Текст книги "Шальная звезда Алёшки Розума"

Автор книги: Анна Христолюбова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Иван понимал, что надо бы сменить его, но молиться не мог. Совсем. Слова заупокойных псалмов не утешали, а лишь ожесточали ещё сильнее. За что? За что Бог, если он есть, позволил свершиться этому? Чем перед ним так уж провинился Данила, ласковый, как телок, впечатлительный, влюбчивый, чувствительный, словно барышня?

Ивану было семь лет, когда они с Данилой страшно подрались. Он без спросу взял оловянного солдатика Данилы – самого любимого, с которым тот не расставался, даже спал вместе, и сломал его. Когда няньке удалось их разнять, Данила рыдал и кричал, что хочет, чтобы он, Иван, – «братец Ивашка», пропал куда-нибудь и его не стало.

На следующий день Иван заболел оспой. Болезнь была тяжёлой, и с каждым днём ему становилось всё хуже, пока, наконец, он не впал в мутное полузабытье, почти не сознавая происходящего вокруг. Он помнил спёртый сумрак комнаты с зашторенными наглухо окнами, в ней двигались какие-то тени, а звуки доносились словно через душную горячую перину – потом всё это снилось ему временами в кошмарах.

Тихий шёпот выползал из углов, шуршал, точно крыса.

– Вы должны смириться, сударыня… На всё воля Божья. Он дал, он и взял. Утешайтесь тем, что у вас есть ещё один сын…

– Доктор, неужели вовсе никакой надежды нет?! – В глухом голосе матери слышались рыдания.

– Увы, сударыня… До утра он не доживёт…

Самое удивительное, что сквозь жаркую, липкую, тошную муть он тогда понял, что говорят про него. Это он умирает. Это он не доживёт до утра.

Рядом плакала и молилась нянька – он не видел её, только шепоток жалкий, беспомощный, умоляющий, скользкой змеёй настырно вползал в мозг, отдавался там где-то мучительным эхом. Иван то проваливался в зыбкую, будто болотина, мглу, то выныривал из неё. С каждым разом уходил всё глубже, всё реже всплывал на поверхность и всё меньше держался на ней, прежде чем погрузиться вновь. И вдруг краем отлетавшего сознания понял, что эта болотная скользкая муть – и есть смерть. Скоро он уйдёт в неё окончательно и уже не сможет вынырнуть назад. Стихли нянькины рыдания – заснула, что ли? – Иван лежал, не имея сил повернуть голову, и ждал. Ждал смерти.

Среди ночи к нему пришёл Данила. Сперва Иван просто почувствовал его присутствие. А затем увидел, но не рядом, а будто со стороны, словно висел над кроватью, на которой в жару разметалось худенькое тельце в белой полотняной рубашке. Данила, всклокоченный, босой, в такой же исподней рубахе прижимал что-то к груди. Он присел на постель рядом с фигуркой на кровати, и Иван почувствовал, что стремительно падает. В следующий миг он вновь осознал себя лежащим, словно придавленным чем-то жарким и тяжёлым, а в бессильной руке очутилось нечто твёрдое, и поверх этого твёрдого легла прохладная ладошка брата.

– Иванушка, ты не помирай, – тихо прошептал тот. – Я тебе всех своих солдатиков отдам… насовсем отдам, ты не думай… И заводную карету с лошадью… и саблю… Только не помирай! Хочешь, я буду тебя за руку держать, пока ты не поправишься, хочешь?

И снова Иван проваливался и выныривал из вязкой темноты, но теперь он знал, что не уйдёт туда, в эту бездонную, как зыбучий песок, пучину, – его крепко держала Данилина рука.

– Я всем-всем буду с тобой делиться, хочешь? Только выздоравливай… – шептал брат, и Иван знал: в эту ночь Данила поделился с ним самым ценным, что у него было – собственной жизнью.

Застав старшего сына у постели умирающего, матушка принялась рыдать и кричать, что теперь он заболеет и тоже умрёт. Данилу пытались увести, но он так крепко вцепился в руку Ивана, что их не смогли разлучить.

Данила провёл у постели брата четверо суток – и день, и ночь, а затем стало понятно, что Иван выздоравливает. Сам Данила, как ни странно, оспой не заразился.

