Текст книги "Шальная звезда Алёшки Розума"

Автор книги: Анна Христолюбова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

– Откуда вы узнали про приворотное зелье? – вновь подал голос Розум. Он говорил бесстрастно и ровно, только лицо сильно побледнело.

– Феклуша рассказала. Горничная, – с усмешкой пояснил Иван. – Блудосластница пуще Маврушки нашей и тоже после экзерциций амурных стрекочет, как сорока, рта не закрывает. Она в горнице раз прибиралась, а тут Парашка с Анной пожаловали и принялись ковы строить, как ловчее тебя тем снадобьем опоить. Видно, не заметили её за ширмой, а может, просто вниманием не одарили – подумаешь, девка копошится! Я тот пузырёк Парашкин забрал и в Серую выкинул, а на его место Маврин подложил, они ж почти одинаковые были, покуда рядом не поставишь – и не разберёшь, где который.

Он рассказывал охотно и с явным удовольствием, словно предлагал присутствующим оценить забавный кунштюк[165], который так ловко провернул. Но внезапно замолчал на полуслове, ухмылка стекла с лица, и оно вдруг исказилось неузнаваемо: губы свела судорога, в глазах заблестели слёзы. «Да он повредился рассудком», – с ужасом поняла Елизавета.

– Иван Андреевич, – голос Лестока, прозвучавший над ухом, заставил её вздрогнуть, – успокойтесь. Что случилось, то случилось. Смерть вашего брата – ужасная, трагическая нечаянность. Остановитесь. Не нужно никому мстить. – Речь его звучала вкрадчиво и мягко, но по тому, как сильно обозначился в ней акцент, прежде совершенно незаметный, Елизавета поняла, что тот напряжён до предела. – Отдайте мне письмо. А зелье выбросим в прорубь на Неве.

Он двинулся было вперёд, но Иван тут же отшатнулся в сторону двери.

– Назад! Ещё шаг, и я выстрелю!

Подняв руки в успокаивающем жесте, Лесток отступил.

– Иван Андреевич, послушайте меня: вам ведь сие тоже с рук не сойдёт. Как бы то ни было, но вы убили собственного брата, все здесь присутствующие это слыхали и смогут подтвердить. Вам в каторгу теперь дорога. Верните письмо, и разойдёмся миром. Мы все дадим слово, что не станем свидетельствовать на вас, и вы просто уедете.

Иван на миг прикрыл глаза, словно у него резко и сильно заболела голова.

– В каторгу? – Губы его искривились не то в усмешке, не то в гримасе страдания. – Вы полагаете сие может меня устрашить? Большей каторги, что у меня в душе, нигде не будет. Да и не поверит вам никто. Кто вы? Заледенелые лиходейцы, что собирались государыню императрицу со свету свести! Кто таким поверит?

Скрипнула дверь, и в комнату осторожно вошёл Василий, серый, как петербургское утро.

– Сани у крыльца, – тихо доложил он.

Иван вздрогнул, точно очнулся, прижимая к себе свою жертву, попятился в сторону выхода, но, прежде чем скрыться, вновь метнул в Елизавету ненавидящий взгляд.

– Надеюсь, тебя не казнят. Надеюсь, засадят в каменный мешок и будут кидать плесневелый хлеб, а ты годами будешь гнить в собственных нечистотах. Можешь вспоминать там своих галантов. И чтобы тебе было о чём подумать, знай: твой любезный Алексей Яковлевич два месяца назад отправился в Сибирь. А сперва всех угощений сполна отведал – и дыбы, и кнута, и горящих веников. Это я донёс на него тогда, два года назад.

И, волоча за собой едва живую Прасковью, он скрылся за дверью.

–

[164] оленя

[165] фокус, трюк, проказа, забавная проделка

Глава 42

в которой Алёшка нарушает приказ и лишается друга

Семь человек так и остались стоять, зачарованно глядя на закрывшуюся дверь. Мавре казалось, что прошло несколько часов, прежде чем они вновь смогли говорить и двигаться. Рассеял «чары» звон часового колокола, ударившего на башне Петропавловского собора. Вслед ему отозвались адмиралтейские куранты и часы на церкви Исаакия Далматского.

