Текст книги "Шальная звезда Алёшки Розума"

Автор книги: Анна Христолюбова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Он вздохнул и нахмурил угольные брови.

– Я не знаю, чего хотят эти люди, а только они не те, кем желают казаться. Тот, что молодой, не француз вовсе, он поляк. Я слышал, как он по-польски ругался. Человек может изъясняться на чужом наречии, песни петь, вирши слагать, но ругается всяк по-своему… Им зачем-то надо увезти вас в Париж. И ежели б я сразу сказал то, что сейчас говорю, они бы вас не отпустили, их двое, а я один. Я когда рассказывал, что вас на заставе ждут, кучер меня на мушке держал, прямо в живот из пистоля целил. Не сладил бы я с ними. И тогда вас защитить вовсе некому стало бы. А тут граница в двух шагах – они вас в свой сундук засунут и как горлицу в клетке увезут, никто и не увидит. А Алексей Яковлевич, может, и не знает ничего о том, что вы бежать с ним затеяли…

Елизавета очнулась.

– А может, это ты лжёшь? Может, и засады нет, и Алёша меня в Варшаве ждёт-дожидается? Почему я должна тебе верить?

Розум опустил голову.

– Потому что я никогда и ни за что не причиню вам зла, – проговорил он едва слышно. – Скорее умру.

– Почему?

Головы он не поднял, только вздохнул глубоко.

– Потому что ничего важнее вашего счастья для меня на свете нет. – И добавил торопливо, словно боялся, что станет допытывать: – Возвращаться вам надо, Ваше Высочество. Ежели сейчас назад отправиться в тот монастырь, как вы всем сказали, так никто и не узнает, что вы бежать собирались. Ушаков подождёт-подождёт на заставе, не дождётся и решит, что донос ложный был. Вот только миром эти люди вас, вернее всего, не отпустят. Перехитрить их нужно. Я придумал кое-что, сейчас расскажу вам, а там как решите – коли ворочаться надумаете, попробуем обмануть их, а коли нет, я с вами поеду и защищать стану. Покуда жив.

–

[155] Дура́ка – специальная плеть, которой глава семьи наказывал жену и детей.

* * *

Снега за ночь выпало преизрядно – на крыше возка вырос целый сугроб. К утру метель улеглась, но солнце едва просвечивало сквозь низкие облака, словно хотело притвориться луной.

Алёшка накормил и напоил коней, задал им хорошую порцию овса, почистил, проверил копыта. У Люцифера на задней левой разболталась подкова – сводил к кузнецу, перековал.

Ночь он почти не спал, но чувствовал себя бодрым, словно все внутренние силы вдруг проснулись и скрутились в один тугой пульсирующий узел. От возбуждения он даже мёрзнуть перестал.

Когда на двор, где стоял экипаж, явились Елизавета и француз с поляком, всё уже было готово к отъезду – кони запряжены, возок обметён от снега.

– Ну что, Алексей Григорич, разузнал у местных что-нибудь? – спросила Елизавета, едва завидев его.

Она выглядела спокойной, только щёки пламенели розами, расцвечивая чёрно-белую гамму вокруг. Алёшка поклонился.

– Мужик, у которого я ночевал, Ваше Высочество, один из здешних рыбаков, я его порасспросил маленько. Он говорит, что на подводе к Днепру покуда не подъехать, а верхом можно. Там, на берегу, избушка есть рыбацкая и на другом, ниже по течению, ещё одна. Правда, на лёд в этом году он ещё не ходил, но выше есть место, узкое и не слишком глубокое, там мужики из соседней деревни уж давно в лес, что на той стороне, браконьерничать ходят.

– Избушка? – Поляк заинтересовался.

Он быстро перевёл сказанное своему спутнику, и оба задумались.

Заговорила Елизавета. Она изъяснялась по-французски, и слов Алёшка не понимал, но, о чём идёт речь, знал – они уговорились об этом нынче ночью. Невольно сжав кулаки, он глядел на французов, пытаясь по выражению лиц догадаться, поведутся ли те на придуманную им уловку.

От Елизаветиных актёрских талантов сейчас зависела их с нею жизнь.

* * *

– Месье Лебрё, мне вот что подумалось, – Елизавета смотрела на него, сосредоточенно хмуря брови. – А если нам попробовать перехитрить их?

