Текст книги "Шальная звезда Алёшки Розума"

Автор книги: Анна Христолюбова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

* * *

Водрузив на голову Розуму свой венок, Анна бросила быстрый взгляд через плечо. Так и есть! Смотрит. У братца Михайлы был такой ошарашенный вид, что она едва не расхохоталась. Так-то тебе, пёс поганый! Будешь знать, как чужие письма читать! Помечись теперь, последи, иуда!

И, улыбнувшись казаку, Анна устремилась в гущу пляшущих людей. Настроение было прекрасное! Сегодня впервые за последние три месяца – с тех пор, как мать застала в её светёлке Митеньку, – ей хотелось петь, плясать и смеяться. Анна сама удивлялась своему состоянию – чудилось, что именно сегодня, в этот древний праздник случится что-то удивительное и обязательно радостное!

Рыжий конопатый парень налетел на неё в толпе и притянул к себе, обняв за талию. Анна не успела влепить наглецу оплеуху, как ухо обожгло жаркое дыхание:

– Анна Демидовна, это вам! Спрячьте, чтоб не увидали! – и в ладони Анны очутился кусочек бумаги.

Рыжий с хохотом прянул прочь, и Анна устремилась в гущу очередных пляшущих. Записка жгла пальцы. Ныряя среди людей, она выбралась на край поляны, огляделась – ни фискалки-горничной, ни любезного братца Михайлы поблизости не было. Анна быстро развернула записку, поднесла к самым глазам, силясь прочесть в рассеянном молочном лунном свете, а прочитав, вновь оглянулась и, подобрав подол сарафана, почти бегом устремилась в сторону посада.

Глава 13

в которой праздник продолжается, а Алёшка становится самым несчастным человеком на свете

– Уф! Насилу хоть кого-то нашёл! Как сквозь землю все провалились…

Алёшка оглянулся и увидел улыбающееся лицо Александра Шувалова.

– Ты Прасковью Михайловну не видал?

Алёшка покачал головой.

– Надо найти её, она ж трусиха страшная и не любит таких игрищ, небось, от ужаса окоченела.

И Шувалов вновь нырнул в толпу.

Алёшке подумалось, что он прав – нельзя оставлять барышень без присмотра в этом разгуле. Конечно, народу кругом полно и никто не обидит, но всё же… И он закрутил головой, пытаясь различить хоть чьё-нибудь знакомое лицо.

Мелькнули молодые девки из домашней прислуги, один из конюхов, истопник Василий и ещё несколько знакомых с посада, на миг показалось лицо Михайлы Воронцова – поджатые губы презрительно кривятся. Встретившись глазами с Алёшкой, он отвернулся.

Медленно переходя от костра к костру, Алёшка искал своих, сокрушаясь, что засмотрелся по сторонам и упустил момент, когда Елизавета растаяла в гуще празднующих. Вот уж её-то точно не следовало оставлять без пригляда.

Дойдя до реки, он спустился к воде. Пока здесь никого не было, позже придут девушки, пускать на воду гадальные венки, а сейчас берег был пуст. Он уже повернул назад, чтобы вновь идти на луг, когда за ветвями ракитника почудилось шевеление, а ухо уловило тихий смех. Он обогнул лохматый куст и замер – там на траве Данила жарко целовал Елизавету. Лица её Алёшка не видел – цесаревна сидела к нему спиной, но он узнал красный сарафан и пышные золотистые волосы, рассыпавшиеся по плечам. Вновь прозвучал тихий журчащий смех, и Данила мягко уложил свою даму на травяную перину…

* * *

Михайла Воронцов проводил взглядом стройную прямую фигуру кузины – та с двумя девушками, своей горничной и ещё одной, из комнатной дворцовой прислуги, встала в хоровод вокруг одного из костров – и озадаченно почесал лоб. Ну и дела… Ай да Нюшка! Двух месяцев не прошло, как забыла ненаглядного и завела амуры с другим. Вот уж верно говорят: «Бабьи слёзы дёшевы». А уж рыдала по своему купчишке! Тётка Авдотья боялась, как бы топиться не вздумала, умоляла матушку порадеть, чтобы пристроить непокорную дочь к Елизаветину двору. Пристроили на его голову…

То-то Михайле казалось, что она последнее время успокоилась и повеселела… Дерзить ему начала… Вот окаянная девка! Тянет её на всякую голытьбу! Сперва купец, а теперь и вовсе мужика нашла. Честь дворянская для неё – пустой звук! Никакой гордости! А ему новая докука. То следил, чтобы любезнику писать не вздумала, а теперь совсем беда – придётся караулить, чтобы с Розумом этим не сошлась. И случись что, весь спрос с него будет – не уследил.

