Текст книги "Норби (СИ)"
Автор книги: Андрей Валентинов
Жанры:
Альтернативная история
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)
Теперь в номере нас было двое, парня моя гостья без лишних слов отослала в коридор. Просто кивнула – и нет, будто приснился. Я ему посочувствовал: бар закрыт, ресторан тоже. И кофе по телефону не закажешь.
Я усадил гостью в кресло, присел на стул и представился. Надеюсь, запомнить «Корд. Джонас Корд» будет несложно. Лично я запомнил почти сразу.
Можно и к делу.
– И как это прикажете понимать, мисс?
Теперь я говорил по-английски. Анна Фогель – гражданка США – со всеми вытекающими последствиями, между прочим.
Ее плечи еле заметно дрогнули.
– Позвали – пришла. Американец, знающий про Квентина. Про Уолтера Перри. Разве это не приглашение?
Я кивнул, признавая очевидное. Мисс Фогель оказалась расторопнее, чем я думал. Значит, певица сегодня не придет. Или вообще не придет, все могло быть случайностью. Ах, Перпиньян, Перпиньян.
– Четыре месяца назад вы и ваши люди разорвали все контакты с известной вам организацией.
– С «Ковбоями», – негромко поправила она.
Нелепое название резануло слух, но я решил не спорить. «Управление стратегических служб» вслух пока поминать нельзя.
– С вами попытались связаться через бюро Кинтанильи. Вы ответили, что можете все объяснить только лично. Вот я и приехал.
Фогель достала из сумочки сигареты, оглянулась, вероятно, в поисках пепельницы. Ее в комнате не было – сослана за ненадобностью в ванную.
– Не курите, – поняла она, пряча пачку. – Не буду и я, уже второй год пытаюсь бросить.
– Сочувствую, мисс.
Ее английский звучал похуже моего немецкого, но я решил не менять язык. Пусть неудобно будет ей.
– Вообще-то вы меня немного удивили, мистер Корд. Три дня назад в Париж прибыл представитель Государственного департамента. Пресса считает, что он привез секретное послание французскому премьеру. Я думала, в связи с «Ковбоями»…
– Не одна вы, – улыбнулся я. – Стараемся!
– А ответ прост. Я порвала связи с «Ковбоями», потому что в их руководстве появился предатель. Вначале я подозревала, теперь совершенно уверена.
И я был уверен, и Николя Легран. Потому и отправил друга в Париж.
– Про Викторию Фостер вы уже, конечно, знаете.
Виктория Фостер, «мисс Виктория» для своих, убита четыре дня назад, когда я был посреди Атлантики. Узнал об этом лишь сегодня, перебирая свежие подшивки в библиотеке Святой Женевьевы. «Ковбои» остались без начальника штаба.
Гибель Николя Леграна – тревожный звонок. Убийство мисс Фостер – практически катастрофа. Осмыслить случившееся я еще просто не успел, думая о чем угодно – о таинственном профессоре, о певице из ресторана.
Про Леграна мисс Фогель ничего не знает – и не должна знать. На предателя она вышла из-за провалов своей агентуры. Окно на границе, за которое отвечали «Ковбои», кто-то сдал немцам. Следы вели к одному из помощников мисс Виктории, но он исчез, сама начальник штаба убита, а я даже не представляю, кому теперь можно верить. Анна Фогель ненавидит Рейх, захвативший ее страну. Но кто сказал, что предатель работает именно на Гитлера? Провалы агентуры – не доказательство, всего лишь симптом.
Впрочем, один ответ я знал. Кому можно верить?
Никому!
* * *
– Но почему сейчас? – не выдержал я. – Почему не подождали начала войны? Только тогда и следует громить чужую разведку.
Мисс Фогель взглянула удивленно.
– Война уже идет, мистер Корд!
Я чуть не спросил: где?! Потом задумался. Кому в Европе нужны поляки? Их уже приговорили и списали в утиль. Все ждут, когда навстречу РККА выступит Вермахт, тогда и начнется настоящая Большая политика.
– Но. «Ковбои» не занимались Польшей!
Мисс Фогель покачала головой:
– Они могли узнать о тех, кто Польшей занимается.
Кубики лежали беспорядочной кучей, но я попытался расставить их по порядку. Легион Свободы, самолеты новых моделей, противотанковые орудия, Красная армия, буксующая на подступах к Варшаве.
