном месте и, повинуясь наезднику, наконец, ринулся вслед за остальными охотниками.

Внезапно взмокшая ладонь сжала отполированную рукоять пистолета, палец лёг на спусковой крючок, дуло плавно двинулось выцеливая место, где скачущий должен был появиться в прогале стволов, однако в следующий миг рыжая лошадь свернула с тропы и устремилась напрямки через луг в сторону оврага.

Человек прицелился в быстро удалявшегося всадника и, скрипнув зубами, опустил руку – слишком далеко. Даже, если удастся попасть, пуля будет на излёте и скорее всего не убьёт, а лишь слегка ранит. Эх, жалость какая! И куда только его черти понесли? Впрочем… Судя по звуку свора ушла в сторону гадючьего лога, а оттуда есть более короткий путь, и на пути этом имеется одно очень удобное место… Там, если повезёт, вполне можно исполнить задуманное.

Человек выбрался из кустов и пришпорил коня.

* * *

Петляя между деревьев, почти невидимые среди кустов и травы, собаки мчались впереди, и понять, где они находятся, можно было только по звуку. На какой-то миг они потеряли зайца и заметались по поляне, нетерпеливо скуля и подвывая.

– Ну же! – крикнула Елизавета и обернулась на Алёшку. – Где этот бездельник егерь?

Глаза её сияли, щёки пылали. И Алёшка засмотрелся.

– Ату! Ату! – Она слегка шлёпнула кончиком хлыста вожака – крупного борзого кобеля, рыжего с широкой белой проточиной на морде и в белых же чулках.

Тот словно очнулся, перестал бестолково метаться по поляне, задрал вверх узкую длинную морду, втянул воздух носом, затем уткнулся им в землю и в следующий миг уже вновь нёсся по лесу, увлекая за собой свору.

Елизавета с Алёшкой помчались следом.

По лицу хлестали ветки, и ему показалось, что наступил вечер – так сумрачно было под покровом леса. Стая выскочила на очередной прогал, и на самом его краю среди травы мелькнул серый меховой ком – крупный русак.

– Ату! – закричала Елизавета и устремилась следом.

Внезапный порыв ветра, сильный и резкий, ударил в спину и едва не сорвал с головы шляпу – Алёшка подхватил её уже в полёте. Над головой раздался глухой рокот, и, задрав голову, он понял, почему в лесу стало темно – огромная, низкая фиолетово-чёрная туча, словно гигантская чернильная лужа, быстро разливалась по небу, пожирая лазурную синеву ясного дня.

Он бросился догонять Елизавету, когда раздался треск, послышалось шипение, и небо с грохотом раскололось, озарив сгустившийся мрак яростной вспышкой, на несколько мгновений оглушившей и ослепившей охотников.

Люцифер шарахнулся в сторону и взвился на дыбы. Алёшка закричал, но, разумеется, ничем помочь не смог – Елизавета, поглощённая погоней и не контролировавшая каждое движение своего коня, вылетела из седла и упала в траву. Его рыжий затанцевал, задирая голову, но Алёшка удержал испуганного жеребца, остановил, соскочил с него и бросился к цесаревне. Она сидела на земле, потирая ушибленный локоть.

В следующий миг раздался новый мощный раскат, сопровождаемый ослепительной зарницей, и рыжий жеребец, вырвав из рук повод, храпя, помчался следом за Люцифером, с хрустом ломавшим ветки уже где-то вдалеке.

– Ваше Высочество! – Алёшка подбежал к Елизавете. – Вы не ушиблись? Давайте руку!

Он подхватил её, сердце заметалось, не хуже давешнего зайца, за которым умчалась свора, замер на миг, глядя ей в лицо, и осторожно опустил на землю. А поставив на ноги, тут же отступил.

Очередной удар был столь силён, что Елизавета, взвизгнув, прижалась к нему и зажала руками уши. И тут хлынул дождь – отвесной белой пенной стеной.

Елизавета вдруг засмеялась и, раскинув руки и запрокинув голову, закружилась на месте. Тут же захлебнулась в потоках воды, закашлялась и, продолжая хохотать, схватила Алёшку за руку.