Спал Матеуш дурно. Всю ночь за окном завывал ветер, за занавеской, которой была перегорожена изба, хныкал младенец, и мать монотонно напевала что-то, укачивая его. Отчего-то эти ноющие звуки ужасно раздражали. Ближе к утру он задремал, но тут началась обычная деревенская возня – хозяин отправился на двор, должно быть, кормить скотину, а хозяйка принялась суетиться возле печи. И Матеуш, то и дело выныривая из сонного забытья, с завистью слушал мерный храп дрыхнувшего на соседней лавке Жано.

Теперь ныл висок, и приходилось делать усилие, чтобы понять, о чём она говорит.

– Перехитрить? Кого?

– Тех людей, что ждут нас на заставе.

Матеуш очнулся, а Жано посмотрел на принцессу очень заинтересованно.

– Что вы хотите сказать, Ваше Высочество?

– Нам нужно разделиться. Я думаю, если был донос, Ушаков знает не только куда я еду, но и с кем, и ждёт именно вас. Если экипаж прибудет на заставу, его обыщут и никого не найдут, то задержать в таком случае они вас не смогут, и вы спокойно отправитесь дальше. А тем временем, пока они станут потрошить ваши сундуки, мы с Алексеем Григорьевичем перейдём границу по льду Днепра и отправимся в Дубровно. Только надобно условиться, где именно мы с вами там встретимся. Вы знаете какой-нибудь подходящий постоялый двор или герберг?

Матеуш растерянно взглянул на Жано. В том, что она предлагала, был несомненный резон. Но оставить Елизавету одну среди лесов и снегов? А если с ней случится беда? В этих местах легко заблудиться…

– Я не могу бросить вас одну, – проговорил он неуверенно.

– Я не одна. – Она взглянула удивлённо. – Со мной будет мой человек. Он защитит меня, если понадобится.

– Но он не знает здешних мест. А если вы заблудитесь? Зимой, в лесу это верная смерть! Нет, сие невозможно! Я потом никогда не прощу себе.

– На всё воля Божья. – Она перекрестилась. – Если ему угодно, чтобы я добралась до Парижа, со мной ничего не случится, а если нет, то и вы, Антуан, ничем не сможете помочь.

– Зато мне не придётся жить остаток жизни с мыслью, что бросил вас на погибель.

Тут в разговор вступил Жано. Обычно он помалкивал, держался почтительно и молчаливо, показывая, что знает своё место, но тут заговорил:

– Сударь, Её Высочество предлагает отличный выход. Без экипажа нам далеко не уйти, а через Днепр мы его не переправим. Утром я дошёл до реки, поглядеть, что там – вдоль берега сплошные торосы и ледяные комья, на экипаже не проехать, да и тяжёл он для такого тонкого льда. А пешком перейти, я думаю, возможно. Коней, если получится, в поводу перевести. Если вы опасаетесь за жизнь Её Высочества, можно поступить так: проводить её через реку и оставить в рыбацкой избушке, а затем вернуться на этот берег, миновать на заставе границу и возвратиться за ней вместе с возком. Если господам фискалам не придёт в голову разобрать наши пожитки по досочке, на это уйдёт не слишком много времени, я полагаю, не больше суток.

– Да, так, пожалуй, даже лучше! – Елизавета заулыбалась, как показалось Матеушу с облегчением, видно, несмотря на озвученный фатализм, её всё же пугала возможность заблудиться в зимнем лесу.

– Только переходить через реку лучше в сумерках, чтобы не увидел кто невзначай, – закончил Жано.

Из села уехали около полудня. Перед тем Елизаветин слуга, изображая проводника, так долго расспрашивал местного охотника, как добраться до заставы, что тот отвёл Матеуша в сторонку и принялся предлагать в провожатые собственного сына. Матеушу пришлось битый час отбиваться от него, и лишь после того, как он заявил, что «граф» скуповат и двум вожатым платить ни за что не станет, мужик с видимой досадой отстал.