– Кто-то желает затянуть войну. Сталину это невыгодно, Гитлеру тоже. Французам и британцам, в принципе, все равно. Кто остается?
– Не знаю, – спокойно ответила она. – Зато знаю, кто вышел на связь с мисс Викторией незадолго до ее убийства. Это некая пожилая дама, участница Великой войны – и тоже разведчица. В прошлом – точно, сейчас – неизвестно. Тогда она работала на французов, на капитана Ладу.
– И как звать старушку?
Анна Фогель улыбнулась.
– Старушка очень осторожна. В мемуарах Ладу называет ее Иволгой. Ни фамилии, ни имени. Вероятно, она осталась в разведке и после войны.
Я попытался вспомнить. Ни о какой Иволге Николя Легран не писал. Зато. Зато два пустых столбца в таблице «замечательных» – это профессор-биолог и. И некая Марта Ксавье. Не просто «замечательная», а еще и с восклицательным знаком!
На всякий случай следует пополнить список. Бенар, певица, Иволга, Марта Ксавье.
* * *
Анна Фогель ушла. После нее остался легкий запах духов, совсем других, чем у той, что пела о Перпиньяне. На миг мне стало обидно за неизвестную девушку из «Старого Жозефа». Может, она просто певица со своими маленькими радостями и печалями. Обычная парижская бабочка с яркими крыльями. А вот мисс Фогель никак не бабочка, она Мухоловка, она Сестра-Смерть. Менее всего хотелось иметь с ней дело, однако не бывает отбросов, есть кадры. Решение о предоставлении ей американского гражданства принималось на самом-самом верху.
ФДР недавно обмолвился об одном банановом президенте: «Может, он и сукин сын, зато он наш сукин сын».[14]14
Сказано об Анастасио Сомосе Гарсия.
[Закрыть] Фогель – террорист и убийца, но.
В эту ночь я очень боялся, что мне приснится Николя Легран. При жизни не снился никогда, теперь же приходит во сне – мертвый, с пустыми глазами и пожелтевшим лицом. Молчит, смотрит, словно сквозь меня. Не уходит. И я начинаю понимать, что призрак не он, а я сам. И это мне нет покоя. На этот раз повезло, не иначе парижский ветер унес прочь кошмары. Я увидел большой южный город, где много пальм, собак и пыли. Морская пехота чеканит шаг по брусчатке, мрачная толпа заполнила тротуары, вот-вот просвистит первый камень, прогремит первый выстрел.
Мы не боимся. Мы – морская пехота.
Манагуа, горячий апрель 1927-го. Очередного местного сукиного сына свергли, вместо него выскочили, словно из-под земли, еще трое. Разбираться поздно, в Окотале наши парни уже сражаются, корабли гвоздят с моря, нужно нанести последний удар.
– Кто-то должен сильно рискнуть, парни, – обращается к строю штаб-сержант. – Нужно сходить в гости к этим людоедам.
Шаг вперед делают трое, и я в том числе.
– Нам будет очень трудно договориться, – сказал мне через несколько дней Аугусто Сесар Сандино. – Вас, гринго, многие считают людоедами.
Во сне я ничего не боялся. Двадцать лет, капральский шеврон – и все пули пролетают мимо. Смущало лишь одно. Самым краешком сознания я чувствовал – нет, знал! – что даже здесь меня не оставили одного. Мертвый Николя Легран стоит рядом и тоже видит мой сон.
7– Все рысью да рысью, – осуждающе молвил Яцек-ездовой. – Заморим коней-то! На шаг переходить надо, на шаг!..
Парень был не слишком разговорчив, но, видать, проняло. И в самом деле, шли быстро, средней рысью, упряжные еле успевали за строем. Как объяснил Яцек, для таких дел есть особые породы, так и именуемые – рысаки. Тачанку же везли обычные лошади из обоза. Колонна растянулась, передовые ушли чуть ли не к горизонту, повозки же заметно отставали. Пулеметный «поезд» катился как раз между основными силами и арьергардом.
Полк торопился. Доброволец Земоловский, лягуха зеленая, догадывался о причине. Лес остался позади, они в чистом поле посреди ясного дня. В синем весеннем небе – ни облачка, ни тучки. Уланы словно на ладони, на одну положили, вторая вот-вот прихлопнет.
