Текст книги "Шальная звезда Алёшки Розума"

Автор книги: Анна Христолюбова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

* * *

Из дальнего угла донеслось сперва посвистывание, затем бодрое сопение, которое, наконец, переросло в богатырский храп. Анна лёгкой тенью соскользнула с постели, накинула на плечи шлафрок, сунула ноги в мягкие комнатные туфли и двинулась к двери. Однако не удержалась – заглянула за ширму, где, развалясь на своём тюфяке, выводила рулады горничная. Кувшин из-под вина валялся здесь же. Анна подняла его, аккуратно поставила в изголовье, полюбовалась. Так-то, братец Михайло, соглядатай и дозорщик! Дрыхнет твоя церберица. Не больно-то и трудно от неё избавиться оказалось – всего и понадобилось, что полуштоф[117] вина да пара пилюль сонных.

Анна приоткрыла дверь, прислушалась, убедилась, что в сенях, куда та вела, никого нет, и осторожно вышла из комнаты. Теперь через заднее крыльцо добежать до конюшни, где её ждёт Митенька – и вот оно, счастье! Анна улыбнулась. Главное – воротиться до свету. Третьего дня разнежилась в объятиях любимого, обо всём на свете позабыла, и возвращаться пришлось поутру, когда уж дворня встала. Так что едва не попалась на глаза ключнице…

Анна устремилась к выходу, но, сделав пару шагов, остановилась – за соседней дверью кто-то горько плакал.

Конечно, задерживаться было рискованно, да и Митя ждал. Но, чуть помедлив, она всё же потянула за ручку и вошла. Ничего. Риск невелик, хозяйка комнаты вряд ли заподозрит что-нибудь, да и Митеньке не вредно подождать несколько лишних минут, поцелуи жарче будут.

В горнице оказалось темно, но Анна видела во мраке точно кошка – на кровати в углу возле окна, скорчась, рыдала Прасковья.

Анна приблизилась, прислушиваясь к горьким судорожным всхлипам.

– Прасковья Михайловна? Что с вами? Вам плохо?

Фигурка на постели, глухо вскрикнув, села и в ужасе уставилась на Анну.

– Кто здесь?!

– Это Анна. Почему вы плачете?

Узнав её, Прасковья, казалось, потеряла к неожиданной гостье всякий интерес и вновь упала ничком на кровать. Рыдания зазвучали ещё горше. Анна присела рядом и погладила страдалицу по голове.

– Ну полно! Я могу вам помочь чем-нибудь? Что случилось-то?

Честно сказать, ответа она не ожидала и готова была извиниться и выйти, но Прасковья вдруг схватила её за руку и, давясь слезами, принялась говорить… Анна только диву давалась, слушая. Оказалось, скромница Прасковья до безумия влюблена в Алексея Розума.

Словно ощутив сочувствие собеседницы, Прасковья рассказала и о своём стремлении увлечь гофмейстера, и о приворотном зелье, купленном у цыганки, и о неудавшейся попытке дать снадобье предмету своей страсти. А ещё о том, что увидела, заглянув себе на беду в спальню цесаревны…

– А Мавра ещё и обозвала меня всяко, – горько закончила она свою исповедь. – Сказала, что из-за дурости моей теперь всем неприятство одно… А я… я жить без него не могу-у-у!

И Прасковья зарыдала с новой силой. Минут пять она самозабвенно заливалась слезами, потом, немного успокоившись, заговорила вновь. Голос был гнусавый.

– И ведь он ей не нужен вовсе! Она по Шубину сохнет, знать никого не желает! А он с ней… и всё из-за меня…

– Не плачь! – Анна погладила страдалицу по вздрагивающей спине. – Это зелье виновато! Поверь мне, мало какой муж, когда его целует красивая женщина, устоять сможет…

– Любит он её… – Прасковья тяжко вздохнула. – А на меня и не смотрит вовсе…

Анна и сама знала, что любит, не забыла горькое признание своего спасителя – тогда, на косогоре во время грозы. Вынырнув из горестного омута и немного успокоившись, она стала наблюдать за гофмейстером и очень быстро поняла, кто та «кохана», с коей черноглазому красавцу «никогда вместе не быть». И посочувствовала бедняге.

Как бы ни обернулось, этому спокойному, добродушному парню с ласковой улыбкой и мягким голосом не позавидуешь.

