Текст книги "Шальная звезда Алёшки Розума"

Автор книги: Анна Христолюбова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

– Чудо как хорош, – согласно повторила Мавра и покивала. – И не токмо голос.

– Скажи лучше, куда он уйти мог? Как думаешь? – Елизавета пропустила Маврины слова мимо ушей. – Где его искать?

Но строить догадки Мавра не стала.

– Вот разузнаем, не видал ли кто в посаде, тогда и думать станем. Может, он к кому из знакомцев в гости ушёл… И скоро воротится.

К вечеру Розум не вернулся. И тревога, убаюканная разговором с подругой, к моменту, когда пришла пора собираться к вечерней службе, выросла уже до размеров колокольни. Елизавета сама не понимала, почему её так беспокоит исчезновение какого-то певчего, о котором обычно она неделями не вспоминала.

Однако в храм отправиться не успели – едва Елизавета вместе со своей свитой спустилась с парадного крыльца, к ней, ломая шапки и кланяясь на ходу, будто колодезные журавли, устремилась небольшая группа мужиков.

– Государыня, матушка! – возопил тот, что был старше всех, и плюхнулся на колени. Остальные последовали его примеру. – Защити! Я человек бедный, а коли всяк начнёт у меня в заведении непотребство чинить, мебеля ломать да рожи гостям портить, так и вовсе с сумой по миру пойду!

Елизавета ничего не поняла и в недоумении взглянула на Мавру. Та, похоже, тоже не слишком уразумела, о чём речь, но виду не подала.

– Кто кому рожи портил? И причём тут Её Высочество?

– Дык вашего двора человек вечор у меня в кабаке бузовал. Две лавки поломал, Фролке моему всю харю раскровянил… – Он махнул рукой куда-то за плечо, и Елизавета перевела взгляд на его спутников. Те и впрямь были хороши, как на подбор – у кого глаз заплыл, у кого скула отливала фиолетом, у кого губа была размером с лапоть. – Посуду по́бил…

– Ты ври да не завирайся! – фыркнула Мавра. – Что это за посуда у тебя, кою побить возможно? Может, ещё скажешь – зеркала венециянские? Всей твоей посуды – кружки оловянные да миски. Оне не бьются, хоть об пол их, хоть об стену колоти!

– Обижаешь, боярыня! – произнёс мужик, пожалуй, даже с достоинством. – Зеркалов у меня в заводе отродясь не бывало, брехать не стану, а коли бы были, той супостат их бы тоже по́бил… Что же до посуды, так мисок глиняных дюжину, да осемь кружек, да три кринки с квасом… Оно для вашего сиятельства и Ихнего Высочества, знамо дело, ущерб невеликой, а я человек маленький, мне и сие тяготно.

– И кто ж у тебя буянил?

– Вашего двора человек.

– Это мы уж слыхали. Звать его как?

Мужик скорбно вздохнул.

– Из себя каков? – продолжала допытываться Мавра, и Елизавета невольно подавила улыбку: ишь, дознавательница.

– Дюжий да чернявый, аки жуковица… Зенки, что твои плошки… Да воно ж он, ирод буйливый! – И пострадавший наставил обличающий перст куда-то за спины Елизаветы и её людей.

Все в недоумении закрутили головами. Елизавета тоже обернулась и увидела Алексея Розума, выходившего со стороны заднего двора.

Глава 10

в которой Алёшка мается с похмелья, Елизавета читает письмо, а некто строит козни

Так худо ему ещё в жизни не бывало. И как это батько горилку хлещет вёдрами? Алёшке казалось, все его внутренности вот-вот окажутся в ведре, над коим он страдал. Капустный рассол, которым потчевал истопник Василий, казалось, прожёг в животе дыру, и было странно, что не выливается наружу. На каждый рвотный спазм голова отзывалась медным гулом, точно пустой котёл.

Наконец, обессиленный, он замертво упал на сундук своего нового приятеля и заснул. Когда очнулся, день уже клонился к вечеру – солнце бросало сквозь маленькие оконца длинные лучи густо-медового цвета, в которых плясала целая армия пылинок. Настырная муха норовила сесть на лицо, Алёшка согнал её и, окончательно проснувшись, сел. Голова, конечно, болела, но желания сию же минуту умереть уже не возникало.

