Текст книги "Шальная звезда Алёшки Розума"

Автор книги: Анна Христолюбова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Annotation

Чтобы царская дочь да полюбила простого казака – такое, разве что, в сказках случается. Но отчего-то сказка не заладилась с самого начала: раз увидав, подарил казак царь-девице своё сердце, но вот беда: дар сей невеликий красавице оказался вовсе не нужен.

Разум шепчет: “Спустись с небес! Ни к чему грезить о несбыточном… Мечтать о цесаревне – всё одно, что звезду с неба доставать: шею сломишь, а не дотянешься.” Но кто в двадцать лет слушал советы разума, когда так замирает сердце?..

Примечания автора:

От автора: Книга полностью написана, прошла корректуру и редактуру. До конца выкладки будет оставаться бесплатной.

Буду рада вашим комментариям.

Дополнительная информация от автора здесь: /post/445140

Анна Христолюбова

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Эпилог

Анна Христолюбова

Шальная звезда Алёшки Розума

Пролог

в котором валит снег, сияют звёзды, и ангелы спускаются с небес

Вчерашняя метель укрыла хутор пуховой периной. Под окнами хат намело сугробы едва не по пояс, на деревьях красовались пышные снежные шапки.

От калитки в сторону колодезя, где ещё вечером пролегала широкая утоптанная тропа, теперь расстилалась искрящаяся под утренним солнцем равнина. Дарья вздохнула, поправила на плече коромысло и шагнула на снеговое покрывало.

Идти было недалеко, сотни две шагов, не больше, однако, покуда добралась, вся взопрела и запыхалась: ходить по снежной целине – задача нелёгкая.

Замшелый колодезный сруб, прикрытый двускатным козырьком на почерневших столбушках, венчал пушистый снеговой холм. Рядом уже вовсю копошилась Наталка Розумиха – отдуваясь, крутила ворот, вытягивая из чёрного зева бадейку с водой. Покрытые цыпками руки покраснели от мороза. Провернув ворот пару раз, она останавливалась и по одной совала их за пазуху драного облезлого жупана, подпоясанного простой конопляной верёвкой – грела. Вытянув, наконец, здоровенную бадью, Наталка плюхнула её в снег возле сруба, ловко отскочила, чтобы выплеснувшаяся вода не залила дырявые валенки, и схватилась за спину.

– Доброго ранку! – крикнула она издали, увидев Дарью. – Яка краса! Цилий дэнь дивылася б!

Приветливо улыбнулась и принялась разливать воду в два помятых жестяных ведра.

Дарья поздоровалась. Она подождала, покуда Наталка наполнит вёдра и взяла у неё пустую бадью. Соседка меж тем подхватила водоносы и, вся изогнувшись, шагнула на едва намётанную цепочкой следов тропку. Дарья ахнула:

– Наталя, а дэ ж коромысло?

Розумиха остановилась, опустила вёдра и махнула покрасневшей рукой:

– Та всё тамо ж, дэ рукавыцы, кожушок[1] и новы валянки – в шинке[2].

– Пропив?! – охнула Дарья и перекрестилась. – Та як жэ ты с ним живэш?

Круглое улыбчивое лицо Наталки помрачнело, она с сердцем плюнула под ноги.

– Та шоб вин подавывся тою горилкою! Та шоб вона у нёго з вушей полилася! Та шоб на том свете ёго чорты в ней утопилы! Нэхай хоч до смерти упьэтся, абы тильки диточек нэ бив.

Дарья вздохнула. Бабы несчастнее Наталки на хуторе не было. Рядом с ней любая, хоть бы самая замухрыстая, чувствовала себя почти что гетмановой жинкой. Была когда-то Наталка красавицей – статная, высокая, румяная, а пела! Заслушаешься! Очи чёрные не одно сердце подранили, да только не то сглазил кто, не то порчу навёл – мужик ей достался самый никчемушный, хуже которого на хуторе не было. Ленив, аки тюлень, пил, словно ямщицкий мерин после прогона, и нрава, особенно по пьяни, сварливого. А поскольку, как большинство горлодёров, горазд был лишь брехать да хвастать, доставалось от него жинке и детям, которых тот делал весьма исправно. Дарья, и сама, бывало, получавшая от своего Панаса затрещину вгорячах, всегда вспоминала Розумиху и сразу же усмирялась – ей ли роптать! Подняв на жену руку, Панас надолго становился почти ласковым, а то и обновкой баловал. Гришка же не то что жинку не наряжал – последнее норовил из дома в шинок снести. Нынче вон коромысло сволок.