С первым ударом Розум вдруг ожил, сорвался с места и бросился к выходу, а за ним пришли в себя и все остальные. Сталкиваясь в дверях, толпа вывалилась на крыльцо, и Мавра увидела лёгкие открытые санки, запряжённые одной лошадью, на которых обычно Елизавета совершала променад по городу. На козлах сидел Иван, по-прежнему прижимавший к себе бледную Парашку.

Значит, прошло всего несколько минут, а вовсе не часы?

Заметив выскочивших на улицу людей, Григорьев крикнул:

– Увижу погоню – пристрелю её!

Он хлопнул вожжами, и сани покатили в сторону Невы. Мавра подумала, что он хочет выбраться на дорогу, идущую вдоль реки, и быстро стала прикидывать, куда именно он собирается ехать, однако возок свернул с накатанной колеи прямо на лёд.

– Что он творит? – выдохнула Елизавета над ухом, и схватила Мавру за руку. – Он помешался…

Выехав на ледовую равнину, Григорьев хлестнул лошадь, и та, всё ускоряя бег, устремилась в сторону Петропавловской крепости.

– Он в Тайную канцелярию едет… – догадалась Мавра, и её заколотила дрожь.

– Лёд может не выдержать, – прошептала Елизавета. – Он её утопит…

Отъехав немного от берега, Григорьев придержал лошадь, заставив двигаться ровной размеренной рысью и направляя в сторону Заячьего острова, а преодолев саженей полтораста, и вовсе перевёл на шаг.

– Что он делает? – прошептала Мавра озадаченно, и в следующую секунду Иван, повернувшись к спутнице, резким движением вышвырнул её на речной лёд. Сани вновь стали разгоняться.

Елизавета и Мавра хором ахнули, а стоявший чуть впереди Розум развернулся и побежал к дому.

– Параша! – Елизавета скатилась с крыльца и бросилась к реке, Мавра, Чулков и Шуваловы метнулись следом.

Прасковья сидела на льду, не пытаясь подняться, возок удалялся.

Сзади совсем близко раздался дробный перестук, перешедший в чавкающие звуки – обернувшись, Мавра увидела Розума: вылетев из-под дворцовой арки, он без седла, одетый лишь в рубашку и кюлоты, скакал к реке. Прочие тоже обернулись на звук, и Василий Чулков вдруг бросился прямо под копыта вороного жеребца.

– Лексей Григорич! Не надо! Ледоход не сегодня-завтра – потонешь!

Розум резко осадил коня, тот присел на задние ноги, копыта заскользили на мокрой снеговой каше.

– Ей тихо велено жить… Незаметно… Ушаков письма не спустит… Нельзя, чтобы он добрался до Ушакова! Нагнать надобно, – заговорил Розум бессвязно, словно в горячке, и объехал Василия.

Но тут в повод вцепилась Елизавета.

– Нет! Прошу тебя! Алёша, нет! Лёд не выдержит…

Розум вдруг улыбнулся широко и радостно, склонился к ней – почти лёг на шею коня, и поцеловал в губы, а потом гикнул, пришпорил вороного и широким размашистым галопом помчался наискось через реку, забирая влево, вслед за удаляющимися санями.

* * *

Лошадиные ноги проваливались в размокший, посеревший от влаги лёд, и санный след, по которому он скакал, темнел, наполненный талой водой. Алёшка знал, что нельзя ехать галопом – слишком сильно ударяют копыта по подтаявшему ледяному покрову, но погонял и погонял Люцифера, понимая, что иначе не успеет – сани были уже на середине реки.

Вздымая вихрь мокрых снежных брызг, он пронёсся мимо Прасковьи – та уже поднялась на ноги и с трудом, прихрамывая и шатаясь, брела в сторону берега.

– Прасковья Михайловна! – крикнул он на скаку. – Идти нельзя! Провалитесь… Лёжа! Ползком!

И тут же забыл про неё, видя только одно – тёмное пятно впереди на сером снегу, расстояние до которого медленно сокращалось. Григорьев заозирался, должно быть, услыхал его крик, и, заметив Алёшку, хлестнул лошадь.

– Давай, братаня! Не подведи… – шептал Алёшка, будто в беспамятстве. – Выручай, мой хороший…

Возок приближался, хотя Григорьев изо всех сил настёгивал свою лошадку, и та тоже шла галопом.