Отъехав от села вёрст пять, свернули с тракта в лес и остановились. Здесь выпрягли из экипажа коней, возок забросали ветками, чтобы не видно было с дороги и всем отрядом двинулись в сторону реки. Рыбацкую избушку, что стояла на этом берегу, нашли очень быстро – небольшой рубленый домик с навесом для лошадей вдоль глухой задней стены. Расседлали коней, стали дожидаться вечера. Елизаветин слуга сходил в лес, приволок огромную охапку хвороста, растопил печь, и в домушке стало почти уютно. Жано ушёл вниз по берегу искать вторую избу и надолго пропал.

Елизавета пристроилась на лавке возле печи – села, прислонившись к тёплой стене и закрыла глаза. У неё было печальное и напряжённое лицо, под глазами залегли тёмные круги, сдобная пышность форм заметно поуменьшилась – должно быть, приключения давались ей нелегко. Матеуша удивляло, что взбалмошная, капризная барышня, которая, как он полагал, примется ныть и жаловаться от первого же неудобства, так стойко терпела лишения непростого даже для мужчины пути. Сильно, наверное, любила своего Шубина. И вновь, как уже бывало однажды, он испытал к красавчику острую зависть.

Елизаветин слуга нянчил своего коня, словно тот был младенцем: то чистил, то кутал в попону, то растирал спину и пясти. И при этом постоянно с ним разговаривал, называя непонятным словом «братаня», и Матеуш решил, что это кличка. Однако, когда мужик, переделав все лошадиные дела, вернулся в избёнку, Матеуш заметил ещё кое-что – темноглазый холоп бросал на свою хозяйку взгляды, полные такого страстного обожания, что ими вполне можно было запалить вязанку хвороста. Вот это да! Матеуш усмехнулся. Ай да Елизавета! Сколько несчастных голов кружит, даже не замечая того. Вон, сидит, взором своего рыцаря не удостоит, а он взгляда от неё оторвать не в силах, бедняга!

Словно почувствовав, что пробралась в его мысли, Елизавета открыла глаза и обернулась к Матеушу.

– Месье Лебрё! Меня мучает одна дума… – Голос её дрогнул. – Если они узнали про меня, они могли и Алёшу арестовать… Что, если они схватили его?

У Матеуша заледенела спина. Он боялся, что, немного придя в себя после первого испуга, она подумает об этом, и не ошибся. Дурой Елизавета не была.

– Не думаю, Ваше Высочество. Я уверен, что господин Шубин успел бежать и уже ждёт нас в Варшаве. Всё же он должен был выехать раньше, ведь вам пришлось отложить побег на целый месяц.

Она смотрела на него очень внимательно, словно хотела прочесть что-то невысказанное в выражении лица, и Матеуш невольно занервничал. Что он станет с ней делать, если она вдруг передумает ехать? Тащить на спине, как турецкую полонянку?

– Значит, я должна скорее попасть в Варшаву, чтобы убедиться в этом, – сказала она, и Матеуш с трудом сглотнул образовавшийся в горле ком.

Жано явился, когда начало смеркаться, и Матеуш уже стал волноваться, куда он запропостился.

– Нашёл, – объявил он с порога. – Версты через две ниже по течению действительно есть избушка на берегу.

Через реку оправились втроём – Матеуш остался дожидаться Жано возле избушки и караулить лошадей. Шли друг за другом. Впереди, держа своего ненаглядного Братаню, шагал Елизаветин слуга, за ним саженях в двадцати Жано со второй лошадью, и замыкала переправу Елизавета, осторожно двигавшаяся вслед за кучером. Матеуш вглядывался в растворявшиеся в синих сумерках фигуры и делал то, чего не делал с детства – шептал молитвы.

Вот первый из путников достиг противоположного берега, за ним второй… И, наконец, на сушу ступила Елизавета – её пылкий холоп подал руку, помогая преодолеть нагромождение ледяных валунов. Через пару минут все трое скрылись в лесу.

Глава 38

в которой Елизавета отправляется на богомолье, а Алёшка парится в бане

До избушки на левом берегу Днепра добирались больше часа, и Алёшка даже стал опасаться, что в сгустившихся сумерках они её не найдут, однако француз, похоже, видел в темноте, как кот. Эта избёнка оказалась не больше бани – почти всё пространство занимала печь, из мебели стол и две лавки возле затянутого пузырём крошечного оконца.

