Текст книги "Явь (СИ)"

Автор книги: Ангелина Авдеева-Рыжикова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

«Что делать теперь? Рассказать бабушке о случившимся? Лучше подождать. Да, точно! Лучше подождать, если больше таких видений не будет, значит случившееся странная правда, а если подобное будет повторяться, значит пойду к врачу».

Только представив себя в психиатрической клинике, Варя ежится и нервно потирает нос. Нет, если даже у нее шизофрения, там ей легче не станет.

Дождь продолжает лить, ветер только усиливается, деревья вокруг машины изгибаются в одну сторону, все, что неровно лежало на земле, постепенно куда-то двигается, летит, ползет. Пыль с дорог поднимается и окрашивает воздух в серо‑коричневый. На Варю вдруг набрасывается усталость. Голова ее сама собой падает на подголовник сиденья, глаза зажмуриваются, и она делает глубокий вдох.

– Как прошло? Все уладила? – раздается тихий глухой вопрос.

– Уф-ф-ф… – Варя не успевает сообразить, что ответить.

– Чего вздыхаешь, тебя пытали?

– Работа у него такая людей пытать, разве нет? – слегка улыбаясь, вспоминая сползающие по длинному носу очки, проговаривает Варя.

Ну вот он тот час, когда нужно проявить взаимность или очередной разговор сойдет на нет, вновь оставляя за собой маленькое разочарование.

– Ты задержался. Что-то случилось?

– По дороге мне нужно будет заехать еще кое-куда, – игнорируя Варин вопрос, скандирует Чернов, всматривается в окно.

Варя в ответ лишь утвердительно кивает.

– Бабушка просила меня до пяти вечера вернуться, мы успеем?

– Да.

Немного помедлив и украдкой затронув Варино лицо взглядом, Паша говорит снова.

– Вкусно?

– Вкусно, но такое я пью очень редко. В хорошую погоду я люблю травяные чаи со всякими добавками, в плохую, кофе. Правда, растворимый кофе – это игрушка дьявола. А какао я в последний раз пила, наверное, в детском саду.

– Чем провинился растворимый кофе?

– От него нет чувства насыщения. Растворимый кофе – это дешевая имитация вкуса.

– Что лучше: какао из детского сада или растворимый кофе? – внимательно рассматривая попутчицу сверху вниз, холодно, словно от скуки, спрашивает Чернов.

– Конечно какао, если нет выбора. Я считаю, в любой дыре найдется место с хорошей кофе-машиной. Его трудно найти и легко потерять, но уверяю оно существует.

Паша пускает легкий смешок и делает глоток из бумажного стаканчика.

– Я купил этот кофе в единственной кофейне, которую знаю, – протягивая Варе свой стакан, проговаривает он.

Варя настороженно пробует содержимое его стакана. На вкус кофе оказывается совершенно бесстыдно разбавленным и уже почти холодным. Варя издает недовольное истошное шипение.

– Отстой? – сверкая хищной улыбкой, спрашивает Паша.

– Абсолютный.

Он лишь кивает головой, явно не удивленный ответом.

Минуты тянутся под шум понемногу смолкающего дождя. Ветер постепенно слабеет и нежно поглаживает листья деревьев. Тучи равномерно распределяются в разные стороны, сквозь серую пелену проглядывает уставшее солнце. На улице нет ни души. Сыро и пасмурно. Серые старые умирающие дома вокруг. Центральное здание управления выглядит как цитадель зла. Из-за единственного ярко-зеленого магазина выглядывает радуга, ее цвета смешаны с грязевыми облаками пыли, что напоминает больного депрессией курильщика. Варвара видит в ней свое отражение.

– Поехали?

– Да, поехали.

И они плавно трогаются с места, отправляясь домой.

Главная улица быстро заканчивается, вот уже их окружают ветхие дома и заросшие бурьяном дворы.

***

Обычный дом, обычный двор, каких здесь сотни. Чернов скрылся в нем почти сразу, как они остановились, прихватив с собой чемоданчик.

