Текст книги "Шальная звезда Алёшки Розума"

Автор книги: Анна Христолюбова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Совсем близко захрустел под ногами снег, и он медленно, по-стариковски обернулся на звук. Закутанная в меховую накидку, раскрасневшаяся на морозе, к нему подходила Анна.

– Господи, Алёша! Да ты весь синий! – Она тронула его ладонь и всплеснула руками. – Будто изо льда! Ты же заболеешь! Пойдём скорее в дом.

– Я приду, Аннушка. – Он улыбнулся ей рассеянно. – Попозже.

– Не позже, а сей же миг! – Схватив за руку, она потащила его в сторону крыльца. – Когда ты ел в последний раз?

– Не знаю. – Он пожал плечами. – Я не голоден, Анюта.

– Алёша, – Анна вдруг остановилась и взяла его за обе руки, – очнись! Приди в себя.

– Не могу. – Он смущённо улыбнулся. – Не получается.

– Это из-за неё? Да?

Алёшка не ответил, разглядывая крошечную снежинку, дрожавшую на меховой опушке её воротника. Почему-то казалось важным рассмотреть все тонкие, искрящиеся, будто алмаз, иголочки лучиков.

– Но она тебя не любит! – Голос Анны дрогнул.

– Я её люблю. – Алёшка вновь прикрыл глаза, ему было больно говорить о Елизавете, но он говорил, поскольку казалось, что так становится немного ближе к ней.

– За что, Алёша?! Ты хороший, добрый, честный… А она взбалмошная, истеричная дура! За что её любить?

Алёшка взглянул на Анну, казалось, она вот-вот расплачется.

– Не говори про неё плохо, – попросил он печально. – Для меня она лучшая на свете, так уж сложилось. Разве любят по достоинствам? Да и не в моей это власти… Этим кто-то там, наверху, заправляет. Просто есть человек, который для тебя словно солнышко светит. Она рядом – и вокруг даже ненастной ночью ясный день. Нет её – и мир становится бесцветным, будто пыльный холст. Прости, Аннушка, пока мне трудно говорить о ней. Иди в дом, я правда приду попозже…

– Не терзайся! Ей с ним вместе не быть. – Анна понизила голос, а Алёшка в недоумении взглянул ей в лицо. – Шубин её уж в Сибирь, поди, едет…

– Что ты говоришь?! – поразился он.

– А то и говорю, что любовника её арестовали. Так что свидеться им разве что на том свете придётся.

– Откуда… Как ты… узнала?

– Узнала? – Она усмехнулась, красивое лицо на миг сделалось злым и почти безобразным. – Нет, Алёша… Я не узнала, я всё это устроила. Андрей Иванович Ушаков – друг моего покойного отца. Он обещал мне выхлопотать у императрицы разрешение на брак с Митей, а я доносила ему всё, что творится у Елизаветы.

– Ты? Доносила? – Алёшка задохнулся. В один миг ему стало так холодно, что застучали зубы.

Глаза Анны сузились.

– Я её ненавижу! Она сказала, что попросит Её Величество, чтобы меня поскорее замуж отдали. За господина Репнина. Ты видел его? Пузатый, рябой, лысый, батюшке покойному ровесник. Когда говорит, слюни изо рта летят во все стороны… – Анну передёрнуло. – Ладно бы сама никогда не любила и не знала, каково это, когда разлучают с близким человеком, – нет! Она же рыдала по своему Шубину. Мучилась, убивалась, письма ему писала, песенки слезливые сочиняла… а меня хотела отдать Репнину. Что я ей сделала, Алёша? – Анна всхлипнула, и Алёшка, глядевший на неё во все глаза, увидел, как задрожали и скривились губы. Но она справилась с собой, не заплакала, лишь на мгновение прижала к лицу ладони и заговорила вновь: – И я решила, что сама попрошу Её Величество устроить мою свадьбу, но вовсе не так, как мечтали Елизавета и моя родня. Ты сказал мне тогда, на берегу, что за счастье нужно бороться, и я стала бороться. И победила! Митя – мой муж. Андрей Иванович обещал замолвить за нас слово перед Её Величеством, чтобы моя родня не смогла расторгнуть брак, а Елизавета скоро окажется в монастыре! Её на границе возьмут. Там уж Ушаков ждёт не дождётся, все глаза проглядел…

– Что ты натворила! – закричал Алёшка и схватил её за плечи. – Как ты могла?! Ты же жизнь им порушила!