Михайло досадливо сплюнул. Все ровно с ума от этого казака посходили: и фрейлины, и девки сенные. Да что там девки! Елизавета – и та на него заглядывается… Быстро Шубина своего разлюбезного позабыла… А как убивалась! Михайло ей даже сочувствовал… А на деле оказалось всё, как у прочих: бабья любовь, что роса утром – солнце взошло, и нет её, будто вовсе не бывало.

Подошли Иван Григорьев и Пётр Шувалов, второй хмурый и злой, первый, напротив, весёлый и довольный.

– Что, всё пасёшь свою козу? – хмыкнул Григорьев, проследив за взглядом Михайлы. – Экий ты безотвязный! Продыху девке не даёшь…

– Это она мне продыху не даёт! Навязались они на мою голову, – процедил Михайло зло. – Тётка может радоваться! Не желала зятя-купчину? Получи мужика!

Григорьев присвистнул:

– Никак Розум?

– Чтоб его черти задрали! – свирепо рыкнул Михайло.

– Вот пострел – везде поспел! – рассмеялся Григорьев, пожалуй, даже завистливо. – Сущий петух! Весь курятник к его услугам…

Внезапно Шувалов, до этого момента стоявший рядом с хмурым видом, швырнул на землю венок, который зачем-то держал в руках, и зашагал прочь с купальского луга.

– Чего это он? – удивился Михайло.

– Тоже, видать, свою козу не укараулил. – Григорьев усмехнулся.

* * *

Очнулся Алёшка уже возле самого дворца, и как здесь очутился, совершенно не помнил. Впрочем, это сейчас волновало меньше всего. В груди будто воткнули огромный раскалённый гвоздь и ковыряли им, медленно, с изощрённой жестокостью – даже дышать было больно. Он и представить себе не мог, что это так мучительно – знать, что любимый человек любит другого. Вновь шевельнулась мысль, что нужно уходить, возвращаться домой, но следом за ней отчего-то пришла другая: хрупкая, но несгибаемая Анна готова бороться за возлюбленного до конца, пойти наперекор обычаям, предрассудкам, семье и даже Богу, а он, выходит, сразу же сдался? Отступил без боя?

Полноте! Какой из него боец? Он даже в детстве почти не дрался… Отчего-то все выяснения отношений с его участием беспременно заканчивались смехом. Да и кой толк в борьбе, если Елизавета выбрала не его? Анна сражается за человека, которого любит сама и который любит её. Вдвоём они могут горы свернуть. Он же один и никому не нужен…

Парадная дверь оказалась заперта, и Алёшка побрёл во двор к чёрному крыльцу. Вышел к хозяйственным постройкам, первой из которых была мыльня, и остановился – в крохотном банном оконце горел свет. Вздрагивал, мелькал, трепетал. Там никого не должно сейчас быть. Все, включая прислугу, вымылись ещё с утра, а затеять постирушку среди праздничной ночи вряд ли кому в голову могло прийти. Неужели пожар?

Алёшка бросился вперёд, распахнул низкую дверцу, приложился лбом о притолоку так, что из глаз искры полетели, и ввалился в предбанник. Заозирался – никого, жаром не пышет, гарью не пахнет. И темно – никакого огня. Странно. Он потянул вторую дверь, ведущую в парную, и в глаза сразу ударил непривычно яркий с темноты свет, ослепил на несколько мгновений, а когда зрение вернулось, Алёшка оцепенел и задохнулся – на полке́ виднелось прислонённое к стене большое зеркало, по обе стороны от которого горели две свечи в позеленевших медных подсвечниках, а перед зеркалом, спиной к нему стояла молодая женщина в одной нательной рубашке. Под тонкой полупрозрачной тканью угадывались мягкие округлости бёдер, изгиб талии, по плечам рассыпались золотистые волосы. Вместо того чтобы незаметно удалиться, Алёшка с внезапной дрожью шагнул вперёд, силясь заглянуть в тёмную зеркальную глубину. Шаг, ещё один, и он увидел отражение бледного напряжённого лица с закрытыми глазами.

