Текст книги "Норби (СИ)"

Автор книги: Андрей Валентинов

Андрей Валентинов
Норби

Расшумелись плакучие ивы

 
Расшумелись плакучие ивы,
Плачет девушка, горя полна,
Покидает сейчас ее милый,
Забирает солдата война.
 
 
Не навевайте нам
Печаль, что сердце рвет.
Не плачьте, партизан
В лесу неплохо проживет.
Пусть музыкой звучит
Стрельба, гранаты взрыв,
Пусть всюду смерть грозит,
Но в бой пойдем без страха мы.
 
 
По оврагам, теснинам, болотам
Мы идем за солдатом солдат,
Марширует лесная пехота,
Но не все мы вернемся назад.
 
 
Не навевайте нам…
 
 
Бесконечна лесная дорога,
Но приказ был нам: только вперед!
До победы, быть может, немного,
И свобода в сердцах не умрет.
 
 
Не навевайте нам
Печаль, что сердце рвет.
Не плачьте, партизан
В лесу неплохо проживет.
Пусть музыкой звучит
Стрельба, гранаты взрыв,
Пусть всюду смерть грозит,
Но в бой пойдем без страха мы[1]1
  В нашей реальности песня польских партизан (в основном, Армии Крайовой) на мелодию марша Василия Агапкина «Прощание славянки». Первоначальный вариант написан Романом Шлензаком около 1937 года, затем неизвестные авторы внесли в него изменения. Использованы переводы Болеслава Краковского и Ксении Пасишниченко.


[Закрыть].
 

Глава 1
На войне как на войне

Последнее поле. – Американец в Париже. – Иди и воюй. – «Этуаль Солитэр». -Уланы. – Канадец из Квебека. – Майор Хенрик Добжаньский. – Библиотека Святой Женевьевы. – Вам пулеметчик нужен? – Консул.

На войне не играют танго.

Ни белых колонн, ни призрачных музыкантов. Смерть шла по истерзанному ветрами Последнему полю мимо ровного строя солдат. Посмертный смотр. Форма пробита пулями и посечена осколками, ткань потемнела от крови, но уходящие в Вечность стояли ровно, плечо к плечу. Лица спокойны, пусто в глазах.

Отвоевались!

На войне – как на войне. Смерть накинула на плечи старую, еще с Вердена, шинель, перепоясалась ремнем с тусклой медной пряжкой. Черные пустые глазницы не отрывались от строя. Годен, годен, годен… А здесь что-то не так, неказистый куцего роста солдатик в буденовке смотрит прямо, но Ее почему-то не видит. Костлявая рука на миг коснулась плеча под гимнастеркой. Живая плоть не поддалась, дрогнула. Смерть ощерила зубастый рот. Еще один! Сестра-Война слишком спешит, этому еще рано. На каждом смотре попадаются недобитки.

Непорядок!

Желтая длань толкнула в грудь, отправляя еще живого обратно в подлунный мир. Смерть любила порядок. Что Ее, то Ее, чужого не надо. Но вот строй кончился. Смерть кивнула – и резкий порыв ветра унес тени прочь, на вечные казенные квартиры.

Все? Нет, не все.

Дальше неровной толпой стояли штатские – мужчины, женщины, дети. Смерть пожала костлявыми плечами. Сестра-Война не щадит никого, эти из разбомбленного эшелона. Штатским не прикажешь, их не поставишь в строй, придется разбираться с каждым отдельно. Она поманила к себе первого, уже немолодого, усатого, в обгоревшем костюме. Заглянула в глаза. Годен? Годен!

Иди!

Второй, третья, четвертый. Смерть управилась быстро, и только однажды вышла заминка. Паренек в гимназической форме, блестящие пуговицы, фуражка с гербом. Живая плоть. Костлявый кулак ударил в грудь, но гимназист остался стоять посреди Последнего поля. Такое тоже случалось, хоть и очень редко. И жив, и мертв. Два мира – и один человек.