– Да тебе-то что за печаль?! Она бы всё равно никогда твоей не стала! Только всю душу бы тебе измотала, все соки вытянула! Водила бы за собой, как щенка на верёвочке. Как же ты не видишь?! Ей нравится мучить людей! Она упивается властью над теми, кто от неё зависит! Захочет – приблизит, захочет – накажет! – Анну трясло, глаза пылали, и Алёшке казалось, что в неё вселился бес. – Мелочная, мстительная, бездушная тварь! Ты слеп, если не видишь этого! Она не стоит твоей любви!

– Как же ты не понимаешь! – Кровь ударила ему в виски, и на миг так сильно закружилась голова, что он пошатнулся. – Самое ценное для меня – её жизнь и её счастье! Даже если она будет не со мной… Где её ждут? Как они поедут? Ты знаешь? Говори сейчас же! Ну!

Он встряхнул Анну. Кажется, она испугалась – вся сжалась в его руках, словно он мог её ударить.

– Едут через Смоленск, самым коротким путём, а ждать их будут на последнем постоялом дворе возле Березина, – пробормотала она, глядя на него с опаской, и покачала головой. В глазах её ему почудилось сожаление. – Ты не догонишь их, Алёша. Три дня прошло, они уж под сотню вёрст проехали, если не больше.

Оттолкнув её, он бросился в сторону крыльца.

* * *

Собрался он быстро. Покидал в котомку все свои деньги, пару пирогов стряпки Фроси, сунул за голенище сапога нож, а за пояс – кнут и выбежал из дворца.

Люцифер встретил приветливым ржанием и, покуда Алёшка седлал его, привычно озоровал – норовил то прижать боком к стене стойла, то куснуть, то махнуть хвостом по лицу, но Алёшка его каверз не замечал. Руки привычно расправляли складки вальтрапа, поправляли ремни, затягивали подпругу, а мысли в голове метались, точно заполошные куры.

В воротах конюшни он внезапно наткнулся на Василия Чулкова, мимолётно удивился, откуда тот взялся, но спрашивать ничего не стал, лишь поздоровался.

Однако Чулков сам бросился навстречу:

– Лексей Григорич, поговорить бы… Сдаётся мне, знаю я, кто на тебя лиходеев навёл…

– Не теперь, Василь Иваныч. Спешу очень. – Алёшка досадливо поморщился и, обойдя его, повёл коня наружу.

– Случилось чего? – Василий посерьёзнел.

– Случилось. Елизавета Петровна в беду попала. Прости, Василь Иваныч, некогда мне…

Он потянулся к стремени, но Василий перехватил руку.

– Сказывай, что с ней! – приказал он жёстко.

Алёшка препираться не стал – время дорого – и коротко поведал о своей беседе с Анной.

– Ехать мне надо, – закончил он и нетерпеливо дёрнул плечами.

– Погоди, Лексей. Полчаса ничего не решат, задержись немного.

– Зачем? – Алёшка переступил с ноги на ногу, точно Люцифер, рвущийся в галоп.

– Подумать надобно… Коня менять ты не собираешься?

– Казённой бумаги у меня нет, а без неё разве хорошую лошадь дадут? Может статься, и вовсе ждать часами придётся.

– Тогда возьми ещё одного. На первого сам сядешь, на второго поклажу, а как тот, что под седлом устанет, поменяешь их местами. Быстрее выйдет.

Алёшка с сомнением взглянул на Люцифера.

– Прокормлю ли? Кто знает, как там в дороге с фуражом будет…

– Журавля возьми, он самый небалованный. И ест мало. Деньги есть?

– Есть немного.

– Погодь. Снаряжай Журавлика, а я тебе сейчас ещё чуть принесу.

Привязав Люцифера к коновязи, Алёшка вернулся в конюшню, взнуздал Журавля, серого мерина-бахмата[152], славившегося выносливостью и покладистым нравом, приладил ему поверх седла перемётную суму и вывел во двор. Прибежал Василий, сунул кошель с монетами, рукавицы, волчий малахай, а в седельную торбу два пистоля, кожаную пороховницу и мешочек с пулями.