Варя остается одна, и в борьбе с сонливостью и скукой засматривается на мальчика, играющего у большой лужи. Смуглую кожу не отличить от чумазых пятен. На нем только майка, шорты и шлепки, несмотря на то, что на улице сейчас ужасно холодно, а буквально меньше пятнадцати минут назад был ураган и ливень. Он набирает воду в ведерко, а потом выливает то обратно, то в другое ведро побольше, и сам себе бубнит под нос. Вдруг его внимание что-то привлекает. Он замирает, потом встает, смеется и уходит, словно его приманивают.

Сердце Вари пропускает пару ударов. Оно чувствует, что-то очень знакомое и далекое. В ее голове вдруг бушуют образы, голоса, становится тяжело дышать – это словно наваждение или предчувствие. Она выскакивает из машины на всех порах и бежит к мальчику. Варе приходится пробежаться, чтобы догнать мальчишку. Она смотрит вниз, почти не поднимая глаз, не выпуская из поля зрения ребенка, и вот наконец догоняет его. Варя нагибается и еще на бегу берет его за маленькое плечико. Мальчик вдруг останавливается, вздрагивает от испуга, словно попытается очнуться, смотрит на Варю большими карими глазами, очень часто моргает. Варя недоумевает, что ему сказать. Только сейчас, она осматривается. Они оказываются посреди пустыря, рядом с которыми простираются ряды рыжих гаражей, кусты, тропинки, грязь и лес, которого не избежать. Это не он пронизывает каждый закоулок, это люди поселились в нем, нарушая законы природы, утонули в его гуще, осваивая самые тихие места, в море хвойных иголок и лисьих нор.

– Привет! Знаешь, здесь опасно играть. Пойдем обратно?

– Там тевоська, – лепечет он своим тихим писклявым голосом и показывает пальцем в лес.

– Нет, там нет никого, – дрожащим голосом отвечает Варя.

– Я паиту икарать, – убедительно вскрикивает малыш.

– Нет, тебе показалось, пойдем, я провожу тебя домой, – как можно нежнее говорит Варя, подбирая интонацию. Берет его за ручку, – покажи мне, где ты живешь? Я видела, ты оставил в луже ведерко. Давай заберем его и отнесем домой, чтобы не украли?

Мальчик кивает, сжимает ее руку сильнее и уверенно поворачивается в строну ржавых заброшенных гаражей. Он ведет ее по скользящей размытой дождем дороге, по узкому переулку, где дома больше походят на собачьи будки. Он не говорит ни слова, присутствие взрослого рядом уже неслыханная радость. Он не один, и кажется хочет что-то сказать, заглядывает в глаза, рассматривает незнакомку с ног до головы, теряется в эмоциях и снова молчит, пытается придумать, какой вопрос задать первым. И когда все же слова его восторга вырываются наружу, он так быстро и неразборчиво говорит, что Варе приходится угадывать смысл его слов. Выражение лица мальчика светится так, словно бы он только что обрел голос и нашел себе лучшего в мире собеседника.

Наконец, он приводит ее к своему дому. Постройка чудом держится на старых балках, все поросло чертополохом и деревянный серый забор разлагается на глазах. Ей совершенно не хочется пускать его туда, но выбора нет.

«Не могу же я его украсть, и выкормить, как своего сына?»

Его тоненькая горячая ручка выскальзывает из ее холодной руки и он бежит к брошенной луже. Неловко, точно гном пьяница, поднимает треснувшее пластмассовое синее ведро и несет его к Варе. Она ласково заводит его за калитку и прощается с ним, вежливо и серьезно просит его больше не уходить так далеко от дома. Как только калитка закрывается, и лицо мальчика скрывается за ней, она чувствует, что он не сдвинулся с места, сверлит глазами старое дерево, ждет, что она войдет обратно и проведет с ним еще хоть немного времени. Внутри Вари застревает огромный жгучий ком, наливаются болью глаза.

Варя возвращается разбитой. В недолгой дороге ее сопровождает свора бродячих собак, и взгляды диких облезлых кошек, сидящих на наполовину облысевших деревьях.

