Текст книги "Шальная звезда Алёшки Розума"

Автор книги: Анна Христолюбова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Прасковья опустила голову.

– Почему ты ничего мне не рассказала?

– Я… я хотела, чтобы он на мне женился, – прошептала Прасковья и утёрла глаза. – А он… он сказал, что не может…

– И ты решила ему отплатить? Какая же ты дрянь! – И Елизавета влепила испуганной Парашке звонкую пощёчину.

– Ты все капли извела? – вклинился в шквал её негодования задумчивый голос Мавры, и Елизавета, словно очнувшись, взглянула на неё.

Насмерть перепуганная и несчастная, Прасковья помотала головой, переводя затравленный взгляд с одной подруги на другую.

– Их нужно отдать Лестоку. И он точно скажет, яд ли там и им ли был отравлен Данила. Давай, тащи сюда свой пузырёк.

* * *

– Не отчаивайтесь, сударь!

Матеушу казалось, что поверенный смотрит на него с презрительным недоумением. Было мучительно стыдно, что не смог с собой совладать и позволил Маньяну понять всю глубину обуревавшего его отчаяния, но взять себя в руки и взглянуть на собственное сокрушительное поражение холодно и отстранённо не получалось. Он окончательно провалил миссию, уронил себя в глазах графа, да и Его Величества тоже и, скорее всего, поставил крест на своём будущем – к дипломатической службе оказался негоден, придворный карьер человек, который обманул доверие короля, тоже не сделает. Словом, ни на что большее, чем махать шпагой, не способен… Так что единственный для него выход – отправиться на какую-нибудь войну и постараться там с честью сложить голову.

– У меня не осталось никаких идей, – тускло пробормотал он. Не всё ли равно, что подумает о нём какой-то плебей, если даже сам себя он так глубоко презирает. – Остаётся разве что похитить Елизавету и вывезти силой… Но тащить её, связанную, через всю Московию и думать нечего.

– Да, это самая неудачная затея, какую только можно представить, – отозвался Маньян без улыбки.

– Придумайте удачную! – огрызнулся Матеуш.

Француз, заложив за спину руки, ходил по кабинету, и это непрерывное движение отчего-то ужасно нервировало Матеуша. Маньян не обратил на его резкость никакого внимания, только раздумчиво подёргал себя за кончик носа.

– А что письмо, которое дал вам Шубин? Оно всё ещё у вас?

Матеуш раздражённо дёрнул плечом:

– Не знаю. Должно быть, так и лежит в седельной сумке, куда я его засунул.

– Вы позволите прочесть?

Матеуш скривился – очевидно, Маньяну не хватает пикантных сплетен. Да и чёрт с ним, пусть читает! Он вообще хотел изодрать это письмо и выбросить ещё там, в Ревеле, но сделать это при Шубине, невзирая на всю охватившую его ярость, Матеуш не смог, а позже напрочь про эпистолу позабыл.

Вызвав Жано, он велел разыскать послание и принести в кабинет. Тот явился минут через десять, и Матеуш небрежно швырнул перед французом лист плотной сероватой бумаги, свёрнутый втрое и запечатанный воском.

Маньян перестал вышагивать по кабинету и уселся, наконец, за бюро – достал из ящика лупу, внимательно осмотрел печать, поскрёб ногтем сгибы листа и даже понюхал его. Затем достал тонкий, похожий на хирургический ланцет нож и очень ловко, не повредив, срезал восковую нашлёпку. После чего развернул бумагу и погрузился в чтение. Дойдя до конца, перечёл ещё дважды – наизусть, что ли, учил? – и отложил, наконец, в сторону. После чего надолго задумался.

Вновь погрузившись в невесёлые мысли, Матеуш не заметил, как в комнате стемнело, и вздрогнул от неожиданности всем телом, когда Маньян вдруг произнёс:

– Мне кажется, месье Лебрё, это письмо при правильном подходе может сослужить нам очень неплохую службу. И, как говорят игроки, это недурной козырь, который вполне способен спасти нашу почти безнадёжную партию…

* * *

Остаток ночи Алёшка размышлял над словами Прасковьи. Что она могла знать? Откуда? Только то, что он отдал Даниле кружку, из которой собирался пить сам. Но он уже говорил об этом Лестоку и Елизавете, однако те не сочли его слова достойными внимания. Так что вряд ли прислушаются и к свидетельству Прасковьи.