Это была Елизавета.

Елизавета?! Значит, он обознался и на берегу с Данилой миловалась не она? Радость, огромная, широкая и безоблачная, как утреннее небо, накрыла с головой. И сам не сознавая, что делает, Алёшка снова шагнул вперёд и протянул руку. Отражение распахнуло глаза, они сделались огромными и страшными, будто у ведьмы из купальской сказки. Несколько секунд, бесконечных, как вечность, Елизавета не мигая смотрела на него, а затем, вдруг судорожно вздохнула и, сомлев, упала бы к его ногам, если бы Алёшка не успел подхватить её.

Глава 14

в которой Прасковья знакомится с языческими традициями, Елизавета видит василиска, а Алёшка не знает, что делать

Прасковья не поняла, как очутилась одна в шумной, хохочущей и гомонящей толпе и куда делись спутники. Беспомощно и растерянно она озиралась по сторонам, пытаясь отыскать глазами Мавру, Елизавету или на худой конец хоть Анну Маслову, но те точно сквозь землю провалились. Ни единого знакомого лица.

Буйство празднества пугало робкую Прасковью.

В родительском доме Купалу никогда не праздновали. Мать была строга, благочиние блюла истово и пристально следила, чтобы и вечером, и с утра все селяне были на богослужении, а ежели кто не являлся, сама ходила по домам и чинила дознание, по какой такой причине? И если выясняла, что кто-то из крестьян наведывался в эту ночь в лес, – секла, даже не разбираясь, зачем его туда носило.

Всех домашних, включая прислугу, с вечера матушка собирала в гостиной и самолично читала вслух житие святого Иоанна Предтечи, его родителей, святых Захария и Елисаветы, и Апостол, а потом устраивала общий молебен с водосвятием.

Прасковья бы и теперь не пошла, если бы было можно, но статус фрейлины налагал определённые обязательства, одно из которых – сопровождать Елизавету везде, куда бы та ни направлялась. Впрочем, нет… Прасковья лукавила. Нынешнего праздника она как раз ждала с нетерпением и трепетом. В последнее время Елизавета, обожавшая сказки и предания, по вечерам часто наведывалась в девичью – большую горницу на людской половине, где девки занимались рукоделием – пряли, вышивали, плели кружева или шили. На таких посиделках обычно пели или рассказывали разные истории, чаще страшные, про нечистую силу, колдунов или оживших мертвецов, а иногда, если рядом не оказывалось бдительных «нравоблюстительниц» вроде кухарки Федоры, разговоры заходили и про любовь… В последние дни по понятной причине речь чаще всего шла про купальские обряды, гадания, леших, русалок, водяных, про поиск «огнецвета» – волшебного цветка, что распускался в самой глухой чаще на один краткий миг и который от людских глаз берегла целая армия нечисти.

И из этих рассказов Прасковья узнала, что купальская ночь – лучшее время для любовных признаний, причём для того чтобы открыть свои чувства, не нужно даже ничего говорить, достаточно подойти и надеть на голову зазнобе венок из колдовских трав. Какие именно травы должны быть в венке, девки тоже долго спорили и в конце концов составили целый матрикул[103]. По их словам выходило, что стоит его сплести и водрузить на нужную голову, как древний бог всё устроит наилучшим образом, и все, кто так делал, вскорости играли свадьбу.

Конечно, Прасковья не слишком верила в эти россказни, однако отчего ж не попытать счастья?

Венок из трав она сплела, но дальше того её дерзый замысел не продвинулся. С самого начала всё пошло не так, как представлялось. Народу на гуляние снарядилась целая толпа, и Розум шёл далеко впереди, среди домашней прислуги. Приблизиться к нему Прасковья не могла – её место было рядом с Елизаветой – и только с тоской следила, как он что-то рассказывал шедшим рядом, и те то и дело весело смеялись. Раз девки похватали длинные бастылины навроде хворостин и толпой погнались за ним, но он убежал, смешно, по-лошадиному взбрыкивая длинными ногами. Потом он на ходу подхватывал своих спутниц, кружил и нёс – по одной в каждой руке, а те обнимали его за шею, визжали и хохотали, и Прасковья завидовала им чуть не до слёз. Но когда пришли на луг, Розума она из виду потеряла – уже совсем стемнело, да и народу вокруг было очень много. А потом Елизавета разогнала свою свиту и отправилась веселиться в одиночестве, и теперь Прасковья стояла покинутая и несчастная, опасливо косясь по сторонам.