– Опамятовался? – поинтересовались рядом, и, оглянувшись, он заметил Василия; тот латал рубаху, толстая железная игла споро мелькала в ловких, быстрых пальцах. – Сейчас я тебе потрапезовать принесу.

Он сделал ещё пару стежков и откусил суровую нитку крепкими кривоватыми зубами.

– Что смотришь? – усмехнулся Василий, заметив недоумённый взгляд. – У меня жёнки нет, сам заплатки ла́жу. – И, окинув взором своего гостя, добавил насмешливо: – Это к тебе, небось, девки в очередь становятся портки зашивать, а мне самому приходится.

Алёшке и впрямь девки да бабы часто чинили одежду, но почему Василию приходится справляться самому, он не понял.

Тот сходил на поварню, притащил кружку кваса и миску пшённой каши с увесистым шматком топлёного масла и здоровенным солёным огурцом. Алёшка взглянул на снедь с сомнением – при виде еды в желудке вновь шевельнулся противный кислый ком.

– Ты с огурца начинай, – посоветовал Василий, – глядишь, и разлакомишься…

Алёшка с опаской откусил огурец, захрустел осторожно, ожидая приступа тошноты, однако истопник оказался прав: острый кисло-солёный сок погасил дурноту, неожиданно пробудил аппетит, и он сам не заметил, как умял всё до крошки.

– Ну что? Полегчало? – спросил наблюдательный Василий. – То-то…

– Спасибо тебе. – Алёшка улыбнулся благодарно. – Я теперь твой должник.

– Пустое! – махнул рукой Василий.

Алёшка серьёзно взглянул ему в глаза.

– Нет, не пустое. Я тебе по пьяни много чего понаболтал, о чём молчать надобно было, зато теперь могу сказать и другое – ты мне надежду воротил, а это дорогого стоит…

Василий помолчал, словно решая, говорить или нет, и тряхнул кудрявой головой:

– Ну так и я тебе скажу… Я Елисавет Петровну с детства знаю – росла она здесь, а я тут всю мою жизнь живу, с младенчества. И отец мой жил, и дед… И все государям служили. Алексей Яковлевича я тоже знаю, у них имение здесь неподалёку да и с Её Высочеством приезжал не раз. Он человек неплохой, но для меня чужой, до него мне дел мало. А Елисавет Петровна не просто хозяйка, она мне сестрица молочная – мамка моя, Царство ей Небесное, своей титькой её выкормила. Ближе неё у меня никого нет. И очень мне хочется, чтобы она счастлива была. С тобой или с другим кем – то мне неважно, ты для меня тоже человек посторонний… Главное, чтобы Шубина позабыла поскорее, а то неровён час в гроб себя загонит – девы, оне племя хрупкое, раз – и прибрал Господь… Сумеешь его место занять – твоё счастье, а нет, так печаль тоже твоя. Токмо знай: обидишь её – шею тебе сверну!

И он улыбнулся приветливо.

– Что ж, за откровенность тоже спасибо, – усмехнулся Алёшка и вышел из каморы истопника.

Во дворе, вдохнув свежего воздуха, он окончательно повеселел, даже голова почти прошла. Над садом низким гулом поплыл звук колокола – звонили к вечерней службе, и Алёшка ускорил шаг. Конечно, его ждёт нагоняй от регента за то, что утром не явился, но настроение всё равно было прекрасным.

Он вывернул из-за угла и прямо возле парадного крыльца увидел группу людей. В центре стояла Елизавета, вокруг неё толпились приближённые, а перед ними на коленях в пыли замерли несколько мужиков бородатых и без шапок. Тот, что располагался впереди, обернулся и, увидев Алёшку, вдруг упёр в него палец, а после резво вскочил, подбежал и ухватил за грудки.

– Вот он, супостат! – завопил мужик, обдав ядрёным луковым духом. – Разоритель и поругатель!

Алёшка ничего не понял. Мужика он не знал, и отчего тот на него остробучился, понятия не имел. Впрочем, уже через пару минут ситуация разъяснилась, и Алёшка весь покрылся холодным потом – из воплей мужика он понял, что именно в его кабаке заливал вчера горе и именно ему и его сыновьям бил рожи. И хорошо бил, судя по их виду…

Чувствуя, как горят щёки, Алёшка опустил голову. Взглянуть на Елизавету он не смел.