Ледяной, полный презрения взгляд Елизаветы уничтожил Алёшку, словно выбил скамью из-под ног приговорённого к повешению. И трепыхаться, дёргаться, пытаясь нащупать опору, у него не осталось сил. Пусть всё будет как будет. Её презрение ему хуже каторги, хуже смерти. Какая теперь разница, что случится дальше…

Наутро его выпустили.

Просто пришёл Василий Чулков, отодвинул засов и, заглянув, махнул рукой – пошли. По старой, местами разрушившейся лестнице Алёшка вылез из подвала и зажмурился на ярком солнце. Кроме Василия возле узилища никого не оказалось, и он удивился. Думал, сверху ждут мужики – свяжут руки, ноги и посадят в телегу, но вокруг лишь шумели ветвями кусты бузины, разросшиеся на пепелище.

Алёшка вопросительно взглянул на Чулкова. Тот махнул рукой.

– Свободен, Лексей Григорич. Её Высочество распорядилась.

Алёшка встрепенулся:

– Совсем?

– Покуда новых делов не натворишь, – усмехнулся Василий и, внезапно посерьёзнев, прибавил: – Или за тебя не натворят. Пойдём, по бережку прогуляемся…

Облегчения и радости Алёшка отчего-то не испытал, навалилось вялое отупение, и он послушно, точно бычок на верёвке, побрёл следом за Василием.

– Что делать-то станем, Лексей Григорич? – спросил тот, не оборачиваясь. – Ты хоть осознал, что в гробу заместо господина Григорьева должен был оказаться? Похоже, кому-то очень свербит тебя в могилу уложить… Так и не надумал, кому насолил?

– Не знаю я, Василий. И зови Алёшкой, уговаривались же…

– Не знает он… – фыркнул истопник. – Думай!

– Ну со старостой как-то поспорил, с мужиками, было дело, собачился…

– Э, милый! – Василий рассмеялся. – Тришка наш, знамо дело, жук, каких поискать, на то он и староста… Да только на покраже ты его не ловил, прочее же всё пустое. А мужиков даже и не сёк ни разу, а ежели когда кого «скотиной» обругал, так оне такое обращение за ласку почитают.

– Ну не знаю я! Кавалеры, что при дворе служат, со мной холодны, но врагов среди них у меня тоже нет. Пожалуй, единственный, кто ко мне нелюбие питать мог – покойный Данила Андреич и есть. Да и то навряд ли. Он меня, кажется, и не замечал вовсе.

– Но как-то же яд у тебя в кружке оказался? Где ты её вообще взял, посудину эту?

– Она возле кувшина стояла, из неё все пили, кому нужда приспела.

– Ты, когда её брал, она пустая была? Или с вином?

– Не знаю. Я попросил Прасковью Михайловну налить. Она мне подала.

– Прасковью? – Василий почесал затылок. – А её ты ничем не обижал?

Алёшка рассердился.

– Что-то ты несуразное придумал! Даже слушать тебя совестно!

– Ну и не слушай, – пожал плечами Чулков. – Не за ради тебя стараюсь. Ежели хочешь в Царствие Небесное – скатертью дорожка… Но заместо тебя уж одного человека убили. Бог дураков хранит… А ежели в следующий раз Её Высочество пострадает?

Такое ему в голову не приходило, и от одной мысли о подобном развитии событий Алёшку продрал мороз.

– Прости, – виновато пробормотал он. – Но я правда не могу даже представить, кто бы это мог быть. Я подумаю, не сердись.

* * *

Сентябрь прошёл в тоске. Сразу после Воздвиженьева дня[137] похолодало и зарядили дожди, такое же «дождливое» настроение было и у Елизаветы. На людях она, как обычно, старалась выглядеть беззаботной и весёлой, но по ночам Мавра часто просыпалась от доносившихся из её покоев глухих рыданий. Она вскакивала, неслась в Елизаветины комнаты и утешала, отвлекала, уговаривала, иногда даже сказки рассказывала.