Возле соседнего костра, через который селяне прыгали парами и по одному друг за другом, мелькнул Данила Григорьев, обнимавший за талию какую-то простоволосую пышнотелую девку в красном сарафане – та немного напоминала цесаревну, – но скрылся из виду прежде, чем Прасковья успела его окликнуть.

Что же делать? Стоять и ждать, когда появится кто-то из своих? Или возвращаться домой? Представив, как будет идти одна по тёмному лугу, а затем пробираться во мраке между посадскими дворами, Прасковья задрожала. Нет, пожалуй, она останется здесь. Тут всё же люди, хотя и кажется, что в них вселился бес…

– Прасковья Михайловна! Наконец-то я вас нашёл, – послышалось сзади, и, оглянувшись, она увидела Алексашку Шувалова.

От радости Прасковья едва не кинулась ему на шею. Слава Богу! Хоть чьё-то знакомое лицо. Вообще-то после позорной сцены в бане она избегала Шувалова и даже глазами с ним старалась не встречаться, он же, напротив, как назло, то и дело оделял её своим вниманием. Но сейчас Прасковья радовалась его обществу совершенно искренне.

– Можно я побуду с вами? – Он смотрел с улыбкой.

– Конечно, Александр Иванович! – отозвалась Прасковья, не скрывая облегчения. – Вы не видели Елизавету Петровну?

Алексашка качнул головой.

– Сейчас будут зажигать большой костёр. Хотите, подойдём ближе?

Прасковья обратила внимание, что люди отовсюду стягиваются к огромной тёмной куче в центре поляны. В обществе Шувалова страшно ей уже не было, проснулось любопытство, и они приблизились.

– Что они делают? – заинтересовалась она, рассматривая копошащихся возле будущего костра людей, которые сидели на корточках и то ли пилили что-то, то ли тёрли.

– Добывают огонь, – пояснил Алексашка. – Главный костёр должно зажигать «живым огнём», который получился без помощи огнива.

– А зачем его зажигают? Разве через него можно прыгать? Он такой огромный…

– Нет, конечно, через Купалец не прыгают, но в старину каждый человек в селении должен был прийти к нему и постоять рядом, иначе он считался колдуном. А когда костёр догорал, люди разбирали угли и уносили домой, чтобы затопить ими печи, это приносило дому достаток, а его хозяевам здоровье на весь следующий год.

Между тем огонь разожгли, бледные язычки пламени лизнули сложенные горкой дрова и весело побежали по ним, разгораясь всё больше, так что через пару минут огромный костёр уже вовсю пылал. Пламя быстро взобралось на самый верх, туда, где на столбе находилось просмолённое колесо, обложенное сухой травой, и спустя минуту оно тоже пылало, устремляя в небо снопы искр.

– Зачем там колесо?

– Это знак солнцеворота. Такой древний оберег. Он защищает всех, кто стоит вокруг, от бед, призывает благословение бога солнца и плодородие на поля.

Прасковья слушала с интересом. Вдохновлённый её вниманием Алексашка прочёл целую лекцию о древних языческих богах Перуне, Яриле и Ладе. Прасковья была поражена.

– Откуда вам всё это известно? – не выдержала она, наконец, когда он принялся вещать про Пряху Судьбы, Макошу, которая суть Параскева Пятница, её святая.

– От нянюшки, – улыбнулся Шувалов. – Она множество древних преданий знала и нам часто рассказывала.

–

[103] Матрикул – список, перечень.

* * *

Баня давно остыла, но в ней всё ещё пахло свежими вениками с богородицкой травой и было душно. Елизавета поставила на полок свечу, и по стенам заплясали нервные отсветы пламени. Старуха сказала, что зеркало должно смотреть на луну… Она некоторое время вспоминала, с какой стороны от бани висела луна – огромная, круглая и отчего-то ярко-жёлтая, как румяный ноздреватый каравай. Наконец, установила зеркало, по обе стороны от него поставила свечи. Одна горела ровно, вторая трепетала, будто на ветру, потрескивала и чадила.