– Никодим![2]2
  Смерть обращается к людям: «Никодим» – «Увидевший победу», в данном случае победу Смерти (Габриэль Гарсиа Маркес. «Осень патриарха»).


[Закрыть] – позвала Смерть.

На Ее зов отзывались всегда, и живые, и мертвые. Недвижные глаза дрогнули. Смерть заглянула человеку в зрачки, увидела густую клубящуюся тьму и поняла – звать некого.

Она на миг оглянулась, затем взмахнула рукой, отправляя остальных в Вечность.

– Жди здесь, мой Никодим!

И унеслась прочь.

Люди гибнут не только на войне. Много работы, очень много.

2

Я поставил чемодан на истоптанный перрон. Опоздал! Николя Легран уже две недели как мертв, его свинцовый гроб где-то посреди Атлантики в трюме сухогруза. И это уже не изменишь, даже если разбомбить Париж и вырыть на его месте котлован глубиной в милю. Но и такого не сделать. Говорят, самый страшный гнев – гнев бессилия. Это не так, хуже, когда злишься на самого себя.

Я мог не отправлять Леграна в Париж. Мог отозвать его три месяца назад. В конце концов, мог приехать сам, пока он был еще жив.

Труп Леграна выловили в Сене возле моста, название которого я запомнил только с третьей попытки. Мост Дебийи… Две пули в грудь, одна в голову, классическая «троечка». Паспорт был при нем, фамилию сумели прочитать, и уже через три часа я получил телеграмму. Несколько минут перечитывал, пытаясь осознать, а потом достал чистый лист бумаги и написал прошение об отставке.

Не отпустили.

Что я мог? Только одно – пройти тем же путем, что и Николя Легран. Сначала Лондон, теперь Париж. Проще и быстрее самолетом, но я из принципа взял билет на поезд из Лондона. Паром, Кале, теперь – Gare du Nord, Северный вокзал.

– Porter![3]3
  Носильщик! (франц.).


[Закрыть]

Американец за границей, если он не Рокфеллер, должен быть безвкусно одет и при нескольких больших чемоданах. Серый плащ на размер больше и такую же серую шляпу я купил на распродаже, чтобы не выпадать из стиля. А вот чемодан только один, зато огромный, такие называют «мечта оккупанта».

– Taxi! Comprenez vous? Taxi!..[4]4
  Такси! Понимаете? Такси! (франц.).


[Закрыть]

Местные языки американец, конечно, знать может, но говорит обязательно с жутким акцентом, при том непременно жестикулируя, словно перед ним папуас в набедренной повязке. В исполнении Леграна это выглядело особенно нелепо, французский у него, считай, родной, в Акадиане, откуда он родом, сплошь франкофоны, заповедник для этнографа. Акцент ему мы ставили вместе. Николя тоже купил серый плащ со шляпой и при этом уверял, что наступает новая эпоха, такая же серая, не ведающая цветов. Тени – и люди среди теней. В Париже куколка обернулась яркой бабочкой, Легран переоделся по последней здешней моде, обзавелся белым шарфом, нацепил в лацкан пиджака хризантему. Таким и остался на последнем снимке. Отель «Субиз» – и Николя возле главного входа. Я тоже не собираюсь долго носить уродливый плащ, купленный в Юнион Маркете, но вначале серый неприметный американец должен покинуть Gare du Nord, проскользнуть невидимкой, никому не нужным и неинтересным.

Толпа валила к широкой лестнице, ведущей к выходу на привокзальную площадь. Я честно старался попасть в ритм, глядя в чью-то спину. По сторонам не смотрел, на здешнем перроне бывать уже приходилось и не раз. Высокие своды, стеклянная крыша, паровозная гарь, а если все вместе сложить – плохая копия Большого Центрального в Нью-Йорке. Там и воздуха побольше, и стекла моют регулярно.

Лестница была уже близко, и я решил, что на этот раз обойдется без приключений (кому он нужен, серый американец?), когда толпа внезапно колыхнулась.