Во дворце поселилась осенняя хандра. Иной день Елизавета даже не выходила со своей половины, так и лежала часами в постели или, в лучшем случае, сидела в девичьей гостиной за вышиванием.

Самодеятельное дознание зашло в тупик. Флакон с зельем, которое Прасковья добавляла в вино, бесследно исчез. Вчетвером, вместе с Лестоком и Елизаветой, они перерыли всю Парашкину горницу, но пузырёк как сквозь землю провалился. Писать Грекову, чтобы учинил дознавательство по всей форме и прислал офицера из полицейской канцелярии, как собиралась, Елизавета не стала. Лесток настоятельно не советовал этого делать, и Мавра была с ним согласна – известие о подобном расследовании непременно дошло бы до ушей императрицы, и чем сие могло обернуться, один Бог ведал. Так что очень скоро о случившемся позабыли или, что вернее, перестали говорить вслух.

Возмущённая поступком Прасковьи, Елизавета распорядилась было отослать её домой, но Мавра, хоть и зла была на подругу, всё же вступилась за неё.

– Тогда и меня увольняй, это же я надоумила её купить приворотное зелье.

– Вас бы обеих розгами высечь да на покаяние в монастырь года на два, чтобы впредь про колдовство и думать не смели, – сердито отозвалась Елизавета, но выгонять Прасковью не стала.

В последних числах сентября ко двору вернулся Иван Григорьев. Увидев его, Мавра поёжилась – казалось, он стал старше лет на десять, а глаза сделались пустыми, точно у мраморного истукана. Елизавета долго с ним беседовала, запершись в своём будуаре, и, как Мавра ни пыталась выведать, о чём был разговор, рассказать о том отказалась.

Иван остался при дворе, и Мавре казалось, что даже былые приятели – Шуваловы и Михайло Воронцов – теперь чувствовали себя в его компании неуютно и норовили побыстрее покинуть его общество.

Но была во всех приключившихся несчатьях и толика хорошего – оглушённая случившимся Елизавета напрочь позабыла о своём намерении уволить Розума, а Мавра, ясное дело, ей о том не напоминала. Казак по-прежнему занимался домашними делами, командовал прислугой, закупал продукты и пел в церковном хоре, правда, Елизавета в своём затворничестве с ним почти не встречалась.

Как-то вечером, в начале октября, Мавра возвращалась с прогулки. Теперь она часто бродила по парку в одиночестве – Елизавета составить ей компанию неизменно отказывалась, на Прасковью Мавра всё ещё злилась, Петра видеть не желала, а сидеть целыми днями во дворце за вышивкой было невмочь – чудилось, что стены смыкаются, давят и не позволяют свободно дышать.

– Сударыня!

Из-за одного из деревьев, стоявших вдоль тропы, ей навстречу выступила высокая фигура.

– Какое счастье, что я вас увидел! Уже вторую неделю живу в таверне против дворца и никак не могу повстречать Её Высочество.

Сперва Мавра его не узнала и лишь неправильность в речи натолкнула на воспоминание – надо же, каким далёким оно ей показалось… Она охнула.

– Месье негоциант? Вы?

–

[137] Воздвижение Животворящего Креста Господня – двунадесятый православный праздник, отмечавшийся 14 сентября.

Глава 33

в которой Елизавета переходит от отчаяния к радости, а Алёшка следит за незнакомцем

– Месье Лебрё? – Голос вывел Матеуша из задумчивости.

Он поспешно изобразил придворный поклон и поднял глаза. Принцесса казалась очень бледной и усталой, но при виде Матеуша лицо её осветила улыбка. Надо же… запомнила его имя.

– Вы привезли письмо?

Голос дрогнул от волнения, и Матеуш почувствовал неожиданное смущение. А может, ну её к лешему, дипломатическую службу? Гораздо веселее честно биться на саблях с противником, чем хитрить и дурачить влюблённых женщин. Во всяком случае, потом не чувствуешь такого отвращения к себе…

Обуздав некстати взыгравшие метания, Матеуш достал свёрнутый втрое лист плотной бумаги, запечатанный воском, невольно заметив, как словно солнцем озарилось лицо Елизаветы.

– Если Ваше Высочество позволит, я бы хотел сказать вам пару слов с глазу на глаз, – попросил он, обернувшись на фрейлину, что осталась стоять возле двери.