Алёшка весь подался вперёд, почти лёг на шею коня, каким-то шестым или десятым чувством ощущая, что так ему двигаться проще. Он уже различал бледное лицо Григорьева со стиснутыми оскаленными зубами всякий раз, когда тот оборачивался на него. До саней оставалось саженей десять, когда по ушам ударил грохот, и над возком воспарило облачко дыма. Что-то пронзительно свистнуло рядом с лицом и обожгло щёку, точно огненным пальцем ширкнуло.

Стреляет, понял Алёшка. Сам он, поглощённый одной мыслью – как можно быстрее пуститься в погоню, не сообразил взять никакого оружия.

До крепостной стены оставалась пара сотен саженей, когда Алёшка, наконец, поравнялся с санями. Григорьев вновь вскинул руку с пистолетом, но выстрелить не успел – послышался странный звук – то ли треск, то ли утробный гулкий всплеск, запряжённая в сани лошадь повела влево, высоко вскидывая передние ноги, ноздреватый сырой лёд под её копытами вдруг потемнел – на сером неровном покрове, как пятна крови сквозь повязку, быстро проступала чернота – и с пронзительным истошным ржанием лошадь ушла в воду вместе с санями.

Алёшка резко потянул Люцифера в сторону, чувствуя, как уходят вниз, проваливаются задние ноги, конь из последних сил рванулся вперёд, Алёшка увидел, как дробится, обламываясь под копытами, лёд, разверзая тёмную, страшную бездну, и в следующее мгновение очутился в воде.

На миг он погрузился с головой, а когда вынырнул, на поверхности чёрной, будто смола, речной глади, там, где минуту назад были сани, лишь лопались воздушные пузыри да закручивались стремительные водовороты. Саженях в пяти бился погибающий Люцифер, вскидывал ноги, пытаясь взобраться на отступающую спасительную кромку, и ржал мучительно, душераздирающе…

Совсем рядом бултыхался Иван, хватался за край полыньи, но выбраться не мог, намокший лёд крошился под руками, и он срывался и срывался в воду. Тяжёлый плащ тянул его ко дну. Собрав все силы, Алёшка поплыл к дальней стороне образовавшейся купели. Доплыв, выпростал из воды руку, забросил на ледяной покров и замер, чувствуя, как наливается тяжестью и немеет тело, а затем мощным, но плавным рывком повернулся к краю рваной дыры боком и выбросил на неё ногу.

Сперва ничего не получилось – лёд обломился, и Алёшка соскользнул в воду, успев только раскинуть в стороны руки, чтобы не уйти в неё с головой. Руки не желали шевелиться, он почти не чувствовал их и, выкинув снова на лёд, тяжело дыша, закрыл глаза. Бесполезно. Ему не выбраться… Паника ударила в голову, заставляя судорожно бултыхаться, хватая ртом воздух, но цепляясь за край уходящего сознания, Алёшка смог заставить себя замереть. Медленно выдохнул, затем медленно вдохнул и вновь попытался тягучим плывущим движением выбросить на край полыньи ногу. Та уперлась в твердую поверхность, и медленно, по вершку вытягивая тело наружу, он уговаривал себя не спешить, понимая, что если погрузится в воду вновь, то больше уже не всплывёт.

Удалось вытащить себя наполовину, Алёшка полз по снегу, будто слизняк, растекаясь по тающему льду, цеплялся за рыхлый мокрый наст пальцами, которые ломило так, что от боли выступили слёзы. Наконец, он оказался снаружи весь, из последних сил перекатился в сторону, затем ещё и ещё и остался лежать, уткнувшись лицом в снег. В последний раз мучительно и истошно закричал Люцифер, раздался громкий всплеск, и наступила тишина. С трудом приподняв голову, Алёшка увидел в паре саженей от себя лишь чёрную, поблёскивающую гладь, по которой расходились широкие круги. Никого не было ни в воде, ни на рваном окоёме изломанного льда.

Уронив голову на снег, он заплакал.

* * *

В спальне было сумрачно, портьеры глухо задёрнуты так, что даже крошечный лучик не проникал. И Мавре невольно подумалось – отчего в комнате, где лежит тяжело больной, всегда стараются создать этот мрак, ведь даже умирающему хочется увидеть небо, солнце, услышать щебет птиц и почувствовать дуновение весеннего свежего ветра…

Она осторожно приблизилась к сидящей в изголовье кровати фигуре, боясь потревожить, но Елизавета не спала – тут же обернулась на шорох шагов.