– Довольно! – оборвала та кабатчика. – Сколько урону нанёс тебе господин Розум?

Тот опять запричитал, заохал, стал перечислять порушенное Алёшкой имущество – двадцать мисок, десяток кружек да пять кувшинов с квасом, да три поломанных лавки… Елизавета вновь его оборвала.

– Трёх рублей тебе достаточно?

– Помилуй, Ваше Высочество, – вмешалась Мавра, – да ему, прохвосту, и половины много будет!

Но Елизавета её перебила.

– Так достаточно? – повторила она.

Мужик рассыпался теперь в многословных славословиях и излияниях благодарности, но цесаревна слушать не стала.

– Мавруша, распорядись выдать ему три рубля, – велела она и вдруг обернулась к Алёшке и презрительно бросила: – А говорил, вина не пьёшь…

И, больше не взглянув, двинулась в сторону церкви. Побитым псом он побрёл следом.

* * *

Дождь продолжал шуршать за окном, прятаться в мокрых листьях, гнуть к земле отяжелевшие ветки. Игроки давно разошлись по своим комнатам, и в горнице остались лишь братья Григорьевы. Один, облокотясь на низкий подоконник часто остеклённого окна, глядел в сад, второй лежал на своей постели, закинув за голову руки.

– Закрой. – Иван широко зевнул и потянулся. – И так комарья понапустили, сожрут меня.

– Отобьёшься как-нибудь.

Иван сел на кровати и яростно почесался.

– Что с тобой нынче? Словно в воду опущенный.

Данила помолчал.

– Невмоготу мне, Ивашка. Всю душу она мне вымотала. Никаких сил нет. Уволюсь я от этой службы. Лучше уж в полк.

Иван вскочил и подошёл к брату.

– Ты что, Данилка! Умом оскорбел? Какой тебе ещё полк? Где такой службы сытной да вольной найдёшь?

– Не могу я. – Стоявший обернулся, и в глазах его Иван увидел слёзы. – Легче не видеть её, чем так. Рядом, а не моя!

– А разве… – Иван запнулся, вспомнив, как накануне вечером брат выскочил вслед за Елизаветой в сени. Выглянув через пару минут, он увидел, как тот, прижав её к выложенной изразцами печи, осыпает поцелуями грудь и шею, и увёл товарищей к себе играть в карты. – Разве ты вчера с ней… не был?

Данила тяжко вздохнул и весь ссутулился.

– Сперва она податлива была, на поцелуи отвечала, я чувствовал – словно воск в моих руках тает, а потом вдруг вырвалась и убежала в слезах. – Он сжал в кулаки подрагивающие пальцы и прикрыл глаза. – Не могу я, Ивашка. Любит она его, ирода!

– Кого? – осторожно переспросил Иван. Отчего-то ему вспомнился певчий-казак.

– Шубина! – Брат судорожно вздохнул, не то всхлипнул.

– И-и-и! Нашёл к кому ревновать! – Иван рассмеялся. – Шубина нынче с собаками не сыскать!

– Она с ним в переписке состоит.

Иван насторожился.

– Откуда взял?

– Мавра сказывала.

– А с чего это она с тобой откровенничает? – Иван пристально взглянул на брата. По собственному опыту он знал, что после амурных утех разнежившаяся Мавра становилась не в меру разговорчивой, и у неё много чего можно было выпытать, о чём в обычном состоянии она ни за что бы не проговорилась. Сам не раз пользовался. – Или было у вас чего?

Данила завздыхал и взглянул виновато.

– Сошлись мы с ней раз. Прости, Иванушка. Сам не знаю, как произошло. Я от Елизаветы ровно пьяный был… А тут она. Ну и… случилось… Прости.

– Ай да Мавра! – Иван хохотнул. – Интересно, с Михайлой она тоже спит?

Данила скривился, а Иван хлопнул его по плечу.

– Да пёс ней! Я ж на ней жениться не собираюсь, пущай Петруха себе рога растит. И что Шубин?

– Пишет он ей. И она ему пишет. Не забывает…

– Да и пускай пишет. – Иван пренебрежительно махнул рукой. – Он-то в Ревеле, а ты здесь, с нею рядом! Что ты этакий рохля? Смелее будь! Настойчивей.