Но Наталка уже перестала потрясать кулаками и вновь разулыбалась. Лёгкая она была баба, весёлая.

– А який сон мэни ныни наснывся! Будто у моей хаты сонцэ та мисяц под стрихою сияють. Та зирки[3]. Входит мий Олёша та вешаэт ту зирку соби на грудь, як ордэн. А сонцэ и мисяц навкруг нёго хоровод кружат! Ось побачыш, станэ мий Олёша вэлыкою людыною[4]!

– Шо Олёша? До дому вэртаться не сбирается?

– Ни… – Наталка вздохнула, но тут же расхохоталась. – Та нэхай спочатку мий аспид топор пропьэт.

Смуглый, черноглазый Алёша, Наталкин сын, самый красивый парубок, по которому вздыхали все девки и молодые бабы на хуторе, прошлым летом сбежал в соседнее село после того, как пьяный Гришка едва не зарубил его топором. Не понравилось, вишь, свирепому папаше, что сынок заместо, чтоб стадо пасти, с книжкой на сеннике прохлаждается. Наталка тогда на свечи Богородице да Миколе Угоднику все гро́ши, что от Гришки схоронила, истратила.

Словно прочитав Дарьины мысли, Розумиха печально улыбнулась:

– Ничого, вин добрэ жывэт. Ёго до себэ дьякон житы взяв. Дюже ёму мий Олёша подобаеться[5].

И, ухватив покрасневшими от мороза пальцами ведёрные дужки, Наталка, спотыкаясь от натуги, побрела в сторону своей хаты.

–

[1] полушубок

[2] кабак, питейное заведение

[3] звёзды

[4] большим человеком

[5] нравится

* * *

– Барин! Барин! Доехали, слава те, Господи! – Возница обернулся к Фёдору Степановичу, сдёрнул с головы малахай и широко перекрестился прямо рукой с зажатым в ней кнутом. – Вона! – Он ткнул кнутовищем в чахлую купу берёзок, занесённых снегом, что белели в сгущающихся сумерках. За деревцами проглядывала бревенчатая стена крайней избы. – Чемары. Не оставила нас Пресвятая Богородица…

Усталые лошади спотыкались, но вздергивали головы, прядали ушами, жадно тянули ноздрями острый морозный воздух. Серый мерин, что был в упряжке слева, вдруг всхрапнул и потянул бодрее, понуждая свою соседку, низкорослую чалую кобылку, тоже прибавить ход – видно, почуял близость конюшни.

А между тем Фёдор Степанович уже почти попрощался с жизнью. Кто бы мог подумать, что здесь, в Малороссии, могут быть такие метели? Чтобы среди бела дня тьма кромешная и ни зги не видать, чтобы обледенелые степи, словно где-нибудь за Орью, и кажется, что ты посреди огромного замерзшего моря: куда ни глянь, везде снег, снег, снег.

– Ты, братец, знаешь что? – позвал он, высунувшись из своей кибитки. – Отвези-ка меня в церковь…

Возница зацокал, загикал, но не задорно, а, казалось, из последних сил, стараясь подбодрить лошадей, и те тоже, как и люди, словно уверовав в неожиданное спасение, прибавили ход. И уже через пару минут сани выкатили на небольшую, тёмную по вечернему времени площадь, где, окружённый приземистыми тенями хат, стоял справный белокаменный храм.

И было Фёдору Вишневскому чудесное знамение – в тёмном, укрытом низкими тучами небе, с которого крупными хлопьями всё падал и падал снег, вдруг на мгновение образовался прогал, в который засияла крупная яркая звезда, искрой заиграла на золотом кресте, скользнула по крутобокой луковице купола и исчезла.

Фёдор Степанович перекрестился и выпрыгнул из саней.

Сдёрнул с головы шапку, поднялся на крыльцо и шагнул в тёплое нутро храма. В сенях отряхнул с плеч снег и приоткрыл тяжёлую низкую дверь.

В церкви оказалось сумрачно, свечей горело немного, да и народу было мало. Пономарь быстро-быстро читал какой-то псалом, возле икон трепетали огоньки лампад.