– Бежим, Алексей Григорьевич! Здесь неподалёку мой охотничий домик.

* * *

С них потоками стекала вода. Елизавета ворвалась в большую круглую комнату и, хохоча, сорвала с головы треуголку, та, насквозь пропитанная влагой, шлёпнулась на пол, точно огромная толстая лягушка.

– Вот это гроза! Господи! Красота какая! Вы только гляньте, Алексей Григорич! – С трудом выбравшись из размокшего, цепляющегося за руки кафтана, под которым была такая же сырая рубашка, она прильнула к низкому маленькому оконцу. – Как полыхает! Сто лет не помню такой грозы!

И обернулась к неловко замершему за её плечом Алёшке.

– Вам надо переодеться, простудитесь.

Он не понял, когда и как она вдруг оказалась очень близко от него. Слишком близко. Опасно близко. И остановилась. Улыбка растаяла, а сияющие глаза вдруг потемнели, словно под сенью той самой тучи, что извергала за окном потоки воды и света.

– Замёрзнете… – Голос прозвучал глухо. – Вас выжимать можно…

И она положила руки ему на грудь. Пальцы скользнули по отворотам кафтана, погладили их, словно пытались стряхнуть невидимую соринку. Глаза не мигая смотрели прямо в душу. Алёшка накрыл ладонью её руку на своей груди. Золотистая прядь упала со лба, по ней сбегали крошечные бриллиантовые капельки, и он заправил её за ухо. Кончики пальцев коснулись мочки, скользнули по щеке.

Она подалась навстречу, кажется, даже привстала на цыпочки, губы приоткрылись, глаза очутились совсем-совсем близко… Он потянулся к ней… и совсем рядом раздались громкие тяжёлые шаги. Дверь распахнулась, и их словно ураганом разметало по разным углам комнаты.

– Государыня цесаревна! Голубушка! – запричитал незнакомый голос, и из сеней яблочком вкатилась полная низенькая женщина. – Вот радость-то! Лебёдушка наша! А мы с Акимкой все глаза проглядели – отчего же это душенька наша к нам не заглянет!

* * *

Гроза ушла, но дождь не спешил за ней. Лил и лил – словно хляби разверзлись, за окном стало сумрачно и серо. Ключница Пелагея затопила голландскую печь, зажгла свечи, накрыла на стол, причитая, что не знала о визите дорогой гостьи и потому попотчевать её как следует не сможет.

Её муж, невысокий, плешивый с редкой сивой бородёнкой был смотрителем домика, а заодно камердинером, лакеем, истопником и так далее. Он проводил Алёшку в одну из четырёх комнат, в которые вели двери из центральной, что служила гостиной и столовой, помог переодеться. В чужом костюме было неловко, неудобно, а ещё отравляла мысль, что его надевал тот, другой. Имя которого он носил и место которого в сердце Елизаветы так мечтал занять. Он бы не стал переодеваться, но собственное платье было мокрым настолько, что с него, пока стоял, натекла целая лужа воды.

Вскоре стало ясно, что дождь прекращаться не собирается. При домике имелась небольшая конюшня и, в общем-то, можно было вернуться в слободу, но пока шли пешком через лес, Елизавета так вымокла, устала и замёрзла, что снова покидать гостеприимное тепло ей, судя по всему, совершенно не хотелось. Пелагея суетилась вокруг неё, точно родная мать, не знала, куда усадить и чем попотчевать.

Незаметно подступил вечер – выглянув в очередной раз в окно, Алёшка заметил, что на дворе стемнело. По всему выходило, что ночевать придётся здесь.

Ужин накрыли в большой комнате. Прислуживали им Пелагея и её муж Аким. Елизавета ела с удовольствием, а Алёшка не мог проглотить ни кусочка, и она, наконец, заметила это.

– Отчего не едите, Алексей Григорьевич?

– Я не голоден, Ваше Высочество.

Потом Пелагея долго хлопотала, устраивая гостью ко сну – согревала постель, взбивала перины и подушки и даже сказки ей, кажется, рассказывала. Алёшка лежал, прижавшись спиной к стене, тёплой от расположенной рядом голландки, и невольно ловил каждый звук. Наконец, в доме воцарилась тишина.