Едва войдя внутрь, Елизавета, не раздеваясь, приткнулась у двери – она была серой от усталости и волнения, и Алёшка боялся, что самообладание изменит ей, заставив совершить какую-нибудь ошибку. Она заговорила с французом, но, заметив напряжённый Алёшкин взгляд, принялась вполголоса переводить ему каждую фразу.

– Когда вы за нами приедете?

– Завтра к вечеру, если таможенные чиновники отпустят нас сразу, как убедятся, что ничего запрещённого мы не везём. Если задержат, то позже.

– А вас не могут арестовать?

– Могут. – Француз скупо улыбнулся одними губами, глаза остались холодными. – Но я надеюсь, что этого не случится. На всякий случай, если через трое суток мы за вами не приедем, вам лучше всё-таки пробираться в Дубровно. На въезде есть гостиница «Синий петух», ждите нас там. До встречи, Ваше Высочество!

И, поклонившись, он нырнул в тёмно-синий прогал раскрытой двери.

Алёшка расседлал коней, прикрыл Люцифера попоной, оставшийся овёс разделил пополам – половину скормил, вторую оставил на утро. Затем сходил в лес, притащил хвороста и кусок поваленного дерева, которое порубил найденным в избе топором, и затопил печь.

Елизавета всё это время сидела возле окна, опустив плечи.

– Разве мы не поедем обратно? – спросила она, заметив Алёшкины хозяйственные потуги.

– Поедем. На рассвете.

– Почему не теперь?

– Потому что можем наткнуться в потёмках на ваших спутников. Да и заблудиться ночью проще. Лучше всё же дождаться утра.

Она безучастно кивнула и вновь опустила голову.

Алёшка нашёл под навесом старый водонос и, вооружившись топором ушёл на берег рубить прорубь. Провозился долго, ледоруб свой едва не утопил и сам чуть не свалился в ледяную купель, но всё же воды набрал и поставил возле печи – завтра поутру надо будет поить коней. В запечке нашёлся чугунок, и, достав мешочек гречи, которую купил поутру у одного из крестьян, он принялся варить кашу.

Елизавета так и сидела возле окна и, кажется, даже не замечала его возни, во всяком случае, когда он водрузил перед ней на стол чугунок с кашей, взглянула изумлённо.

– Давайте поедим, Ваше Высочество. – Он достал из котомки деревянную ложку и подал ей. – Ешьте сперва вы, а я потом.

– Я не голодна, Алексей Григорич.

Он присел рядом.

– Так не пойдёт, – сказал он серьёзно. – У нас завтра трудный день, а у вас сил не будет. Поесть надо, Ваше Высочество. Обязательно надо.

Она не стала спорить, молча взяла ложку и принялась черпать из горшка.

После ужина Алёшка сходил проведать лошадей, принёс ещё хвороста – он прогорал быстро – и вернулся в избу. Там уже стало жарко – печь для маленького помещения была даже слишком большой и потому прогревалось оно быстро даже небольшим количеством топлива. Елизавета так и сидела, опустив голову на опертые на стол в локтях руки.

Алёшка залез на печь, обнаружил тюфяк, набитый соломой, и вытащил наружу – вытряхнул. Затем вернул его на место и с сомнением покачал головой – ложе получилось под стать схимнику, истязающему плоть.

– Ложитесь спать, Ваше Высочество.

И снова она не стала спорить, покорно переместилась на печь и легла, завернувшись в свою епанчу. Алёшка погасил лучину, придвинул лавку к боку печи, чтобы было теплее, и тоже лёг, укрывшись бешметом и подложив под голову шапку.

В избушке воцарилась тишина, только слышалось, как потрескивает в печке хворост да переступают за стеной привязанные под навесом лошади. Негромкий звук, прервавший ночную тишину, заставил Алёшкино сердце сжаться – Елизавета чуть слышно плакала на своей лежанке.

– Не терзайтесь так, Ваше Высочество, – проговорил он, не выдержав. – Может статься, его не арестовали, а лишь перевели в дальний гарнизон.

– Кто на нас донёс? – спросила она из темноты.

Алёшка затосковал. Ему жаль было Анну, и не хотелось подводить её под Елизаветин гнев, но он понимал, что от вопроса отвертеться не удастся.