Медленно стянула сарафан, оставшись в одной нижней рубахе, сняла нательный крест, повесила на гвоздь над притолокой лицом к стене, как велела старуха, распустила волосы и встала напротив зеркала.

Тьма тут же надвинулась из углов, подступила со всех сторон, сделалась почти осязаемой. За стеной резко и громко закричал козодой, и Елизавета вздрогнула всем телом. До рези в глазах она вглядывалась в чуть мутноватое озеро амальгамы.

– Суженый мой, покажись, в зерцале отразись, ко мне воочию явись… – прошептала она, чувствуя, как шея покрывается мурашками. – Встань за спиной, под полной луной, травою степной, волною речной, плотью живой!

Она зажмурилась, и в тот же миг словно ветер прошёл по босым ногам, за спиной тихо скрипнули половицы. Цепенея от ужаса, Елизавета почувствовала сзади чьё-то присутствие и распахнула глаза. В зеркальной глубине за её плечом отражалась высокая тёмная фигура. Едва сдержав крик, Елизавета зажала ладонью рот, вглядываясь в медленно проступавшее из сумрака лицо. Первыми появились губы очень чёткой формы, про такие говорят «лук Купидона», затем тонкий прямой, с едва заметной горбинкой нос – ноздри чуть вздрагивали – и, наконец, глаза – большие чёрные, они, казалось, пылали, точно угли в костре. Лицо было строгим и холодно-прекрасным, как лик с мраморного саркофага.

Нет! Нет! Елизавета судорожно затрясла головой – не тот образ проступил в мутной пелене зеркала. Он смутно напоминал кого-то, но это был не человек, которого она ждала и жаждала увидеть. Хотела зажмуриться, но взгляд точно сковал, не давая ни шевельнуться, ни обернуться. Хотелось крикнуть – губы беззвучно раскрылись, не умея исторгнуть ни звука.

Тень из зеркала наплывала, она была такой реальной, что Елизавете показалось, будто там, за спиной, и впрямь кто-то стоит, и волосы на затылке зашевелились. Попыталась вдохнуть, но грудь сжало точно железными тисками, и она вдруг поняла, что превращается в камень. Хотела перекреститься – рука не слушалась, и Елизавета вспомнила, что сняла крест.

Оказывается, василиск – вовсе не чудовище с телом ящера и петушьей головой, а юноша, прекрасный, как Аполлон, с горящими, будто у рыси, глазами. С огненным, страстным взглядом, обжигающим, точно лава, и леденящим, будто январская вьюга. Он напоминал кого-то знакомого, но вспомнить, кого именно, отчего-то не получалось. И умирать в его взгляде оказалось не страшно, а даже сладостно, жаль только, что уже не получается вдохнуть, и жить осталось лишь несколько мгновений. Она бы целую вечность стояла так, погружаясь в кипящую смолу его очей.

На плечо легла тяжесть чьей-то руки, и, длинно вздрогнув, Елизавета потеряла сознание.

* * *

Уложив сомлевшую Елизавету в предбаннике на лавке, Алёшка бросился в людскую, но кроме старой полубезумной Ермиловны – бывшей ключницы, что доживала свой век в цесаревнином дворце приживалкой, никого не нашёл. Оно и понятно. Все ушли на праздник…

Медикуса Лестока на месте тоже не оказалось, хотя тот, будучи не то немцем, не то французом – Алёшка так и не разобрался – через костры на лугу точно не прыгал. Безуспешно пометавшись по дворцу в поисках нюхательной соли, он вернулся назад в баню, надеясь, что Елизавета уже очнулась, однако та так и лежала на лавке, простоволосая, бледная, в тонкой, почти прозрачной рубашке. Алёшка осторожно потёр ей виски, ополоснул из стоящей рядом кадушки лицо, но она даже не пошевелилась. На этом все лекарские навыки были исчерпаны, и что делать дальше, он не представлял.