Потом он помогал Ивану заново учиться ходить – ноги повиновались больному с трудом, и Данила водил его по комнате, крепко обняв за плечи. Он рассказывал ему сказки, катал на тележке по саду и кормил с ложки. И больше ни разу в жизни они не подрались.

За брата Иван готов был не то что жизнь – душу дьяволу прозаложить. Ах, если бы знать, что необременительная сытная служба при дворе цесаревны Елизаветы, которую им устроил батюшкин благодетель и их с Данилой крёстный, граф Гаврила Иванович Головкин, обернётся для брата несчастьем, они бы лучше в полк служить отправились!

Иван был моложе Данилы почти на два года, а казалось, старше лет на десять. Мягкий, мечтательный и, что греха таить, не слишком умный Данила, верно, должен был барышней родиться, напутали там что-то, в небесной канцелярии…

Сперва его влюблённость в Елизавету Ивана не насторожила – как говорится, дело молодое! Когда и любить, как не в двадцать лет? Он даже помог устранить соперника – всего-то и надо было шепнуть заинтересованному человеку пару слов из тех, что Алёшка Шубин болтал чуть не на каждом углу. Совесть не мучила – Шубин сам виноват, не Иван, так кто-нибудь другой на него непременно донёс бы рано или поздно.

Но потом влюблённость брата стала напоминать болезнь, Данила измучился, и Иван, как ни старался, ничем не мог ему помочь… Словно приворожила его беспутная вертопрашка. Словно присушила, выпила все живые соки, высосала всю радость бытия, всю весёлость и лёгкость… И сердце брата не выдержало.

Скрипнула дверь, в храм вошла Мавра, одетая в длинный балахон и до самых глаз повязанная чёрным платком. Она взяла у отца Фотия Псалтирь и принялась читать. Голос гулким эхом прокатился по пустому храму.

От отвращения Ивана передёрнуло. Неужели кроме этой потаскухи некому побыть с братом в его последнюю на земле ночь? И неужели он не заслужил ни единой слезинки в глазах той, ради которой готов был всего себя отдать без остатка? За два дня она даже не зашла проститься с ним… Утром Иван повезёт тело брата в имение, а тот, из-за кого всё это случилось, так и останется здесь, вместе с беспутной девкой, надорвавшей Даниле сердце… Останется и займёт его место, а брат будет мёртвый лежать в земле…

Нет! Не бывать этому!

* * *

Происшедшее казалось страшным сном. Никак не желало укладываться в голове, и Елизавете всё чудилось, что грезит и вот-вот очнётся. Ну не бывает так, чтобы человек только что был жив, смотрел, улыбался, разговаривал, а через минуту лежит скрючившись на полу и не дышит. И это уже не он, не знакомый сто лет Данила, который был так пылко и восторженно в неё влюблён, целовал и глядел голодными глазами, а нечто чужое, страшное, незнакомое, полая оболочка, пустой сосуд, безжизненный и неподвижный.

Данилу обмыли, положили в новенький, пахнущий стружками гроб, что поставили в церкви, а Елизавета всё пыталась осознать происшедшее и не могла поверить в его реальность. Она понимала, что должна попрощаться с ним, хотя бы просто постоять рядом и… не могла. Уговаривала, тянула, обещала себе – нынче вечером… завтра утром… после службы… и не шла. Уж и Мавра намекнула, что надо бы проститься, и даже если самому усопшему сие уже неважно, ни к чему обижать Ивана, но Елизавета так и не нашла в себе сил.

Завтра утром Данилу увезут – скорей бы уж… И ей ещё долго придётся мучиться стыдом, чувством вины и осознания собственного малодушия и делать вид, что не замечает осуждающего недоумения окружающих. Пока ещё можно всё исправить – вот прямо сейчас взять и пойти в церковь, постоять с ним рядом, поплакать, помолиться, но от одной мысли об этом Елизавету начинала колотить дрожь и позорно схватывало живот.

Часы пробили два часа ночи. В дверь тихо постучали. Наверное, Мавра снова пришла уговаривать её проявить уважение и стойкость… Елизавета тяжело вздохнула и сама отворила дверь.

К её удивлению, за дверью оказалась не Мавра. В комнату вошёл Лесток.

– Не спите, Ваше Высочество? – спросил он очевидное и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Мне надобно поговорить с вами. Мне кажется… нет, я уверен, что Данила Андреевич был отравлен.