– Так дай ему снова своё зелье! Или оно закончилось?

– Нет. – Прасковья помотала головой. – Зелье есть. Да только какой с него прок, коли он её любит? Даже если придёт ко мне, всё одно о ней думать станет…

– А если Елизавета узнает, что он с тобой был? – Анна задумалась. – Что тогда?

– Не знаю. – Прасковья шмыгнула носом. – Если в добром расположении будет да с глазу на глаз, выбранит, и всё. Уж сколько она Мавре пеняла… А ежели в дурном духе окажется, может и от двора уволить, пожалуй.

Анна задумалась.

– А ежели грех не скрыть? Ежели она тебя с ним своими глазами увидит и будет при том не одна, а со своими людьми да с дворней? Тогда как?

Прасковья поёжилась.

– Вон выгонит.

– Или заставит его жениться на тебе, – протянула Анна. – Может так случиться?

Прасковья в сомнении покачала головой.

– Наверное, может, если сама она в этот миг будет в счастливом расположении… Но потом всё одно уволит от двора обоих, фрейлине замужней быть не положено. Да и Алексей Григоричу она такого не простит. Её Высочество не терпит, когда кого-то ей предпочитают.

– Так оно и к лучшему, коли уволит, этак он её быстрей позабудет… Ну и как? Хочешь за него? – Анна азартно прищурилась. – Не побоишься гнева Её Высочества?

Прасковья длинно вздохнула.

– Хочу, – прошептала она. – Мне без него жизнь не в радость…

– Я постараюсь тебе помочь. Только время надобно подгадать, чтобы она в довольстве оказалась. Подсунешь ему своё зелье да пилюль снотворных добавишь, чтобы поутру рано не проснулся. А уж я устрою, чтобы к вам в горенку весь дворец пожаловал. – И Анна засмеялась, предвкушая каверзу.

На миг мелькнула мысль, что вряд ли её спаситель и друг будет так уж рад стать мужем Прасковьи, но она решительно отмахнулась от неё, будто от назойливого овода – а почему бы ему и не обрадоваться? Прасковья – невеста завидная, поди, и приданое за ней неплохое дадут… Да и породниться с семейством, что царям родственниками приходится, для вчерашнего пастуха – удача немалая. Благодарен будет! А с Елизаветой ему всё одно счастья не видать, так что лучше чиж в кармане, нежели лебедь в облаках.

–

[117] Старинная единица объёма жидкости, равная 0,6 литра.

* * *

Разговор с Маврой вернул Алёшку к действительности, из которой он выпал на весь нынешний день, и неожиданно вспомнились мысли, тревожившие в последнюю неделю.

То, что Елизавета повеселела, он заметил сразу. Казалось, её омыло солнечным светом, и теперь она сама его изливала. Лучились большие синие глаза, сияла улыбка, вся она дышала несокрытой от стороннего взгляда радостью.

Теперь по вечерам Алёшка не слышал её трогающих душу грустных песен, а из заветного окошка доносился оживлённый весёлый голос.

Казалось бы, следовало радоваться, глядя на её счастливое лицо, но отчего-то терзала странная, ничем не оправданная тревога. И слушая нежный смех, нёсшийся из окна, он чувствовал, как сжимается в груди.

Вот и сейчас, вспомнив об этом, Алёшка вновь ощутил, как скрежетнуло по сердцу необъяснимое беспокойство. Словно что-то тёмное и опасное надвигалось из мрака. Не на него, на Елизавету.

Он сердито дёрнул плечом – что за чушь! Радоваться надо, что она утешилась и повеселела, так отчего же ему так маятно?

Ноги сами привели на задний двор, и Алёшка не сразу сообразил, что ему здесь понадобилось – к вечеру привезли две подводы дров, и, думая о Елизавете, он, оказывается, не забыл, что нужно проследить, перетаскали ли мужики поленья в сарай. Дрова были убраны, и он двинулся в сторону заднего крыльца, когда из приоткрытой двери сенника послышался звук, похожий на плач, а следом тихий умоляющий голос, что-то быстро говоривший, как ему показалось, сквозь слёзы. Алёшка замер, прислушиваясь. Из сарая донёсся новый звук – отчётливый всхлип: «Христом Богом, не надо!», и он, распахнув дверь, шагнул внутрь.