– Ну как он?

– По-прежнему. В горячке. Мечется, бредит.

– Давай я с ним посижу. Отдохни, голубка моя. – Мавра присела на край огромной пышной постели под роскошным парчовым пологом, где на смятых простынях, разбросав в стороны руки и запрокинув голову, лежал Алексей Розум.

Когда Василий Чулков с Александром Шуваловым, впрягшись в розвальни, привезли Розума во дворец, тот был уже плох – тяжело, со свистом дышал, и взгляд ускользал, так что непонятно было, видит ли он окружающих. Елизавета велела отнести его в свою комнату. К ночи поднялся жар, он впал в беспамятство, и вот уже пятый день не приходил в себя, бредил, метался, натужно хрипло дышал и заходился в кашле. Лесток с каждым днём мрачнел всё сильнее.

– Иди поспи. – Мавра тронула Елизавету за плечо. – Сама скоро упадёшь с ним рядом.

Елизавета отрицательно помотала головой и погладила Розума по волосам.

Тогда, в понедельник, у неё случилась тяжелейшая истерика со спазмами и конвульсиями, Елизавета рыдала и билась так, что пришлось пускать кровь и давать снотворное. Но, придя по утру в себя, она, несмотря на протесты Лестока, отправилась к больному и с тех пор почти не отлучалась.

Розум застонал, заметался на кровати, сбросив с себя перину, которой был укрыт, глухой сиплый голос, совершенно не похожий на его мягкий баритон, забормотал невнятно: «Пытайте… лучше пытайте… я не стану доносить…»

Елизавета схватила его за руку.

– Тише, тише, успокойся. – По щекам её текли слёзы, и Мавра почувствовала, что сама сейчас разрыдается.

Больной обмяк, задышал ровнее, казалось, голос Елизаветы успокоил его.

– Он всё время повторяет это… Как будто Алёша, тот Алёша, говорит его устами. – Она зажмурилась и сделала движение, словно хотела зажать уши, но вместо этого закрыла лицо руками. Голос зазвучал глухо:

– Они пытали его, Мавруша… пытали… – Елизавета судорожно, сипло всхлипнула, звук перешёл в отрывистое глухое рыдание, Мавра поспешно обняла её.

– Нет, голубка моя, нет! Ивашка солгал! Специально, чтобы сделать тебе больно, – проговорила она, но Елизавета покачала головой.

– Я знаю, что он сказал правду. Они действительно мучили его. Мучили из-за меня… Если бы я послушала тебя, если бы заставила себя забыть его, ему не пришлось бы пройти через этот ад… Это я его погубила.

Мавра прижала её к себе, покачивая, как ребёнка.

– Не думай о том, голубка… Не надо!

– Не могу Мавруша… Я только об этом и думаю все эти дни. Зачем я на свете живу? Какой прок в моей жизни? Чтобы из-за меня гибли любимые люди? Не приведи тебе Бог испытать такого… Вот и Алексей Григорич… Он же за меня жизнь отдал. А я слишком поздно поняла, что люблю его…

– Он не умрёт, голубка! – Мавра закусила губу, чтобы не разрыдаться. – Он сильный, молодой…

– Арман сказал, у него началась инфламанция пневмы[167]. И надежд мало…

И она заплакала беззвучно, безнадёжно, крупные горячие капли падали на грудь, на смятую постель.

– Завтра Пасха, – тихо проговорила Мавра. – Самый светлый день в году. Помолись за него. Неужели же Бог тебя не услышит?

– Я молюсь. Всё время молюсь, но, должно быть, я слишком много грешила, Господь отвернулся от меня и не хочет больше внимать моим молитвам.

–

[167] воспаление лёгких

* * *

Всенощную служили у Исаакия Далматского. Стоя на обычном своём месте, по левую руку от императрицы, она привычно клала поясные поклоны и осеняла себя крестом. Но душа Елизаветы металась. Она старалась проникнуться светлой пасхальной радостью, когда сердце звенит и поёт от счастья, заходится восторгом и упоением, но вместо праздничного ликования в нём дрожью отдавалось единственная слёзная мольба: «Господи, исцели раба Твоего Алексия!»