После боя, недолго отдохнув, повернули назад, однако на поляну не вернулись, свернув на узкую лесную дорогу. Где-то через полчаса их встретил дозор, и полк вновь собрался вместе. А потом был привал, но уже не в лесу, а на опушке. Поспать дали только пару часов, и – марш! Полевая грунтовка, яркий солнечный свет, пот на лице, обиженное лошадиное ржанье. 110-й полк, словно сняв шапку-невидимку, двигался точно на юг.
Перед маршем хмурый дядька Юзеф обмолвился, что от пехоты они оторвутся, кавалерии у большевиков мало, а от авиации Черная Богородица Ченстоховская убережет. Пока что берегла, лишь однажды в небе появился самолет, но в самой выси. Так и улетел, не снижаясь. Бывший гимназист рассудил, что фронт откатился далеко на запад, а ведь на западе Варшава.
Горн подал свой звонкий голос. «Прива-а-ал!» – пролетело над колонной. Яцек-ездовой облегчено вздохнул и натянул вожжи.
– Тр-р-р-р!..
– Уланы 110-го, мои боевые товарищи! – гремело перед строем. – Мы не сдались – и не сдадимся! Разведка доложила, что на западе находятся крупные силы противника, нам не прорваться.
Полевой кухни уже нет – бросили. Повозок всего две, одна с ранеными, вторая хозяйственная, с «интендатурой». В строю – сотня с невеликим довеском. Пан майор горячит коня, сабля в руке, фуражка сдвинута на затылок.
– Я принял решение двигаться в направлении Свентокшиских гор, там густые леса, они нас укроют. Будем действовать по-партизански, громить тылы врага, помогая нашей армии, защищающей Варшаву. Вчера мы взяли пленных, и они подтвердили: Варшава держится!
– А-а-а-а! – тяжелой волной прокатилось по строю. – Варшава! Польша! Польша!
– Самое дорогое для поляка – честь! Не посрамим могилы предков! Впереди новое Чудо на Висле – и мы поможем свершиться этому чуду!..
Вокруг кричали, солнце блистало на острие майорской сабли, но бывший гимназист оставался странно спокоен, словно перед ним белый киноэкран, по которому скользили цветные тени. Теперь он ясно понимал: это не его война. Воевать он хотел, но, не так, совсем иначе. Однако жребий брошен, вызвался быть добровольцем – будь им до конца. Большевики – враги, а это главное.
– Левое плечо вперед – марш! В походную колонну!.. Справа по два!.. Набрать повода!.. Рысью.
Яцек-ездовой привстал, взял в руки вожжи.
– Ма-а-а-арш!
Копыта ударили в землю. Тачанка дернулась, слегка подпрыгнула.
– Песню-ю-ю!..
Нет такой деревни, Нет такой сторонки, Где бы не любили Улана девчонки.
Пели лихо, истово, от всей души. Доброволец Земоловский пожалел, что не знает слов. Храбрые парни! В окружении, во вражеском тылу, почти без всяких шансов.
Бабка умирала
И шептала: «Боже!
Будут ли уланы
На том свете тоже?»
Едет улан, едет,
Конь под ним гарцует,
Убегай, девчонка,
А то поцелует.
Эй, эй, уланы,
Балованные дети.
И тут, заглушая лихую песню, послышался гул моторов. Два самолета с красными звездами на крыльях упали прямо с небес. Прошлись над колонной на бреющем, развернулись. Пулеметные очереди прочертили пыльный след. Люди и кони уцелели, но песня умолкла.
– Стой, курва маць! – проорал из заднего «вагончика» дядька Юзеф. – Зелень, сюда! Живо, живо!..
Он соскочил на дорогу, пытаясь вспомнить, что сказано в наставлении о стрельбе по воздушным целям. Что-то было, только вот что именно.
– Ленту! Ленту держи!..
* * *
С русской колонной столкнулись где-то через час. Вначале послышалась стрельба, затем стали видны дозорные, гнавшие коней галопом. Тачанка теперь ехала впереди, как и велит боевой устав. Никто не удивился, за это время полк обстреляли уже дважды. Сначала с воздуха, изрядно проредив ряды, потом из недалекой рощи, случившейся по пути.
Их рейд – уже не тайна. Враг вцепился и не отпустит.
– К бою-ю-ю!