– С Богом, Лексей Григорич. – Чулков перекрестил сперва его, а затем себя. – Если они лошадей не меняют, может, и нагонишь. Коней береги: упадут – тогда уж точно не настичь будет…

Алёшка привязал Журавля за повод к седлу и вскочил на Люцифера.

–

[152] Бахмат – малорослая крепкая, выносливая лошадь, на каких ездили кочевники.

* * *

Он ехал всю ночь и лишь после рассвета, когда выбрался на окраину села Кубенского, решил остановиться на отдых. Кони спотыкались, за прошедшие часы Алёшка трижды менял их местами и всякий раз с благодарностью вспоминал Василия. Неказистый на вид, невысокий бахмат Журавлик, лохматый, как дворовый пёс, оказался выносливее Люцифера, бежал и бежал мерной рысью, легко выбирая в темноте дорогу, а будучи привязанным к седлу, ровно шёл рядом, не отставая и не опережая. В начале пути Люцифер недовольно косился на собрата, храпел и зажимал уши, но вскоре усталость взяла верх, и к концу перехода он уже не обращал на Журавля никакого внимания.

Поначалу Алёшка не решался привязывать Люцифера, опасаясь, как бы нравный жеребец не выдернул из-под него седло, и держал во время движения за повод. Но к утру, когда от усталости перестали слушаться руки и ремень то и дело норовил выпасть из занемевших пальцев, Алёшка решился привязать Люцифера по-казачьи – к хвосту ехавшего впереди Журавлика. Тот не то совсем изнемог, не то просто был философом по натуре, но подобному надругательству не возмутился, а лишь взглянул на седока укоризненно.

– Терпи, – посочувствовал ему Алёшка. – Мне тоже несладко.

Небо было ясное, почти полная луна давала возможность не сбиться с пути и не переломать ноги. Последнее в потёмках было бы запросто, поскольку снег хоть и присыпал взрытую копытами замёрзшую осеннюю грязь, но плотной укатанной подушки, по которой хорошо бежится коню и легко едется саням, пока не получилось.

К утру все трое вымотались до предела, кони едва тащились, то и дело переходя с рыси на шаг, а Алёшке казалось, что он, как заколдованная дева из сказки, постепенно превращается в дерево – ноги и спину уже почти не чувствовал.

Он торкнулся в крайнюю избу и был пущен на постой. Мужик-хозяин оказался зажиточным, и Алёшка смог купить у него не только сена, но и полпуда овса для коней. Едва держась на ногах, он почистил обоих, Люцифера, как более нежного и привычного к теплу, завёл в хлев, где обреталась собственная скотина хозяина – корова, пара коз и пузатая коротконогая лошадёнка, Журавлика привязал на дворе. И заснул прямо в хлеву на охапке с сеном.

Проснулся после обеда. Тело ломило и страшно было даже подумать, чтобы сесть в седло. Кряхтя и потирая спину, Алёшка напоил коней, быстро съел Фросины пироги и отправился дальше.

Он старался гнать лошадей так быстро, как только было возможно, менял их, чередовал аллюры, стиснув зубы, терпел боль во всём теле и ужасно боялся, что не догонит, разминётся, собьётся с пути или что Анна обманула его и Елизавета и её спутники едут другой дорогой. В первые двое суток он одолел больше ста вёрст, но вскоре потерял счёт и времени, и расстоянию – словно дорожные вехи, мелькали вдоль обочин крошечные деревеньки и сёла побольше: Ельня, Царёво Займище, Вязьма, Дорогобуж. На восьмые сутки проехал Смоленск.

Алёшка нервничал всё сильнее. Граница приближалась, но сколько он ни расспрашивал на постоялых дворах и ямских подворьях, беглецов никто не видал. Теперь он двигался только днём, боясь разминуться с ними в темноте. Дорога казалась настолько нескончаемой и однообразной, что раз ему даже подумалось, что так, должно быть, выглядит ад – бесконечная серо-белая равнина, холод, пустота в голове и тупая, изматывающая боль во всём теле.

Лошади похудели и уже не смотрелись сытыми и лоснящимися, какими были в Москве, и каждый раз, вставая на отдых, он с душевным трепетом осматривал копыта и холки, боясь обнаружить потёртости, порезы или трещины. Сам, надо думать, он выглядел не лучше. А беглецов по-прежнему не было и следа.