– Тогда на охоте мне показалось, что она не против… Так смотрела на меня. Счастливый ты, Ивашка… Не знаешь этих мук адовых. Когда то поманит, то оттолкнёт, то раззадорит, то будто водою ледяной окатит.

– Да она ж специально тебя дразнит! Дамы этакие игры обожают! Она, небось, ждёт, когда ты резвость явишь. Приди к ней ночью в опочивальню. Бабы напор страсть как уважают! Не устоит. Она ж не девица – натура, поди, просит. Стосковалась уж за столько-то месяцев. Тут коли раз своего добьёшься, так и всё – твоя будет. Ублажать устанешь. – Он подмигнул.

* * *

– «…а того хуже, матушка, что Авдотья моя в страсти виннозапойной удержу не знает вовсе. Нынче всякий день пьяна так, что на ногах не держится. Уж я её и увещевал, и запирал, даже и бивал – всё без толку. На тебя, благодетельница, последняя моя надёжа – коли уж и ты не вразумишь, мне токмо в омут головой от этакой жизни. Остаюсь преданный тебе безмерно, нижайший раб твой, Матвейка Гвоздев», – дочитала Мавра и протянула письмо Елизавете.

Елизавета зыркнула на несчастную бумажку так, что та чудо что не возгорелась. Она сидела перед зеркалом, то и дело бросая взгляды на собственное отражение, а стоявшая за её спиной Прасковья осторожно расчёсывала распущенные волосы.

– Да лучше бы он её самоё в омут башкой сунул! – в сердцах бросила она. – Как мне сестрица дражайшая надоела, сама бы придушила с радостью! Вот что с этой мерзавкой делать?

Мавра вздохнула. Вопрос был риторический, ответа на него не имелось.

Когда четыре года назад в дом к Елизавете явилась чуть не в лаптях молодая женщина, назвавшаяся Евой Дитриховной Скавронской, та и не предполагала, что, обогрев незнакомку, обретёт себе такую докуку. Ева назвалась дочерью старшего брата Елизаветиной матери, Дитриха Скавронского, уже покойного. Причём никто из многочисленной родни Екатерины Алексеевны, к тому моменту уже прочно обосновавшейся в России, не мог с уверенностью сказать, есть ли в семействе такая родственница. Старшее поколение вроде бы припоминало, что имелся у них некогда брат Дитрих, который не то сгинул во время Северной войны, не то пошёл против отцовской воли и был изгнан, но ни о самом Дитрихе, ни о его семье толком ничего не знало.

Девица рассказала, что она сирота, мать потеряла ещё во младенчестве, а отец помер около года назад и, умирая, велел дочери идти в Петербург, где нынче царствует его родная сестра Марта[95]. Девушка сперва решила, что отец повредился умом, но, когда стала рассказывать об этом соседке, та, к её удивлению, подтвердила – так и есть, русская царица и впрямь родом из Лифляндии и самого простого корня. Похоронив отца, Ева продала все мало-мальски ценные пожитки и отправилась в далёкую Россию.

Екатерину она не застала. Возможно, та и вспомнила бы старшего брата, но к моменту, когда Ева добралась до Санкт-Петербурга, Екатерина Алексеевна уже четвёртый месяц покоилась в усыпальнице Петропавловского собора. Однако Ева выяснила, что у неё есть двоюродная сестра, и заявилась к Елизавете.

Несмотря на то, что многочисленные её кузены, дядья и тётки – Скавронские, Гендриковы и Ефимовские, получившие из рук венценосной сестры имения и титулы, – к новоявленной родственнице отнеслись холодно, Елизавета как глава этой огромной и пёстрой графско-крестьянской семьи Еву пригрела. В родстве, в отличие от прочих, она не сомневалась – Ева была удивительно похожа на молодую Екатерину.

Елизавета, даром, что сестрица оказалась старше на шесть лет, взяла ту под свою опеку – наняла ей воспитателей, окрестила в православную веру с именем Евдокия, дала за ней неплохое приданое и пристроила замуж за вполне состоятельного, хоть и не слишком знатного дворянина, Матвея Алексеевича Гвоздева.

Однако недаром говорят, что благие порывы порой ведут прямиком в адскую геенну: вскоре после свадьбы выяснилось, что мало того, что молодая жена блудлива, как кошка, она ещё и пила запоями. И теперь Елизавета, которую мучило чувство вины перед мужем бедовой родственницы, была вынуждена разбирать постоянные их жалобы и склоки.