И вдруг дивный голос, чистый, глубокий, бархатно-низкий наполнил храм:

– Всякое дыхание да хвалит Господа. Хвалите Господа с небес, хвалите Его в вышних…

Казалось, он действительно лился с небес, точно ангел невидимо парил над головами стоящих в храме людей и пел славословие Богу. И, повинуясь мгновенному сильному порыву, Фёдор Степанович Вишневский, немолодой, не слишком набожный и совсем не восторженный сорокавосьмилетний армейский полковник бухнулся на колени, не дыша внимая чарующему, волшебному гласу:

– Хвалите Его, солнце и луна, хвалите Его, вся звезды и свет…

По лицу Фёдора Степановича текли слёзы, и он видел, как Спаситель улыбается ему с закопчённой тёмной иконы под звуки хвалитной стихиры. Пропало всё вокруг: бедная церковь, казаки, с удивлением поглядывающие на важного барина, протиравшего коленки посреди храма, седенький дьячок с жидкой бородёнкой в латаном облачении, – рядом с Фёдором Степановичем остались только Спаситель и чудесный, льющийся в самую душу голос…

Очнулся он, лишь когда пение смолкло и от Царских врат послышался дребезжащий тенорок дьякона. Дивясь своему детскому восторгу, Фёдор Степанович поднялся, запахнул шубу и дальше слушал уже спокойно, широко, с достоинством крестясь и кланяясь в пояс. Время от времени вступал хор, в котором то и дело слышался тот самый голос.

Мимо сновала старуха, расставлявшая перед иконами свечи, и Фёдор Степанович поманил её, когда та на него взглянула.

– Кто это поёт? – негромко спросил он, вслушиваясь в голос, который как раз выводил: «Хвалите Его в тимпане и лице, хвалите Его во струнах и органе».

Старуха прислушалась, а потом пренебрежительно махнула рукой:

– Тю! Цэ ж Олёшка Розум. Якый у дячка нашого на хлибах живэ. Ишь, горло бье, що твий пивэнь[6]… Босяк, голка перекатна.

Наконец служба закончилась, казаки чинно подходили благословляться к дородному густобородому попу и выходили один за другим из храма. Подошёл и Вишневский.

– Ваше благородие проездом у нас али в гости к кому пожаловали? – спросил тот, осенив Вишневского крестом.

– Проездом по государеву делу. В Москву возвращаюсь. Заплутали в метели, думали, вовсе сгинем. – Всё ещё под впечатлением давешнего ужаса Вишневский передёрнул плечами и достал серебряный рубль. – Примите, батюшка, за ради чудесного спасения во славу Господню!

Поп деньги принял, благодарно кивнул.

– Милости прошу, ваше благородие, у меня остановиться. Мой дом в нашем селе самый годящий. Окажите честь!

– Благодарствуйте, отец…

– Отец Анастасий, – подсказал батюшка и вдруг, глянув поверх Фёдорова плеча, сдвинул кустистые брови:

– Сызнова стихиры попутал, безглуздь[7]! О чём мечтаешь в храме Божием? О зирках мамкиных?

Фёдор Степанович невольно обернулся – следом за ним к священнику подходили певчие. Один из них, высокий черноглазый парень, красивый, как греческий бог, виновато опустил голову.

– Смотри, Алёшка, выгоню тебя с клира!

– Выбачте[8], батюшка…

– Ступай, наказание моё! – И отец Анастасий так сильно припечатал чернявого напрестольным крестом в лоб, что тот невольно потёр его ладонью.

Фёдор Степанович проводил красавца взглядом.

– Алёшка Розум, – пояснил поп. – Поёт лучше всех, да токмо вечно в эмпиреях[9] витает… – И улыбнулся Вишневскому: – Пожалуйте, ваше благородие, я тут недалече живу, откушайте, чем Бог послал.

–

[6] петух

[7] олух, бестолочь

[8] простите

[9] Дословно – в небесах, в переносном смысле – в мечтах.

* * *

После третьей стопки смородиновой наливки разговор сделался задушевным. Стол ломился от яств, попадья расстаралась ради гостя на славу. Сама она по старинному обычаю с гостями не сидела, лишь подавала да уносила вместе со старшей дочерью – бойкой быстроглазой девкой лет шестнадцати.