* * *

Она так и не явилась. Зато под утро пришёл Розум. Встал в уголке, словно, опасался, что Иван выгонит его вон. Впрочем, именно так бы он и поступил, но устроить скандал у гроба единственного любимого человека было немыслимо, и Иван сделал вид, что не замечает казака.

Впрочем, Розум, спасибо хоть на этом, в церкви не задержался, постоял, пошептал неслышное, перекрестился, поклонился на алтарь, а затем покойнику и вышел.

На рассвете мужики вынесли и погрузили гроб на подводу. Проводить Данилу в последнюю дорогу собрались все, даже мужики скорбно мяли шапки чуть поодаль и бабы вытирали концами платков заплаканные глаза. Один за другим подошли Шуваловы, Воронцовы, что-то чуть слышно проблеяла Парашка, и Мавра сочувственно тронула за руку – Иван дёрнулся от её прикосновения, будто от удара. Он безучастно выслушал все эти бессмысленные слова.

Думал, Елизавета так и не явится.

Явилась.

Она подошла, когда Иван уже собирался сесть на телегу рядом с Данилой – ему казалось предательством оставить его одного трястись по ухабам, а самому ехать верхом.

Цесаревна была бледна, словно полотно для савана, губы дрожали.

– Иван Андреевич, – с трудом справившись с голосом, проговорила она, – я хочу, чтобы вы знали, ваш брат был мне очень дорог и я всю жизнь буду молиться за него…

«Так дорог, что не нашла десяти минут, чтобы проститься с ним?» – мысленно отозвался Иван, но вслух ничего не сказал, лишь склонил голову в поклоне.

– Я должна сообщить вам кое-что важное, – продолжала цесаревна. – Поднимитесь, пожалуйста, в дом на пару минут.

Ивану хотелось крикнуть, что ничего важнее тела брата, которое должно отправиться в скорбный путь, для него больше нет, но снова сдержался – помедлил одно мгновение и молча последовал за Елизаветой.

– Отравлен? Данила? – Губы, казалось, сделались тонкими, как пергамент, и ссохлись, словно прошлогодние листья, а голос напоминал скрип несмазанных колёс похоронных дрог.

Ему казалось, перед ногами разверзлась земля и из адской бездны вырвалось на волю всё самое страшное, что там таилось. В глазах резко потемнело, Иван шагнул вперёд и облокотился на бюро, напротив которого стоял. Лесток поддержал его под руку, и он скорее почувствовал, чем увидел, как в ладони оказался бокал. Хлебнул, не ощущая вкуса, кажется, даже допил. Не понял, куда его деть, и, нагнувшись, поставил на пол.

– Я знаю, кто его отравил. – Собственный голос был неживым, словно это он, а не Данила, лежал в гробу, стоящем у крыльца на телеге с сеном. – Яд моему брату дал гофмейстер Вашего Высочества, Алексей Розум.

– Алексей Григорьевич? – Елизавета глядела с ужасом. – Нет-нет… Такого быть не может, что вы, Иван Андреевич…

– Может. – Иван бесстрастно взглянул ей в глаза. – Я никогда бы не посмел сказать об этом Вашему Высочеству, если бы не то, что вы сообщили мне… Словом, пока вы были в обители, между Розумом и Данилой произошла ссора. Розум хвастался, что добился… особого расположения Вашего Высочества. Самого горячего расположения, каким может одарить мужчину дама… Данила не мог слышать подобного, он любил вас, искренне, страстно, больше жизни… Он вступился за вашу честь, и они подрались… Данила сам рассказал мне об этом. Ему было очень больно, Ваше Высочество… А третьего дня за кулисами я собственными глазами видел, как перед последним выходом на сцену Розум протянул Даниле кружку. Данила очень волновался из-за спектакля и боялся, что не сможет петь. Он попросил дать ему глоток вина, и Розум подал брату кружку. Это видел не только я. Там были Прасковья Михайловна и Анна Демидовна, кто-то из холопов, да и Ромка Воронцов поблизости околачивался…

Иван стиснул зубы, на мгновение зажмурил глаза, перед которыми в тот же миг встал ненавистный образ гофмейстера и добавил, словно со стороны слыша свой отрешённый усталый голос:

– И потом вспомните, Ваше Высочество, как странно вёл он себя на спектакле. Мне тогда показалось, что он повредился умом, а он просто готовился убить моего брата.