Практически у самой машины она поднимает взгляд. Слегка нервный Чернов ходит кругами, попутно копаясь в своем телефоне. Он замечает ее, и теперь по его лицу мелькает грозовая молния. Наверняка он хотел бы, чтобы Варя позвонила перед тем, как куда-то уходить. Она молча садится в машину, он, чуть погодя, садится тоже. Она бы и хотела сказать что-нибудь в свое оправдание, но ком в горле все еще жжется, и любые слова спровоцируют налитые глаза выпустить слезы из плена. Недолгое молчание под звуки бьющихся ветвей деревьев друг об друга прерывается раздраженным, холодным, но непринужденным голосом.

– Решила пойти домой пешком, без телефона? – Павел не отводит взгляд от лобового стекла, притворно всматривается в дерущиеся между собой деревья.

– Нет. Поехали домой, – тихо и тяжело произносит в ответ Варя.

– Что-то случилось?

– Нет. Просто вышла воздухом подышать.

Варя проглатывает тяжелый ком, прячет, как можно дальше, в желудок. Он еще даст о себе знать и не раз.

– Ясно.

После этих слов Чернов не произносит почти ничего. Они едут размеренно, никуда не торопясь.

Глаза бедного мальчишки, который возможно все еще стоит там, за калиткой и ждет, когда она ее откроет, не выходят из головы, впитываясь так глубоко, что ничто не смогло бы больше выдрать их из памяти. Варе становится холодно. Веки с каждым взмахом все тяжелее, а тело ломит страшная усталость. Она все больше погружается в сон. Мрачный и совсем чужой.

***

В глаза светит яркий свет из окна, постепенно рассеиваясь черными пятнами. Светлая тюль разлетается от теплого ветерка и задевает большой шкаф и детскую кроватку. Свежий свободный воздух с легкостью, какой Варя никогда не чувствовала в жизни, влетает и вылетает из легких. Это ее место, здесь безопасно и тепло.

На голове чувствуются чьи-то руки, они проворно перебирают волосы. Это мама заплетает ей косы, а потом аккуратно сворачивает их наверх. Она не любит, когда трогают ее волосы, но мама всегда настойчиво просит потерпеть, и она соглашается. Когда мама заканчивает, она поворачивается к ней. Мама еще немного поправляет прическу дочери, а потом берет ее лицо своими нежными тонкими руками и целует в лоб. Быстро поправляет маленькое голубое платьице, как на кукле.

Вдруг в голову приходит что-то, что она давно хотела рассказать маме. Она срывается с места и переворачивает свои шкафы с игрушками. Наконец вспоминает, куда дела нужную ей вещицу, бежит к своему маленькому сундучку. Достает маленькие танцевальные пинетки.

– Мам, смотри, что мне подарил дядя!

Она быстро надевает их и танцует перед мамой, как балерина, очень старается. Маме нравится, она хлопает в ладоши, смеется, хвалит за каждое выверенное дочерью движение.

– Ниночка, я уверена, когда ты вырастешь, ты станешь танцовщицей!

Она подбегает к маме и утыкается в подол ее зеленого платья, мама гладит ее по голове ласково и нежно. Свет закатного солнца из окна греет маленькое пухлое личико, он заполняет ее желтыми и розовыми цветами. Мама сидит на маленьком пуфике, который был предназначен для туалетного столика. Нина забирается на мягкую кровать с большим балдахином.

В комнату вбегает Аня, у нее белые, почти все седые волосы и черно-белая одежда. Нина не очень любит Аню, она заставляет ее есть кашу и рассказывает маме обо всех ее хулиганских проказах.

– Пора ужинать, все готово!

Нина смотрит на мамино круглое и чистое лицо. Мама берет ее на руки и вместе они выходят из комнаты.

– Мам, я сама пойду, пусти меня, я взрослая уже! – кричит Нина, такая же круглолицая, как ее мама.

– Нет, я тебя понесу, как маленькую девочку! – отвечает мама, рассмеявшись, и прижимает дочь теснее к своей груди. Нина обнимает ее за шею, касается маминых длинных вьющихся темных волос и вдыхает их цветочный аромат.

В зале как всегда темно, только свечи в канделябрах освещают обеденный длинный стол. Нине не нравятся стулья, уж больно они высокие и неудобные. Постепенно комната заполняется членами семьи, они неловко обмениваются фразами, мостятся на деревянных стульях, скалятся и притворно улыбаются друг другу.