– Я, конечно, им отпишу и Дуньку как следует выбраню. Была б она здесь, и по щекам бы нахлестала, да только сие столь же бестолково, как лечить падучую розгами, – сердито проговорила Елизавета.

– Запойная страсть, всё одно, что падучая, та же хвороба, – отозвалась Мавра сочувственно. – Сама не пройдёт. Лечить надобно.

– Да как же её вылечишь? – Елизавета вздохнула.

Прасковья, до сих пор молчавшая, оживилась:

– Всего вернее знахарку найти, чтобы травками да заговорами её попользовала. Тётки моей деверь тоже пил, ровно слон персиянский, жёнка его много лет маялась, а как он с пьяну её чуть не зарезал, так ворожейку нашла. Она питуха каким-то снадобьем опоила, он, правда, с того зелья чуть Богу душу не отдал, зато уж третий год на вино даже смотреть не может.

Обе, и Елизавета, и Мавра, изумлённо уставились на подругу, и та, смутившись, покраснела.

– Видно, только сие и остаётся. – И Елизавета с досадой смяла письмо и бросила на бюро.

–

[95] Марта Скавронская – так звалась императрица Екатерина Первая до крещения в православную веру.

* * *

В мутном кабацком чаду в самом тёмном и дальнем углу сидели двое. Пожилой господин в небрежно стянутом лентой парике – рослый, широкоплечий, похожий на здоровенного медведя – тянул из большой оловянной кружки пиво, по-кошачьи жмуря внимательные цепкие глаза. Его собеседник – невысокий, стройный, совсем юный, в надвинутой до самых глаз треуголке – заметно нервничал: ничего не ел, не пил и опасливо косился на шумевших за соседним столом хмельных мужиков.

– Вы сильно повзрослели за те пять лет, что я не видел вас, – проговорил, наконец, пожилой. – Не бойтесь. Рядом со мной вам опасаться точно нечего. Может быть, поужинаете?

– Если можно, ваше превосходительство, давайте не будем затягивать нашу встречу. Мне было непросто незаметно ускользнуть и хотелось бы вернуться до того, как моё отсутствие станет явным.

– Как вам будет угодно, дружочек… Признаться, я был удивлён, получив ваше послание. Зело удивлён. И как это вы вспомнили обо мне, старике?..

– Я хочу предложить вам уговор… – Молодой нервно сглотнул. – Я помогу вам, а вы за то выручите меня…

– Поможете? Чем же? – Пожилой посмотрел с интересом.

– Отправить в монастырь цесаревну Елизавету Петровну.

Пожилой глянул внимательно, однако удивления не выказал.

– Вы с детства отличались острым умом, – усмехнулся он. – Гораздо большим, нежели ваш брат. Что ж, я с радостью воспользуюсь помощью.

– Но вы не спросили, чего я хочу взамен…

– В том нет нужды, я это прекрасно знаю.

– Даже так? Вы хорошо осведомлены, ваше превосходительство. – Молодой дёрнул уголком рта, должно быть, изобразил усмешку, но лицо осталось напряжённым и бледным.

– Служба такая – всё обо всех знать, – добродушно рассмеялся пожилой. – Да и страсти людские весьма однообразны: сребролюбие, тщеславие да вожделение – вот те киты, на коих мир человеческий стоял, стоит и будет стоять до скончания века… Значит, уговор? Услуга за услугу? Не скрою, ваше предложение как нельзя кстати. Вы, словно светлый ангел, появились очень ко времени, дружочек… Её Величество весьма раздражена поведением двоюродной сестрицы и ищет повод, чтобы избавиться от неё. Скажу сразу: повод этот должен быть значительным. Бабьи пересуды не годятся. Ваша задача – найти его и сообщить мне. Дело сие зело непростое, как я полагаю – при дворе Её Высочества нынче слишком мало людей. Все у всех на виду… Так что вы должны быть весьма осторожны. Ведь вам придётся стать моими глазами и ушами во дворце. И докладывать обо всём, что услышите и увидите, даже если то покажется вам неважным. И главное: вы должны копировать или хотя бы прочитывать всю корреспонденцию, что присылают Елизавете.

– Я постараюсь, ваше превосходительство.