Глава 31

в которой Алёшка отказывается от двух выгодных предложений и ждёт утра

– Лиза, что ты натворила? – Мавра почти вбежала в рукодельную комнату, где сидела Елизавета с фрейлинами, и, взглянув на неё, Прасковья поёжилась. – Зачем ты приказала запереть Розума?

– Нынче вечер, везти в Москву его уж поздно. Ещё сбежит по дороге, – проговорила Елизавета неприязненно.

– Куда везти? Зачем?

– В полицейскую канцелярию. Завтра с утра отправится. Пускай господин Греков[135] с ним разбирается, а я не разбойный приказ.

– За что?

– Он отравил Данилу.

– Ты умом повредилась? – Мавра всплеснула руками.

– Арман нашёл кружку в театральном павильоне, на дне её осталась жидкость, в которой он обнаружил яд!

– Алексей Григорьевич не мог никого убить! – закричала Мавра. – Не мог, понимаешь?

Елизавета отложила пяльцы и в упор уставилась на подругу.

– Чего это ты так всполохнулась, Маврушка? Он тебе кто? Брат? Кум? Или любезник?

– Он честный и добрый! Он никого и ни при каких условиях убить не мог! – Мавра чуть не плакала.

– Это всё только твои слова. Я про этого человека ничего не знаю, чего он мог, а чего не мог. Но знаю, что он дал Даниле кружку с ядом, который тот выпил и умер.

– Это Ивашка так говорит? О́н это видел?! – взвилась Мавра.

– Не только, – отрезала Елизавета. – Это все видали, кто за кулисой был и на сцену выходить собирался. Вон, Анна с Прасковьей, например.

Мавра вонзила в Прасковью уничтожающий взгляд, и та съёжилась за своими пяльцами.

– А ещё Александр и твой Пётр.

– Я не знаю, что случилось! Кто и зачем положил в кружку яд… Но я знаю… слышишь – знаю! – что Алексей Григорьевич не мог никого убить! – Мавра присела рядом с Елизаветой, словно у неё вдруг кончились силы. – Ну сама посуди, зачем ему убивать Данилу? Зачем?

Елизавета вспыхнула на ресницах засверкали слёзы.

– Они повздорили. Подрались даже…

– Кто это видел? Откуда известно?

– Иван говорит.

– Это неправда!

– Зачем ему лгать?! – закричала Елизавета и так толкнула свой станок, что тот отлетел к дальней стене. – Розум твой похвалялся, что в постель ко мне залез! А Данила защитил меня! И он его убил!

– Лиза, он не мог никому об этом сказать! – Мавра схватила подругу за руки. – Я тогда в комнату твою вошла, он увидел меня и прибежал упрашивать, чтобы не рассказывала никому. Умолял, говорил, если узнают, станут имя твоё в грязи полоскать…

– А потом напился и сам всем разболтал! – Елизавета уткнулась лицом в сложенные ковшом руки.

– Это всё со слов Ивашки! Я не знаю, зачем он напраслину возводит… Может, от горя не в себе, а может, считает Розума соперником Данилы и отплатить хочет, да только не могло такого быть!

– Тогда откуда Иван узнал? О той ночи двое знали – ты да Розум, даже я не помнила ничего… Ты говорила кому?

– Нет, что ты! – Мавра перепугалась.

– А коли не говорила, значит, он говорил… И значит, всё остальное тоже правда…

И Елизавета бурно, захлёбываясь, зарыдала.

Мавра бросилась обнимать, утешать и вскоре увела её в спальню, а Прасковья так и сидела сжавшись за вышивальным станком. В отличие от Мавры она не верила, что Розум не убивал Данилу. Она знала это совершенно точно.

–

[135] Греков Степан Тимофеевич – обер-полицмейстер Москвы в описанный период.

* * *

Где-то в кустах и среди травы во тьме громко пели цикады – свистели, поскрипывали на разные голоса. Прасковья, вздрагивая от страха, обогнула последний сарай, в нём, она знала, лежали внавал уцелевшие во время пожара брёвна – когда разбирали сгоревший дворец, рачительный староста приказал сложить их отдельно – вдруг да пригодятся.