Наконец, на девятый день утром, когда Алёшка уже близок был к отчаянию, он увидел вдали тёмное пятно, которое вскоре приняло вид крытого возка, запряжённого парой гнедых лошадей, а приблизившись, узнал давешнего кучера, чернявого с по-разбойничьи недобрым взглядом.

* * *

До сих пор Елизавета искренне полагала, что любит путешествовать. Правда, так далеко ей ездить ещё не доводилось – самым продолжительным вояжем в её жизни была поездка в Москву на коронацию юного Петра. В памяти осталось весёлое приключение – царский поезд из множества карет, частые остановки, пиры и даже фейерверки. И наскоро построенные путевые дворцы, где располагались на ночлег. Там было не слишком уютно и красиво, но чисто и просторно. Её окружала толпа камеристок и фрейлин, готовых броситься исполнять любой каприз, достаточно было лишь озвучить пожелание.

Нынче всё оказалось по-другому… Елизавета осталась наедине с двумя малознакомыми мужчинами, и любые сложности, даже самого деликатного свойства, ей приходилось решать самой. Особенно мучило отсутствие в пути латрины[153], и Елизавета старалась пить и есть как можно меньше, особенно учитывая, что от грубой крестьянской пищи желудок то и дело заявлял протест.

Следующими по степени неудобства были ночлеги. Понимая, что искать её станут в первую очередь на постоялых дворах, на ночь останавливались в крестьянских избах. Там неизменно царили духота, теснота и грязь, часто отвратительно воняло, но, главное – по стенам и земляному полу сновали тучи насекомых. И Елизавета, панически боявшаяся тараканов, по ночам не смыкала глаз: стоило чуть задремать, как начинало казаться, что по лицу или по шее ползёт мерзкая шестиногая тварь, и она с криком просыпалась.

После третьей бессонной ночи навалилось тупое оцепенение. Глаза закрывались, и она то и дело проваливалась в неспокойную неглубокую дрёму, полную тревожных сновидений. То ей чудилось, что бродит по кладбищу среди могил и не может выбраться, а небо стремительно темнеет и наступает вечер, то виделась охота – она одна среди лесной чащи, а её собственные борзые вдруг оказываются волками. Но чаще прочего снилось, что бежит по лугу, а впереди, удаляясь, идёт её Алёша. Она мчится изо всех сил, так что сердце норовит выпрыгнуть из груди, но отчего-то никак не может его нагнать, а он не замечает её и уходит. Елизавета пытается крикнуть, но нет голоса, лишь рот разевается в беззвучном вопле, и постепенно Алёшина фигура становится всё дальше и тает в мрачных сумерках.

Каждый раз, очнувшись, она долго приходила в себя и чуть не до слёз радовалась, что увиденное всего лишь сон.

А дорога всё тянулась и тянулась – мелькали за окном пригорки, озябшие речки, чуть тронутые льдом, и голые рощи. Проносились деревни. Первые несколько дней Антуан Лебрё делил с ней экипаж и пытался развлекать разговором. Елизавета временами ловила на себе его взгляд – очень странный: одновременно пылкий и виноватый.

Она чувствовала, что нравится Лебрё. Интерес со стороны кавалеров не был для неё внове, но отчего-то горячность француза не льстила, а вызывала беспокойство. И когда на пятые сутки он, извинившись, пересел на козлы к кучеру, Елизавета испытала невольное облегчение.

Неожиданно пришло осознание, что по сути она находится в полной власти этих незнакомых людей, и пожелай они причинить ей зло, никто не придёт на помощь.

Пытаясь унять страх, грозивший вырасти до размеров паники, она принялась думать об Алёше, но, странное дело, радостное ожидание встречи истаяло без следа, не было чувства, что скоро они увидятся и навсегда соединятся, а образ его казался далёким и зыбким, как отражение в окутанном туманом озере – даже черты лица растворялись в этой пасмурной дымке. Зато в мысленной памяти то и дело возникал другой образ, которому делать там было совершенно нечего – он лишь поднимал со дна души стыд и чувство вины. И ещё странное ощущение потери чего-то очень важного.