– При Мавре Егоровне вы можете говорить смело, – нетерпеливо отозвалась Елизавета, не в силах оторвать взгляда от листка в его руках.

Матеуш вздохнул.

– Ваше Высочество, – протягивая послание, он чуть придержал его, добившись, чтобы Елизавета посмотрела ему в глаза, – это не вполне обычное письмо. Возможно, вам ещё не доводилось получать подобных. Читайте его без посторонних глаз, а когда прочтёте, не сочтите за труд подержать пару минут над свечой.

Во взгляде принцессы мелькнуло недоумение, но ничего объяснять ей Матеуш не стал, лишь добавил, ещё раз поклонившись:

– На случай, если, прочитав эпистолу, вы захотите со мной встретиться, весь завтрашний день я пробуду в таверне, что стоит на другой стороне площади. А сей миг я хотел бы откланяться. Распорядитесь, чтобы меня вывели из дворца незаметно, Ваше Высочество.

* * *

Когда, проводив француза, Мавра вернулась, она застала вовсе не ту картину, которую рассчитывала увидеть – Елизавета горько плакала, прижав к груди бумагу.

– Что ты, голубка моя? – Мавра бросилась к ней. – Что стряслось?

– Он… он прощается со мной. Навсегда… Это последнее послание… Он просит забыть его и не писать боле.

– Но почему? – поразилась Мавра.

– Он пишет, что не может подвергать меня такой опасности и рисковать моей свободой ради себялюбивого желания читать мои письма. Господи, Мавруша, неужели я больше никогда его не увижу?..

И она разрыдалась взахлёб, горько, глухо, безнадёжно. Мавра застыла, не зная, что сказать и чем утешить. Про себя она думала, что это правильное и благородное решение, единственно верное, и была благодарна Шубину за то, что у него хватило духу его принять, но сказать всё это убитой горем Елизавете было немыслимо, и она молчала. Внезапно её осенило.

– Лиза, а что говорил этот купец про свечку? Ты грела письмо?

Елизавета воззрилась с недоумением. Должно быть, она не слушала француза, вся изнывая от нетерпения прочитать долгожданное послание.

Мавра осторожно вытянула из её пальцев бумагу и поднесла к одному из стоявших на бюро канделябров. Кажется, слишком близко, потому что на листе тут же появилось неровное тёмное пятно.

– Оно сгорит! – вскрикнула Елизавета и бросилась к ней, но Мавра уже подняла бумагу повыше. Сперва ничего не происходило, а потом, как по волшебству между строк, писанных чернилами, вдруг начали проступать мелкие, не слишком ровные буквы.

Прижав к губам пальцы, Елизавета заворожённо следила за происходящим.

– Иезуитские бесцветные чернила… Я слыхала про такое, – пробормотала Мавра.

Точно очнувшись, Елизавета выхватила у неё письмо и принялась читать, в некоторых местах шевеля губами. Закончив, подняла на Мавру изумлённое лицо. Слёзы в её глазах высохли.

– Прочти.

Просить дважды Мавру не пришлось, она жадно впилась глазами в строки.

«Душа моя, моё сердце, моя любовь… Всё так и есть – писать боле не дерзаю, страшась навлечь на тебя беды и притеснения из той же руки, что разлучила нас. Но верю, скоро будем с тобою вместе. Даже в тайном послании не смею написать всего прямо. То, что мы задумали, тебе расскажет господин Л. Можешь довериться ему всецело. До скорой встречи, сердце моё! Любящий тебя А.Ш.»

– Что это? – ошарашенно пробормотала Мавра, дочитав. – О чём он говорит?

– Полагаю, это нам завтра расскажет месье Лебрё, – ответила Елизавета и улыбнулась.

* * *

Теперь он видел её только в церкви. И жил от службы до службы. После отпуста Елизавета, как и прежде, проходила на клирос и благодарила певчих, вот только на Алёшку она больше не глядела.