За сараем высокой, почти в человеческий рост, стеной стояла крапива, и у Прасковьи от одного её вида тут же зачесались руки и шея. Вздохнув, она натянула на плечи старую Настасьину шальку и полезла в заросли, стараясь отворачивать от жалящих побегов лицо.

Там, в царстве крапивы и лопухов, высился каменный подклет старого дворца, – всё, что уцелело при пожаре, не считая обугленных брёвен в сарае. В одном из помещений подклета, выходившего на уровень земли крошечным, забранным решеткой оконцем, сидел в заточении Алексей Розум.

Прасковья опустилась перед продухом на колени и, дрожа от страха, позвала:

– Алексей Григорьевич! Вы здесь?

Внизу послышалось шевеление, и совсем близко, возле своих колен она увидела во мраке белое пятно лица с тёмными провалами глаз.

– Я здесь, – отозвался знакомый голос. – Это вы, Прасковья Михайловна?

Вопрос прозвучал изумлённо.

Она на миг задержала дыхание, а выдохнув, перекрестилась и зачастила торопливо:

– Я знаю, что вы ни в чём не виноваты. Знаю, понимаете?

– Знаете? – Он удивился. – Вы знаете, кто отравил Данилу Андреевича?

– Нет. – Прасковья смутилась. – Но знаю, что это были не вы. Не спрашивайте откуда. Просто знаю, и всё. – Она на миг сбилась, всё же выговорить то, что собиралась, было непросто, и невольно порадовалась, что он не может видеть в темноте её лица – то наверняка напоминает цветом свёклу. – Завтра я всё расскажу Её Высочеству, и она выпустит вас. А вы… Пожалуйста, жени́тесь на мне, Алексей Григорьевич!

Ну вот и всё… Самое трудное сказано. Она судорожно вздохнула.

Сквозь прутья просунулась ладонь и погладила её руку, упиравшуюся в пыльную траву. Прасковью окатило жаром.

– Прасковья Михайловна, – его дивный голос прозвучал очень ласково и мягко, – вы славная барышня, милая, добрая… На что вам нищий муж, который к тому же мечтает о другой женщине?

Оказалось, самое трудное ещё впереди…

– Я люблю вас, – выдохнула Прасковья и зажмурилась.

– Простите меня… – Он явно смутился и руку убрал. – Я не могу на вас жениться. Я люблю… да вы и сами знаете, кого я люблю. И ни с кем кроме неё быть не смогу.

– Но вы ей не нужны! – Прасковья чувствовала, как к глазам неудержимым, словно невское наводнение, потоком подступают слёзы. – Она даже не верит в то, что вы не убивали Данилу! Мавра верит, а она нет! Она погубит вас! Алексей Григорьевич, женитесь на мне, и уедем отсюда! Когда-нибудь вы её забудете, и мы будем счастливы!

Розум отвернулся, голос прозвучал устало и грустно.

– Это очень тяжело – находиться рядом с человеком, которого любишь, и знать, что его сердце бьётся не для тебя. – Он вздохнул. – Вам только кажется, что сие вам по силам. Пройдёт время, и вы возненавидите меня за это… Даже если бы мог, я не стал бы мучить вас так… жестоко. Но я не могу. Понимаете… Елизавета Петровна – она для меня навсегда… Я буду с ней рядом, сколько она позволит, даже зная, что она любит другого, даже видя, как она с этим другим счастлива. А если прогонит, или умру, или уйду в монашество… Другой женщины для меня быть не может. Простите, Прасковья Михайловна, но я не могу на вас жениться. Действительно не могу…

Вскочив на ноги, Прасковья ринулась назад через крапиву, уже не заботясь о том, чтобы уберечься от жгучих стеблей – всё равно больнее быть ей уже не могло.

– Ах так?! Так?! Ну и отправляйся в полицию! Да хоть бы и в каторгу! Мне нет до тебя дела! – ожесточённо бормотала она, всхлипывая и размазывая по лицу слёзы и копоть. – Никому ничего не скажу!

* * *

Алёшка снова сел на кучу сена и вздохнул. Неприятный получился разговор. Наверное, надо было помягче, как-то тщательнее подбирать слова, но он не умел говорить о подобных вещах. И, кроме того, смертельно устал…

Случившееся ударило, как обухом по голове – сперва смерть Данилы, затем обвинение в убийстве. Он не понимал, как доказать свою невиновность, но всего более удручало не это: когда Михайло Воронцов и братья Шуваловы привели его к Елизавете, она бросила на него единственный взгляд, но такой, что Алёшке тут же захотелось умереть – глубочайший омут презрения плескался в её глазах.