На десятый день рано утром, когда отъезжали из Горок, Лебрё сказал, усаживая её в возок:

– Я надеюсь, это наша последняя остановка в России, Ваше Высочество, и сегодняшнюю ночь мы проведём уже на постоялом дворе в Дубровне. Конечно, там тоже не слишком удобно, но всё же лучше, чем в этих ужасных избах.

– А Алёша… Алексей Яковлевич должен ждать нас там?

– Нет, Ваше Высочество, Алексей Яковлевич едет из Ревеля через Вильну, мы встретимся с ним только в Варшаве.

Елизавета кивнула и, ёжась от холода, забралась внутрь возка. Сегодня она сильно мёрзла, не то похолодало, не то пробирала нервическая дрожь. Попробовала молиться, но сосредоточиться не получалось. Внезапно накатил страх – а что, если на заставе её найдут? Если вдруг таможенный чиновник или солдаты решат как следует покопаться в сундуке, они быстро поймут, что изнутри он гораздо меньше, чем снаружи, осмотрят внимательно, заметят отверстия в днище, выбьют потайную стенку и обнаружат её.

Стараясь отвлечься, Елизавета принялась глядеть в окно. Сегодня ехали не слишком быстро – по плану на пограничную заставу они должны были прибыть уже в сумерках, как раз для того, чтобы проверяющие не заметили странной конструкции одного из сундуков. Спрятать её в тайник предполагалось вёрст за десять, не доезжая границы.

Мелькавшие вдоль проезжего тракта ели и мерное покачивание возка – кажется, снега за Смоленском выпало больше, и дорога была ровнее – укачали, и Елизавета заклевала носом. Знакомый сон на сей раз был необычайно ярким: солнечный зелёный луг, она, задыхаясь, бежит вслед за уходящим Алёшей, всё так же не может догнать и пытается позвать его. Отчего-то на этот раз немота, сковавшая губы, отпустила, и он, услышав крик, обернулся. Заметил её, бросился навстречу… Но, пробежав с десяток шагов, вдруг провалился в трясину – весёлая зелёная лужайка вдоль дороги оказалась болотом. Она кричала, рыдала, звала на помощь, но сделать ничего не могла – он погружался всё глубже и, наконец, над поверхностью осталась одна лишь голова.

– Прощай, Лиза, – проговорила голова, перед тем как окончательно скрыться в трясине. – Забудь меня и будь счастлива!

Она проснулась в слезах и не сразу поняла, где находится – увиденное было настолько реалистичным, что несколько минут не желало отпускать её. Но, даже поняв, что это сон, она не испытала привычного облегчения, а зарыдала ещё горше, сумбурно шепча молитвы и вздрагивая всем телом.

Должно быть, во сне она кричала, потому что очень скоро возок остановился и внутрь заглянул встревоженный Лебрё.

– Ваше Высочество? Что стряслось? Почему вы плачете?

Елизавета судорожно вздохнула, утирая слёзы.

– Я… я задремала, и мне привиделся кошмар. Могу я выйти, немного подышать воздухом?

– Конечно, Ваше Высочество.

Он распахнул дверцу, подал ей руку, и Елизавета выбралась наружу. Небо было хмурым, набрякшим снеговыми тучами, голый лес тянулся вдоль дороги, кое-где разбавленный небольшими купами елей. Отчего-то их тёмная зелень не оживляла унылый зимний пейзаж, а делала его ещё более мрачным.

Лошади вздёргивали головы, позвякивая упряжью, от морд шёл пар, покрывая инеем редкие длинные волоски на губах и вокруг ноздрей.

Елизавета нагнулась, зачерпнула пригоршню снега и протёрла им лоб и щёки. Лицо словно оцарапало мелкой ледяной крошкой. И тут вдали из-за поворота дороги показались два всадника.

– Ваше Высочество, – озабоченно проговорил Лебрё, – вам лучше укрыться в экипаже.

Елизавета шагнула к возку, но замешкала возле дверцы. Увидев их, всадник, ехавший первым, пришпорил коня и галопом ринулся вдогон. И тут оказалось, что всадников не двое, а только один, просто он ведёт в поводу запасную лошадь.

– Быстрее, Ваше Высочество! – Подталкивая её к возку, Лебрё вытянул из-за пояса пистоль.