В сарае было ненамного темнее, чем на улице, и глаза сразу же выхватили две фигуры – та, что выше и шире, тащила в дальний угол, где было свалено сено, вторую, худенькую и невысокую, которая упиралась и тихо плакала.

– Что здесь происходит? – громко спросил Алёшка, и обе тени замерли. – Кто здесь? Отвечайте!

– Не извольте тревожиться, Лексей Григорич! – послышался голос старосты. – Это Трифон. Девку уму-разуму учу, только и всего.

Голос его звучал как-то странно, и Алёшка подошёл ближе. Глаза уже совсем привыкли ко мраку, и он разглядел Акулину, рыжую девчушку лет шестнадцати, которую недавно взяли во дворец из деревни. Лицо девушки было залито слезами, ворот сарафана расстёгнут, коса растрепалась.

– Что здесь происходит? – повторил Алёшка, вглядываясь в Трифона – рубаха у того задралась, выставляя напоказ сытое брюшко.

– Девку школю, – во мраке глаза Трифона зло сверкнули, однако голос звучал сладко, – чтоб полы чище мыла, распустёха ленивая.

И он замахнулся, намереваясь отвесить девушке пощёчину, Алёшка перехватил руку.

– Не стоит, Трифон Макарыч, домашняя прислуга не твоя докука. С грязными полами ключница разберётся, она же и накажет, коли будет за что.

И обернулся к девке:

– В дом ступай.

Девчонка метнулась к выходу, будто за ней гналась ватага чертей с пылающими головёшками, и вмиг выскочила из сарая. Алёшка двинулся следом, затылком чувствуя тяжёлый взгляд Трифона. В дверях остановился.

– Полагаю, Её Высочеству вряд ли понравятся методы, какими вы воспитываете пригожих девушек, – проговорил он, помолчал, глядя старосте в глаза, и, не дождавшись ответа, добавил: – Если не оставите девчонку в покое, мне придётся доложить обо всём, что видел, её хозяйке.

Глава 24

в которой плетутся и разбиваются интриги

Ревель встретил Матеуша хмурым небом и близким дождём. Низкие тучи цеплялись за верхушки башен Вирусских ворот, и город казался бесцветно-унылым в туманно-дождевой полумгле. Даже нарядные черепичные крыши растворяли яркость цветов в серой дымке наползавшего с моря тумана.

Отыскав аккуратную маленькую таверну, Матеуш снял комнату, позавтракал и отправился слоняться по городу. Шведский язык, который он знал неплохо, звучал вокруг столь же часто, что и местное наречие, коего Матеуш не понимал. И, побродив пару дней по питейным заведениям, он вскоре выяснил, где именно квартируют офицеры ревельского гарнизона, где они пьют, к каким девкам ходят развлечься и в каком притоне играют в карты.

Расспрашивать не рисковал, опасаясь привлекать ненужное внимание, поэтому надеяться приходилось исключительно на глаза и уши.

Интересующего человека Матеуш увидел на третий день. Увидел – и мгновенно, ещё даже не услышав, как того называют приятели, догадался, кто он. Алексей Яковлевич Шубин был просто сказочно хорош собой. Матеушу казалось, что лица красивее ему видеть ещё не доводилось: тонкие черты словно вышли из-под резца гениального Бенвенуто Челлини, густые светлые волосы, небрежно завязанные атласной лентой, живописно обрамляли нежные, будто у барышни, щёки, покрытые персиковым румянцем, а глаза… Нет, не глаза – русские говорят про такие «очи»: тёмно-серые, огромные, как на старинных иконах, печальные, с бархатной поволокой, казалось, принадлежали горной серне. Должно быть, разбили они не одно чувствительное дамское сердце.

Пил Шубин в компании троих офицеров, поэтому Матеуш не стал подходить, и часа два, покуда гуляки не убыли восвояси, с интересом рассматривал украдкой Елизаветиного любовника. Красавчик оказался компанейским парнем, с сослуживцами общался просто и дружелюбно, лихо опрокидывал стопку за стопкой и от широты души угощал приятелей.