Наливка оказалась забористой, сало таяло во рту, а студень был прозрачен, как слеза. Захмелевший Фёдор Степанович всё вспоминал испытанный на дороге страх и в пятый уже раз пересказывал пережитое отцу Анастасию. Тот слушал внимательно, подперев рукой щёку, не перебивал, должно быть, понимал, что гостю надо выговориться, чтобы вновь и вновь убедиться в счастливом избавлении.

– Уберёг Господь, – всё повторял Вишневский, – спас меня многогрешного… Мне и знак был. Я как в церковь вошёл, голос ангельский услыхал. Ангел небесный «Хвалите Господа» пел так, что душа вострепетала…

– Гнать бы того «ангела», да некуда, – пробурчал отец Анастасий хмуро. – Совсем девке голову заморочил, только и гляди, шоб до греха не дошло… А на кой ляд мне этакий зять? Папаша – пропийца горький…

– Чей папаша? – не понял Фёдор Степанович. В голове приятно шумело.

– Так ангела твоего… Алёшки Розума. Это он, олух, пел. Стихиры перепутал…

– Розум?

– Ну да… Дьякон мой, Гнат, пригрел у себя на мою голову… – Отец Анастасий сокрушенно вздохнул и разлил по стопкам наливку. Выпили. – Так-то он хлопец неплохой и поёт добре, да токмо дура моя в него закохалася[10] по самые вухи… А мене такой зять без надобы… И не прогонишь ведь, он минулого лета от батька своего утёк, куда ему идти? Той его до смерти прибьёт, коли воротится. Горазд бы делу какому обучен был, так только коров пасти умеет да петь…

– А хочешь, я его в Москву заберу? – Фёдор Степанович оживился. В затуманенном наливкой мозгу мелькнуло воспоминание о давешнем дивном голосе, и сердце вновь зашлось от непривычного восторга. – В придворной церкви немало певчих из Малороссии, иной раз специальный человек ездит, голосистых парней выискивает, думаю, и Розума твоего с радостью возьмут.

– Благодейник! – Отец Анастасий молитвенно сложил пухлые персты и прижал к груди. – Повек за тебя молиться стану!

– Стало быть, уговорились. – Вишневский радостно улыбнулся. – Коли согласится, увезу твоего Розума в столицу.

–

[10] влюбилась

* * *

– Дядько Гнат! – Алёшка снежным вихрем ворвался в избу, на ходу перекрестился на образа в красном углу и закрутил головой, отыскивая глазами хозяина. – Пан столичный, що у батька Настаса ночував, мэнэ з собою зовэ! В Москву! Пивчим в придворную церкву! Шо скажешь? Ехать чи ни?

Сухонький старичок возле окна, поднял голову от застиранного подрясника, к которому ладил очередную заплату, и подслеповато прищурился.

– В Москву-у-у? Ишь ты… – Он покачал головой. – Нэ инакше, як мамкины зирки возсияли.

– Дядько Гнат! – взвыл Алёшка чуть не со слезами – над «зирками» теми, будь они неладны, весь хутор потешался. – Хоч ты з мэнэ нэ насмихайся!

Дьячок встал, не спеша подошёл. Был он рослому, широкоплечему Алёшке едва по плечо, а потому, чтобы погладить по голове, даже на цыпочки привстал – потрепал по затылку.

– Та я ж люблячи. Ты мэни як сын. Скучать по тоби стану… Но коли зовэ – едь, Олёша. Може впрямь большим человеком станешь. А сюда ты завсегда воротиться сможешь, мий дом для тебе кожен день открыт.

Алёшка обнял старика за худые плечи, тот крякнул.

– Ты силушку молодэцку в узде держи – подавишь.

– Побач[11], дядько Гнат. – Алёшка улыбнулся.

– Когда в дорогу?

– Завтра вранци[12]. – Он помрачнел. – Тильки як же мамо? Як же я поеду не простясь?

– Ничего. – Гнат вздохнул. – Вона благословит. Не сумневайся. Едь покойно. Наталя – баба мудрая, беспременно благословит. И молиться за тебя станет. Як и я, многогрешный. – Голос Гната дрогнул, он похлопал Алёшку по спине и быстро отошёл к окну, внимательно всматриваясь в засыпанный снегом палисад, словно на пустынном дворе происходило нечто интересное.