Но Елизавета так и осталась стоять, замерев рядом с экипажем – мощный вороной конь, скакавший сбоку от всадника, вдруг показался ей очень знакомым.

– Ваше Высочество! – выкрикнул на скаку всадник, и Елизавета захлебнулась морозным колким воздухом.

Она бы не узнала его, если бы не заговорил – этого заросшего до глаз щетиной разбойничьего вида мужика в стёганом бешмете[154] и татарской лохматой шапке.

– Але… Алексей Григорьевич? – И бросилась к Лебрё: – Не стреляйте! Это мой человек!

– Ваше Высочество… – Тяжело дыша, он на миг прикрыл глаза, а потом улыбнулся. – Я всё-таки вас догнал… Слава Богу!

И он перекрестился куда-то не то на небо, не то на темневшие впереди верхушки елей.

– Что случилось, Алексей Григорьевич?

Улыбка на его лице погасла.

– Беда, Ваше Высочество, – выдохнул он, всё ещё переводя дух. – Впереди на заставе вас ждут люди из Тайной канцелярии. О ваших планах донесли Ушакову, и вас арестуют, как только вы окажетесь на границе.

–

[153] нужник, отхожее место

[154] Бешмет – верхняя одежда, распашной, стёганый полукафтан с глухой застёжкой, плотно облегающий грудь и талию, с узкими длинными рукавами и стоячим воротником.

Глава 37

в которой Елизавета и Алёшка держат военный совет

К ночи пошёл снег. Сперва робкий и неуверенный, он постепенно набрал силу и повалил крупными тяжёлыми хлопьями, словно белой кисеёй занавесив лес, дорогу и маленькое село на берегу Днепра.

Завернувшись в епанчу, Матеуш лежал на лавке возле окна. В голове было так же вьюжно – мысли мельтешили, кружились и не складывались в единое целое. Всё произошло слишком внезапно.

Когда незнакомец, догнавший их, принялся рассказывать, что впереди ждёт засада, Матеуш растерялся. А Елизавета и вовсе потеряла дар речи. Не утратил присутствия духа один лишь Жано.

– Через границу можно попробовать перебраться по льду Днепра. Нужно спуститься в одно из прибрежных поселений. Если не удастся с экипажем, его можно бросить и уйти верхом.

– Если нас ждут на заставе, значит, знают, когда мы выехали, и представляют, когда примерно должны там появиться. А это значит, времени у нас в обрез. Если мы не объявимся сегодня или завтра, нас начнут искать и быстро найдут место, где мы пересечём границу, – возразил Матеуш.

– Неважно! – отрезал Жано. – Коли к тому моменту мы будем на территории княжества Литовского, арестовать нас они уже не смогут. Кто спорит, конечно, было бы лучше, если бы нам удалось добраться до Парижа незамеченными, но нет так нет, будем пробираться в открытую.

– Не забывай, в Польше на троне пока ещё Август, который у русских с рук ест, и если царица прикажет, тут же выдаст Её Высочество московитам.

– Сразу не выдаст, – хладнокровно возразил Жано. – Вряд ли генерал Ушаков ждёт нас с указом императрицы за пазухой. Ему понадобится время, чтобы снестись с Москвой и получить необходимые распоряжения. Главное – успеть за эти дни проехать Польшу и оказаться во Франции.

Елизаветин слуга растерянно переводил взгляд с Матеуша на Жано и обратно – очевидно, французского он не понимал, а Елизавета, сравнявшаяся цветом лица с окружающим пейзажем, ничем ему не помогала.

Матеуш с сомнением взглянул на спутницу, в глазах которой плескался ужас.

– Ехать без экипажа нечего и мечтать. Её Высочество не выдержит почти две тысячи вёрст быстрой езды верхом.

Кажется, Жано и сам об этом подумал.

– Значит, надо искать возможность переправиться вместе с санями. Главное, что мы должны сделать сей же момент – это убраться с тракта, чтобы не попасться кому-нибудь на глаза.

Мужик-слуга что-то тихо спросил у своей госпожи, и она принялась переводить ему то, о чём совещались Матеуш и Жано. Дослушав, он исподлобья глянул на Матеуша и заявил:

– Я поеду с вами, Ваше Высочество! Одну вас я не оставлю.