С одной стороны это было хорошо – с общительным человеком легче свести знакомство, не привлекая внимания, но с другой – застать такого вне шумной компании будет непросто. Так и оказалось. Прошло больше недели, прежде чем Матеуш встретил, наконец, бывшего гвардейца без сослуживцев. Впрочем, время это даром не прошло. Во-первых, Годлевский убедился, что за Шубиным снаружи никто не приглядывает – скорее всего, шпионят за ним камрады-однополчане. Что следят, сомнений не возникало, иначе просто быть не могло. Во-вторых, за это время он вполне изучил привычки опального красавчика, его характер и манеры, поэтому, увидев того в знакомом герберге в одиночестве, просто подсел к нему и заказал штоф крепкого шнапса.

Разлив мутное пойло, Матеуш, скрывая отвращение, отсалютовал собутыльнику кружкой и лихо вылил содержимое себе в горло.

– Ваше здоровье!

Едва не поперхнулся, на глазах выступили слёзы – так продрало до самых кишок от дрянной выпивки. Закусил скорее гороховой колбасой. Шубин смотрел с интересом, молчал.

– Меня зовут Антуан Лебрё, – представился Маттуеш по-русски, – за прошедшее время в языке он поднаторел настолько, что уже был в состоянии разговаривать с московитами на их наречии. – Я привёз для вас письмо, господин Шубин.

Брови красавчика изумлённо взметнулись вверх, но Матеуш не дал ему заговорить – быстро продолжил:

– Сейчас я отдам его вам, а завтра в это же время буду ждать в таверне у подножия башни Лёвеншеде: той, где на крыше флюгер – выгнувшая спину кошка. Там всегда полно народа, легко затеряться в толпе. Постарайтесь прийти туда один, мне надобно говорить с вами с глазу на глаз.

И Матеуш быстрым движением бросил на колени прапорщику запечатанную сургучом бумагу, после чего поклонился, не спеша вышел из заведения и зашагал в сторону постоялого двора.

* * *

– В Москву мне уж не вернуться. – Шубин понурился, и Матеуш вновь подлил ему венгерского. Вино было дрянное, хоть и стоило, как Кло-де-Вужо[118] из виноградников Филиппа Смелого, однако ничего лучшего в этом заведении не подавали.

Собеседник уже битый час рассыпался в благодарностях – Матеуш не торопил, слушал участливо и почти безмолвно, лишь изредка вставлял сочувственные реплики. Бывший гвардеец не то быстро захмелел, не то просто истосковался без возможности побеседовать о своей зазнобе и пожаловаться на злодейку-судьбу, в общем, говорил не останавливаясь. Не слишком складную легенду о знакомстве с Берсеневым заглотил, как и его любезница, не задумываясь. Кажется, он не особо слушал, и когда Матеуш повествовал о своей «коммерции». Из сказанного заинтересовался только одним:

– Стало быть, вы нынче едете в Лион, а после снова воротитесь в Москву? А не возьмётесь ли передать ответ? Буду вечный вашей милости должник!

И стоило Матеушу изъявить согласие доставить послание, как он окончательно сделался в глазах красавчика другом и благодетелем, и тот пустился в разговоры и воспоминания уже не тушуясь. К концу второй бутылки откровенность собеседника достигла той грани, за которой уже можно было осторожно подводить его к интересующему Матеуша вопросу.

– Отчего вы полагаете, что не вернётесь? Послу́жите пару лет здесь, а там, глядишь, и опала забудется…

– Вы не понимаете… – Шубин грустно усмехнулся. – То не меня наказали – любушку мою. Господи… Как же я по ней соскучился! Если бы вы знали… И ведь понимаю, что больше не свидеться нам никогда, а душа никак поверить не хочет…

Волоокий взор подёрнулся влажным туманом, а в голосе зазвучала такая мука, что Матеуш невольно ему посочувствовал.

– Полно вам, Алексей Яковлевич, – он мягко потрепал безвольно упавшую на стол руку, – жизнь длинная, всякое может случиться…

– Нет-нет, сударь, я знаю. Сердцем чувствую… – Он сжал зубы и тряхнул головой – лента, стягивающая волосы, соскользнула, и светло-русые кудри живописным каскадом рассыпались по плечам. – Скажите мне по правде… Как она? У неё… есть кто-нибудь?

Последние слова он выдавил с усилием и поднял на Матеуша полные боли глаза. Тот с сочувствием, почти непритворным, покачал головой.