Ему вообще казалось, что она перестала его замечать, как будто он сделался для неё пустым местом. Когда это произошло? Ведь ещё на том злополучном спектакле она разговаривала с ним и смотрела, пусть и печально, но ласково. Сразу после? Но отчего? Он видел, что потерял её расположение, но не мог понять, что стало тому причиной. Обвинение в убийстве Данилы? Но ведь Елизавета приказала отпустить его, значит, поверила, что невиновен. Или не поверила? А выпустила просто, чтобы сор из избы не выносить? И что ему делать? Как убедить её в своей неповинности? Его не пугала возможность попасть на каторгу, но равнодушие её выбивало землю из-под ног, делая неприкаянным и жалким, как слепец, потерявшй поводыря.

Он пробовал расспросить Мавру, но та от него отмахнулась, словно от назойливой мухи, кажется, она тоже в нём обманулась и была разочарована.

Елизавета заперлась в своих покоях, выходя из них только в церковь, а Алёшка теперь всё свободное время, что у него выдавалось, слонялся возле цесаревниного крыльца в надежде увидеть её или хотя бы переброситься словом с Маврой, а по ночам подолгу стоял под окнами, глядя на мелко остеклённые тёмные створки, которые теперь были чаще всего закрыты.

В один из таких вечеров он увидел, как открылась одна из дверей в подклет, которая обычно всегда бывала заперта, так что Алёшка даже забыл о её существовании, и из неё выбрались две тёмные фигуры – одна невысокая и полная, вторая, напротив, долговязая и худая.

– Теперь обойдёте дворец справа и выйдете к службам, а оттуда на берег и берегом спуститесь в посад. Доброй ночи, сударь!

Алёшка узнал голос Мавры, но окликнуть её в присутствии постороннего человека не решился. Мавра скрылась за дверью, а тот, с кем она разговаривала, завернулся в епанчу и зашагал вдоль стены, стараясь держаться в тени.

Алёшка насторожился – человек был незнаком, во всяком случае ни фигура, ни походка ему никого не напомнили. Сударь? Значит, не из мужиков. Да и к чему бы цесаревниной фрейлине иметь дело с мужиками? Острой иглой сердце кольнула ревность. А что, если этот человек приходил на свидание с Елизаветой?

И, ёжась от холода, Алёшка двинулся следом за незнакомцем.

Сделав крюк вдоль берега Серой, человек в плаще вернулся на Соборную площадь и скрылся за воротами постоялого двора, что выходил окнами на фасад дворца. Помявшись пару минут на пороге, Алёшка вошёл следом.

Посетителей в заведении было немного, и незнакомца он заметил сразу – тот сидел за длинным дощатым столом. Служанка как раз принесла ему кувшин с вином и кружку. Присев сбоку, так, чтобы не попадаться на глаза, Алёшка велел подать полпива и кулебяку и принялся рассматривать таинственного господина.

Оказалось, он уже встречал его – это был французский купец, которого в начале лета Елизавета выгнала из имения за какие-то бесчиния в кабаке. Что же выходит, Мавра тайно встречается с человеком, которого Елизавета прогнала? Или не Мавра, а сама Елизавета? Но для чего?

Он вновь взглянул на француза – высокий, поджарый, широкоплечий, держится, будто князь, вон какая осанка… Лицо красивое, непростое: высокие скулы, нос с горбинкой и красиво вырезанные ноздри. Глаза тёмные, большие, бархатные. Но взгляд не томный – жёсткий, цепкий. Ох, не похож сей хлопец на купца… Впрочем, кто их, французов, знает, каковы у них негоцианты…

К незнакомцу подошла Агата, дочка хозяина, миленькая белокурая немочка лет пятнадцати. Принесла еду, по виду жаркое. Он что-то негромко спросил – Алёшка не разобрал, что именно, и Агата смущённо принялась оправдываться, объясняя, что господину подали лучшее вино, какое есть в их заведении. Тот слушать не стал, небрежно махнул рукой – уйди. И когда девушка отошла, проговорил себе под нос, негромко, но на сей раз Алёшка услышал.

Что было сказано, он не разобрал, но сам язык узнал тотчас. А узнав, изумился до крайности – французский купец говорил по-польски.

* * *

Розум поймал её, когда Мавра, надвинув чуть не до подбородка капюшон епанчи, возвращалась из посада – бегала передать месье Лебрё, что его ждут у знакомой двери, едва лишь стемнеет.