Кажется, от его слов Елизавета слегка пришла в себя и даже немного повеселела. Матеуш понимал её – всегда спокойнее иметь рядом верного человека, на которого можно положиться. Поэтому спорить не стал. Сейчас слуга ему даже кстати, как и его лошади. А когда доберутся до Франции, он найдёт способ от него избавиться.

Было решено обогнуть Горки, в которых останавливались на последнюю ночёвку, и ехать в одно из поселений, расположенных вдоль днепровского берега. Возок развернули. Запасного коня привязали сзади, Матеуш и Жано взобрались на козлы, Елизавета залезла внутрь, слуга поехал замыкающим.

К вечеру прибыли в небольшое село Горастьменка, от которого до реки оставалось чуть больше версты лесом. Отряд получился слишком велик, чтобы не привлекать к себе внимания, поэтому Жано предложил держаться уверенно и ни от кого не прятаться. Путешественники отправились прямо к старосте и рассказали, что сбились с пути. Благо снег уже валил вовсю и никаких подозрений это не вызвало. Елизавета изображала французского графа, возвращающегося в Париж, Матеуш – его секретаря и переводчика, Жано – кучера, а мужик-слуга – проводника из местных жителей.

Всем вместе разместиться на постой не удалось. Елизавету как самую важную персону устроили в доме священника – самом справном в селе, Матеуш и Жано остались в избе старосты, а Елизаветин слуга попросился на ночлег к кому-то из крестьян.

Ночь шуршала мышиными лапками по углам, за окном подвывал ветер. Давно храпел на мешке с соломой Жано, а Матеуш всё никак не мог заснуть, обдумывая положение так и этак. По всему получалось, что возок бросать нельзя. Елизавета уже выглядела измученной, а ведь они ещё не преодолели и полтысячи вёрст – впереди путь в четыре с лишним раза больший. Но если их будут искать, найти экипаж проще, чем верховых. Да и пробраться всадник может там, где возок попросту не проедет.

Но одно дело исчезнувший без следов экипаж и совсем другое – брошенный возок. Его найдут, поймут, что беглецы ушли через реку верхом, и дальше примутся искать уже всадников. Что же делать? Как поступить? Быть может, сбросить возок в какую-нибудь полынью? Жаль, не удалось миновать границу. А ведь какая была задумка изумительная! И всё сорвалось из-за того, что кто-то из Елизаветиных людей распустил язык…

Зато снег очень кстати. Те, кто их ждёт, спишут отсутствие на задержку в пути из-за метели.

Матеуш зевнул и закрыл, наконец, глаза.

* * *

– А чего это у него на голове? Шапка такая?

– Нет, это куафюра из фальшивых волос – перук называется.

– А зачем ему фальшивые волосы? Нешто своих нет?

– У них, немцев, этак заведено. Без перука этого в люди выйти зазорно, всё одно, что в исподнем.

– Ишь ты! А личико какое гладкое, румяное, ровно у девки. И борода не растёт… Верно, молоденький совсем.

– У них с бородами даже холопы не ходят, все голобрылые. А ещё оне помадами лица мажут, чтобы борода вовсе не росла.

Елизавета не спеша хлебала гороховую похлёбку, заедая ломтём ещё теплого серого хлеба и прислушивалась к шёпоту, доносившемуся из дальнего угла. Там из-за занавески её рассматривали две пары любопытных глаз – судя по голосам, то были девицы лет по пятнадцать.

– Да разве ж можно мужчине без бороды-то? Вот нехристи! – продолжила одна, вдоволь налюбовавшись на Елизавету.

– У них, сказывают, даже попы без бород…

– Тьфу! Срамно! На бабу похож!

– И вовсе не на бабу! На херувима. Щёчки, ровно яблочки… И глаза лазоревые, будто васильки…

– А ну кыш! Охальницы! Неча пялится на басурмана окаянного. Оне Господа не почитают, постов не держат, а вы зенки повылупили! – В горницу с пирогом на блюде вошла худая, жилистая женщина, смуглая и чернявая. Должно быть, попадья, мать любопытных девиц. – Вот батюшке доложу, мигом дура́ки[155] отведаете!