Елизавета ровно дышала, в уголках губ дремала улыбка, и больной, а тем более умирающей не выглядела, и Алёшка, чуть успокоившись, решил перенести её во дворец. Расслабленное тело тащить оказалось неожиданно тяжело, голова моталась из стороны в сторону, руки цеплялись за стены, а рубаха норовила заголить и без того открытую плоть, и Алёшка старался даже не думать, какие пойдут по посаду сплетни, если, не приведи Бог, скульптурную группу «сатир, похищающий нимфу» заметит кто-то из посторонних. Кроме того, он почти не видел, куда идёт, и очень боялся запнуться в потёмках за какое-нибудь полено. Вытащив свою ношу из бани, он поволок её в сторону заднего крыльца и тут, возле самой двери, увидел Мавру Чепилеву, она стояла, держась рукой за стену.

– Слава Богу! – Алёшка чуть не бегом устремился в сторону фрейлины. – Мавра Егоровна, скорее! Помогите мне! Елизавете Петровне худо!

На его крик Мавра обернулась, как-то медленно и словно бы с трудом, окинула взглядом «сатира и нимфу» и вдруг беззвучно сползла на землю.

* * *

Анна двигалась по пустому тёмному дворцу, вздрагивая от скрипа половиц под собственными ногами. Свет луны, огромной, круглой, янтарно-золотистой лился в окна, наполняя комнаты медовым сумраком. Кажется, во всём огромном здании не было ни души. Оно и понятно – все празднуют Купалу.

Тёмная тень выросла внезапно и шагнула навстречу столь стремительно, что она вскрикнула и отшатнулась. Сердце ухнуло вниз, от мгновенного ужаса закостенели руки и ноги, а горло парализовала судорога, и вместо крика она смогла издать лишь жалкий слабый всхлип.

Сильные руки подхватили, прижали к себе, жаркие, будто горячечные, губы принялись осыпать поцелуями её лицо.

– Ты?! Господи… Это ты… Ты! Ты! – Она смеялась, прижимала его к себе, целовала, шептала имя и снова смеялась и шептала, трогала во мраке лицо и волосы, узнавая и дрожа, как в жару, пока, наконец, не поверила, что это не сон, что он действительно здесь, рядом и обнимает её. И тогда схватила за руку и повлекла в свою горницу.

Потом она лежала рядом, ерошила густые волнистые волосы, гладила расслабленное тело, кожа была чуть влажной, прохладной и хотелось тереться о неё лицом, прижиматься, ласкаться… Он перекатился на спину и уложил её сверху.

– Как же я соскучилась по тебе! Господи, какое счастье, что ты снова со мной! Ты… ты не оставишь меня опять одну?

Наконец, он разомкнул губы, впервые за эти мгновения – не то часы, не то секунды.

– Я никому тебя не отдам. Слышишь? Больше нас не разлучат. Никогда.

Глава 15

в которой Мавра болеет, а Прасковья выдаёт чужие тайны

Дверь подклета открылась, как обычно не скрипнув, впуская внутрь – словно собака хорошо знакомого человека. Тень, будто отделившийся сгусток темноты из подвала, замерла на пороге, быстро обвела комнату взглядом и, заметив фигуру, лежащую на кровати, осторожно приблизилась.

– Спишь? – чуть слышно спросил вошедший. Ответом ему была тишина.

Лунный свет, лился в окна, и в его блёклом сумраке человек возле постели вдруг наклонился, а затем, присев на корточки, тронул пятно, влажно темневшее на светлом дощатом полу. На пальцах остался липкий чёрный след.

Кровь.

Он растерянно поднялся, вглядываясь в лицо лежащей в постели женщины, замешкался, словно колеблясь, не позвать ли кого, но в этот момент со стороны наружних покоев прозвучали шаги – очень быстрые и частые, почти бегущие.

Человек метнулся было в сторону выхода из подклета, но понял, что не успеет – дверь снаружи уже открывалась, в приотворившемся проёме мелькнула длинная пола и носок туфли. Ночной гость бесшумно упал на четвереньки, лёг на пол и в мгновение ока закатился под кровать.

* * *

Свеча на туалетном столике истекала каплями воска, будто слезами. В её свете лицо Мавры тоже казалось восковым – изжелта-бледным, точно у покойницы.

– Арман! Ну почему ты молчишь?! Что с ней? – Елизавета почти кричала.

Лесток опустил безжизненную руку, что держал, слушая пульс, и невозмутимо ответил:

– Похоже на выкидыш.

Елизавета охнула и зажала рукой рот.