Стоящий рядом лекарь – Арман Лесток, задавал вопросы, и Алёшка честно на них отвечал: да, он отдал Даниле свою кружку с тёплым вином; да, вино налил из стоявшего на столике кувшина, который поставили специально, чтобы артистам можно было прогреть горло. Почему отдал свой напиток, а не налил новую порцию? Потому что в кувшине вина уже не оставалось, а Данила закашлялся, от волнения у него перехватило голос, и он боялся, что не сможет петь. Ссорились ли они с Данилой в недавнее время? Нет, не ссорились. Впрочем, дружества тоже никогда не водили… Дрались? Нет, никогда не дрались… И так битый час на разные лады.

При этом Елизавета не проронила ни слова. Она просто безучастно сидела в кресле и смотрела в окно. Казалось, ей нет дела до происходящего.

– Алёша!

Алёшка вздрогнул – на самый краткий миг, на долю секунды, должно быть, от того, что думал о ней, показалось, что это её голос. Он вскинул глаза. В низком оконце-продухе под потолком виднелась голова Анны Масловой.

– Анна? – Он постарался, чтобы мучительное разочарование не проступило в голосе.

За плечом барышни шевельнулась плотная тень.

– Сейчас мы выпустим тебя. Со мной Митя, – пояснила она.

Алёшка и сам понял, что Митя, но это не слишком его интересовало. Он вскочил.

– Выпустите? Зачем? Её Высочество распорядилась?

– Её Высочество слышать про тебя не желает. Она уверена, что Данилу убил ты, – фыркнула Анна сердито.

– Тогда как же вы меня выпустите?

– Здесь никакого замка на двери, просто засов, и не сторожит никто. Митя проверил. Сейчас он спустится и откроет…

– Я не о том. – Алёшка безразлично пожал плечами и вновь уселся на своё сено. – Зачем вы меня выпустите?

– У меня есть немного денег. Возьми их и возвращайся на родину…

– Спасибо, Аннушка. – Алёшка улыбнулся ей ласково и благодарно. – Но не нужно. Незачем меня выпускать. Я никуда не пойду.

– Утром тебя отправят в полицейскую канцелярию. А если ты уйдёшь, Елизавета не станет шум поднимать… Побоится огласки.

– Я не побегу. – Алёшка упрямо нагнул голову, точно бодливый бычок. – Я не травил Данилу Андреевича. Если Её Высочеству угодно уволить меня и прогнать, это её право, а сам я никуда не пойду.

– Ты не понимаешь! Лесток обнаружил яд в кружке, которую ты дал Даниле. И все решили, что это твоих рук дело…

– Я отдал ему свою кружку. Просто потому что ему нужно было выходить на сцену, а он кашлял и никак не мог остановиться. Я бы сам из неё выпил, если бы не это.

– Откуда там взялся яд?

– Я не знаю.

– Тебе надо бежать, Алёша. В полиции никто не станет разбираться, виноват ты или нет. Отправят на каторгу, и дело с концом. Иван сказал, что незадолго до спектакля вы с Данилой сильно поссорились. Подрались даже.

– Мы с Данилой Андреевичем за всё время десятка слов друг другу не сказали и уж точно не ссорились и, паче того, не дрались. Я не знаю, зачем Иван Андреевич так сказал. Они оба меня и не замечали вовсе…

– Но поверят ему, а не тебе! Уходи, Алёша! Пожалуйста!

Алёшка вздохнул и медленно покачал головой.

– Я не уйду, Аннушка. Спасибо за заботу.