Доброволец Земоловский соскочил на дорогу, чтобы не мешать Яцеку разворачивать их «поезд». В полку были еще два пулемета, тоже «браунинги», но легкие, образца 1928 года. Вся надежда на тачанку, дядька Юзеф уверял, что в бою станковый пулемет заменяет сотню бойцов.
Дозорные, пыля, проскакали мимо, и он увидел русских. Колонна рассыпалась в цепь, а вокруг все то же ровное поле.
– Строй фронт! – ударил тяжелый бас.
Конь пана майора вынырнул из пыли. Все уланы надели каски, но Хенрик Добжаньский был по-прежнему в парадной фуражке с белым орлом. Сабля наголо, ворот мундира расстегнут.
– К атаке!
Полк разворачивался из колонны в строй. В XX веке уланы стали ездящей пехотой, но если к горлу подступит.
Под негромкую ругань вахмистра Высоцкого бывший гимназист готовил пулемет к стрельбе. Заправить ленту, проверить, еще раз проверить.
– Короткими очередями – огонь!
– Рдах! Рдах! Рдах! – деловито откликнулся станковый Ckm wz.30. – Дах! Рдах-дах!
Исчезло поле, дорога тоже исчезла, осталась лишь пулеметная лента. Фильм о войне, крупный план.
– Рдах! Дах! Рдах!
Под ухом довольно заворчал дядька Юзеф. Кажется, они стреляют не зря. Чистое поле, от пуль не спрятаться.
– Атака! Марш! Марш!..
Земля дрогнула. Неровный строй улан помчался вперед. Пулемет сейчас не помощник, тачанке за всадниками не успеть.
– Будя пока!..
Вахмистр Высоцкий оторвал пальцы от пулемета, хлопнул второго номера по плечу.
– Хорошо хлопцы пошли! Сейчас москалей в пень порубают, попластают от уха до седла. От уланов не уйти! Яцек, разворачивай, дальше двинем.
Бывший гимназист оглянулся. Слева еще шла стрельба, справа уже бежали. Но от конницы в поле не скроешься, солнце сверкало на саблях, уланы настигали, рубили, мчались дальше, снова рубили.
Добровольцу Земоловскому вновь почудилось, что он смотрит фильм о давней войне – той, что была при Наполеоне или вообще Тридцатилетней. Вот вам и XX век! Что делать будете, панове большевики?
Ему ответил орудийный глас – раз, другой, третий. Среди атакующего строя вспухли черные разрывы. А потом заговорили пулеметы.
Вахмистр Высоцкий вскочил, приложил ладонь ко лбу, прикрывая глаза от солнца. Всмотрелся и осел кулем обратно.
– Ах, ты! Танки! Вот холера!..
8Швейцар ловко растворил банкноту в ладони. Умеет!
– «Галлопин» – прекрасное брассери, мсье. Одно из самых лучших во всем Париже, мсье. Может быть, самое лучшее, мсье.
Выпрямился с немалым достоинством.
– Всякая шушера к нам не ходит, мсье! У нас – солидное заведение, мсье. Журналисты, конечно, бывают, но только из самых уважаемых изданий. Безработных здесь не ищите!..
Грозно блеснул очами и припечатал:
– Мсье!
Я покосился на вывеску. Легран писал, что встречался с журналистами именно здесь, на улице Нотр Дам де Виктуар, но швейцар прав, писака писаке рознь. Мой друг предпочитал взбитые сливки, а я.
Еще одна банкнота испарилась в ладони дверного стража, и – о чудо! – он улыбнулся.
– Да чего их, голодранцев, искать? За угол заверните, там, в «Старом каштане», они и гнездятся. Тут несколько редакций рядом, всяких встретить можно, особенно тех, что работу ищут…
На заключительное «мсье» денег, вероятно, уже не хватило.
За угол? Я поправил берет и не без удовольствия повернулся к заведению спиной. Слово «брассери» с самого начала показалось мне подозрительным. Нет, чтобы просто и ясно: «Пивной бар». И пиво – не мое. Совсем.
«Старый каштан» нашелся быстро. Швейцара в нем не оказалось, зато к стойке бара пришлось протискиваться чуть ли не локтями. Начало мне понравилось. Ну, точно как в Нью-Йорке, даже сигаретный дым похож.
– Бурого цвета, – объяснил я бармену. – Градусов, как в хорошем виски, но это не виски. И не коньяк, хоть дубом пахнет.