– Оставьте, Ваше Высочество, этот человек вам больше не опасен…

– Говори немедленно! – закричала она яростно. – Ну?! Кто предал меня Ушакову?!

Алёшка грустно вздохнул.

– Анна. Анна Маслова.

– За что? – Елизавета над его головой всхлипнула. – Что я ей сделала?

– У вас доброе сердце, Ваше Высочество, – мягко проговорил Алёшка, хотя понимал, что, скорее всего, вопрос задан не ему и, возможно, она даже не услышит его ответа. – Но вы очень гневливы. Вы можете накричать, наговорить жестоких слов не по злобе душевной, а по горячности, и забудете о том через пять минут, а у человека, на которого осерчали, останется обида. Порой глубокая и сильная. Помните, как вы сказали Анне, что попросите императрицу поторопить её свадьбу? Она очень сильно тосковала по коханому. Когда их разлучили, топиться хотела, и ваши слова для неё были хуже любого оскорбления, хуже побоев. Она не смогла вам их простить…

Однако Елизавета его услышала.

– Но я не собиралась ни о чём просить Её Величество… Это были просто слова.

– Анна о том не знала. Она защищала себя, свою жизнь и человека, которого любит.

– Выходит, за пустое слово, сказанное в сердцах, она разлучила меня с моим Алёшей по-настоящему? Не я её, а она меня?

Слова «моим Алёшей» отозвались ноющей болью в груди.

– Слово, Ваше Высочество, великую силу имеет. Помните Библию? «Вначале было слово…» Словом можно сделать человека счастливым, можно боль утишить, примирить враждующих, а можно ударить не хуже плети и даже убить.

Больше она ничего не сказала. Некоторое время Алёшка слышал её судорожные тяжёлые вздохи, а потом усталость взяла своё, дыхание сделалось ровным – Елизавета уснула. Он долго лежал, глядя в густую чернильную темноту, слушая её дыхание, изнывая от сочувствия и острого мучительного чувства ревности к незримому, но счастливому сопернику. А потом заснул и он.

Проснулся, когда внутренности избы наполнились серым предрассветным сумраком. Хворост давно прогорел, и печь остыла. Елизавета лежала, съёжившись под своей епанчей, измученная и замёрзшая, и Алёшка укрыл её собственным бешметом.

Она завозилась под ним и приоткрыла сонные глаза.

– Как хорошо! Тепло. Залезай сюда, вдвоём теплее, – пробормотала она и вновь смежила ресницы.

Алёшка замер, чувствуя, как с надеждой дрогнуло сердце. Постоял не дыша, глубоко вздохнул, прогоняя наваждение, и осторожно погладил её по волосам. Ничего. Сегодня он справится. Больше не совершит ошибку, за которую расплачиваться придётся ей.

* * *

Когда она проснулась, уже рассвело. В избушке было тепло, в печи потрескивали дрова, и пахло кашей. Елизавета осмотрелась – Розума в помещении не оказалось. Немного повозившись на своей лежанке, она, вздохнув, села – долго залёживаться было некогда. С печи что-то упало, и она заметила стёганный бешмет Розума. Надо же… Значит, он укрыл её ночью. А сам как же? Холодно ведь. Да и сейчас, он, что же, на двор раздетый отправился?

Спрыгнув с печи, Елизавета завернулась в свою епанчу, подобрала бешмет и вышла из избы. На дворе уже совсем развиделось, было пасмурно и тихо. За стеной слышалось шевеление, и кто-то разговаривал. Внезапно перепугавшись, она осторожно заглянула за угол. Там под крытым навесом Розум, одетый в один полукафтан из тонкого сукна, чистил Люцифера и беседовал с ним. Вороной повернул к нему голову и слушал, насторожённо наставив уши.

– Я бы всего себя отдал, лишь бы она не плакала… Не мучилась, не думала о нём беспрестанно… Все печали бы её себе забрал, да только как? Я её даже утешить не могу: ни обнять, ни согреть, ни приголубить… да и не нужно ей моё сочувствие. Она меня не замечает даже, я для неё, словно ты, братаня, – скот безмысленный.

Конь всхрапнул и, вывернув шею, цапнул казака зубами за плечо, и тот, рассмеявшись, потрепал его по холке.