– И… как ей помочь? Она не умрёт? – Ей вдруг сделалось страшно.

– Разумеется, я сделаю всё, что в моих силах, но я не повивальная бабка, нужных снадобий у меня в хозяйстве нет.

– Значит, надобно послать в посад за повитухой. – Елизавета вскочила, готовая бежать, но Лесток ловко поймал её за руку и придержал.

– Не спешите, Ваше Высочество! – Он усадил её рядом. – Я бы не советовал… очень не советовал вам этого делать.

– Но почему?

– Потому что уже завтра весь посад будет знать, что ваша незамужняя фрейлина выкинула ребёнка. Это сильно ударит по репутации Вашего Высочества, прошу прощения, и без оных слухов небезупречной в глазах света. Больше того, через неделю об этом вопиющем происшествии узнают и в Москве. Можете представить реакцию Её Величества? Мы говорим с вами с глазу на глаз, а следовательно, я могу не утомлять ни вас, ни себя ненужным политесом… Здесь ни для кого не секрет, что императрица спит и видит, как бы отправить вас в монастырь, и можете не сомневаться – случившееся преподнесут как свидетельство распутства, царящего при вашем дворе, а возможно, и детоубийства… И вы обе окажетесь в монастыре.

– Что же делать? – Елизавета с трудом сглотнула.

– Оставить всё, как есть и молиться, чтобы натура справилась своими силами. Вам изрядно повезло – кажется, кроме вашего гофмейстера никто о случившемся пока не знает.

– Гофмейстера? – Она удивилась.

– Да. Это он нашёл её во дворе без памяти и принёс сюда.

Елизавета попыталась ухватить какую-то мысль, не то воспоминание, не то сновидение – отчего-то упоминание о гофмейстере заставило болезненно поморщиться, но Лесток сосредоточиться не дал:

– Вы должны сохранить случившееся в тайне и гофмейстеру своему прикажите молчать. Не знаю… припугните его чем-нибудь… Прочим я сообщу, что у Мавры Егоровны тяжёлая инфламмация[104], чрезвычайно заразная, и запрещу заходить в её комнату. От прислуги это тоже надо сохранить в секрете. Всё запачканное бельё лучше будет тайно сжечь.

– Но зачем? – Елизавету била дрожь, она чувствовала, как капли пота, отвратительные, холодные, как пиявки, ползли по коже под нательной рубахой.

– Затем, что при вашем нынешнем положении даже намёка на слухи возникнуть не должно… Вы понимаете, что одной ногой уже вступили в монастырскую келью?

– Но я не могу просто так бросить её умирать! – Елизавета почувствовала, как глаза налились слезами.

– Вы и не бросаете. Я дипломированный хирург как-никак и сделаю всё, что в моих силах, чтобы помочь ей. А вы – молитесь.

–

[104] инфекция, воспаление

* * *

Жалкий легковерный идиот! Как истинный рогоносец, он узнал обо всём последним! Не зря подшучивал Ивашка Григорьев. Всё было именно так, как он намекал – Мавра сошлась со сладкоголосым мужланом-казаком.

Нынче ночью Пётр всё видел сам. Собственными глазами. Проклятый гофмейстер вышел из Мавриной комнаты, воровато огляделся по сторонам и чуть не бегом прочь убежал, а когда Пётр заглянул туда, она лежала в постели и безмятежно спала.

Как же он был слеп! Третью неделю Мавра избегала его. Она-то! Готовая тешить Эрота хоть по пяти раз на дню. Одно это сразу должно было сказать, что ему нашли замену…

С чего он был так благодушен и глуп? С того лишь, что полагал, будто дурнушка Мавра не пользуется у мужчин успехом? И что сам он облагодетельствовал её своим вниманием?

Но отчего так невыносимо думать о том, что между ними было? Он ведь не любит её. Конечно нет! И он не ревнует – ещё не хватало! Просто обидно, когда тебе предпочитают такое ничтожество, как этот Розум. Именно поэтому хочется выть, что-нибудь крушить, а ещё лучше убить кого-нибудь. И даже известно, кого именно…

* * *

Домой вернулись когда совсем рассвело. Солнце ещё не показалось, но белённые известью стены старинного монастыря на том берегу уже порозовели в его лучах.