Нине скучно слушать взрослые разговоры. За столом только ей и запрещают разговаривать. Вся семья, словно сговорившись, делает вид, что Нины и ее мамы среди них нет, но и мама делает не меньший вид, что ее ничего из этого не касается. Мама увлеченно уговаривает маленькую Нину взять в рот еще хоть ложку каши или кусочек мяса.

– Мам, я наелась, не хочу больше! – тихо восклицает Нина. И тут же испуганно поджимает плечи, ловит нахмуренные злые глаза отца.

– Ты еще совсем ничего не съела, не притворяйся! – шепчет ласково мама.

– Нет, не буду больше есть, – мотая головой, еще тише противится Нина.

– Ну, милая, пожалуйста, съешь еще хотя бы три ложки, – мягко просит мама, старается не обращать внимание на то, что все за столом замолкли и смотрят теперь лишь на них двоих.

Дядя Федор, сидящий недалеко от них, возмущается:

– Что ты сюсюкаешь и балуешь ее! Не хочет есть, пускай голодает!

– Да уж, разбаловала ты ее. Вырастет, будет нам подарок! – добавляет тетя Татьяна с другой стороны стола.

Нина лишь смотрит на них и не понимает, с чего они вдруг решили, что она избалована, она считает себя очень даже послушной.

– Она всего лишь ребенок, и я не хочу, чтобы она не смогла уснуть, потому что недоедает, – мама переводит взгляд на Нину и ласково протягивает ложку, – чтобы расти, нужно есть, а то совсем не будет сил завтра.

Нина послушно берет ложку в рот и медленно встревожено жует.

– Да уж, нас не так воспитывали, – возмущается на этот раз дедушка.

Никто в доме не хочет провоцировать деда на нескончаемый монолог, так что все замолкают, оставляя за собой гробовую тишину. Нина послушно съедает три ложки и мама выпускает ее из-за стола.

После ужина Аня ведет Нину спать, но Нина не хочет спать, поэтому много балуется и дергает няню за платье. Нина знает, как сильно Аня этого не любит. На полу среди многих своих игрушек, она находит любимого деревянного коня. Играть одной совсем скучно, поэтому Нина отдает Ане второго и заставляет ее играть. Нине приходится давать обещание, что после игры она ляжет спать без сказки на ночь. Мир вокруг кружится яркими цветами, несмотря на тусклое свечение огня в свечах. Нина громко смеется, а Аня все время шикает в ответ. Они скачут по комнате, Нина устраивает сражение между конями, но из-за того, что Аня не хочет играть, она очень быстро проигрывает. Так играть совсем неинтересно. Нину снова обманули взрослые.

Через пару часов сон все-таки берет свое. Раз за разом рот зевает сам по себе. Аня кладет Ниночку спать в кровать и укрывает тяжелым одеялом. Голова погружается в подушку и мягко обволакивает ее. Окутывающий запах свежего постельного белья. Только Нина прикрывает глаза, как Аня встает с края кровати и уходит по своим делам.

Темно и тихо. За окном сверчки поют свои серенады и в маленькую голову постепенно приходят яркие образы, цвета и запахи. Зеленая трава, лучи солнца, маленькая собачка и мама, сидящая на скамье.

Тишину в комнате разрезает скрип деревянной двери. Широкие темные глаза Нины моментально распахиваются, сон улетает куда-то далеко, и вот перед ее взором стоит улыбающаяся мама в спальной сорочке. С лампой в руках она тихо‑тихо подкрадывается к детской кровати. Мама прикладывает длинные тонкие пальцы к губам, жестом показывая Нине быть тише.

– Мама! – срывается писклявый шепот.

Мамино лицо освещает тусклая лампа. Она садится около маленьких ножек, мило улыбается, чуть приподняв уголки губ:

– Твой день рожденья еще не скоро, но я хочу сделать тебе подарок сейчас, – доносится шепот.