– Ну прости, прости! Не безмысленный ты. Ума палата – только сказать не умеешь…

Елизавета отступила назад, скользнула обратно в приоткрытую дверь избушки и в крошечных тёмных сенях остановилась, прижавшись спиной к стене. Сердце колотилось часто и неровно. Она погладила ладонью старенький бешмет, который держала в руках. Скот безмысленный? Неужели он так думает?

Дверь распахнулась, и Елизавета зажмурилась, настолько ярким показался хлынувший из проёма свет.

– Ваше Высочество? Встали уже? Доброго утра!

Он замер на пороге, не приближаясь, и почему-то это задело её.

– Вы говорили, что поедем на рассвете. Так отчего мы всё ещё здесь? – спросила она холодно.

– Простите, Ваше Высочество. Вы так крепко спали, жаль было будить. Я решил, что всё сперва приготовлю к дороге, а после уж вас подниму.

Елизавета шагнула к нему и сунула в руки бешмет.

– Вы совершенно напрасно бегаете по морозу раздетым. Коли захвораете, что я с вами делать стану? – сухо бросила она и, повернувшись, вошла в избу.

Выехали после завтрака. Розум усадил её на Журавля, себе забрал Люцифера, виновато пояснив, что её вороной знает плохо и «как бы не забедокурил». При свете дня место вчерашней переправы нашли довольно быстро. Розум слез с коня, привязал лошадь к коряге, вмёрзшей в ил, и пошёл вдоль кромки берега, рассматривая лёд. В нескольких местах вышел на речную гладь, потоптался, постучал рукоятью кнута, торчавшего за поясом, затем даже попрыгал. И вернулся к Елизавете, которая с интересом наблюдала за ним.

– Идёмте, Ваше Высочество. – Он протянул руку, помогая ей спешиться, а когда она очутилась на земле, отвёл в сторонку Журавлика и привязал к дереву. – Я пойду первым, вы за мной. Саженей через двадцать, ближе не подходите. Двигаться старайтесь по моим следам, шаги делайте меленькие, ноги от тропы не отрывайте и не останавливайтесь. Если вдруг услышите, что лёд под вами трещит, тут же ложитесь и откатывайтесь в сторону. Если я провалюсь, тоже ложитесь, откатывайтесь от полыньи подальше и ползком на тот берег, что ближе окажется.

Елизавета невольно вздрогнула.

– Всё так опасно? Но мы же вчера уже переходили по этому льду.

Он пожал плечами.

– Всякое случается. Лучше заранее приготовиться к неприятностям, чем после голову потерять и потонуть. Ну, с Богом!

Он отвязал Люцифера и шагнул на лёд. Конь, казалось, тоже чувствовал опасность предприятия, ступал аккуратно, не баловал. Розум не тянул его – позволял самостоятельно выбирать дорогу. Елизавета напряжённо смотрела им вслед, вцепившись пальцами в ладанку на груди, и, когда начало темнеть в глазах, вдруг поняла, что не дышит. Втянув в себя острый морозный воздух, она быстро перекрестила удаляющиеся фигуры.

Когда Розум с жеребцом оказались примерно на середине реки, медленно побрела вслед.

Всё обошлось счастливо – они выбрались на правый берег, затем её спутник сходил назад и вернулся вместе с Журавлём.

– Теперь держитесь, Ваше Высочество! – Он легко, точно пёрышко, подхватил её на руки и усадил в седло. – Сегодня будет нелегко: нам нужно уехать как можно дальше.

И они поехали. Сперва пришлось двигаться берегом и через лес. Розум обошёл стороной вчерашнюю рыбацкую избушку и село, в котором ночевали, и, прежде чем они выбрались на торный тракт, пришлось долго брести то рощей, то пригорками, то лощинами. Кое-где казак спешивался и вёл коней в поводу. Давешний снегопад присыпал землю и местами намело изрядно, так что приходилось брести чуть не по колено в снегу.

На дорогу вышли уже на закате. Ехать по ней было не в пример легче, однако кони уже спотыкались от усталости, а сама Елизавета едва держалась в седле. Маленькая деревенька – всего-то дворов в пять – выступила из темноты поздним вечером.

Подъехав к крайней избе, Розум забарабанил в ворота, из-за которых тут же зазвенела цепь и зло забрехала собака.