* * *

В темноте комнаты где-то цвиркал сверчок. Лёгкая занавеска трепетала от ветра. Удивительно, какой ласковый нынче сентябрь – вот уж завтра Малая Пречистая[136], а теплынь стоит, даже по ночам ещё не холодно…

Елизавета вздохнула. Давно ушла к себе Мавра, расстроенная чуть не до слёз – ей так и не удалось поколебать Елизаветиной решимости. Дворец замер, словно в испуге, – не шелестели шаги, не слышалось голосов, смеха, песен. Даже лошади на конюшне – и те, кажется, не ржали…

Издалека, из гостиной, пробило двенадцать. А Елизавета всё не спала. Лежала, глядя, как колышутся от ветра занавески, слушала пение сверчка и не понимала, как же закрутилась её шальная непутёвая жизнь, что теперь так больно, обидно и стыдно? Обидно, что человек, к которому потянулась душа, оказался болтливым фанфароном, любителем похвастаться амурными победами – он не просто воспользовался её забвением, но и растрезвонил о том всем подряд. Больно, что хоть и невольно, но изменила Алёше, и стыдно, что о том узнали её люди…

Время от времени набегали слёзы, но поплакать по-настоящему отчего-то не получалось: будто камень на груди лежал, мешая дышать, и она лишь вздыхала, смахивала с ресниц непрошеную влагу и снова лежала, глядя в темноту.

И ещё мучило воспоминание – сумрачная кулиса, тёмные, наполненные болью глаза, и слова, словно и теперь звучащие в ушах: «Мне хочется, чтобы у вас осталось что-нибудь на память». Тогда ей показалось, что он прощается с ней. А ещё почудилось, что этот человек – самый надёжный друг, на которого можно положиться во всём. Как же она могла так ошибиться?..

Тихо скрипнула половица, за ней вторая, и вдруг приоткрылась незаметная дверка в углу за кроватью – та, что вела из подклета и в которую ходили горничные и сенные девки. От внезапного и резкого испуга на миг зашлось сердце. Из темноты внутреннего прохода всунулась чья-то лохматая голова – лица в потёмках не разобрать – и тихо позвала:

– Елисавет Петровна! Спишь?

Вася Чулков. Истопник и былой товарищ в детских забавах. Елизавета с облегчением перевела дух и отозвалась:

– Нет. Заходи, Васенька. Что у тебя стряслось?

– Поговорить надобно, Елисавет Петровна…

Он вошёл, дверцу за собой притворил и присел на низенькой скамеечке, на которой обычно усаживалась Мавра, растирая ей ноги.

– Случилось чего? – Елизавета тоже приподнялась в подушках.

– А ведь это не Лексей Григорич Данилу Андреича отравил, – проговорил Василий. – Это его самого отравить хотели… Гофмейстер наш и должен был помереть.

Елизавета поразилась.

– С чего ты взял?

– С того, что покуда ты в обители была, его уж пытались убить, да не сладилось. Вот, видно, и решили сызнова попробовать.

–

[136] Праздник Рождества Пресвятой Богородицы – двунадесятый православный праздник, отмечавшийся 8 сентября.

Глава 32

в которой Прасковья получает пощёчину, а Алёшка размышляет

После ухода Василия Елизавета не смогла уже не только спать, но и лежать в постели. Накинув поверх рубашки шлафрок, она принялась ходить по комнате, пытаясь собрать воедино ворох гудевших, точно шмелиное гнездо мыслей.

Со слов Чулкова выходило, что ещё месяц назад на Розума напала группа каких-то ватажников, причём из их разговоров было ясно, что караулили они именно его и не просто так, а затем, чтобы убить. Но почему? За что? Конечно, она мало знает об этом человеке, но до сих пор ей казалось, что тот обладает спокойным и дружелюбным нравом. Так кому и чем он мог насолить столь пряно, что его решились извести?

Впрочем, она, как оказалось, плохо понимает в людях… В то, что Розум пойдёт похваляться альковными победами перед прочими кавалерами, ещё неделю назад она бы тоже не поверила…

Со стороны фрейлинских покоев раздался шум, и Елизавета с изумлением обернулась на распахнувшуюся дверь. В горницу ворвалась Мавра, подталкивая пухлым кулачком в спину совершенно красную Прасковью. Отчего-то редкие и не слишком заметные в обычное время оспины на пламеневшей физиономии сильно побелели, отчего Прасковья стала похожа на гриб-мухомор.

– Полюбуйся только на эту поганку! – взъярилась Мавра и так толкнула Парашку в спину, что та, чтобы не упасть, несколько шагов бегом пробежала, а Елизавета некстати подумала, что видно не ей одной пришло на ум сравнение с мухомором. – Сказывай, дура!

Парашка хлюпнула носом и опасливо покосилась на разъярённую Мавру. Однако та, очевидно переполненная кипевшими внутри чувствованиями, “сказывать” ей ничего не дала.