Мама протягивает свою худую бледную руку, а на ладони лежит маленькая красная коробочка. Нина тут же, как змея, выскальзывает из-под одеяла к ней навстречу. Мама усаживает ее к себе на колени. Коробочка помещается в две светлые девичьи ладони. Коробочка теплая и слегка шершавая. От нее веет запахом дерева и ореха. Мама накрывает своими ладонями детские ручки, и они вместе открывают подарок. Свеча горит очень близко, поэтому все камни на этой великолепной броши переливаются желто-красными и голубыми оттенками. На постельное белье и на мамино лицо попадают блики, как солнечные зайчики, и слегка подрагивают в воздухе. Брошь, в виде балерины, занимает целую ладошку. Она очень красивая, каждый ее изгиб выглядит так, словно она настоящая и прямо сейчас будет поворачиваться вокруг себя в пируэте.

Нину переполняет восторг и удивление. Она никогда не видела чего-то более красивого. Нина разворачивается к маме лицом и обнимает ее так сильно, как только может. Мама целует ее и укладывает обратно в кровать, затем так же тихо уходит. Нина долго не может уснуть, разглядывает балерину, уже мечтает ее надеть. Но поздний час берет свое, и наконец она засыпает.

Глава 3. Охотница

Вязкая ночь густым покрывалом застилает небо, скрытая под хмурыми облаками луна безжалостно пробивает свои лучи через непроглядную пелену, но проигрывает ей. На пустых и пыльных улицах большой деревни воцаряется зловещая тьма. Время, в которое все сторонящиеся света выползают наружу и творят свои никому неведомые дела.

Ветки безжалостно царапают замершее окно. Душная летняя ночь вдруг изощренно превращает капли влаги в лед, сбивается с ритма, впуская в себя внезапно взявшиеся из ниоткуда пары ледяного воздуха. Съеденные и растерзанные тьмой фонари на широкой центральной улице давно перестали биться, сохранив свой свет лишь глубоко внутри, до начала следующей ночи. Лишь самый бессонный и бесстрашный человек сегодня подойдет к окну и будет всматриваться в сливающиеся и образующие друг друга силуэты кромешной тьмы, воображаемых или существующих на самом деле. Каждый куст оживает в страждущее чудовище, лукавого мстителя, самый жуткий кошмар. Хорошо иметь привычку засыпать до того, как на землю опустится полночь, во имя своего спасения от жадных глаз живущих в темноте.

Пугающая тишина и застывшая во времени ночь, заставляют маленькую рыжую голову морочиться тяжелыми мыслями. Она раз за разом проворачивает вспять события прошедшего дня. Маленькие стеклянные горячие слезки не успевают коснуться подушки, она растирает их тонкими ручками по щекам, и они мгновенно испаряются, делая кожу соленой. Зеленые глаза никак не находят покоя в холодном потолке, в застойной влаге и безупречном порядке комнаты. Она научилась не всхлипывать, не сбивать дыхание. Лицо застывшее, как у безжизненной фарфоровой куклы, не являет собой ни капли слабости. Слезы давно стали чем-то отдельным, даже чужим. Они появляются сами собой в минуты полной тишины, темноты и одиночества. Она знает, когда они выйдут все до последней, сжавшийся в сердце камень исчезнет, и она, наконец, уснет. Ее горькие слезы большой секрет. Слабости нужно стыдиться, как и страха, кроме одного единственного страха перед собственной матерью.

В полуоткрытую форточку врывается холодный воздух, и ранее запотевшие стекла вдруг покрываются инеем. Ветви сухого мертвого дерева пляшут, как длинные пальцы в жутком танце, переплетаются и взбираются в оконную раму. Рыжая голова держит ухо востро. Зеленые, широко распахнутые глаза отсвечивают от стекол призрачные блики. В углу, на строго заправленном кресле что-то издает противный скрежет. Мерзкий звук тает в холодных стенах. Рыжая голова замирает, притворяется мертвой, но глаз не сомкнет. Бесшумно луна вырывается из пленительных объятий туч, серебряные лучи пробиваются внутрь маленькой комнаты. Сидящий в кресле, пожирает собой лучи ледяного света, он бросает тень на пол и игрушки, ровными рядами выстроенные на нижней полке шкафа. Тем временем ветви бьются в окно, словно тленные высушенные кости. С улицы раздается ветреный свист, как зов, призывающий нечисть к действию. Зеленые глаза сверкают в темноте. Не в силах сдержаться от собственного рвущего грудь страхом сердца, пытается рассмотреть ночного гостя. Боковым зрением она замечает движение все в том же углу. Оно кровожадно ерзает по покрывалу. Высокое, худое и мокрое. Колени торчат выше головы, а та, в свою очередь, сильно склоняется в бок.