– Я должен знать всё, что происходит во дворце – все интриги, конфликты, образ мыслей Елизаветы и её приближённых. Разумеется, у меня есть свои люди среди прислуги, но это совсем не то, что человек из её окружения.

– Я сделаю всё, что смогу, ваше превосходительство.

– Вот и славно, дружочек. Я рад, что не забываете старика, всё же мы с вашим батюшкой большими друзьями были. – И он ласково похлопал собеседника по руке.

Глава 11

в которой все гадают, гуляют и развлекаются

В канун Аграфены-Купальницы ранним утром возле дворца появился странный человек. Он подъехал к крыльцу, когда Елизавета со всей свитой вышла, чтобы идти к обедне. Подъехал верхом на великолепном вороном коне. Собственно, на коня-то она в первую очередь и обратила внимание, изумившись, что крестьянин едет на такой прекрасной лошади, но, взглянув на всадника чуть внимательнее, переменила мнение – этот человек был явно не из селян.

Незнакомец оказался весьма необычен на вид – смугл, черноволос, с короткой, очень густой кучерявой бородой. И одет не так, как одеваются здешние землепашцы – красная рубаха, широкие порты и атласная безрукавка, вышитая серебряной нитью по низу и полам, на ногах не лапти, а высокие сапоги, на голове странный убор – круглый с небольшими полями и плоским дном.

Увидев Елизавету, он соскочил с лошади и низко поклонился, однако шапку свою почему-то не снял.

– Государыня, – у человека был низкий, звучный, очень красивый голос, – милости прошу: дозволь моему табору на твоей земле пару дней постоять. Коням роздых дать.

– Кто ты таков? – Елизавета рассматривала его с интересом.

– Меня зовут Григорий Соколов, я глава табора халадэ рома, кочую на Волгу. Дозволь на твоей земле остановиться, государыня.

Говорил он по-русски чисто, но как-то непривычно, совсем не так, как разговаривают в Москве и Петербурге.

– Государыней положено называть Её Величество, императрицу Всероссийскую, – ответила Елизавета, услышав во второй раз опасное обращение. – Ко мне же следует обращаться «Ваше Высочество». Хорошо, можешь стоять, сколько хочешь, только людей моих не обижай.

– Благодарствую, Ваше Высочество! Мы за посадом станем, возле леса. Ежели коней добрых купить пожелаешь, присылай людей, за ласку твою недорого продам.

И низко поклонившись, он даже не вскочил, а взлетел на своего скакуна и широким галопом умчался прочь.

Впрочем, уже к концу службы Елизавета забыла про необычного посетителя. День нынче был особый. Готовились к купальским гуляниям. Девки и бабы на лугу собирали траву, мужики резали и вязали ритуальные веники, в которые полагалось с каждого дерева: берёзы, ольхи, черёмухи, ивы, липы, калины и рябины – брать по ветке и добавлять к ним разные травы. Этими вениками завтра станут париться в бане, чтобы весь год никакая хвороба не привязалась.

Кругом звучали песни, шутки, смех.

С неожиданным пылом Елизавета вместе со своими девушками окунулась в приготовления. К вечеру в подклете на поварне навалили целый стог разной травы: мяты, полыни, иван-да-марьи, лютика и папоротника. Теперь надо было навязать из неё пучки и развесить по всему дому. Девушки споро скручивали пахучие букетики толстыми суровыми нитками, некоторые плели из крашеной пряжи простенькие разноцветные «лестовки» – ажурные шнурочки, в которые вплетали бисер и бусины, и венички получались не только ароматными, но и нарядными. Другие девушки толкли ячмень, чтобы варить обетную кашу. Каши той готовилось много, огромный жбан – ею наутро завтракали, кормили скотину, чтобы не болела, раздавали нищим. Считалось, что чем больше народу угостишь, тем крепче и здоровее будешь сам. Елизавета, Мавра, Прасковья и даже Анна – все с интересом приняли участие в посиделках.

Когда все песни спели по нескольку раз, начались пересуды. А поскольку среди дворовых уже прошёл слух, что Елизавета пустила на постой табор, разговор то и дело сворачивал на цыган.

– Государыня цесаревна жалостливые очень, – качала головой толстая стряпка Федора, не забывая кланяться в сторону Елизаветы. – Негоже их на христианскую землю пускать. Оне все колдуны, и глаз у них дурной!