Тот, задумавшись всего на миг, плеснул в рюмку нечто искомого колеру, как раз такое, что я пил на Монмартре.
– Граппа, – пояснил бармен. – Из Лимузена. Еще что-нибудь?
Излагая заказ, я дважды выкладывал купюры на стойку. Бармен кивал и без всякого изыска прятал деньги в карман. Простые здесь нравы! Наконец, все объяснив, я протиснулся к ближайшему столику, где имелось свободное место. Присел, приземлил рюмку. Теперь можно и подождать.
Граппа в рюмке мелко подрагивала. Совсем рядом – метро, станция «Бурс». Я прикинул, что Лимузен не так и далеко от Перпиньяна.
* * *
Приехал – вербуй агентуру, правило старое и вечное. Тут и кроется опасность, агенты не спешат докладывать о своих успехах, оставляя наиболее перспективные знакомства для особых целей. Николя Легран наверняка писал далеко не о всех контактах. Как стало теперь ясно, ничем хорошим это не кончилось.
Итак, «Ковбои» разгромлены. Уильям Буллит, наш посол, найдет для отчета совсем иные слова, но суть не изменится. Некий монстр, ужас из расщелины Голубого Джона, какими-то тайными ходами проник в самое сердце организации. Строить что-то новое на руинах рано, следует сперва монстра поймать. А для начала попытаться понять, кто его хозяин.
Мы раскидывали сеть, не нарушая местные законы. Никому не запрещается читать газеты, разговаривать с людьми, изучать экспонаты на промышленных выставках. Французам, бельгийцам, голландцам не на что обижаться. Италии сейчас не до войны разведок, с Британией мы дружим. Значит, все-таки Гитлер? До недавнего времени наша агентура работала в Рейхе практически легально, но теперь, когда кредитные линии заблокированы, а торговля резко сократилась, Адди мог и осмелеть.
Но почему именно сейчас? Через месяц-другой мы все восстановим, за это время большая война не начнется. Неужели дело в Польше? Да кому они нужны, эти поляки! Разве что немцам.
Я хотел сделать еще глоток, но рюмка была уже пуста. Слегка огорчившись, я сжал ее в руке и легко ударил по столешнице. Когда Варшава падет, немцы почти наверняка перейдут польскую границу. Это раз.
Возвращение Данцига и Силезии станет для Гитлера триумфом, венцом его карьеры.
Два!
И, наконец, три. Враги Гитлера хотят лишить его триумфа. Почему? А потому что триумфатора труднее свергнуть.
Я поставил пустую рюмку на скатерть – от греха подальше. Врагов у Адди полно, но далеко не все они могут влиять на исход войны. Значит, надо искать тех, кто может!
– Мсье?
Некто высокого роста, ярко-рыжий, при очках и клетчатом шарфе склонился над столом.
– Это вам нужен очень голодный журналист?
* * *
На улице я не без скепсиса взглянул на свое приобретение. Пиджак вытерт на локтях, брюки не в тон и коротковаты, шляпа помята, на туфли вообще лучше не смотреть. Нос в веснушках, щеки впалые. И еще портфельчик в руке, не иначе тот, с которым в начальную школу ходил.
– Я Пьер Домье, я работал в «Ля Журналь Матиньоль», у меня.
– Корд. Джонас Корд, – представился я, протягивая руку. – Мне действительно нужен журналист. Но не всякий.
Его рукопожатие оказалось неожиданно крепким, но в глазах. Неужели действительно голодный?
– Сейчас время ланча, – я поглядел на часы. – Пойдемте куда-нибудь в приличное заведение.
Светлые глаза внезапно полыхнули огнем.
– Я. Мсье, я денег не прошу! Я готов работать!
– Работайте! – я отступил на шаг и зачем-то снял берет. – Кто я такой по-вашему? И откуда?
Думал он недолго, времени хватило только на то, чтобы поправить сползавшие на нос очки.
– Вы говорите с акцентом, похожим на квебекский. Одежда куплена здесь, в Париже, в хорошем магазине. Кроме туфель, они у вас очень дорогие, сшитые на заказ.
Я невольно поморщился. Опять туфли! Надо было надеть мокасины – из Квебека.
– Вы из Соединенных Штатов, мсье Корд. Не журналист, не военный и, очень надеюсь, не гангстер. Вы не бедны, но мне почему-то кажется, что эти деньги – не ваши лично.
Я взял его за костлявый локоть.