– Хозяин! Пусти переночевать!

Было поздно, и крестьяне уже спали. Поэтому вместо ужина и Елизавета, и Розум получили лишь по краюхе серого хлеба и кружке простокваши. В избе им обоим места не нашлось, и Розум, устроив её, сам ушёл в сенной сарай. Устала она так, что, казалось, в голове ни единой мысли не осталось, а всё тело состоит из ноющей, пульсирующей боли разной силы. И даже есть не хотелось, только упасть куда-нибудь: на лавку, охапку соломы или даже на пол, и заснуть. Однако раньше, чем ей это удалось, она увидела огромного чёрного таракана, что полз по рукаву её кафтана, и оказалось, что не так уж и сильно она изнемогла. Едва сдержав рвущийся на волю визг, Елизавета вскочила и, как была полуодетая, выбежала на двор и бросилась искать сенной сарай. Лучше уж на холоде, чем в кишащей насекомыми избёнке.

Розум спал, завернувшись в свой бешмет и накрывшись Люциферовой попоной – видно, коня удалось разместить в крытом хлеву, и Елизавета пристроилась рядом, привалившись к широкой тёплой спине. Сон сморил её мгновенно.

Странно, но проснулась она первой. Было хорошо и покойно, и не хотелось открывать глаза, но она всё же открыла – ей уютно лежалось в кольце его рук, голова примостилась на плече, нога касалась бедра. Розум спал, но во сне обнимал её, прижимая к себе. От него пахло лошадиным потом, дымом и немного запахом мужского тела. Елизавета рассматривала его лицо, не мельком, не исподтишка, а внимательно и сосредоточенно. Кажется, она в первый раз глядела на него так близко – брови изящные, точно горностаевые хвостики на мантии сестрицы Аннет, тонкий прямой нос, красиво прорисованные губы, длинные ресницы… а она и не замечала, что у него есть этакое богатство – любой барышни мечта заветная. Солнечный луч, пробравшийся через крошечное оконце, ползал по щеке, заросшей густой тёмной щетиной, и Елизавете захотелось коснуться её ладонью.

Он распахнул глаза, и она отдёрнула руку, чувствуя, что краснеет. Он не сделал ни единого движения, так и лежал, молча глядя ей в лицо, только чувствовалось, как затвердела от напряжения рука, покоившаяся на Елизаветином плече. Взгляд согревал, точно банное тепло, сперва мягко и ласково, затем щедро и настойчиво, затем обжигая. Казалось, от этого взгляда всю её окутало облако жаркого пара, она чувствовала, что растворяется в нём, плавится, будто свеча.

И Елизавета дрогнула. Отвела глаза и села.

– Здесь нет тараканов, – пояснила она смущённо.

Она давно разучилась конфузиться. Она знала в совершенстве все галантные игры с их томными взорами, тайными жестами вееров и языком мушек, где изощрённое кокетство возводилось до положения истинного искусства. Она умела сводить кавалеров с ума, кружить им головы и играть, точно кошка с мышью. Она была опытной и искушённой в амурных забавах. Она умела всё. Но сейчас она чувствовала себя юной пятнадцатилетней барышней, мечтающей о первом поцелуе и смертельно боящейся его.

– Нет, – подтвердил он. – Вам нечего опасаться.

И Елизавете вдруг показалось, что говорит он вовсе не о тараканах.

* * *

Они ехали целыми днями. Первое время Алёшка старался держаться в стороне от смоленского тракта. На каждой стоянке подолгу и очень подробно выспрашивал мужиков, как добраться до следующей деревни маленькими просёлками и даже тропами – пока снега выпало немного, это ещё было возможно.

На ночлег старался выбирать деревеньки поменьше и в стороне от дороги на Москву, опасаясь, что его спутницу уже вовсю ищут и люди Ушакова, и француз с поляком. Мужики здесь жили совсем скудно и накормить путников чем-то кроме печёной репы, луковой похлёбки да грубого ржаного хлеба чаще всего попросту не могли. Не удавалось купить и овса для лошадей, приходилось обходиться одним только сеном. Кони исхудали, и даже Люцифер потерял былой задор, присмирел и понурился. Теперь на него можно было посадить даже ребёнка, однако Елизавета меняться лошадьми не пожелала, заявив, что привыкла к своему Журавлику.