– Я в конфидентах Её Высочества не состою, Алексей Яковлевич. Откуда ж мне знать этакие приватности? Но господин поверенный, месье Маньян, говорил, что Их Высочество уж скоро год, как в ипохондрии пребывают – ни в театр, ни на охоту не выезжают и у себя праздников затевать не изволят. Со мною они были ласковы и очень радовались, что могут эпистолу вам передать.

Матеуш невольно усмехнулся про себя – вот ведь неисповедимы политические тропы: чистую правду сказал, ни словом не солгал.

На лице собеседника промелькнула радость, но тут же померкла.

– Лучше б она меня вовсе позабыла! Неужто тоже терзается, как и я? Бедная моя, бедная…

И уронив голову на руки, он беззвучно заплакал.

– Не отчаивайтесь, сударь! – Матеуш придвинулся к прапорщику вплотную, невольно морщась от густого винного духа, и произнёс шёпотом: – Любой человек в силах сам ковать своё счастье, надобно лишь осмелиться и взять судьбу за рога!

– Господи, о чём вы… – выдохнул Шубин и сердито отёр со щёк слёзы. – Какое уж тут счастье… Кабы не была она царской дочерью, я б её выкрал, увёз и обвенчался с ней. А так…

– Ну и обвенчайтесь!

– Вы не представляете, о чём говорите… Её сей же момент отправят в монастырь, а меня на плаху. Никто не позволит цесаревне выйти замуж за простого дворянина.

– Я слыхал, что сестрица государыни, царевна Прасковья Ивановна, была обвенчана с генералом Мамоновым.

– Мамоновы от Рюрика произошли – древний, почтенный род, с ними и царской дочке венчаться не зазорно, – вздохнул собеседник. – И потом, – он понизил голос, – одно дело родная сестрица, убогая, болезная и покорная, ровно сенная девка, а вовсе другое – двоюродная, причём лишь наполовину, да к тому ж молодая красавица… Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку.

– Можно быть быком и ждать, когда тебя отведут на скотобойню, а можно стать Прометеем и вырвать из рук Юпитера огонь!

Шубин уставился на него в изумлении.

– Бегите! Возьмите свою возлюбленную и скройтесь за границу! К примеру, во Францию. Я чаю, король Людовик сочувственно отнесётся к своей багрянородной сестре, лишённой трона, даст ей кров и стол, а вы храбрый офицер и сможете служить своей шпагой французской короне не хуже, нежели российской.

Матеуш, напряжённо следивший за лицом Шубина, увидел, как вспыхнули его прекрасные глаза и резко побелело раскрасневшееся от вина лицо.

– Я помогу вам, – тихо проговорил Матеуш. – Отвезу ей письмо, да и за границу, коли будет надобно, выехать пособлю.

–

[118] Сорт дорогого красного бургундского вина.

* * *

Матеуш не верил своим ушам. Вчера они с Шубиным составили целый план побега, обговорили детали, всё продумали и наметили. Бывший гвардеец сиял и словно крыльями над землёй плескал, всё мечтал вслух, как встретится с Елизаветой, да что скажет ей, да как они станут жить – он поступит наёмником в армию Его Величества и обязательно дослужится до полевого маршала…

Сейчас перед Матеушем сидел совершенно другой человек – потускневший, потемневший лицом, поникший… Старше того, вчерашнего, лет на двадцать.

– Я понял, что не могу так рисковать, – проговорил он, не поднимая глаз. – Ладно бы опасности подвергался только я… Но рисковать её свободой, а быть может, и жизнью я не вправе…

– Но вчера вы были окрылены этой идеей. – Матеуш ещё надеялся переубедить его.

– Был, – вздохнул Шубин. – Надежда ослепила меня и лишила разуменья.

– Безусловно, риск есть, – Матеуш нервно сглотнул – его хитроумная интрига рушилась на глазах, – но почему вы вдруг решили, что предприятие обречено на провал?

– Вчера я письмо получил от сослуживца. Ничего особливого, одни токмо сплетни про общих знакомых. Но в том письме он пишет, что государыня восстановила Тайную канцелярию и вернула из ссылки генерала Ушакова. Вы не знаете, что сей за господин! Пёс цепной! У него повсюду свои люди, от него никакая крамола не скроется. Даже то, что происходит за закрытыми дверями домов. Когда-то он и его патрон расправились с сыном царя Петра ровно за то самое, что мы с вами задумали – он сбежал за границу. Его выследили, вернули в Россию и умертвили. Так что пусть я никогда боле её не увижу, но она будет жива и на воле. – Губы его задрожали, но Шубин справился: зло сжал зубы, одолевая слабость, и заговорил тусклым, но ровным голосом: – Она забудет меня, как забыла тех, кто был прежде… Она моё самое драгоценное сокровище. И я готов жизнь отдать, храня его, а не ставить под удар ради собственных похотений.