– Легион Свободы! Да здравствует Польша!

По-английски, точнее по-американски, нью-йоркский говор ни с чем не спутаешь. Спина передо мною дрогнула, подалась в сторону.

– Польша! Польша! Польша!..

Сначала я заметил фотографа. Вспышка! Когда проморгался, фотографов было уже двое. Один опустился на колено, второй снимал стоя, широко развернув плечи.

Трое на ступенях, похожие словно братья. Молодые, плечистые, в светлых плащах нараспашку. У того, что в центре, в правой руке шляпа, в левой – маленький бело-красный флажок. У стоящего слева тоже флажок, но звездно-полосатый.

Голосил тот, что справа – уверенно, хорошо поставленным голосом. Наверняка месяц тренировался.

– Агрессия большевиков против Польши заставила всех честных людей мира вспомнить о том, что наши принципы следует защищать, если потребуется – с оружием в руках. Уже сотни американцев приехали в Польшу, чтобы вступить в Легион свободы.

Репортеры записывали каждое слово в блокноты, хотя такую речь нетрудно выдумать и самому. Все ясно, парни, как и я сам, отметились в Лондоне, где регистрируют добровольцев. Затем Париж, Антверпен – и морем в Гдыню. Франция держит нейтралитет, поэтому добираться приходится через Бельгию.

– Из Америки едут не только те, у кого польские предки. У всех нас общие пращуры – те, что сражались за независимость США. И сейчас настал час.

Снова фотовспышка, еще одна. Толпа обтекала слева и справа, но многие присоединялись, желая поучаствовать и, если повезет, попасть в кадр. Наверняка импровизацию тщательно готовили. И журналисты на месте, и фотографы. Полицейский-ажан, просочившийся через толпу, даже не думает мешать.

– Польша сражается! Польша не сдается! Польша Сталину не по зубам! Русские не пройдут!.. Русские.

Человека в плаще, но не светлом, а черном, я заметил слишком поздно. Не один я, даже полицейский не обратил внимания, слушая говорливого оратора. Из-под плаща выглянул короткий ствол. Я успел подумать, что самое время падать на пыльный бетон перрона.

Дах! Дах! Д-дах! Дах-дах!..

Падать я не стал, вовремя сообразив, что и затоптать могут. Повернулся, схватил поджидавшего сзади носильщика за плечо.

– Смерть фашистам! Смерть!..

Потянул за собой. Мы успели выбраться из толпы до первого отчаянного крика. Выстрелов я насчитал еще семь.

Д-дах-дах-дах! Дах!

Судя по голосу, немец, BMP-35. Я прикинул, что по этому поводу напишут журналисты, если, понятно, уцелеют.

Д-дах!

– Да здравствует Коминтерн! Да здравствует товарищ Сталин!

Да-дах!

* * *

– Скоро большая война, Норби. Мировая! А у Соединенных Штатов нет внешней разведки.

– А Отец-Миссисипи впадает в Мексиканский залив. Не надо меня агитировать. Это знаем мы, знает Конгресс. Президент тоже, представь себе, знает.

В тот вечер, где-то за месяц до отъезда Леграна в Европу, мы засиделись в моем кабинете. Секретаря я отпустил, поэтому кофе пришлось варить самому, вспомнив Никарагуа. Там этому хитрому делу меня учили бородатые сандинисты.

– Ты писал Президенту?

– Николя, я не имею права писать Президенту. Я отправил докладную начальству, начальство обещало разобраться. Если тебе интересно, доложили на самый верх. ФДР[5]5
  ФДР – Франклин Делано Рузвельт.


[Закрыть] ответил: «Да, это один из моих постоянных кошмаров».

Разговор начался с мелочей. Обсуждали будущую поездку, намечали встречи, список вопросов, спорили, следует ли извещать посла или сообщить ему обо всем постфактум.