– Зато гадалок пуще цыганских на свете нет! – вступила Степанида, рослая, темноглазая, сама чем-то похожая на цыганку. – Всю жизнь расскажут!

– Тебе виднее, – поджала губы Федора, и Степанида зыркнула на неё сердито.

– Неужто правду сказывают? – пискнул кто-то из молоденьких девчонок.

– А то! Всю как есть. Позатой осенью тоже табор мимо кочевал, так цыганка Ульяшке-мельничихе нагадала, что мужик ейный скоро помрёт. Так и сказала – берегись Омельянова дня! Так он у ней на Омельяна в бане-то и угорел!

– А на суженого они гадать умеют? – вновь подала голос одна из девок.

– Не токмо гадать, даже показать могут! У золовкиной кумы невесткиной сестрице ведьма цыганская в зерцало колдовское суженого как есть показала. А ещё снадобья у них всякие и от болезней, и отворот-приворот сердечный, и от бед бабьих. А ещё оне порчу навести могут. В деревне, где я до свадьбы жила, был Якимка-кузнец. Красавец, навроде гофмейстера нашего! Да ходок, каких поискать. По нему все девки на селе сохли. А он, не будь дурак, пользовался – скольких перепортил, не счесть! И под венец идти не желал. Одна дурёха из-за него утопилась даже…

Степанида увлеклась, глаза разгорелись, и вся молодёжь, забыв про свою траву, слушала, поразинув рты, Федора – и та поближе подошла, бросив свою кашу.

– Ну, значит, котовал он котовал, – продолжала Степанида, – да токмо и на него укорот сыскался… Сошёлся Якимка как-то с вдовою одной, да неудачно – затяжелела баба. Она к нему – давай венчаться, а он ни в какую. Ну та и решилась ему отомстить – пошла к цыганке, зелье заговорённое купила, в гости зазвала да зельем тем и опоила. И наслала на него невстаниху[96]. Уж как он опосля у ней в ногах валялся, рыдал, умолял… Что пожелаешь, говорит, сделаю – хошь, женюсь, хошь, любить-наряжать стану, токмо порчу сыми. Да куда там! Цыганское зелье крепкое. Ведьма, что продала его, сразу упредила – назад не воротишь. Так Якимка и остался каплуном[97]. А после и вовсе в солдаты подался с горя…

– Тьфу! Охальница! – Федора в сердцах плюнула и замахнулась на Степаниду толкушкой, которой мяла пшено. – Язык метёт, что чёртово помело! Ты, Стёпка, пьяная нынче, что ли? Об этаких непотребствах при матушке нашей болтаешь!

Степанида, похоже, и сама поняла, что увлеклась, стушевалась, примолкла и больше до самого конца вечорок слова не проронила, хотя разговор к цыганам ворочался ещё не раз.

–

[96] импотенцию

[97] Каплун – кастрированный петух.

* * *

Поутру все отправились в баню. Сперва Елизавета со своими девами, затем мужчины, потом дворовые. От свежих веников пар был духмяный, вкусный, пах душицей и мятой. Мавра напарилась до звона в ушах и темноты в глазах. Надежд, что это поможет её беде, было мало, но она решила испытать все возможные средства.

Впрочем, вчерашние вечорки навели на одну мысль… Пока Елизавета отдыхала после парной, Мавра привычно растирала ей ступни ног и размышляла, как половчее исполнить задумку. Наконец, решилась.

– Ты хотела зелейницу приискать, чтобы травку дала от виннозапойной страсти? – Мавра кивнула на бюро, где среди бумаг лежало письмо от Матвея Гвоздева. – Давай мы с Парашей сходим к цыганам, вызнаем, может, есть у них какое снадобье от хмельнопития.

– Нешто не побоитесь? – Елизавета передёрнула плечами. – Вон бабы вечор какие страсти рассказывали про цыганских колдунов.

– Ну да, – хмыкнула Мавра, – из тех россказней была б десятина правдой – и то сумнительно. Колдунов у них непоболе нашего, а вот травники знатные, это всем ведомо. Потому как пользовать их некому, медикус кровь отворять в степи не явится. Ежели дозволишь, мы бы в табор наведались. Одним нам, конечно, невместно, так я Алексей Григорича попрошу сопроводить.