– Пошли! Так где тут приличный ресторан?
Свой ланч парень честно заработал.
* * *
– Я журналист, мсье Корд, моя работа – задавать вопросы. Поэтому спрошу. Почему вы не обратились в детективное агентство?
– Ответьте сами, мсье Домье.
– Частные детективы вынуждены сотрудничать с полицией, если их спросят – они ответят. Вы этого не хотите.
– Именно. Успокою вас, я действительно не гангстер и не намерен нарушать французские законы. Для начала. Я лишь хочу узнать об одном человеке как можно больше. Но это – моя добыча, написать о нем вы не сможете – разве что в мемуарах где-нибудь через полвека. Пугать не стану, но. Придется работать очень и очень осторожно. Я не собираюсь сажать вас в мешок и сбрасывать с Нового моста, однако за других не поручусь. Согласны?
– У меня жена и ребенок, мсье Корд. Согласен – и обещаю быть очень осторожным. Кто вас интересует?
– Профессор Жак Бенар, преподаватель медицинского факультета, геронтолог.
– Бывший преподаватель, мсье Корд, а ныне главный врач клиники «Жёнес мажик».
9
«Едет улан едет, конь под ним гарцует».
Доброволец Земоловский провел ладонью по лицу. Пыль. Сухая земля рядом, под локтем, возле подбородка.
«Убегай, девчонка, а то поцелует».
Карабин в руках. Слева, в двух шагах, зеленая озимь, справа кювет, за ним грунтовка. Он – между, носом в придорожную пыль. Поза для стрельбы лежа, точно как в уставе.
Бывшему гимназисту было горько и обидно. Выгнали! Вторым номером дядька Юзеф взял Яцека после того, как тот отогнал лошадей куда-то в поле. Вроде бы понятно, с ездовым усатый вахмистр служил, тот воюет с первого дня. Но ведь и он воевал, два боя – для новобранца не шутка.
И все-таки выгнали. Только он успел открыть коробку с лентой, как дядька Юзеф, сунув ему в руки карабин с подсумком, кивнул куда-то за обочину.
– Прикрываешь!
И пересекая всякие возражения, рыкнул:
– Исполнять!
Вроде бы тоже по уставу, пулеметчики в центре, слева и справа стрелки. Но обидно, обидно!..
Хотелось встать, увидеть, что вокруг творится. Стрельба вроде бы приутихла, и пушки молчат. Танк же он заметил всего один – тот, что ехал прямо по грунтовке. Но моторы гудели и слева, и справа, значит, русские танки развернулись, теперь они где-то среди зреющей пшеницы. И пехота там же, из-за танка то и дело появляются неясные силуэты. Слишком далеко пока, не выстрелишь.
А своих не видать. Но слева и справа стреляют, вероятно, кто-то ушел вперед, прорвался, остальные же спешились и залегли. Теперь все правильно, наступил XX век, конные воюют по-пешему. Если бы не танки!
Артиллерии в полку нет, что было, то под Гродно осталось. Он вспомнил, что против танков используют ручные гранаты, только где те гранаты? А еще можно попасть в смотровую щель – если очень и очень повезет.
Значит, пулемету скоро конец. Но вахмистр Высоцкий все-таки прав, стрельба отсечет и задержит пехоту.
– Д-дах! Рдах-рдах-дах! – согласился с ним Ckm wz.30.
Доброволец Земоловский привстал, оценивая расстояние. Далековато для карабина, но. Большевики идут в полный рост, не пригибаются даже. Он вдруг понял, что если хорошо прицелится, то попадет. Кажется, его этому учили, вот только оружие было другое, не польский Маузер и не русская «мосинка».
Силуэт в прицеле внезапно вырос, набрался тяжелой плоти. Теперь затаить дыхание. Палец уже не на спусковом крючке, под ним – лепесток розы. Нужно давить мягко-мягко.
– Нежно!
– Рдаум!
Бывший гимназист улыбнулся. Ну, вот!
В следующего целился уже без всяких эмоций, словно перед ним обычная мишень. Из глубин сгинувшей памяти проступил белый мокрый песок. По движущимся мишеням он стрелял из небольшого окопчика, который сам же и вырыл. Лопатка была маленькая, едва с локоть длиной. Лежа стрелять неудобнее и еще эта пыль, пыль, пыль.
– Рдаум!