Веки ребенка крепко зажмуриваются, желая найти убежище хотя бы внутри себя самой. Она перестает дышать. Главное, чтобы мать не узнала о том, что она закрыла глаза, о том, что холодное оцепенение завладело еще хрупким телом и рассудком.

Существо, заполняющее кресло, вздрагивает, неестественно извиваясь, переворачивает голову на другой бок. Пустые затуманенные глаза впиваются в жертву, изучая ее издалека своей мертвой хваткой. Под тонким одеялом раздается мелкая дрожь. Воздух становится твердым, застывая в тяжелых легких. Существо медленно сползает с кресла, передвигая свои длинные конечности по направлению к детской кровати. Теперь мерзкое влажное худое тело блестит и переливается в лунном свете, обрамляется тенью, от все еще скребущих окно веток. Существо становится быстрее и заинтересованнее в сегодняшней добыче. Настенные часы раскалываются надвое с громким треском, в несчастных попытках продолжить свой текучий порядок. Существо переставляет по очереди свои длинные костлявые лапы, с одинаково длинными пальцами на ногах и руках. Издает стрекот и запрыгивает на детскую кровать.

Потеряв оставшийся кислород, стараясь вернуть затуманенное сознание, ребенок открывает глаза, и вместе со вздохом леденящий ужас непроизвольно выдавливает из нее жгучий писк. На лбу проступают капли пота. Она не может пошевелить и бровью, парализованная и вынужденная наблюдать за тем, как чудовище накрывает ее своим отвратительным смердящим телом. У ее ног прогибается матрац, и кровать издает такой же сдавленный последний писк. Медленно, но верно существо оказывается совсем близко, и разглядеть хищное перекошенное лицо не составляет труда. С длинных черных волос капает слизь на белое одеяло. Тошнота подступает к самому горлу, но тело не дает ей пошевелиться. Судорожно и отчаянно зеленые глазки рыщут по комнате, в надежде найти там хоть что-то, способное ее спасти. Существо расставляет свои ноги по сторонам так, чтобы дитя не смогло сопротивляться. Затем, хватает маленькие белые ручки и поднимает их над рыжей головой. Холодные мерзкие и мокрые, как щупальца, руки существа больно сдавливают ставшими безжизненными запястья. Вода с чернеющих и пахнущих мокрой жирной землей волос капает на розовые щеки и шею. Мурашки и отвращение прокатываются волной по всему телу, словно удар током. От такого толчка наконец тело оживает, но существо сжимает свои ноги и руки сильнее, приговаривает тошнотным стрекочущим шипением «ТШШШШШШШШ». Голова с черными волосами опускается на уровень лица малышки, по щекам которой струятся растворяющиеся в тишине слезы. Девочка не дышит уже целую вечность и готова бы уже погрузиться в бесконечный сон, но их глаза встречаются. В этих глазах нет ничего кроме туманной пустой дымки, вытягивающей наружу весь свет и душу. Этот туман кажется необъятным, как долины космоса, в которых теряются безвозвратно, стоит лишь на секунду забыть о собственном теле. У существа нет ни носа, ни бровей, ни морщин. Белая пелена покрывает оголенный череп, проеденный бороздами, но гримаса его изображает отвращение и ужас тысяч маленьких детей. Искривленный искусанный до черной крови безгубый рот, усыпан острыми желтыми вонючими клыками. Волосяные лозы делают постель совершенно ледяной и мокрой, как вязкое болото.