Она тоже осунулась и похудела. По вечерам, сползая с седла, с трудом передвигала негнущиеся ноги, а когда по утрам взбиралась в это самое седло, Алёшка не раз замечал на её глазах выступившие слёзы. Нежная кожа рук от мороза огрубела, и они покрылись цыпками. Однако Елизавета не жаловалась. Не сетовала ни на скудость пищи, ни на постоянный холод, ни на невозможность смыть с себя многодневную грязь. Её стойкость поражала и восхищала Алёшку, вызывая глубокое, почти благоговейное уважение. Единственное, чего она так и не смогла преодолеть, – был панический ужас перед насекомыми, которыми кишела любая изба, и поэтому была вынуждена ночевать вместе с ним на холодных сеновалах.

Ночи эти давались Алёшке тяжелее, чем все тяготы пути вместе взятые. Устроив её, он отправлялся обихаживать коней: кормить, поить, чистить – и приползал на сенник за полночь уставший настолько, что звенело в ушах. Но стоило лечь с нею рядом, как сон будто шквальным ветром сносило. От нежности щемило сердце, от желания темнело в голове. Кровь ударяла в виски так, что казалось, череп вот-вот разобьётся, словно глиняный горшок. Он старался не касаться её, но стоило лечь рядом, как замёрзшая во сне Елизавета, ощущая тепло его тела, тут же к нему прижималась. Он поворачивался к ней спиной, пытался думать о делах и даже читать молитвы – ничего не помогало. Засыпал только под утро, вконец изнурившись от усталости, а проснувшись, всякий раз обнаруживал, что крепко обнимает её.

На пятые сутки добрались до Смоленска. Задерживаться в городе Алёшка не собирался, понимая, что их ищут и все заезжие дома будут осмотрены, а все их держальцы опрошены, однако Елизавета запросила передышки.

– Хотя бы пару дней, Алексей Григорич. Сил совсем нет… – От её умоляющего взгляда переворачивалось сердце, и настаивать Алёшка не посмел.

Чтобы сбить преследователей с толку, решили разделиться: Елизавета, купив в лавке мещанское платье, отправилась в Свято-Вознесенский девичий монастырь, а он на ближайший к нему постоялый двор и почти двое суток проспал.

Передышка пошла впрок всем. Алёшка чувствовал себя сказочным Фениксом, воспрявшим из пепла, у Журавля и Люцифера округлились бока и заблестела шерсть, а Елизавета словно живой водой умылась.

– Как хорошо, Алексей Григорич, душа ожила, – проговорила она задумчиво, когда они встретились у ворот обители. – Может статься, зря я так бегаю монашеской доли? Быть может, Господь прочит для меня именно эту стезю и следует принять её с благодарностью и смирением?

Он не нашёлся, что ответить, только взглянул с тревогой.

Выехав из Смоленска, они вновь собирались пробираться окольными путями, однако не успели проехать и пяти вёрст, как из-за поворота дороги показался возок, запряжённый парой серых коренастых лошадок. Алёшка съехал к обочине, пропуская экипаж, и вдруг услышал знакомый голос:

– Ну, наконец-то! А то уж думал, придётся до самого Парижу ехать!

И он с изумлением узнал в человеке, сидящем на облучке, Василия Чулкова.

– Вася! Васенька! – Елизавета соскочила с коня, бросилась на шею спрыгнувшему на землю Василию и вдруг разрыдалась громко, бурно, отчаянно.

* * *

В Александрову слободу прибыли десятого декабря к вечеру. Елизавета напарилась в бане, облачилась в дамское платье и, не дожидаясь утра, отбыла в монастырь. Повёз её Василий.

После встречи с ним та хрупкая близость, которая соединила в пути Елизавету с Алёшкой, вновь исчезла, и он понуро ехал за возком на таком же усталом и поникшем Люцифере.

Проводив Елизавету до экипажа, Алёшка почувствовал, что силы внезапно кончились, и даже поход в баню для него сейчас сродни подвигу. Пошатываясь, словно пьяный, он добрёл до своей комнаты и ничком упал на постель, чувствуя себя пустым глиняным горшком – один черепок и ничего внутри.