– Как только США вступят в войну, разведка появится сама собой. Есть название, есть будущий руководитель. Организация посла Буллита перестанет быть частной лавочкой и официально перейдет под руку Вашингтона. Зря что ли мы ее столько лет создавали? Точно так же поступают англичане, у них целых два проекта: бюро Кинтанильи и что-то невероятно секретное в Блетчли-парке. А у нас – «Ковбои». Их отчет ты читал не далее, как сегодня.

– Читал… А им можно верить, Норби?

Тогда я подумал и честно ответил «Не знаю». Теперь знаю. У нас нет внешней разведки.

* * *

К такси пришлось добираться через соседний переход. Сзади кричали, неистовствовал полицейский свисток, носильщик то и дело пытался куда-то свернуть, наверняка от избытка впечатлений. Я брел сквозь толпу, прикидывая какой акцент у стрелявшего. Не англичанин и не немец. Если окажется соотечественником, дело может принять интересный оборот.

Такси подъезжали к тротуару сразу по два. Я рассчитался с носильщиком и для верности пропустил вперед семейную пару с маленькой девочкой. Предосторожность, но бесполезная. Если захотят перехватить, то наверняка перехватят. Оставалось надеяться, что серый американец с большим чемоданом никого не заинтересовал. Не всеведущие же они! В паспорте – чужая фамилия, ее не знает даже мое начальство. В Лондоне в посольство я не заходил, телеграмм не посылал, никому не звонил.

Но все равно чуть не попал под пули. И кто сказал, что псих с немецким автоматом собирался убить именно парней с флажками? Я вовремя сделал шаг назад, кто-то стал на мое место.

– Мсье?[6]6
  Здесь и далее. В некоторых случаях обращения «мсье», «мистер», «пан», «герр», «фройляйн» и другие оставлены без перевода.


[Закрыть] Едем куда?

На этот раз с акцентом – полная ясность, шофер оказался русским. Немолодой, седатый с аккуратными усами и неистребимой военной осанкой. Этот здравицу Сталину кричать не станет. Не тот замес.

Я достал купюру покрупнее, вставил в щель перчаточницы.

– Приказ такой, полковник. Надо узнать, будет ли ехать кто-нибудь за вашей машиной. А если будет, то кто именно.

Русский не дрогнул лицом.

– Придется покружить, мой генерал.

– На ваше усмотрение, – подбодрил я. – Двигаемся в сторону Монмартра, а там определимся. В бой не вступаем, это разведка.

Губы под усами дернулись в легкой усмешке.

– Prikaz ponyal!

– Жди здесь, мой Никодим!

Он кивнул в ответ, но тело, распростертое на железнодорожной насыпи, даже не дрогнуло. От горящих вагонов несло гарью и тяжелым смрадом, бомбардировщики СБ разворачивались для очередного захода, добивая обреченный состав. Вокруг истошно голосили, а у горизонта гремела канонада. Вчера пал Белосток.[7]7
  Время действия книги – весна 1939 года. «Аргентина» – произведение фантастическое, реальность, в нем описываемая, лишь отчасти совпадает с нам привычной. Автор сознательно и по собственному усмотрению меняет календарь, географию, судьбы людей, а также физические и прочие законы. Исследование носит художественный, а не исторический характер.


[Закрыть]

Лежавший у разбитого бомбами вагона не видел и не слышал, хотя глаза оставались открыты. Перед ним клубилась безвидная серая мгла над Последним полем, и он послушно ждал, пока Смерть позовет вновь. Секунды исчезали в вечности, складываясь в минуты, но поле оставалось пустым. Смерть забыла о нем.

– Парень! Парень! Живой? Ты живой?

Он шевельнул запекшимися в крови губами.

– Так…

Ответил, не думая, почти не услышав вопроса. Просто чтобы отстали, отпустив в покой. Но те, что были рядом, оказались настойчивы. Он почувствовал боль, сильную, почти невыносимую – и понял, что поля больше нет, над ним не мгла, а яркое майское небо, очень болит голова, и рука болит, и спина. Левый глаз не открыть, во рту солоно от крови.