Существо раскрывает свою пасть, комнату заполняет гниющий смрад. Оно опускает одну свою тонкую кость и резво хватает маленькое бледное личико, заставляя ее открыть рот. Маленькая теплая красная полупрозрачная струя протекает из розового рта дитя в пасть грязного мерзкого ужаса. Остатки оцепеневших мыслей покидают рыжую голову. Сначала исчезает страх, затем теряются воспоминания, лишь теперь слабость в теле увеличивается, высвобождает сведенные до судороги мышцы, оставляя бледную телесную оболочку пустой.

Отрешенные от этого мира уши где-то далеко от себя улавливают громкий удар о деревянную дверь. В дверном проеме срывается с места фигура разгневанной матери. Останавливается посреди комнаты, оценивая исход. В лунных лучах ее лицо можно разглядеть слабеющими уходящими во тьму глазами лишь с одной стороны. Оно бесстрастно и непроницаемо, не выражает ни удивления, ни страха, ни малейшего волнения. Миг и блеснувший в крепких руках металл оказывается под ребрами существа. Длинные пальцы судорожно отпускают опустошенное лицо и белесые ручки. Мерзкое тело падает навзничь, придавливая собой детское тельце. Ему больно, оно громко визжит, так что из ушей у всех находящихся рядом идет кровь. Существо изворачивается и умудряется вытащить из себя клинок. С шипением и дымом оно летит в дальний угол. Детское тело вздрагивает, очнувшись, рывком возвращается в свою комнату из туманного вечного небытия.

Медленно и изящно, как истинная охотница, взрослая строго одетая женщина наступает на кончики мерзких волос, не давая бьющемуся существу вырваться наружу, раствориться во тьме. Лишь раз на лице холодной, сливающейся с серебром матери, искривляются тонкие презрительные губы. Клинок сам собой возвращается в руку хозяйки, притягиваясь к ней как к магниту. Существо, истекающее вязкой черной жидкостью по-звериному визжит от боли, бьется всеми конечности о деревянный пол, скребет когтями. Мать, как кобра, вскидывает жестокие руки, хватается за самую макушку существа, оттягивает грязные черные и бесконечно длинные волосы назад и одним молниеносным движением перерезает костлявое стрекочущее горло. Комнату заливает черная гниющая смесь. Существо булькает, захлебываясь своим же содержимым, предсмертно дергается, словно курица с отрубленной головой. Твердая рука с отвращением откидывает мокрые лозы волос и черная голова со стуком бьется о пол. Мать беззаботно обтирает клинок о штанину и возвращает его за пояс. Сверлит неумолимым, таким же холодным, как воздух, взглядом до конца не ожившее тело дочери.

Из коридора доносятся быстрые встревоженные шаги, девочка оборачивается на них, желая спастись в их объятьях сильнее, чем когда-либо. Ни один ужас в ее глазах не стоит так, как стоит сейчас большая и всемогущая мать.

***

Рыжая копна длинных прямых волос скользит по жесткой белой подушке. Руки сами тянутся открыть глаза, вытереть лицо от холодного пота. Темная ночь дает шанс ее слабости пробиться на поверхность ее лица. Сослуживцы громко сопят на своих постелях, снизу, сверху, рядами вкруг нее. Зоя умеет быть тихой и незаметной лучше всех спящих, и даже бодрствующих дозорных. В помещении как всегда веет прохладой, грязный от сапог пол отдается ее голым ступням как ледяные колья. Беззвучными как ветер ногами Зоя скользит мимо светящихся окон поста. Старый телевизор за окнами не умолкает, и дозорный на посту застывший в привычной позе, не проворачивает взглядом. Зоя проскальзывает за его спиной, окутанная мраком, сливается с тьмой, пригнувшись за ряды одинаковых железных столов. Решающий грациозный шаг, и теперь, она бредет по темному широкому коридору на ощупь. Спустя сто пятнадцать квадратов кафеля она нащупывает проход в умывальник.

Света от фонарных столбов под окном хватает, чтобы разглядеть себя в зеркале, чего Зоя конечно не хочет. Незамедлительно и легко она скользит под большие тяжелые раковины. На холодном, остужающем ее кожу кафеле, утраивается по удобнее. Так, что проходящий в окне ее не увидит, да и вошедший внезапно, не удосужится присмотреться в эту заколдованную темноту. В маленькой норке, обхватив свои ноги руками, откинув голову на стену, обжитую пауками, она наконец обретает покой. Тишина, спокойствие и тьма, не связанная с ночью, она разливается из самого ее сердца.