День прошёл в сборах и хлопотах. Не то чтобы у Алёшки были сундуки с добром – весь его скарб без особых усилий вместила заплечная торба, но что-то требовалось постирать, что-то подлатать, поставить, наконец, на прохудившиеся валенки заплаты, – словом, дела нашлись. Опамятовался он, лишь когда старый Гнат стал собираться к вечерне.

– Пойдём, хлопче, споёшь нам наостанок[13]…

Пел Алёшка вдохновенно. Он любил петь, душой уносился в заоблачные выси, словно на крыльях ангельских парил. От того и стихиры вечно путал – душа запевала раньше, чем разуменье поспевало. Зато и служба пролетала, как единый миг: только-только благовест[14] ударил – и уже отпуст[15].

Когда подошёл под благословение к отцу Анастасию, тот не тюкнул с размаху крестом в лоб, как обычно, а протянул для поцелуя, чего Алёшка редко удостаивался. И брови батюшкины не сошлись привычно к переносью, и очи не метнули в нерадивого певчего гневную молнию.

Анастасий вдруг ухватил его за чуб, но не свирепо, а почти нежно.

– Удачи тебе, Алёша, и обережний[16] будь. Столица – вона лукава, як баба брехлива. – И он вдруг потрепал Алёшку по голове.

Пока помогал Гнату в пономарке[17], опустилась ясная морозная ночь. Выйдя из храма, Алёшка запрокинул голову, весь небосвод сиял россыпью больших и малых звёзд. И, как всегда, когда глядел в небо, дух захватило от восторга и упоения, словно Господь оттуда, с высоты, смотрел прямо на него, безглуздя, и ласково ему улыбался. Алёшка улыбнулся в ответ.

– Шапку одягни, башку застудишь! – заворчал с крыльца Гнат. – Иди до дому, а я к Петру загляну.

Покуда шёл до Гнатова двора, всё думал, как оно там, в Москве? Сказывали, хаты друг на друге по три штуки стоят, а улицы килимами[18] застелены.

– Алёша!

Он обернулся – оказалось, замечтавшись, прошагал мимо Гнатова куреня. Возле завалившегося плетня, что он так и не поправил, маячила невысокая фигурка.

– Ганя? Ты чего тут? – удивился Алёшка, подходя.

Луна светила, как огромный фонарь, почти круглый, лишь с одного боку кривоватый, словно чуть сколотый. Девушка подняла на него покрасневшие глаза:

– Верно батько казав, що ты з паном до столицы едешь?

– Верно. – Алёшка ей улыбнулся.

Ганя вдруг всхлипнула.

– И я тебе больше не побачу? Николи?

– Не плачь, ну шо ты? Хочешь, я тоби с Москвы шаль найкращу прышлю? С кытычками[19]?

Алёшка хотел погладить её по голове, как всегда гладил маленьких сестрёнок, когда утешал, но девушка вывернулась из-под его руки и, привстав на цыпочки, вдруг обхватила за шею, на удивление сильными руками притянула к себе и поцеловала в губы.

От изумления Алёшка даже не нашёлся, что сказать. Так и стоял, растерянно хлопая глазами.

– Ось. Визьмы на згадку[20]… – И она протянула ему сложенный вчетверо рушник, расшитый не то цветами, не то птицами. – На венчание вышивала, так, видно, не доля. Прощай!

И, сунув дар ему в руки, Ганя бегом припустила в сторону дома отца Анастасия. Алёшка так и остался глядеть ей вслед.

–

[11] Прости

[12] с утра

[13] напоследок

[14] Благовест – колокольный звон, собирающий прихожан на службу.

[15] Отпуст – благословение прихожан священником после службы.

[16] будь осторожен

[17] Пономарка – служебное помещение в храме, где хранится церковная утварь и могут находиться алтарники.

[18] коврами

[19] с кисточками

[20] на память

Глава 1

в которой Елизавета думает о смерти, Мавра беседует с Лестоком, а Алёшка видит неземное сияние

– Ну вот и всё, Ваше Высочество. – Лесток ловко перетянул чистой тряпицей сгиб руки, согнув, положил её Елизавете на грудь и сделал знак горничной, чтобы та убирала серебряный, забрызганный кровью таз. – Теперь поспите.