– Скорее, скорее, в лес!

Говорили по-польски. Язык понятный до прозрачности, но чужой. Не беда, польский он знает. И не только польский.

Боль разрослась, накрывая тяжелым темным одеялом, и он потерял сознание, как это иногда бывает с живыми.

* * *

– Anton Zemolovskij… A chto za forma?

– Gimnazist, tovarish lejtenant. Vidite nomer na rukave?

Теперь говорили по-русски, поэтому глаза открывать он не стал. То, что идет война, гимназист с номером на рукаве помнил. Два дня назад РККА прорвалась к Белостоку, в городе началась паника, эшелон грузился под обстрелом.

– Iz burzhuev, znachit?

– Net, tovarish lejtenant, burzhui u nih v liceyah uchatsya.

Лейтенант совсем молод, не голос – петушиный фальцет. Второй постарше, но ненамного. Откуда им знать его фамилию? Нашли документы?

Земоловский Антон. Память молчала, и он просто запомнил. Может и пригодится.

– Klikni feldshera. S soboj ne vozmet, tak pust hot perevyazhet.

– Tak tochno! Tolku, pravda, s etoj perevyazki… Krepko parnya prilozhilo. Ne zhilec!

Он понял и это, но почему-то ничуть не огорчился. Хотелось уйти – от боли, от бессилия. Жизнь казалась тяжелой цепью, не пускающей в полет.

Почему Смерть медлит?

* * *

– Не сейчас, мой Никодим, – устало вздохнула Смерть. – Придется подождать.

Ветер над Последним полем стих, с близких серых небес мягко опустилась тишина. Осела пыль, исчезли легкие, еле заметные следы. Человек и Смерть смотрели друг другу в глаза.

– Почему?

Белые губы шевельнулись еле заметно, но Смерть поняла и, кажется, смутилась. Она любила свою работу.

– Объясню, но потом, когда встретимся снова. А сейчас, если не хочешь ждать, иди – и воюй!

Гимназист не удивился, воспринял как должное. Идет война, на войне убивают. Первая же пуля, и он вернется сюда. И ему все объяснят.

– Мы с тобой станцуем танго, – желтый череп оскалился в усмешке. – Только оркестр будет военный. А теперь – ступай! Обо мне забудь, вспомнишь в свой срок.

Костлявый кулак толкнул в грудь.

* * *

Еще не открыв глаза, он удивился: что-то вокруг изменилось, и сильно. Нет, не вокруг, изменился он сам. Сгинула кровавая корка на лице, отступила боль. Пахнет свежей травой, потревоженной землей и чуть-чуть спиртом. И очень хочется пить.

Веки не поддавались, но слух уже вернулся. Где-то совсем рядом пела птица, негромко шумела потревоженная ветром листва. И только на самой грани, еле заметным отзвуком, гремела канонада.

Он приподнял голову, разлепил веки…

Трава, мятая и истоптанная, куски окровавленной ваты, обрывок бинта. Чуть дальше – фляжка в зеленом чехле. Китель расстегнут, на сером сукне – пятна запекшейся крови. И… И что-то на голове. Фуражка?

Он поднял руку. Пальцы нащупали мягкую ткань бинта. Кажется, фельдшера все-таки позвали. Перевязали, оставили флягу.

Ушли.

Будь он солдатом, русские взяли бы его в плен. А так вышло, что вроде как побрезговали. Все равно не жилец!

Не жилец? А это мы сейчас увидим!

Встать он сумел, хоть и не с первой попытки. Наклонился за флягой, чуть не упал. Боль вернулась, но терпеть можно. Спина, правая нога и, конечно, голова, там, где повязка. Но и с повязкой можно жить!

Вода оказалась теплой и безвкусной. Он выпил несколько глотков, сполоснул лицо. Документы нашлись в нагрудном кармане кителя, вероятно, русские положили их на место. Гимназическое удостоверение, справка об эвакуации. Синие печати, польские орлы.