Елизавета понимала, что это неправильно, что в этот день ничего иного, кроме всепоглощающей радости Воскресения Христова, в сердце быть не должно, что сие только оскорбляет Того, чьей помощи она просит, но ничего поделать с собой не могла. Душа была словно приколочена к телу гвоздями.

Молиться за Алексея, жарко, страстно, до изнеможения и мучительной боли в висках, как она молилась у его постели, тоже не получалось. Отчего-то все слова забылись, и она всё повторяла и повторяла своё «Господи, исцели…», понимая, что подобное моление не воспарит к небу и не достигнет сердца Иисусова. И с трудом сдерживала слёзы.

Домой вернулись около четырёх. Елизавета взбежала по лестнице и ринулась в спальню, где лежал больной. Искра надежды – а вдруг! – всё же трепетала в душе.

У постели дремал в кресле Лесток.

– Как он, Арман?

Лесток потёр осоловелые со сна глаза и хмуро пожал плечами.

– Пока жив, Ваше Высочество. Но я бы на вашем месте готовился к худшему. Слышите, как он дышит? Если инфламанция затронула только одно лёгкое, надежда ещё есть, но если оба – пора звать попов.

Дышал Розум и впрямь сипло, натужно, словно это стоило ему немалых усилий.

Лесток ушёл к себе, а Елизавета, не раздеваясь, прилегла на край постели. Душу захлестнуло отчаяние. Сквозь радугу слёз она смотрела на него, и в голове была пустота, только воспоминания проносились одно за другим, точно кто-то показывал ей живые картины.

Смущённый парень в перемазанных грязью сапогах стоит среди крестьян, а она, привстав цыпочки, целует его в губы – Христос Воскресе! Вот он перед нею расхристанный, в рваной рубахе, а за руки его держат четверо мужиков, она трогает пальцем рубец от кнута на щеке. Вот он смотрит на неё, в глазах мольба – «Я стану защищать вас, как сумею. Только позвольте быть с вами рядом.» И ведь защитил… Защитил ценой собственной жизни… Тёплый летний дождь течёт по лицу, она смотрит ему в глаза почти не дыша, и рука лежит у него на груди, прижатая широкой тёплой ладонью… Она чувствует, как капли стекают по щекам, или это не дождь вовсе? Вот силуэт всадника на белом снегу, холод сенного сарая, тепло его рук, такое надёжное, успокоительное, родное… И чёрная бездна полыньи. Конец всего.

Когда всё изменилось? Когда он стал для неё близким человеком и почему она не заметила этого? Не придала значения. Почему гнала от себя понимание, что любит его?

Вот он рядом, он ещё жив, но ничего уже нельзя изменить, исправить, прожить заново, остановить… Он никогда не узнает, что она любит его.

«Твой дар велик, но я его приму!», – вспомнилось ей. Те слова оказались пророчеством.

Елизавета взяла руку, горячую, сухую, прижала к губам, целуя пальцы. Погладила по щеке, ладонь кольнула отросшая щетина.

– Я люблю тебя, Алёша, – глотая слёзы, выговорила она. – Я очень тебя люблю. Ты должен выздороветь, слышишь?! Ты нужен мне, я не могу без тебя… Пожалуйста, не оставляй меня…

Она повторяла и повторяла, словно хотела наверстать упущенное, остановить хотя бы этот миг, в который непоправимое ещё не случилось и он жив. Пока ещё жив.

И не заметила, как заснула.

Разбудили её хриплые судорожные звуки. Опершись на руку, весь скорчившись, Розум заходился мучительным кашлем. Вскочив, Елизавета спросонья не сразу поняла, что он пришёл в себя. А поняв, бросилась вон.

– Арман! Арман! Сюда! Скорее!

Появившийся Лесток засуетился вокруг больного, принялся поить горячим отваром, растирать спину и грудь, и вскоре тому удалось откашляться, выплюнув огромный комок густой вязкой мокроты. Весь в испарине, он обессиленно откинулся на подушку.

Елизавета взяла его за руку, и он поднял на неё глаза. Они были тусклые, с покрасневшими белками, будто спечённые жаром.

– Слава Богу! Ал… Алексей Григорьевич, вы опамятовались! – Она споткнулась на его имени и в последний миг струсила, назвала совсем не так, как хотела.

Ничего. Она привыкнет. У неё ещё будет время повторить всё то, что она говорила ему нынче ночью. Теперь она снова верила в это.