– Я скоро умру? – Голос пациентки дрогнул.

– Бог с вами, Ваше Высочество! Что за странные фантазии! Вы уже почти здоровы. Кашель скоро пройдёт, уверяю вас! Пейте три раза в день горячее красное вино, настоянное на травах, и скоро забудете о своём недуге. Если бы ещё удалось найти молоко ослицы, было бы и вовсе замечательно…

– Тогда отчего у тебя такое лицо, будто я уже посреди церкви в гробу лежу? – Елизавета усмехнулась невесело.

– Прошу прощения, Ваше Высочество! Не предполагал, что вы так внимательны к моему лицу, иначе не стал бы огорчать вас его хмурым видом… Сие лишь от того, что у меня нынче в голове сильная ломота – эти ваши канальи-кабатчики продают сущую цикуту[21]. Отдыхайте.

Он поклонился и двинулся к двери, однако на пороге обернулся и, удостоверившись, что пациентка не видит его за низко спущенным пологом огромной кровати, поманил камеристку, сидевшую рядом с больной. Камеристка, фрейлина и ближайшая подруга, Мавра Егоровна Чепилева[22], уже больше десяти лет состояла при Елизавете. Пожалуй, человека ближе неё у той не было. Вот и сейчас Мавра всю процедуру держала цесаревну за руку и отвлекала разговором. Елизавета боялась боли ужасно, однако пиявок – отвратительных, скользких, холодных червяков – ненавидела ещё больше и потому предпочитала терпеть боль от порезов ланцета. И если Мавре удавалось отвлечь её, процедура проходила почти безболезненно.

Мавра Егоровна, заметив производимые медикусом знаки, украдкой кивнула в ответ, и Лесток вышел.

Через четверть часа она появилась в его комнате с озабоченно-тревожным лицом.

– Что случилось, Иван Иваныч?

В России его имя – Иоганн Герман трансформировалось в «Ивана Ивановича», и Лесток давно уже привык отзываться на него. Впрочем, Елизавета звала его на французский манер – Арман.

– Всё не так безоблачно, как мне бы хотелось, Мавра Егоровна. – Он говорил почти без акцента, только лёгкое грассирование отличало его произношение от речи русских. – Нынче опасность миновала, Её Высочество определённо идёт на поправку. Но и сама болезнь, и то, как долго держался жар, а главное, как сильно и долго она кашляет – знаки весьма и весьма недобрые. Её Высочество стоит на пороге грудницы[23].

Мавра заметно побледнела, но слушала молча, не кудахтала. Лестоку она нравилась – умная, спокойная, здраворассудительная, совершенно лишённая дамских романтических бредней. Спросила только:

– Вы говорили ей о том?

– Нет, – покачал головой Лесток. – И вас прошу этого не делать. Для таких натур, как Её Высочество, известие о близости тяжёлого недуга может оказаться губительным. Елизавета мнительна, ужасно боится болезней и смерти – да вы же и сами знаете.

– Вы сказали «на пороге». Болезнь ещё можно предотвратить?

– Ручаться за то не могу. – Лесток вздохнул. – Лучше всего было бы, конечно, сменить климат – отправить её на пару лет на воды. Но сие, как понимаю, совершенно исключено.

Хотя тон его был, скорее, утвердительным, нежели вопросительным, Мавра кивнула.

– А потому, единственное, что ещё, надеюсь, может остановить развитие болезни – это спокойное и счастливое состояние души Её Высочества. Последние месяцы она постоянно плачет и находится в чёрной меланхолии. Не думайте, что я об этом не знаю. Она может притворяться беззаботной и улыбаться при встречах, но я прекрасно вижу истинное положение вещей. Я знаю Её Высочество много лет и, поверьте, могу отличить настоящую весёлость от наигранной. Вы должны сделать так, чтобы она успокоилась.

– Сделать? Но как? Вы же понимаете, отчего она плачет! – Мавра вздохнула. – Что же тут поделать возможно?

– Откуда мне знать! – Лесток раздражённо дёрнул плечом. – Радуйте, отвлекайте! Придумайте какую-нибудь забаву! Устраивайте концерты, спектакли, фейерверки. Наряды шейте – она их обожает. Словом, вам виднее, это же вы старшая придворная дама! Хоть вприсядку перед ней пляшите, ежели сие её развеселит. Подсуньте ей нового любовника, наконец!