– Захожу к ней, а её нет. Ну, думаю, по нужде на двор убежала. Подошла окно притворить, чтобы комарьё в горницу не лезло, вижу – крадётся наша скромница и вовсе не к нужнику. Грешна, матушка, – Мавра комично в пояс поклонилась Елизавете, – суелюбопытна, аки сорока – отправилась за нею следом. Насилу нашла в потёмках, всю рожу о крапиву исколола – теперь чешется, мочи нет… Знаешь, куда она на ночь глядя отправилась?

И не дожидаясь ответа, тут же сама продолжила:

– К подвалу, где казак заперт сидит. Я в лопухах притаилась, смотрю, что будет. Она с ним через окошко разговаривает, значит. О чём – мне из лопухов не слышно, только, вроде, убеждала его в чём-то. Говорили-говорили, а потом она как вскочит, да как бросится назад, едва с дороги меня не снесла… Сама рыдает-разливается и бормочет: “Пропади ты, такой-сякой, пропадом! Никому правду не скажу!”

– Какую правду? – живо отозвалась Елизавета и воззрилась на Парашку, та всхлипнула.

– Говори, сквернавка! – рыкнула Мавра.

– Не убивал он Данилу. – Губы Парашки изогнулись на манер коромысла.

Елизавета встрепенулась:

– Откуда ты знаешь?

Прасковья вдруг заюлила, глаза забегали, а оспины на щеках-мухоморах побелели ещё сильнее, но Мавра рявкнула:

– Не финти! Как есть говори! Человек помер, не шутки тебе!

Парашка втянула голову в плечи.

– Он Даниле свою кружку отдал, из коей пить собирался. – Голос её дрогнул. – А вино в ту кружку я наливала. Из кувшина, что на столике стоял.

Со слов Парашки когда казак, доиграв свою сцену, вышел за кулису, выглядел он грустным и усталым, и сам попросил налить ему вина. Та налила, Розум взял кружку, но прежде, чем успел сделать хотя бы глоток, появились лицедеи, занятые в последней сцене, и в их числе Данила, который от волнения принялся кашлять. Бросились налить ему вина, но вина не оказалось – к кувшину во время спектакля то и дело кто-нибудь прикладывался, и Прасковья только что сцедила из него остатки. Бежать за новой порцией на поварню было уже поздно, и тогда Розум протянул Даниле свою кружку.

Елизавета сникла.

– Ежели он собирался Данилу отравить, он мог яду в кружку подлить, покуда ты не видела.

Но Прасковья упрямо замотала головой.

– Ничего он туда не подливал!

Мавра пристально глянула на подругу.

– Почём ты знаешь? Ты могла не заметить.

– Не могла. Я… я на кружку смотрела.

Прасковья горестно шмыгнула носом, а Мавра прямо-таки впилась взглядом в её лицо.

– Зачем?

Прасковья отвернулась.

– Сказывай, дура! – вызверилась Мавра и ткнула её в бок.

Прасковья всхлипнула.

– Я ему зелья добавила…

– Зелья? – Елизавета в недоумении глянула на Прасковью, а затем на Мавру.

Та, однако, похоже, сразу поняла, о чём речь, и, охнув, зажала ладонью рот. Глаза её полезли на лоб.

– Господи, помилуй… Так это он… от твоего зелья? Данила-то…

Парашка вдруг побледнела так резко, что оспины, только что казавшиеся белыми на пунцовом лице, теперь на фоне совершенно мраморной кожи сделались красными.

– Нет… – прошептала она в ужасе. – Не может быть! Ведь в прошлый раз никто не умер. Это не от зелья, нет!

Только тут Елизавета поняла, что это за зелье, и почувствовала, как лицо опалило жаром. А в следующий миг у неё перехватило дыхание. Она тоже могла умереть. Внезапно, без покаяния. Лежала бы, как Данила, неподвижно на полу, скрюченная, посиневшая, страшная, и не дышала. А в её смерти обвинили бы Розума.

Елизавета с трудом сглотнула и уставилась на Парашку, по лицу которой текли слёзы.

– Почему ты молчала?! – От только что осознанного ужаса чудом миновавшей смерти Елизавету затрясло. – Невинный человек оказался в темнице и на каторгу бы отправился, а ты молчала?!