«Нет такой деревни, нет такой сторонки, где бы не любили улана девчонки».
* * *
Танк был уже в полусотне метров, когда пулемет замолчал. Бывший гимназист как раз перезаряжал карабин, радуясь, что пехоту, кажется, они остановили. Правда, теперь стрелял танк, но снаряды проносились над головой, не причиняя вреда. Поэтому он вначале воспринял молчание как должное. Танковую же броню пуля не пробьет, незачем ленту тратить. Но потом почему-то забеспокоился, привстал, пытаясь что-то увидеть, а затем не выдержал. Вскочил, пригибаясь, перепрыгнул кювет, подбежал к застывшей посреди дороги тачанке.
Яцек-ездовой лежал на пыльной земле. Дядька Юзеф уткнулся лицом в пулемет.
Все.
Танк уже близко, ревет мотор, пыль летит из-под гусениц. Кажется, русский Т-26. Верхний люк открыт, оттуда кто-то выглядывает.
Ах, ты!
Тело вахмистра Высоцкого показалось очень легким, словно смерть превратила человека в ватную куклу. Он уложил мертвеца на серую твердую землю, упал на теплое железо скамейки. Расчет пулемета бой закончил. Но пулемет цел, и он, доброволец Земоловский, еще жив.
Рукоять была горячей, и он чуть не обжег руку. Если второго номера нет, стрелять можно только короткими очередями, иначе ленту перекосит. Ничего, хватит и короткой! Тот, что из люка выглянул, уверен: дело сделано. Пулемет молчит, на дороге пыль, он и решил разведать обстановку. Сейчас разведает!
– Рдах-рдах-дах! – согласился пулемет.
Люк остался открытым, человек исчез. А через пару секунд остановился и танк. Башня еле заметно повернулась.
Выскочить на дорогу он успел, и упасть в кювет тоже. И даже сжать теплую каску ладонями. Но все равно грохот оглушил, в ноздри ударил горьковатый дым, сверху посыпалась земля. Промелькнула и сгинула странная мысль: живые притворяются мертвыми, мертвые – живыми.
* * *
– Цветы очень красивые, спасибо! Очень люблю хризантемы. Но, знаешь, давай договоримся: это будет последний букет. Мы не должны встречаться.
На хризантемы он потратил последние деньги, и больше всего боялся, что цветы ей не понравятся. Понравились! И он был счастлив.
– Неужели не понимаешь? Есть такое слово – долг. Я из офицерской семьи, у нас традиции, обязанности. У меня есть жених, в конце концов!
Жениха этого он как-то видел. Ничего особенного, пан офицерик в мундире со сверкающими пуговицами. Нос до небес, усы колечками. Такому только в оперетте играть.
– И не думай, это не из-за этих твоих «классовых различий». Не только из-за них. Да, у моей мамы имение под Краковом, а папа – генерал. Мы. Мы из разных миров! Но это не главное, нельзя думать только о сегодняшнем дне. Будет еще завтра, и послезавтра будет. Если я тебя не отпущу, и если ты не отпустишь меня. Я не могу ссориться с отцом, пусть он даже помешался на родословных и гербах! Ты – хороший, с тобой очень интересно, но пойми, пойми.
Из низких вечерних туч падал снег, свет фонаря отражался в снежинках. Он слушал и понимал, что следует попрощаться и уйти. Молча, не споря. Он ведь знал, что все так и будет, но все-таки купил хризантемы. И обижаться нельзя, ее ждет авто с шофером, ему брести домой по заснеженным улицам. И даже не домой, а туда, куда пока пускают.
Не сдержался. В глаза смотреть не стал, поймал зрачками свет фонаря.
On byl titulyarnyj sovetnik,
Ona – generalskaya doch.
Остальные строчки замерзли на губах. Она не поняла, взглянула удивленно.
– Ты о чем? Не расстраивайся, у тебя все будет хорошо – и у меня тоже. Прощай! И. Спасибо за цветы, они очень красивые!..
Хлопнула дверца дорогого авто, мотор зарычал, снежинки заплясали в желтом огне. Все кончено, ничему уже не быть. Она права, их миры слишком разные. Титулярный советник русского поэта Вайнберга может и в чинах вырасти, и наследство от дяди самых честных правил получить. А вот он.
Перевел наскоро на польский и проговорил вслух:
Он был террорист и подпольщик,
Она – генеральская дочь.