Глава 43

в которой Алёшка принимает непростое решение, учится забивать гвозди и понимает, что он дурак

Выздоравливал Алёшка долго. Почти два месяца. Не хотелось ему поправляться. Век бы так лежать, чтобы Елизавета держала за руку, смотрела тепло и ласково, улыбалась. Иногда он закрывал глаза, представляясь спящим, и тогда она украдкой гладила по голове и тихо молилась о здравии. Он знал – это от того, что считает спасителем и чувствует себя обязанной ему, но до поры до времени позволял себе пользоваться её благодарностью. У него не было сил даже шевелиться, не говоря уж о том, чтобы сопротивляться самому себе.

Но телесная слабость была не главной. Душа корчилась от боли. Мучительная, временами почти нестерпимая, боль терзала его постоянно и отступала, лишь когда Елизавета держала в ладонях его руку. Это была временная передышка, но она позволяла набраться сил, чтобы жить дальше.

Едва придя в себя, он принял решение, трудное, почти невыполнимое, но он знал – единственно верное. Пока он не думал о нём, наслаждаясь каждым мгновением, когда Елизавета была рядом. Её присутствие словно солнце, согревало, лечило, нежило, отгоняя боль и тоску. Алёшка знал, что так будет недолго и позже ему придётся расплатиться за эту негу сполна, но пока позволял её себе, чтобы выжить. Выжить и запечатлеть каждое мгновение этой близости в своём сердце.

Но всё когда-то заканчивается.

Последней каплей, убедившей, что принятое решение верно, стал приговор медикусов – Лестока и ещё одного, приведённого к нему Елизаветой: петь он больше не сможет. Так и было. Алёшка и разговаривал-то с трудом, но надеялся всё же, что позже голос к нему вернётся. Он не представлял, как жить и не петь. Петь он начал, должно быть раньше, чем разговаривать. И это ощущение полёта души, широты и восторга, когда внутри всё замирает – Алёшка не знал, как обходиться без него.

Он собрался в путь тёплым июньским вечером. Елизавета с двором отправилась на несколько дней на мызу в Сарское, где нынче шёл ремонт. Алёшка с ними не поехал – отговорился слабостью. Зашёл на конюшню – он часто туда ходил с тех пор, как встал на ноги, посидел немного в деннике Люцифера, прислонясь к висевшему на стенке седлу – попрощался. И отправился искать Василия Чулкова.

Тот на заднем дворе колол дрова. С размаху всаживал топор в полено так, что то раскалывалось с одного удара ровно пополам. Алёшка вздохнул. Когда-то он любил колоть дрова, мог за раз переколоть всю поленницу, а теперь… теперь, наверное и с одним чурбаком не справится…

– Ухожу я, Василь Иваныч.

Тот удивился. Очевидно, вид Алёшкин на мысли о променадах не наводил.

– Гулять, что ли, собрался? Смотри не простудись сызнова… Ветер студёный.

Алёшка устало присел на одно из брёвен. Он теперь быстро уставал.

– Совсем ухожу. Проститься зашёл. Постриг хочу принять. Я знаю, нынче всех подряд не постригают, но, может, умолю…

Василий, занесший над головой топор, промахнулся мимо полена и едва не всадил его себе в ногу.

– Ты… что это ты придумал, Лексей Григорич? Или сызнова бред у тебя?

Алёшка взглянул грустно и ничего не ответил.

– Зачем тебе туда? Ты что?!

– Тошно мне, Вася… Невмоготу…

Василий сел рядом.

– А Елисавет Петровна как же? Ты ж говорил что с нею будешь, покуда не прогонит? Разве она тебя гнала?

– Не гнала. Она нынче от благодарности не знает, куда меня усадить, чтобы угодить. – Он усмехнулся невесело.

– Ну так и чего ты блажишь? – Василий рассердился.

– Благодарность, Вася, штука тяжёлая. Не хочу я ей в тягость быть… Лучше уйду.

– С чего ты взял, что в тягость? Видал бы, как она убивалась, покуда ты в беспамятстве был… Места себе не находила, не отходила от тебя.

– Я знаю. – Алёшка покивал печально. – Мне выздоравливать не хотелось, так хорошо было с нею рядом. Да только пора и честь знать. Негоже даму утруждать так долго. Да и не нужна мне её благодарность. А ничего иного мне не причитается.