Разбомбленный поезд был теперь в сотне метров, за ближайшими деревьями. Поле, железнодорожная насыпь, дымящиеся остовы вагонов, мертвые тела. Оттуда несло гарью и тленом. А между насыпью и опушкой по неширокой грунтовке тянулась редкая колонна солдат в светло-зеленой форме. Пропылил грузовик, проехала орудийная упряжка. Война никуда не исчезла, она совсем рядом.

Значит, иди и воюй!

Мысль на какой-то миг показалась чужой и странной, и гимназист попытался собрать вместе рассыпавшийся осколками мир. Итак, он – Антон Земоловский, ученик 4-го выпускного класса третьей белостокской гимназии. Эвакуируется согласно распоряжению от 2 мая 1939 года под соответствующим номером. Поезд, номер вагона, место.

С фотографии смотрел кто-то незнакомый – молоденький паренек, совсем мальчишка. Неужели это он? И кто он такой вообще?

Гимназист присел на траву, отбросив подальше кусок окровавленной ваты. Сорвал травинку, зубами закусил. Осколки не складывались. Если выпускной класс, значит, ему семнадцать. Никак не больше, иначе бы забрали на фронт. У него… У Антона Земоловского наверняка есть семья, друзья, может, даже любимая девушка. Нет, не есть. Были!

У него-сегодняшнего нет ничего, даже памяти.

А еще гимназист знал, что пусть он из польского Белостока, но не поляк. На родном языке думать легче и приятнее – и фразы складывать проще. Впрочем, это не удивило, Белосток – Белоруссия, а там и Литва рядом. Во Второй Речи Посполитой поляков едва-едва половина. И узнал он об этом вовсе не из учебника, там цифры иные, благостные.

Итак, он белорус или литовец. Скорее, белорус, родная речь не слишком отличалась от польской. В гимназии приходилось говорить только на «государственном», иначе жди неприятностей. А в учебнике истории – сплошные крылатые гусары и Яны Собесские, сказка на сказке.

Он читал и другой учебник – на родном языке. Там все совсем-совсем иначе!

Порыв ветра ударил гарью и запахом близкой смерти. Там, в поезде, погибли десятки, может даже сотни. Наверняка его одноклассники, соседи, приятели. Гимназист покачал головой. Какая теперь разница, сколько поляков в Польше? Мало ли что написано в учебнике? Сейчас война, и русские – агрессоры. Их самолеты СБ[8]8
  Все упоминаемые в тексте автомобили, мотоциклы, самолеты, бытовые приборы и образцы оружия не более чем авторский вымысел.


[Закрыть] разнесли бомбами мирный поезд, их танки ворвались в Белосток. Какая бы ни была Речь Посполитая, но чужую границу перешла РККА, а не Войско Польское.

Неужели не ясно, кто враг? Иди и воюй!

Гимназист вспомнил, что может определять стороны света по солнцу, и это не так сложно. А еще словно наяву представил себе карту. Белосток от Варшавы – на северо-востоке. Значит, ему на юго-запад!

Первые шаги дались нелегко, и он выломал посох – толстую ветвь от старого рухнувшего дерева.

Такси неспешно катило по бульвару Маджент, встроившись в поток машин. Кружить усач пока не собирался, и я пожалел, нет, не о банкноте, все еще торчащей в щели перчаточницы, а о собственной нелепой выходке. Порядок бьет класс. Из Лондона телеграмм я не посылал, зато послал из Каракаса. Могли там за мною присматривать? Очень надеюсь, что нет. Но Легран тоже на что-то надеялся, а сейчас плывет домой в трюме сухогруза среди ящиков и бочек.

Если в меня вцепились – не отпустят.

Дорогу я помнил, пусть и не в подробностях. Бульвар заканчивается, сейчас – налево…

Такси, честно отстояв очередь у светофора, свернуло направо. Усатый шофер мельком взглянул в зеркальце заднего вида. То ли честно отрабатывает сверхурочные, то ли везет меня прямиком в засаду. А что? Если у вас паранойя, это не значит, что за вами не следят. Не мною сказано и не мною проверено – на собственном горьком опыте.