– Мавра Егоровна!

Она вздрогнула, точно застигнутый за покражей вор.

– Мавра Егоровна, помогите мне! – В тёмных глазах светилась решимость. – Мне нужно встретиться с Её Высочеством!

Досадуя на некстати привязавшегося казака, она проговорила довольно сухо:

– Что стряслось, Алексей Григорич? У вас закончились деньги на хозяйство? Так я вам передам. Ни к чему тревожить Её Высочество ради этакой безделицы.

И попыталась проскользнуть мимо, благо до крыльца уже рукой подать. Не тут то было… Розум заступил дорогу.

– Нет-нет, денег достаточно. Того, что Её Высочество выдала, хватит на полгода, если не больше. Попросите её уделить мне несколько минут. Мне нужно поговорить с ней.

– О чём? – В отдалении, там, где начинался кусок парка, выходивший к Царёвой горе, Мавра заметила невысокую плотную фигуру. Петрушка. Его только не хватало!

– Я хочу спросить, чем прогневал Её Высочество и за что она лишила меня своего благорасположения, – выговорил Розум и побледнел.

Мавра воззрилась на него удивлённо. Вот, значит, как осмелел! У цесаревны отчёта требовать вздумал. Каков нахал!

Она усмехнулась.

– А не слишком ли ты борз, казак? Кто ты такой, чтобы российская цесаревна и великая княжна перед тобой ответ держала?

Бледность сменилась внезапным румянцем, словно невидимый художник уронил на скулы две бордовые кляксы. Думала, вспылит, но он лишь упрямо наклонил голову.

– Мавра Егоровна, помогите мне. Мне надобно знать… Она видеть меня не желает, даже в церкви взглядом не подарит. Мне жизнь нынче не в радость стала. В чём я виноват? Чем вызвал её гнев? Я не убивал Данилу Андреевича… А хуже её нелюбия для меня кары нет, вы ж знаете…

Петрушка на заднем плане стоял, не приближался, но всё равно нервировал ужасно, и Мавра досадливо поморщилась.

– Данилу не убивал, зато язык ровно помело! Кавалер, что похваляется сердечной склонностью дамы, доброго отношения не стоит!

Он вытаращил глаза. И без того огромные, они, казалось, вот-вот выпадут из глазниц.

– Похвалялся? Я?!

– Ну я так точно никому и ничего не говорила, – фыркнула Мавра сердито.

– Мавра Егоровна! Христом Богом клянусь…

– Винище меньше пей. И будешь помнить, что и кому сказывал! – резко оборвала она и шагнула в сторону крыльца, но Розум схватил её за руку.

– Я не пью вино!

– Это мы уж видали. – Она презрительно скривила губы.

– И не сказывал никому! Я о той ночи и на дыбе молчать стану!

– Однако все всё узнали. И кроме тебя разболтать было некому.

– Почему вы не верите мне?!

– Я бы поверила. – Мавра вздохнула. – Но про себя-то совершенно точно знаю, что никому ничего не говорила. А кроме нас с тобой иных посвящённых не было.

И пока он приходил в себя, Мавра обошла его, словно какой-нибудь столб, и зашагала к крыльцу.

На самом деле, ещё тогда, когда услышала обвинения Елизаветы, она сразу же вспомнила, что был, по крайней мере, ещё один человек, знавший о случившемся, и в тот же вечер, улучив момент, набросилась на Парашку.

– Кому ты рассказывала про Елизавету и гофмейстера, отвечай!

Однако пугливая обычно Прасковья, при любом нажиме принимавшаяся лепетать и оправдываться, отозвалась неожиданно зло.

– Тебе, поскольку подругой почитала, а боле никому.

– Откуда же весь двор про то знает?

– У Розума своего допытывай, перед кем бахвалился! – выкрикнула она, в глазах заблестели слёзы.

И Мавра отступила.

– Мавра Егоровна! – Розум вновь нагнал её.

Экий безотвязный! Она сердито обернулась, готовясь сказать что-нибудь резкое, но не успела.

– Что за человек выходил вечор из этой двери? Тот, коего вы провожали?

Теперь пришёл её черёд таращить глаза.

– Я видел, как вы вывели из дворца человека. Того самого купца, коему Её Высочество давеча повелела покинуть её земли и не возвращаться.