– Да с чего ты взял-то?

– Я знаю. Кабы хоть малая надежда была, я бы, верно, не нашёл в себе сил уйти.

– Но зачем, Алексей? – Кажется, он всё ещё не верил, что Алёшка говорит всерьёз.

– Грех на мне великий, Вася. Всю жизнь молить-замаливать… Две души живые из-за меня погибли.

– Если ты про Ивашку, то туда ему, гаду, и дорога! – Василий вскочил и заметался среди раскиданных по земле поленьев. – Страшно подумать, что было бы, если бы ты его не остановил. Коня, конечно жаль, да только он не человек, скотина бессловесная. Что ж за ради него в монастырь?

– Он друг мне был, понимаешь?! Братаня… Жизнь мне спас, а я его сгубил. Знал, что гублю. Понимал…

– Ты её спасал… Иначе нельзя было.

– Нельзя. Да только мне от того не легче. Да и Иван – тоже живая душа. Из-за меня он на тот свет без покаяния отправился, с ненавистью в сердце…

– Он двух человек убил…

– Тем более. Я его душу на вечные муки обрёк.

– Поставь свечку за упокой, да и будет с него! – Василий схватился за топор и рубанул им с такой свирепостью, что тот ушёл до середины в колоду, застряв в расколе.

– И петь я больше не смогу. Медикус сказал – никогда. А меня ко двору вокалировать брали. Так что здесь от меня нынче вовсе никакого проку.

– Но как же, погоди… А Елисавет Петровна? Она знает? С нею ты простился?

– Нет. – Алёшка опустил голову. – Она не отпустит, уговаривать начнёт, и я не смогу уйти – сил не достанет. Лучше уж так.

– Не по-людски это – даже не попрощаться.

– Да не могу я с нею прощаться! Ты что, не понимаешь?! – закричал он, и Василий, грустно взглянув, покачал головой. – Вот, прошение об отставке. Передай ей, когда воротится.

– И куда ты пойдёшь?

– В Ладогу. В Свято-Никольский монастырь. Там, сказывают, настоятель хоть и суров, но с пониманием. Брошусь в ноги, может, умолю. А нет, так поживу трудником немного, вызнаю, куда податься, и в другой монастырь отправлюсь. Надо будет – до Соловков дойду… Где-нибудь да примут…

И, подобрав котомку, что лежала у его ног, Алёшка поднялся и протянул Чулкову руку.

– Прощай, Вася. Не поминай дурным словом.

* * *

С Невы налетал порывами холодный сырой ветер. Глядя вслед скачущим прочь всадникам, Мавра зябко закуталась в шаль и неловко перекрестила две удаляющиеся фигуры. Оставалось только ждать и молиться.

Сзади раздалось знакомое сопение. Почему-то, волнуясь, он всегда пыхтел, как барсук. Мавра не обернулась.

– Михайло письмо прислал. Собирается возвращаться. – Голос за спиной звучал жалобно и неуверенно. – Анну Демьяновну они так и не сыскали. Сбежала вместе со своим купчишкой. Сказывают, в Сибирь подались…

– Я не желаю ничего слышать про Анну, – резко оборвала Мавра и, не взглянув на него, пошла в сторону Невы.

Пыхтение за спиной не отставало.

– Мавруша, поговори со мной, – тихо попросил он.

– О чём? – На сей раз Мавра повернулась к нему лицом.

Пётр, весь красный и несчастный, жалобно глядел на неё.

– Иван… ты правда с ним… – Он смешался и опустил глаза.

– Нет, Петруша. – Мавра вздохнула. – Ничего объяснять тебе я не буду. И помогать тоже не стану. Воля твоя. Хочешь верить Ивану – верь.

– Не хочу! – вдруг выкрикнул он.

– Ну а коли не хочешь, не верь. – Мавра рассмеялась. – Дело барское. И потом, ты же, Петруша, не любил меня никогда, так и что тебе за печаль, правда то была или нет? Ты мне не муж, не жених, не суженый…

– А ежели любил? – Голос его дрогнул.

– А ежели любил, так сам разберёшься, кому верить или не верить. – Она улыбнулась насмешливо.

– А ежели и теперь люблю? – Он перестал рассматривать пыльные носки своих башмаков и исподлобья глянул Мавре в лицо.

– А ежели и теперь любишь, значит, простишь. – И Мавра бесстрашно посмотрела ему в глаза.