И девчонок словно ветром сдуло. Елизавета усмехнулась. Слушать было забавно, но хорошо, что убежали – в её положении лучше всё же не привлекать к себе столь истового внимания. Кормили с почётом, можно сказать, по-царски – она в одиночестве восседала за столом, а хозяйка и две девочки лет по девять-десять подавали и уносили блюда – похоже, у отца Афанасия были одни дочки.

Впрочем, Елизавета знала: дело вовсе не в почёте – хозяева просто считали зазорным для себя садиться за стол с «немцем», который не молится перед едой. Накормить и обогреть путника, хоть бы и иноверца – это дело Божье, Господом заповеданное, а делить трапезу можно только со своими.

Но Елизавете так было даже проще – молитву перед ужином она про себя, разумеется, прочитала, а вот перекреститься удалось не сразу – лишь когда любопытные девицы покинули свой наблюдательный пункт.

Только как следует наевшись, она поняла, насколько голодной, оказывается, была в последнее время. Чувство сытости ударило в голову не хуже вина, и тут же заклонило в сон. На ночь её устроили в маленькой комнатке, где, судя по всему, жили дочери попа, и Елизавета вновь порадовалась своему мужскому обличью – всю каморку предоставили в полное её распоряжение. И она в первый раз с начала пути смогла, наконец, снять с себя опостылевшую одежду, оставшись в исподнем и рубахе.

Кроватей в горенке не было, девочки спали на стоявших вдоль стен сундуках, но и сундук с набитым сеном тюфяком, подушкой и стёганым одеялом показался ей царским ложем. И единственное, что ещё отделяло Елизавету от ощущения полного счастья, – невозможность попариться в бане, смыть с себя многодневную грязь. Заснула она, едва коснувшись головой подушки.

Разбудил странный звук – будто кто-то скрёбся поблизости, и в первый миг она задохнулась от ужаса: крысы! Сев на своём сундуке, Елизавета завертела головой, стараясь понять, откуда доносится шум, и, повернувшись в сторону окна, увидела меж неплотно задёрнутых занавесей шевельнувшуюся тень – с той стороны кто-то был.

Осторожно, на цыпочках, она приблизилась к оконцу и выдохнула с облегчением – под ним стоял Розум и мерно скрёб по стеклу пальцем. Провозившись пару минут с непослушной щеколдой, Елизавета открыла окно и вся облилась холодным потом, когда оно пронзительно скрипнуло в ночной тишине.

– Поговорить бы, В-ваше В-высочество! – тихо пробормотал Розум. На голове и плечах его лежали пушистые сугробы, и даже в темноте видно было, как сильно он замёрз. – Уф-ф… Д-думал, не добужусь…

– Залезть сможешь? – Елизавета отступила.

Он кивнул и, подтянувшись на руках, перевалился через подоконник и оказался у её ног. Только тут Елизавета сообразила, что стоит перед ним в мужских исподних портах и нательной рубашке, и, метнувшись к своему ложу, быстро закуталась в одеяло. Однако Розум притворился, что не заметил её неподобающего вида.

– Не надобно вам в Париж этот ехать, – проговорил он, опустив глаза. – Нет там Алексей Яковлевича. И не будет.

– Как? – Елизавета опустилась на свой сундук – ноги подкосились.

– Его из Ревеля в дальний гарнизон перевели, под караул, – нехотя продолжил казак.

– Что с ним? Куда его отправили?! Отвечай! – Она закричала, забыв об осторожности, но горло перехватил спазм, и вместо крика из уст исторглось едва слышное сипение. Елизавету трясло.

– Не знаю, Ваше Высочество. – Розум глянул виновато.

Чувствуя, как накатывает неконтролируемая паника, Елизавета заставила себя сделать несколько глубоких вдохов и выдохов, так что закружилась голова и потемнело в глазах, зато истерика отступила, и она заговорила спокойнее:

– Откуда ты вообще знаешь, что случилось? Кто тебе сказал?

– Человек, который донёс на вас Ушакову.

– Кто это?

Розум посмотрел умоляюще.

– Ваше Высочество, это долгий разговор, я потом вам всё расскажу. Не теперь. Сейчас решить надобно, что дальше делать.

Но Елизавета всё не могла поверить в случившееся.

– Почему ты сразу не сказал, что Алёша не смог уехать? Зачем мы придумывали, как перебраться через границу, если мне туда не надо?