– А о ней вы подумали? Ведь она любит вас, тоскует, страдает… Мечтает о встрече. Она была бы счастлива сбежать с вами и разделить вашу судьбу! Спросите её сами! Уверен, Елизавета Петровна с радостью ухватится за эту надежду. Видели б вы, как счастлива была она от одной лишь возможности передать вам весточку!

– Даже если так. Женщина слаба и живёт сердцем, мужчина же должен жить головой, даже если сердцу от этого мучительно больно. Она забудет меня. Она весёлая, кокетливая, любит жизнь и любовь, она не станет ждать меня годами. И слава Богу! Такая женщина не может принадлежать одному мужчине. А мой долг беречь её. Спасибо вам за сердечность, месье Антуан! Буду вечный ваш должник, ежели передадите ей моё последнее письмо. Прощальное. В нём я прошу не писать мне больше, забыть и жить счастливо.

Шубин протянул пару свёрнутых в три сложения листов, залитых воском. Вместо печати на восковой нашлёпке был оттиск нательного креста. Матеуш принял бумаги, готовясь убеждать, уверять и уговаривать, но Шубин крепко сжал ему ладонь, резко развернулся и быстрыми шагами пошёл – почти побежал прочь. Сырой балтийский ветер трепал выбившиеся из хвоста пряди волос.

И Матеуш понял, что переубеждать его бесполезно. Он принял самое тяжелое в своей жизни решение и уже не отступит от него.

Глава 25

в которой Алёшка исповедуется и выбирает лошадей

Скрипнула дверь заднего крыльца, приотворилась, выпустив едва различимую в ночной темноте фигуру. Миновав службы, дровяные и каретные сараи, сенник и мыльню, та неторопливо зашагала в сторону поросших крапивой и лопухами развалин старинного царского терема, обогнула их, остановилась, прислушиваясь, и, лишь убедившись, что следом никто не крадётся, повернула в сторону погоста. Где-то в кронах деревьев заухал филин, и шедший замер возле кладбищенской ограды, мелко закрестился. Однако, как видно, укрепясь духом, шагнул к тёмному прогалу ворот, за которым частоколом стояли надгробия. Оглянулся вокруг и негромко свистнул.

От ближайшего камня отделилась другая фигура, повыше и пошире, и шагнула навстречу.

– Ну? Пошто звал?

Голос был низкий, сипловатый. Ему ответил другой, высокий, чуть запыхавшийся и немного дрожащий:

– Дело есть до тебя и твоих ребят…

Сиплый хохотнул.

– Неужто? Я-то думал, ты меня за ради променаду сюда позвал… А у тебя дело! Вона как! Ну ежели не в церковном хоре петь, может, чем и пособлю…

Второй голос дрожь умерил, зазвучал значительно:

– Надо уму-разуму поучить лапотника одного.

– Что за орёл?

– Петух. Крылья коротки, да уд[119] велик. Всех кур потоптал. Гофмейстер наш. Розум. Знаешь его?

– Видал пару раз. Что с ним делать велишь? Поучить да отпустить?

Собеседник отозвался с неожиданной злобой:

– Рожу смазливую попортить, чтобы ни одна баба на него больше не глянула. Хошь ножиком режь, хошь зенки выкалывай.

– Тогда, может, вовсе порешить?

– Можешь и порешить, плакать не стану.

Обладатель высокой фигуры хмыкнул:

– А деньги-то у тебя есть? Гофмейстер – человек чиновный, не черносошный мужик, так что к обычной цене ещё пару рубликов накину.

– Деньги не я плачу. Я лишь медиацию[120] составляю.

– И кто же заплатит?

Второй голос прозвучал надменно:

– А то не твоего ума забота. Ты, знай, делай своё дело.

В сиплом послышалась угроза.

– Смотри… Коли конфидент твой меня надует, шкуру я с тебя сдеру. Ты меня знаешь.

– Заплатит, не сумневайся, – зачастил собеседник.