* * *

– Ровнее держи!

Алёшка выровнял свой край доски и взялся за молоток. Раз-два-три! И гвоздь по самую шляпку ушёл в доску. Он улыбнулся. Всё-таки одолел сию науку немудрящую. Странно и стыдно было постигать в двадцать три года то, что мальчишки умеют в десять, но что поделать, если «ридный батько» ничему путному сына выучить не смог.

Он забил три оставшихся гвоздя и потёр затёкшую спину.

– Залатали с Божьей помощью, – вздохнул брат Иаков. – Да только надолго ли хватит? За эту весну уж в третий раз крышу чиним…

В монастыре царила ветхость, от былого величия остались одни стены – каменные, мощные, когда-то противостоявшие шведскому нашествию, а все внутренние постройки сильно изветшали. Крыша Никольского собора текла, деревянная черепица Святых ворот сгнила и осыпалась, словно листья по осени; месяц назад ураганом сломило крест на Предтеченской церкви, и он теперь стоял, прислонённый к алтарю.

Прошлым летом рухнул корпус с братскими кельями – счастье ещё, что никого не задавило, – и братия в прямом смысле осталась без крыши над головой. Настоятель упал в ноги архимандриту Невского монастыря, под рукой которого ныне числилась Свято-Никольская обитель, и тот выхлопотал разрешение вывезти с конюшенного двора в расположенной по соседству Новой Ладоге одну из хозяйственных построек. Ту разобрали, на подводах перевезли в монастырь, и теперь в ней располагался келейный корпус, в котором жили все двадцать восемь здешних иноков. Именно на крыше этой «хоромины» и сидел сейчас Алёшка.

В монастырь он явился пять дней назад под вечер и сразу отправился к настоятелю. Тот, выслушав, тяжко вздохнул:

– Не могу я тебя принять в обитель, чадо. По указу государя Петра Алексеевича к нам нынче только дряхлые и увечные беспрепятственно могут поступать. Тебе надобно разрешение через Святейший Синод получать да у архимандрита Невской обители – он над нами главный.

Испросив дозволения пожить в монастыре пару недель трудником, Алёшка остался в обители. Поговорив с братьями, решил отправиться на Валаам – сказывали, что настоятель там зело суровый, зато и светская власть ему не указ, если захочет, сам постриг разрешит.

Пригревшись на вечернем солнышке, Алёшка залюбовался видом на Волхов и зеленевший на том берегу лес, что просматривались из-за стены. Удивительно, но здесь ему было гораздо легче – он перестал задыхаться, обливаться от малейшего движения потом и заходиться кашлем. Казалось, за пять дней окреп и поправился больше, чем за истёкший месяц.

– Слазь, Алёша, неча петуха представлять! – крикнул с земли брат Иаков.

Алёшка с сожалением оторвался от пейзажных красот и потянулся к лестнице, когда заметил двух всадников, скакавших по дороге в сторону монастыря. Под одним из верховых был крупный вороной конь, и сердце Алёшки больно кольнуло. Он поспешно отвернулся.

Пока он не давал воли своей памяти и старался за день устать так, чтобы не оставалось сил ни на думы, ни на воспоминания. Но порой мимолётное видение, мысль, отозвавшаяся на безобидное слово или звук, взметали в душе шквал боли столь сильной, что ему хотелось завыть.

После всенощной, когда монахи брели в сторону трапезной, Алёшку остановил гостинник[168] отец Варнава.

– Живо отправляйся к настоятелю, – велел он и глянул не то сердито, не то опасливо.

Алёшка с сожалением проводил глазами братьев – есть хотелось до головокружения – и, вздохнув, зашагал в сторону настоятельского домика, стоящего в глубине монастыря.

Отец Диодор отчего-то встретил на крыльце.

– В дом ступай, – велел он сердито. – Голубя невинного из себя строил, а самого солдаты ищут! Мне и без того тягот хватает, чтобы ещё с властями из-за тебя объясняться.

И махнул в сторону двери. Изумлённый и напуганный Алёшка вошёл внутрь. Крошечные сени, сразу за ними единственная небольшая комната – в сумраке он не разглядел обстановки. Возле окна к нему спиной стоял человек в военной форме. На звук шагов стоящий повернулся, и Алёшка захлебнулся воздухом.