На кукольном, миловидном лице застывает бледная маска. Мокрые от пота волосы липнут ко лбу образуя понятный только им хаотичный узор. Она не замечает их, не чувствует. Одна за одной из раскрытых зеленых глаз выползают слезы. Проливаются до самой ее шеи, путешествуют по ключицам, затрагивают открытую расслабленную грудь, а затем скрываются под тонкой белой майкой. Через бесчисленное количество минут, безобразно не жалеющих ее сердца, боль, что щемила и сдавливала ее ребра, выкручивала легкие и замедляла биение сердца, наконец покидает тело, теряется среди труб водостока. Иногда Зоя представляет себе, что это боль живая, что она раз за разом возвращается в это тело, чтобы провести время в укромном месте, чтобы восстановиться и разжечься, набраться сил и продолжить путешествовать по другим телам, яро выгоняющих ее из себя. Впрочем, без боли, Зоя не нашла бы этого чудного места под раковиной.

“Боль делает тело сильнее. Если ее нет, значит ты недостаточно стараешься!”.

За светом старых фонарных столбов нет ничего живого. Уверенно и нерасторопно, Зоя выползает из логова, стягивает с волос паутину, оборачивает рыжий хвост вокруг ладони, сжимает их туго. Наклоняется над раковиной, и пускает тонкой струйкой холодную воду. Топорно, не проявляя к себе нежности, омывает этой водой лицо, смывает лишнюю соль, свидетельство ее греха. Волосы уходят со лба и занимают положенное им место в строю. Обтирает мокрое лицо о тонкую майку. Лишь украдкой, с долей презрения окидывает взглядом отражение.

Пять шагов к выходу, в черный коридор. Внезапно что-то твердое врезается в грудь и живот, грубо путается под ногами, не успела она раствориться в тьме. Приняв твердую боевую стойку, в отличие от налетевшего на нее человека, она остается на ногах. Сердце не успевает ускориться, она разглядывает в лунном рассеянном свете знакомую форму, такую же, какую носит и она, на протяжении нескольких месяцев каждый день.

Высокий худой и, судя по всему, неуклюжий парень. Растерянно нервно озирается. Необдуманно, хватает Зою за руку, затаскивает, обратно в умывальник. Она могла бы одернуть руку, могла прихлопнуть его так, чтобы очнулся он только утром. Никто бы не заметил, не доказал бы ее ночного присутствия в умывальнике, но замедленная реакция, пустота внутри от ушедшей боли, и мертвенное безразличие, делают свое дело. Она входит в дверной проем за ним.

Черные взъерошенные волосы, очумелый взгляд. Охваченный лихорадкой он бросается к двери и медленно, беззвучно прикрывает ее. Зоя не произносит ни звука. Скептично складывает руки на груди, и пускает надменный взгляд.

– Дозорный! Чего стоишь?! Прячься! – взбудораженным шепотом хрипит парень.

– Какого хрена, спрашивается, ты приводишь в женский блок дозорного?! – возмущенно глухо спрашивает Зоя.

– Это женский умывальник?! Я и не заметил…Сюда! – парень нашаривает в темноте укромное место под умывальниками.

Лишь рыжая охотница успевает закатить глаза, как с неожиданной силой беглец сталкивает ее со своего места и запихивает обратно, в укромное и только ее интимное для слез место. Теперь она по-настоящему зла. Он оскорбил это святое место, лишил девственной скрывающей от глаз силы. Такой бурый гнев всегда отзывался невыносимой болью в ребрах, но сейчас боли нет. Заметив это, Зоя впадает в ступор, не успевает сказать ни слова больше, перед тем как незнакомец успевает приложить свою ладонь к ее лицу, сжимая ее рот и нос.

Вот же, вот она должна вернуться с тройной силой, ведь Зоя обманула ее, испортила равновесие, нарушила договор между ними. Может быть, боль за такой проступок просто отвергала ее, и наконец бросила, не желая сказать даже последних обидных слов на прощание.