– Хитёр ты, как погляжу! Я чаю, он за «медиацию» твою раскошелится не единожды…

– Сие не твоя докука, – огрызнулся невысокий. – Ты свои деньги получишь. Так что? По рукам?

– По рукам. Рупь задатку, остальное, как дело сладим.

Зашуршала ткань, и невысокая фигура что-то вытащила из складок одежды и протянула высокой.

– Держи. И яви милость: лично мне услугу окажи – коли до смерти его уходишь, сделай сие не враз. Пускай помучается.

–

[119] мужской половой орган

[120] посредничество

* * *

Епитрахиль[121] приятно пахла ладаном. Алёшка опустился перед священником на колени, однако сделался от того ненамного ниже невысокого седенького отца Фотия.

– Кайся, чадо! – пробормотал тот нараспев дребезжащим тенорком, положив ладонь на склонённую под епитрахилью голову. – В чём согрешал? Не душегубствовал ли? Не воровал? От Господа нашего Иисуса Христа не отрекался? Хулу на государыню императрицу не клал? Святую веру православную усердно ли исповедывал? Ересьми не искушался? Не ворожил ли? Прелюбодейства не творил? Не блудодействовал ли?

– Грешен, батюшка, – выдохнул Алёшка. – Блудодействовал.

Отец Фотий над его головой вздохнул, зашелестела плотная ткань облачения – должно быть, перекрестился.

– Как сие случилось, чадо? По пьяному ли забвению? По похоти распутной?

– Я был пьян, батюшка, но не в беспамятстве. Знал, что творю. И не от распутства сие. Люблю её очень… – Он длинно вздохнул.

– Любовь, чадо, честным браком освящать надобно, а не блудным возбешением марать. Венчайся, коли любишь!

– Не могу, батюшка…

– Ты женат, чадо?

– Нет.

– Тогда отчего венчаться не хочешь?

– Хочу, да только сие невозможно. Она никогда моей женой не станет. Не позволят ей за меня пойти, даже если б захотела…

– Из благородных, верно? А ежели я за вас перед государыней цесаревной словечко замолвлю? Её Высочество в вере истовость являет, может статься, и смилостивится. Кто сия девица?

Алёшка замялся, называть имя ему не хотелось даже на исповеди, и голос отца Фотия построжел:

– Отвечай, чадо! То не я, многогрешный и суетный, тебя спрашиваю, а сам Господь Иисус Христос через иерея своего! Ибо сказано: «Аще ли что скрыеши от Мене, сугуб грех имаши».

Алёшка опустил повинную голову ещё ниже.

– Это… это государыня цесаревна.

Поп крякнул, послышался быстрый шепоток: «Прости, Господи, мне грехи мои тяжкие!», и прежде, чем Алёшка успел объяснить, что происшедшее – сугубо его вина, голову ему придавила тяжесть возложенного на неё древнего фолианта, и зазвучали слова разрешительной молитвы: «Благодать Всесвятаго Духа чрез мое ничтожество разрешает тебя и прощает тебе то, что ты исповедал предо мною».

Когда, приложившись к кресту и Евангелию, Алёшка поднялся, отец Фотий сурово качнул головой.

– К Святым Тайнам блудодейника не допущу. Говеть тебе, чадо, до Рождества! Да выкинь из головы несбыточное! Сам не греши и её на грехотворство не искушай! Евино племя духом немощнее нас, стало быть, и спрос с нас строже.

–

[121] Епитрахиль – принадлежность богослужебного облачения православного священника и епископа: длинная лента, огибающая шею и обоими концами спускающаяся на грудь.

* * *

По дорожкам парка, окружавшего Измайловский дворец, двигалась целая процессия. Впереди, взявшись за руки, ковыляли две карлицы в платьях с фижмами, настолько широкими, что коротеньких ручек шутих не хватало, и двигаться им приходилось почти боком, лицом друг к другу, отчего казалось, что они не идут, а плывут в менуэте. Длинные парики спускались ниже пояса.

За ними шествовали граф Бирон под руку с супругой и старшая сестра императрицы, Екатерина Ивановна, державшая за руку темноволосую худенькую девочку-подростка.

Замыкала процессию сама императрица, рядом с которой шагал высокий, богатырского сложения немолодой мужчина в алонжевом[122] завитом парике. Трость в его руке выглядела соломинкой, зажатой в медвежьей лапе.