Услыхав про «Алексей Григорича», Парашка, с испугом глядевшая на подругу, зачем-то затеявшую этот опасный поход, заметно повеселела и согласно закивала – мол, конечно, сходим, а что такого?

– Ну ступайте, коли не боитесь, – фыркнула Елизавета, и повод был получен.

Табор, как и обещал вчерашний цыган, встал верстах в трёх за посадом, на лугу возле леса. Именно там всегда проходили купальские гуляния.

Время ещё только подбиралось к полудню, но на лугу уже вовсю кипела работа – мужики косили траву, освобождая под кострища огромную поляну, бабы и девки носили и складывали в кучи хворост. Посреди луга, там, где будет разведён Купалец – главный огромный костёр, уже установили столб с просмолёным колесом наверху. Здесь же красовалось и купальское деревце – свежесрубленная молодая берёзка, которую полагалось украшать плодами и лентами. Несколько разноцветных лоскутков уже пестрели на тонких поникших веточках.

От реки, возле которой готовили праздничную поляну, слышались смех и весёлый говор – народ то и дело окунался в воду прямо в одежде.

– Митроха! – крикнул кто-то. – Куды поплыл? Нонича нельзя! Воротись! Не то русалки уволокут!

– А мож, он того и хочет! – отозвался другой голос. – Оне, сказывают, бабы горячие, несмотря что покойницы!

Кругом засмеялись.

– Тьфу, дурачьё! – заругалась одна из селянок. – Накликаете беды!

Всю дорогу Мавра не знала, смеяться ей или плакать, глядя на неуклюжие Парашкины попытки затеять с Розумом светскую беседу. Не зря в народе говорят, что от любви иные разуменье теряют. Подруга и без того была не семи пядей умищем, но тут, видно, лишилась и последнего – зачем-то взялась пересказывать казаку вчерашние страшилки о цыганах. Что такое «невстаниха» она, ясное дело, не знала, а потому душераздирающую историю Якимки-кузнеца, увлекшись, поведала тоже.

Розум заалел, аки мак на лугу, и не нашёлся, что ответить. Парашка, видно, поняла, что ляпнула что-то не то, и тоже испуганно примолкла, воцарилась неловкая пауза. И Мавре пришлось спасать дуру – про цель похода Розуму, разумеется, ничего объяснять не стали, поэтому она сделала вид, что зелье нужно именно ей, и принялась рассказывать про мужа троюродной тётки и его запойный недуг, от коего якобы требовалось лекарство. Розум с явным облегчением, в свою очередь, поведал, что мать его тоже пыталась поить мужа-ярыжку целебными травами, но толку от того было чуть.

Вообще-то Розум Мавре понравился. С обеими дамами он был вежлив и почтителен без искательности, говорил приветливо, и она с удовольствием обнаружила, что казак – приятный и остроумный собеседник. Правда, после фееричного Парашкиного выступления разговор он вёл, в основном, с Маврой, и подруга вскоре надулась, кажется, решив, что Мавра задумала украсить свой гербариум амурных трофеев новым кавалером.

Табор оказался небольшой: на краю купальского луга стояло шесть или семь кибиток – высоких, крытых холстиной повозок, вокруг которых горели костры, бегали босые, загорелые дочерна ребятишки и паслись стреноженные кони.

При виде последних у Розума сделалось по-мальчишески восторженное лицо, на вопросы он стал отвечать невпопад, и Мавра поняла, что казак больше ничего не слышит и не видит.

Самой ей ещё не приходилось близко сталкиваться с этим народом, и она с интересом рассматривала людей возле кибиток. Женщины и мужчины держались группами порознь. Первые готовили еду, латали одежду или нянчились с детьми, вторые чинили упряжь или же просто валялись на траве в тени повозок. Все они оказались смуглые, чернявые, и, что особенно поразило Мавру, многие молодые женщины были с непокрытыми распущенными волосами.

Нежданных гостей провожали настороженными взглядами. Один из мужчин что-то крикнул на незнакомом языке, и из самой большой и добротной кибитки выпрыгнул уже знакомый бородач в красной рубахе и шитой серебром безрукавке. Мавра отметила, что остальные люди одеты гораздо проще и не слишком отличаются от крестьян, разве что у мужчин на ногах были сапоги, а не лапти, а у баб юбки попышнее и поцветастее.