В компании Александра Шувалова Прасковье было спокойно и легко, он интересно рассказывал о празднике, знал много легенд и обычаев, и кончилось тем, что она даже отважилась прыгнуть через огнище – чтобы, как объяснял Алексашка, весь год после не болеть. А потом они смотрели, как гадали девки – пускали на речную гладь венки. Некоторые прикрепляли к ним свечные огарочки, и это было очень красиво – плывущие по чёрной воде огоньки, точно стая светлячков в ночи.

Уставший и притихший, народ брёл с купальского луга в слободу – не слышались больше песни, не звучали шутки и смех. Волшебная, немного безумная ночь закончилась, возвращалась привычная трудная и беспокойная жизнь. И отчего-то Прасковье сделалось грустно.

Уже возле самого дворца их нагнал Михайло Воронцов, а больше никого из Елизаветиного окружения они так и не встретили.

– Спасибо, что позволили сопровождать вас, Прасковья Михайловна, – поблагодарил Александр, проводив её до крыльца, ведущего на женскую половину, и поцеловал руку.

Она ответила что-то невпопад, смущённо и невнятно, и ринулась вверх по лестнице, будто Алексашка намеревался покуситься на её девичью честь. Сердце трепыхалось восторженно и испуганно, точно жаворонок в ладони. Ей ещё ни разу в жизни рук не целовали, и она даже представить не могла, как сие волнует. Жаль только, что был это всего лишь Алексашка.

Сонная горничная, безостановочно зевая, помогла раздеться, подала ночную сорочку и убрела в людскую, тараща бессмысленные с бессонья глаза – Елизавета была доброй хозяйкой и потому в честь праздника прислуге было дозволено встать не в пять утра, как обычно, а в восемь, так что можно было ещё часика три вздремнуть. Прасковья прилегла на постель, но спать на удивление не хотелось. Поворочавшись несколько минут, решила сходить к Мавре – может, та ещё тоже не ложилась и получится поделиться впечатлениями? Она сунула ноги в пантуфли[105] и потянула на себя дверь соседней, смежной комнаты, в которой жила Мавра.

Удивительно, но дверь оказалась заперта. Прасковья изумилась. Мавра никогда не закрывалась, даже когда принимала у себя кавалеров. Как-то раз, только появившись при дворе, Прасковья среди ночи зашла к подруге, рассказать привидевшийся сон, и застала ту в объятиях Петра Шувалова.

Накинув шлафрок, она прошла вокруг через задние сени и рукодельную гостиную Елизаветы. Возле двери в Маврину горницу прямо на полу сидела одна из девок и, едва Прасковья протянула руку к дверной ручке, вскочив, зачастила испуганно:

– Ой, барышня, туда нельзя! Господин Лесток не велели никого пущать!

– Не велел пускать? Почему? – Прасковья удивилась.

– Ихнее благородие, Мавра Егоровна захворали тяжко. Сказывают, хвороба зело заразная. Ходить за ней одну только немую Ульяшку допустили, да и той господин Лесток приказали из горницы не отлучаться.

В этот момент дверь распахнулась, и из Мавриной комнаты вышла Елизавета с заплаканным опухшим лицом.

– Параша? – Она длинно вздохнула и отёрла рукавом глаза. Прасковья отметила, что Елизавета уже не в сарафане, в котором была на гуляниях, а в длинном шлафроке поверх исподней рубахи. – Ступай к себе. Нельзя нынче к Мавре.

Она направилась к двери в будуар, однако через несколько шагов обернулась и велела девке:

– Аксинья? Позови ко мне гофмейстера. Прямо сей миг.

И ушла, даже не взглянув на Прасковью.

Ошарашенная и уязвлённая Прасковья вернулась к себе и присела на постель. Мавра серьёзно заболела? Но ещё несколько часов назад она была вполне бодра, правда, почему-то в сильном раздражении. Впрочем, Прасковья знала, как порой бывает, что внезапная хворь в несколько дней, а то и часов сводит человека в могилу. Раз Елизаветин медикус распорядился никого не впускать, значит, Мавра больна чем-то очень опасным. Может, оспой? Прасковья поёжилась и невольно коснулась пальцами лица. В детстве она перенесла эту болезнь, но та протекала так легко и оставила на теле так мало следов, что лекарь, который пользовал её в ту пору, даже не был уверен, что оспа была настоящей.