– Что-то ты, Андрей Иваныч, давненько ко мне не захаживал, – проговорила императрица, неторопливо обмахиваясь веером. – Не захворал ли?

– Здоров, Ваше Величество, – отозвался спутник, почтительно склонив голову. – В отъезде был. Наведывался в Александрову слободу…

Императрица бросила на него острый взгляд и покривила полные губы.

– А что ж сам-то? Нешто боле некому?

– Людишек толковых у меня и впрямь недостаток, да и сию особу кому попало не поручишь, материя уж больно деликатная…

– Ну и как там сродственница моя поживает? Не скучает ли?

– Не скучает. – Ушаков коротко усмехнулся, на миг обнажились крупные желтоватые зубы. – Лицедействует.

Императрица взглянула изумлённо, и он пояснил:

– Её Высочество решили примерить на себя личину актёрки и, как мне доложили, очень сей забавой увлечены: театр построили и всяк день на сцене представляют, песни поют да пляшут вместе со всем двором.

– Этого ещё недоставало! – Анна скривилась. – Час от часу не легче… Мало что потаскуха, так ещё и комедиантка…

– Может быть, Вашему Величеству будет отрадно услышать, что сей день Её Высочество пребывают в Свято-Успенской обители – говеют.

– Да неужто? – Анна фыркнула. – И с чего это её благочестие вдруг обуяло? Резоны имеются?

– Известное дело, Ваше Величество: не согрешишь – не покаешься. А резоны у Её Высочества на то всегда есть.

– Нового полюбовника завела? – императрица прищурилась, глаза хитро блеснули.

– Можно сказать и так.

– Кто на сей раз?

– Некто Розум. Певчий церковного хора. Из малороссийских казаков. Ума невеликого, но дивно поёт и собою зело красовит. Верно, что и альковными талантами не обделён.

– Тьфу! – Императрица презрительно сплюнула. – С каждым разом беспутница наша падает всё ниже и ниже, верно следующий любезник и вовсе из холопов будет. Доколе мне это злосрамное неистовство терпеть? Ты, Андрей Иваныч, обещал на блудодейку управу найти!

– Ищу, Ваше Величество. – Ушаков склонил голову с самым смиренным видом. – Оттого и гремлю старыми мослами по дорогам, таскаюсь в слободу эту чуть не всякую неделю. Её Высочество у меня под усердным приглядом пребывают. И среди дворни, и среди людей её своих соглядатаев имею, да и поп ейный у меня под призором, так что не извольте тревожиться, как только оне позволят себе хоть что-нибудь крамольное, вы сей же миг о том узнаете.

–

[122] удлинённом

* * *

С отъездом цесаревны жизнь не то чтобы остановилась – Алёшка по-прежнему занимался хозяйственными делами, муштровал свой хор и укрощал Люцифера, – но сделалась какой-то бесцветной. По вечерам, укладываясь в постель, он, как и прежде, думал о Елизавете, пытаясь представить, как она стоит на службе, поёт в церковном хоре или читает неусыпаемую псалтирь. Образ был далёкий, словно кисеёй занавешенный, будто они не виделись долгие годы, и Алёшка считал оставшиеся до конца поста дни.

Всему двору приказано было исповедаться, говеть и на Успение причаститься. Несмотря на запрет подходить к Святой Чаше, Алёшка усердно исполнял наложенную отцом Фотием епитимью: постился и ежедневно читал покаянный канон, как велел духовник, но легче на душе не становилось – он понимал, что не сожалеет о своём блудном грехе, раскаиваясь не в нём, а лишь в том, что получил любимую женщину обманом, а не по доброй воле. И ясно отдавал себе отчёт, что, случись подобное снова, за ночь с Елизаветой он согласится навеки кануть в адскую бездну.

Отчего-то отношения с мужским штатом двора стали совсем напряжёнными. Если раньше старший из братьев Шуваловых и Михайло Воронцов просто не замечали его, то теперь в их взглядах мелькала неприкрытая ненависть. Не то чтобы он искал их расположения, но, будучи по натуре человеком мягким и дружелюбным, чувствовал себя в их присутствии не в своей тарелке и в конце концов почти перестал появляться во дворце, даже ночевал там не всякую ночь – уходил в один из сенных сараев и лежал на куче душистой травы, подолгу, как в детстве, глядя на звёзды.