Мавра не стала краснеть, точно мак на лугу, только чуть приподняла белёсые брови:

– Вы полагаете, это поможет?

– Чем скорее она забудет Шубина и увлечётся новым кавалером, перестанет плакать, не спать ночами, терять аппетит и пребывать в десперации[24], тем больше шансов, что болезнь пройдёт без следа. – Лесток хмуро покачал головой и добавил сердито: – Если бы год назад мне сказали, что я буду всерьёз опасаться чахотки у Её Высочества, я бы не поверил. Ни по телесному сложению, ни характером, ни здоровьем Её Высочество совершенно не склонна к этой болезни и то, что сегодня она едва-едва не стала её жертвой, происходит единственно от её состояния духа – ипохондрии, в которой она пребывает много месяцев. И я заявляю вам как медикус: если вам не удастся эту тоску рассеять, она скоро убьёт Её Высочество.

–

[21] Яд растительного происхождения, получаемый из растения Cicúta virósa. Им был отравлен Сократ.

[22] После длительных раздумий автор намеренно изменил фамилию ближайшей подруги Елизаветы, Мавры Егоровны Шепелевой, чтобы не возводить на эту даму напраслины. Поскольку героиня романа совершает предосудительный поступок, которого настоящая Мавра, скорее всего, не совершала.

[23] Грудница – чахотка, туберкулёз.

[24] Десперация – депрессия.

* * *

Лес по обеим сторонам дороги немного расступился, и впереди сквозь ненастную дымку апрельского вечера проступили очертания причудливых башен донжона[25] и крепостных стен замка Шамбор. Усталые кони, точно почуяв близкий отдых, взбодрились, и даже стук копыт зазвучал веселее.

По прямой, как стрела, дороге двое всадников, словно обретя второе дыхание, устремились навстречу замку. Не прошло и часа, как под копытами их коней приятно захрустел гравий обширной площадки перед крепостным рвом. Мост был опущен, решетка центральных ворот поднята, и через минуту утомлённые путешественники, проскакав по мосту, миновали стену и спешились перед главным входом донжона.

Со стороны конюшен к ним уже бежали, и, бросив поводья подоспевшей прислуге, оба кавалера поспешили внутрь. Тот, что шёл первым, высокий стройный седовласый красавец, небрежно кивнул склонившемуся мажордому, прошагал мимо выстроившейся шеренги солдат личной охраны и устремился к широкой лестнице в центре здания. Второй, миловидный юноша лет двадцати, поспешал следом, с любопытством поглядывая вокруг – он был здесь впервые.

Один за другим они взбежали по винтовой мраморной лестнице на второй этаж, где их встретил немолодой, изящно одетый господин.

– Прошу, господа! Его Величество ждёт вас!

И он распахнул перед прибывшими тяжёлую дубовую дверь кабинета. Из-за массивного бюро навстречу поднялся статный высокий мужчина, уже немолодой, с чуть оплывшим, но всё ещё привлекательным породистым лицом – король-изгнанник Станислав Лещинский[26].

– Ваше Величество! – Старший из посетителей преклонил одно колено, и молодой спутник последовал его примеру, но король поднял седовласого и заключил в объятия.

– Граф Плятер! Как я рад вас видеть! Встаньте, сударь, – добавил он, заметив, что юноша так и остался коленопреклонённым.

– Позвольте представить Вашему Величеству моего юного друга, Матеуша Годлевского, – отрекомендовал граф молодого человека.

– Годлевский? – Король чуть сдвинул собольи брови. – Бартоломеус Годлевский, павший в битве под Фрауштадтом двадцать пять лет назад, вам родственник?

– Так точно, Ваше Величество! – отрапортовал юноша, вытянувшись. – Это мой дед!

– Вот как… Рад видеть вас у себя, пан Годлевский. Ваш дед был храбрый воин и истинный поляк! Надеюсь, вы достойны называться его внуком.

Король обернулся к секретарю, стоявшему возле дверей.

– Пан Вацек, разместите моих гостей, пусть им подадут воды умыться с дороги и проводят в столовую.