Вот теперь Мавра испугалась по-настоящему. Как всегда в минуту опасности, мысли замелькали со скоростью пуль. Надо было срочно выяснить, что именно ему известно. Чувствуя, как от лица отливает кровь, она залепетала на манер Парашки:

– Я… Он… Он приходил ко мне, Алексей Григорьевич! С галантным интересом. Пожалуйста, не говорите о том Её Высочеству!

Ну вот, теперь он примется её шантажировать «галантным интересом» и требовать, чтобы замолвила за него слово перед Елизаветой или устроила встречу с ней… Ах как некстати!

Однако Розум сказал вовсе не то, что Мавра ожидала услышать:

– Поклянитесь, что этот человек имеет дело только до вас и не тщится причинить вред Её Высочеству! Почему-то мне кажется, что ей угрожает опасность.

Глава 34

в которой Елизавета принимает непростое решение

– Вы предлагаете мне сбежать во Францию?

Она смотрела, чуть наклонив голову на бок. Выпущенный из причёски золотистый локон мягко шевелился, движимый вздымающейся от волнения грудью. Матеуш загляделся, а поняв, куда именно смотрит, мучительно покраснел.

– Не я, сударыня, – он опустил глаза и постарался скрыть смущение, – Алексей Яковлевич.

Отчество выговорилось с трудом и не с первой попытки – как же всё-таки сложны московитские имена – это помогло преодолеть возникшую неловкость, и Матеуш спокойно взглянул ей в глаза.

Кроме порывистого движения стиснутой корсетом груди, её волнения ничто не выдавало.

– Я лишь вызвался помочь вам выехать из России, – пояснил он, поскольку Елизавета молчала, с интересом изучая его лицо.

Ни одна женщина из тех, что ему доводилось встречать, не вызывала в нём столь противоречивых и странных чувств, и Матеуш нервничал.

– Это очень неожиданное предложение. Признаюсь, оно ошеломило меня, – проговорила она наконец, и Матеуш медленно и осторожно выдохнул. – Но я не могу понять, что движет вами. Мне ясны резоны Алексея Яковлевича, но зачем вам, постороннему человеку, ничем не обязанному ни мне, ни Алёше, не другу, не родственнику, ввязываться в такое рисковое и сомнительное предприятие? Выезд из России без разрешения для любого подданного Её Величества – государственная измена, караемая смертью. Вы, хоть и не русский, в случае неудачи тоже поплатитесь головой как пособник преступников. Вы понимаете это?

Матеуш согласно поклонился.

– Поэтому, чтобы поверить вам, я должна понимать, чего ради вам ввязываться в эту авантюру. Что вы получите столь весомого от этой затеи, что согласны рисковать головой?

Это была самая уязвимая часть их с Маньяном плана, и Матеуш внутренне подобрался.

– Алексей Яковлевич пообещал мне некоторое количество денег, но, разумеется, дело не в них, – проговорил он и обезоруживающе улыбнулся. – Главное в другом. Я хочу вернуть своё дворянское достоинство! Вашему Высочеству не понять, что чувствует человек благородного происхождения, вынужденный пресмыкаться перед богатым плебеем… – При этих словах Елизавета усмехнулась, но не перебила, и он продолжил: – Уехав во Францию, вы попадёте под покровительство Его наихристианнейшего Величества, короля Людовика. И, разумеется, он не оставит вас своими милостями. И тут возможны два пути, по каким потечёт ваша жизнь. Первый: Его Величество проникнется вашими бедами и поможет вернуть то, чего вас бессовестно лишили, – трон вашего отца, и тогда вы в благодарность поможете мне занять достойное место при дворе, вашем или моего короля, не важно. И второй: Его Величество при всей симпатии, что испытывает к вам как своей багрянородной сестре, не станет радеть за ваши державные интересы, а лишь даст вам защиту и убежище. В этом случае по вашему положению и несравненной красоте вы займёте достойное место при дворе Его Величества и опять же сможете ввести меня в высшие придворные сферы если не как дворянина, то хотя бы как негоцианта и поддержать моё дело. Особа вашего положения и вашей внешности во Франции обречена на то, чтобы сделаться законодательницей мод, а я, если помните, торгую именно тканями.