Теперь мы ехали по бульвару Шапель – прочь от Монмартра. Здесь было попросторнее, и авто набрало скорость. Шофер взглянул в зеркальце заднего вида еще два раза. В таких случаях помогает тяжесть под пиджаком – слева, в потайной кобуре. Но серый американец прибыл в прекрасную Францию без оружия. Нонсенс, конечно, но когда приходится пересекать несколько границ. Разобрались бы, конечно, но в этом случае поездка потеряет смысл. Точно бы учуяли.

Вправо! Название улицы на ближайшем доме разобрать удалось не до конца – «Патэн». Внезапно я успокоился. Никто меня похищать не станет, им интересны не мои предсмертные конвульсии, а цель поездки. Сам бы я водил серого американца по Парижу не меньше недели. Леграна наверняка раскусили пару месяцев назад, но труп бросили в Сену совсем недавно. Лучше подумать об ином, куда как более актуальном. К примеру.

– На Монмартре – куда? – поинтересовался шофер, резко сворачивая влево. Мы вновь оказались на бульваре Маджент и я окончательно успокоился. Сказано же – будем кружить.

– Есть такая дыра, – усмехнулся в ответ. – Отель «Этуаль Солитэр». Могу на карте показать.

Французский я знал с детства, но от ассоциаций никуда не деться. От названия так и несло пыльным зеленым сукном игорного стола. Даже обидно за Техас, славный штат Одинокой Звезды.

На карте отель действительно обозначен, хотя открыт совсем недавно. Точнее, переоткрыт.

* * *

Правило простое: чем название проще, тем лучше отель. Гости из Штатов, если они при деньгах, предпочитают «Отель Вандом», «Риц» или на худой конец «Мьюрис». Коротко и без претензий. «Бристоль» и «Мажестик» уже под сомнением, блеску много, зато публика слишком уж разношерстная. А уж с «Одинокой Звездой» все ясно с самого начала – название говорит само за себя. Добро пожаловать в однозвездочный отель!

Но только на первый взгляд…

«Этуаль Солитэр» постарше и «Рица», и «Мьюриса». Его открыли в 1840 году вскоре после признания Францией независимости Республики Техас. Техасцы и открыли, под крышей отеля даже разместилось торговое представительство. Первые годы жизнь там кипела, но потом Техас стал 28-м штатом.

– Приехали, мой генерал! – доложился шофер. – Теперь во двор?

Задумался! Только и слышал гул мотора – мы явно ползли на подъем. За окном – невысокий каменный забор и открытые ворота, как и было сказано.

– Во двор! – кивнул я, вспомнив план, виденный еще в Вашингтоне. – Входа с улицы нет.

Техасцы народ храбрый, но предусмотрительный. В первые годы независимости горячие мексиканцы находили своих врагов даже в Париже.

Авто рыкнуло от души, вкатилось за стены и, в последний раз вздрогнув, умолкло. Двор оказался двориком, двум машинам развернуться, конечно, можно, но с трудом.

Я вынул из щели банкноту, протянул, но усач не спешил.

– Мсье! Ваши друзья могут использовать в слежке больше трех машин?

«Мой генерал» исчез без следа. Человек говорил серьезно. Следовало ответить «да», но я наградил излишне резвую паранойю пинком, причем от всей души.

– Не думаю. Две – и то много.

– Тогда слежки не было. На бульваре Маджент еще могли уцепиться, но потом – едва ли. После Шапеля точно бы потерялись. Если еще захочется покружить, обращайтесь.

Взял банкноту, усмехнулся в усы. Я улыбнулся в ответ.

– Спасибо, полковник!

Усмешка исчезла, лицо потемнело, словно отключили ночную подсветку.

– Капитан. Произведен в Крыму, в июле 1920-го.