Поздно вечером, когда после обильного и изысканного ужина, за которым оба гостя воздали должное искусству королевского повара и молодой человек отправился отдыхать в свои покои, король и граф Плятер сидели в кабинете, не спеша пили тёмно-рубиновое густое вино и негромко разговаривали по-польски.

– Как дела в Варшаве? – Король приподнялся из кресла и передвинул каминный экран так, чтобы защитить от жара ноги – дрова в очаге весело пылали, и промозглая весенняя сырость отступала, жалась по углам.

– Отчизна ждёт часа, когда Ваше Величество, наконец, вернётся в Польшу. – Граф сделал глоток. – Старая развалина, узурпировавшая ваш трон, доживает последние месяцы.

– Август[27] болен? – Лещинский оживился.

– Лейб-медиков во дворце стало больше, чем лакеев, но это не сильно помогает проклятому греховоднику. Злые языки подозревают у него французскую болезнь[28]… Это, конечно, всего лишь сплетня, хотя я бы, пожалуй, согласился отдать пару лет собственной жизни, чтобы полюбоваться, как у блудолюбца провалится нос…

– Полноте, граф! – Лещинский рассмеялся. – Не то это зрелище, ради коего стоит разбрасываться Божьим даром!

– Накануне отъезда я имел беседу с господином фон Шильдке, одним из эскулапов, что пытаются поддерживать жизнь порфироносной руины, и он заверил меня, что больше года узурпатор не протянет…

– Замечательная новость, граф! Пожалуй, стоит за неё выпить! – Король разлил по бокалам бургундское.

– Это было бы и впрямь чудесно, Ваше Величество, если бы не русские… Новый посланник московитов, граф Лёвенвольде[29], вовсю интригует, расчищая место для нового Августа. Можно не сомневаться, что русские постараются купить всех, кого сумеют, чтобы посадить на трон очередного саксонца[30].

Лещинский легко, словно юноша, вскочил и зашагал по комнате. В порывистых движениях угадывалось раздражение.

– Это неслыханно! – проговорил он, наконец. – Что они сделали с моей несчастной Польшей! Неужели поляки, как стадо баранов, так и будут бежать туда, куда гонят их русские?! Поляки – единственная нация, которая спокон веку сама выбирала своих королей!

Он раздул ноздри.

– У варваров много денег, – вздохнул граф. – Ваш венценосный зять[31] тоже должен вступить в эту игру… Польше не тягаться с Московией, но Франция – богатая и сильная держава и вполне способна дать дикарям укорот! Лучше всего было бы сразу после смерти узурпатора ввести в Польшу французские войска…

Король вздохнул.

– Вы же знаете, мой друг, что кардинал[32] весьма неохотно прибегает к военному вмешательству, и то тогда лишь, когда избежать оного никак невозможно. Да и в тех случаях норовит обойтись скорее переговорами, нежели пушками…

– Знаю, Ваше Величество, но всё же вы можете действовать напрямую через короля. Конечно, Его Величество ещё очень молод и сильно зависит от своего наставника, но не зря же говорят, что ночная кукушка дневную всегда перекукует – Её Величество, если захочет, рано или поздно внушит Людовику правильные мысли…

– Разумеется, я попрошу помощи и у зятя, и у дочери. – Лещинский досадливо поморщился, но сразу же улыбнулся. – Но мне кажется, что вы ещё не всё мне рассказали, припрятав в рукаве козырного туза?

– Ваше Величество очень проницательны, – Плятер улыбнулся без всякого намёка на весёлость. – Да, я много думал об этом. И, кажется, придумал недурной ход…

Он смолк, разглядывая на свет благородный оттенок вина, налитого в хрустальный бокал. Лещинский терпеливо ждал продолжения, и, вдоволь налюбовавшись на игру рубиновых искр, Плятер проговорил:

– Надо сделать так, чтобы русским стало не до того, чтобы совать нос в наши дела…

– Замечательная идея! – Король насмешливо скривил сочные губы. – Знать бы ещё, как этого достичь.

– Царица[33] Анна заняла кресло не по размеру и теперь очень старается усидеть на нём. – Плятер усмехнулся, бархатные чёрные глаза недобро прищурились. – После смерти юного царя трон должна была наследовать принцесса Елизавета, но её обошли, и теперь у новой царицы большая и зело болючая мозоль – что делать с принцессой, которая в любой момент может встать во главе заговора… Вы понимаете меня, Ваше Величество?