И он поклонился со всем возможным почтением. Елизавета грустно усмехнулась.

– Вы выпустили из виду третью возможность: нас с вами арестуют на границе и тогда и вы, и я окажемся на эшафоте.

– Я не стану говорить за Ваше Высочество – за вас скажут ваше сердце и кровь вашего отца, а что до меня, двум смертям не бывать, а одна рано или поздно настигнет всякого человека. Мои братья служат королю, воюют, рискуют жизнью, и лишь я из-за прихоти судьбы вынужден корпеть над счетами и щёлкать костяшками абака[138]. Помочь Вашему Высочеству – неплохая возможность сыграть с Фортуной ва-банк, как говорят игроки. Ну а если сорвать банк не удастся, я во всяком случае буду утешаться тем, что жизнь моя была наполнена не только скрипом гусиных перьев и стуком псифоса[139].

[138] Абак – счётная доска, применявшаяся для арифметических вычислений в европейских странах, в частности во Франции. Аналог русских счётов.

[139] Псифос – камешек, составная часть абака. При помощи камешков велись арифметические вычисления. Аналог костяшек на русских счётах.

* * *

В канделябрах горели свечи – много свечей, – и в спальне было жарко, как в бане. Мавра стёрла со лба испарину – или не от жары она выступила?

– Лиза, сие безумие!

– Безумие, – согласилась Елизавета и улыбнулась.

– Алексей Яковлевич с глузду поехал и ты следом?

– Вот и получится пара скорбных головой – чем не семья? Подумай только, Мавруша, как бы это было славно – поселиться где-нибудь на юге Франции. Мне сказывали, там тепло и растут виноградники, зимой не бывает морозов, а люди веселы и приветливы…

– Люди везде одинаковы, – вставила Мавра. – Никто не станет помогать просто так, и если к дереву в лесу привязан поросёнок, значит, в кустах сидит охотник с карабином и ждёт того медведя, что придёт полакомиться на дармовщинку…

– Или в Венеции, – продолжала Елизавета, не слушая её. – Дивный это город, весь на каналах стоит, там на каретах вовсе не ездят, а только на ладьях, и кругом вода, вода…

– Комарья, небось, тучи. – Мавра фыркнула. – И хорошо, коли просто кусаются, а не гнилую лихорадку разносят…

– Купить небольшое поместье. – Елизавета мечтательно улыбнулась своим грёзам. – Алёша станет служить, а я растить детей…

– А жить на что будете? На подачки Людоедовы? Службой, поди, не больно-то раздобреешь… Ты блаженная просто! То птицы небесные не сеют, не жнут, не собирают в житницы[140], а человеку кров и стол надобен. Кому ты там сдалась? Или, полагаешь, французы тебя на руках носить станут?

– Лучше в скудости, чем в вечном страхе… А кабы батюшка жив был, может статься, Людовик мне бы мужем стал. Так неужто он в помощи откажет? Не называй его Людоедом… И пускай никому до нас дела не будет, зато никто не ворвётся среди ночи и не увезёт мужа в Сибирь только за то, что я его люблю…

Глаза её внезапно налились слезами, и у Мавры жалостливо заныло сердце.

– Ну почему я не могу быть просто женщиной, любить, идти под венец, рожать детей? Что за проклятье такое на мне?

– Не проклятье, голубка, благословенье Господне – царская кровь.

– На что мне этакое благословение, если мои сенные девки счастливее меня?! – Она сердито топнула ногой и вытерла глаза тыльной стороной ладони.

– У всякого свои горести, – вздохнула Мавра. – И всякому свой крест даден – неси и на чужой не засматривайся, это только кажется, что он легче, а взвалишь на себя, и, может статься, он тебя вовсе к земле пригнёт…

– Что делать, Мавруша? – жалобно проговорила Елизавета. – И решиться страшно… А не решусь, так после не прощу себе вовек…

И все разумные доводы, готовые слететь с Мавриных уст, замерли на них – так грустно прозвучал голос подруги.

– Другого пути нет, – продолжала та. – Ему не позволят быть со мной. Дражайшая сестрица не позволит. За что она так ненавидит меня, Мавруша?