Я открыл дверцу.

– Ланс-капрал, корпус морской пехоты. Никарагуа, 1927 год.

* * *

Громила-швейцар лениво жевал чуинг-гам, вероятно для того, чтобы больше соответствовать образу. Каким еще быть истинному американцу? На техасца не тянул, не хватало ружья за спиной и широкополой шляпы. Сейчас наверняка заговорит по-французски.

– Добро пожаловать, сэр!

Ошибся! Хоть и не совсем – акцент явно с Западного побережья. Впрочем, чего я хотел?

Теперь следовало вспомнить фамилию и имя, записанные в паспорте. Пришлось брать, что дают, поэтому с фамилией как-то обошлось, а вот имя сразу не понравилось.

– Корд. Джонас Корд. У меня забронирован номер.

Джонас – Иона. Слишком уж символично.

Сэр! Ланс-капрал Корд в чрево кита прибыл, сэр!

* * *

– Скандал очень тихий, – сказал я Леграну, – ругаются шепотом при закрытых дверях. Полетят ли головы, не знаю, но случай весьма поучительный.

– За что их так? – удивился мой друг. – Военно-морская разведка – единственная служба, которая хоть как-то, но работает.

Мы шли по центральной аллее парка Рок Крик. Недавно выпал снег, хотя на календаре уже март. Холодная, долгая зима… Парк пуст, что меня полностью устраивало. В служебном кабинете о таком не переговоришь.

– Работает хорошо, – согласился я. – За это и пострадала. В Белом Доме узнали, что Президент исключен из числа получателей наиболее важных сводок – тех, что с «синим» грифом.

Легран негромко присвистнул.

– Значит, у ФДР протекает?

Отвечать я не спешил. Впереди был мостик, каменный, декоративный. Через ручей можно просто перешагнуть. Мы дошли ровно до середины.

– Протекает, – согласился я, останавливаясь. – ФДР – человек общительный и верит в дружбу. Странный идеализм для человека с его опытом. Шпионов среди гостей Овального кабинета нет, но болтуны точно имеются. Вот моряки и подстраховались. Теперь их будут линчевать, но с выключенным звуком. Как в немом кино.

– И какая из этого мораль, Норби?

Я поглядел на темную воду, струящуюся среди мокрого снега. Зима была холодной, весна ожидается ничем не лучше. Синоптики обнадежили – тепло придет не раньше мая.

– Тебе нужна мораль, Николя? Изволь. Конспект полностью готов. Сегодня ночью его перепечатали в четырех экземплярах. Я сидел рядом с машинисткой, а потом лично сжег черновики и копирку в камине. Затем попросил принести кочергу и размешал пепел.

Легран покачал головой.

– Однако! Странно, что ты не застрелил машинистку. С тебя станется.

Миссис Симпсон служит у нас уже четверть века, и ей я верю почти как самому себе. Но только почти. Титульный лист и первую страницу напечатал сам – и тут же спрятал в сейф.

– Помнишь адреса рассылки? Первый и второй экземпляры – Президенту и Государственному секретарю. Так вот, Николя, ФДР свой экземпляр сейчас не получит. Только после того, как события станут необратимыми. С Корди Халлом[9]9
  Корделл (Корди) Халл – Государственный секретарь США в 1933–1944 годах.


[Закрыть] я уже договорился.

Николя дернул щекой.

– Тогда следующим линчуют тебя. Или засунут головой в президентский камин.

– Наверняка.

Легран долго молчал, затем повернулся, взглянул в глаза.

– Между прочим, Норби, полный текст Конспекта ты мне так и не показал.

Я выдержал его взгляд.

– Естественно. А ты как думал, Николя?

Моего друга все называли Ником, по документам он был Николасом, но с первых же дней знакомства я начал именовать его по-французски. Легран не стал возражать. В конце концов, он из Акадианы, а я из штата Монтана. В Скалистых горах до сих пор не забыли своих французских предков.