Текст книги "Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич"

Автор книги: Андрей Гришин-Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)

В ночь на одиннадцатое турки поставили ещё три батареи, они усиленно стреляли весь день, пустив более тысячи ядер и бомб, и сделали несколько проломов в ограждениях. С наступлением темноты, по приказу Ржевского, их заделали. В этот день в Чигирине было убито восемнадцать солдат и пять казаков и ранено двадцать пять человек. Защитники не могли похвастаться такими успехами.

В ночь на двенадцатое турки значительно продвинулись со своими траншеями, а против Крымских ворот установили две батареи по три пушки.

Ржевский наорал на Животовского, и в три часа вечера четверо основных военачальников Чигирина произвели вылазку из разных мест, лично возглавив три тысячи двести сорок человек. Они дошли под шквальным огнём до траншеи, вогнали в них турок и нанесли противнику сильное поражение. Захвачено было даже два знамени. Видя это, Мустафа-паша бросил на русских янычар, находившихся возле холма, завязавших резню. Русские поспешно отступили, неся потери. Но потери турок были ни с чем не сравнимы. Они на двое суток сковали турок. Ничего, кроме бешеного обстрела пушками, они не предпринимали. Ядра сыпались как град, тут и там возникали в городе пожары.

В ночь на пятнадцатое накал борьбы достиг высшей точки. Животовский и Гордон выводили в вылазки до десяти тысяч воинов. Один раз даже Ржевский вывел стрельцов в атаку. Утром трупы покрывали всё пространство от турецкого лагеря до Чигирина. Кара-Мустафа-паша ожидал сопротивления, но не такого. За неделю он потерял больше, чем за всю предыдущую кампанию. Озлобленный, он приказал, чтобы пушки не прекращали огонь ни днём, ни ночью. В ставку султана в Ясах был направлен гонец с просьбой о присылке порохового зелья. Так продолжалось ещё десять дней, однако непрерывный обстрел, сотни ядер и бомб, обрушенные на крепость, ничего не решили. Великий визирь начинал нервничать, время уходило. Дожди могли прийти и в сентябре, а русская армия – со дня на день.

Князь Василий Васильевич Голицын в своих новых каменных хоромах, что близ Коломенского, чествовал польских послов: Черторыжского, Сапегу, Таннера и секретаря посольства Каховского. Драгоценную посуду Голицын получил в государевой сокровищнице, а почётный стол накрыл его повар, голландец. Были приглашены дьяки Посольского приказа: окольничий Василий Тяпкин, Ларион Иванов и стольник Семён Алмазов.

Голицын не чванился, и все сидели за одним столом возле раскрытых окон. По приказу князя выставлялись всё новые блюда и новые вина, многие из которых не знали ни в Польше, ни на Руси, с того и пробовали их без меры.

Сапега и Тяпкин, как старые друзья, сидели рядом и потчевали друг друга, перешёптываясь, вспоминая прошедшие годы, сопровождая воспоминания сальными непристойностями. Когда начали хмелеть, Тяпкин пододвинулся ближе и шёпотом спросил старого друга:

   – Признайси, пан Казимир, его величество Ян Собеский не шибко зол на нас? Я надеюсь, што он не шибко велел давити на нас?

   – Да как сказати, он за Киев велел сильно стояти.

   – Сколько?

   – Чего сколько?

   – Сколько король велел за Киев просить?

   – Пан Тяпкин, я же посол, як могу!

   – Господи, пан Казимир, я ж разве не понимаю, можешь молчать. Я тоже стану молчати.

Тяпкин начал старательно жевать пирог с вязигой, сделав вид, что не замечает собеседника. Но опьяневший Сапега был в том состоянии, когда после выпитого смерть как хочется поболтать.

   – Я ведь, пан Тяпкин, очень тебя уважаю и уважал ещё в Польше. Ты был столь приятен, столь дружелюбен...

Тяпкин и ухом не повёл на все эти комплименты.

   – Ты на мени осерчал, да, пан Василий?

Тяпкин, пожав плечами, продолжал насыщаться, в то же время налив себе вина в кубок.

   – А мене? – спросил осоловевший Сапега.

«А, чёрт с тобой», – подумал Василий Михайлович и налил полный кубок Сапеге.

   – За што выпьем?

   – За молчание, пан Казимир, – буркнул Тяпкин.

   – Обиделся, пан Василий, обиделся. Да ладно, – Сапега покосился на Черторыжского, пившего с Голицыным, и тихо прошептал: – Только аки другу, за Киев мы запросим четыреста тысяч.

Тяпкин аж глаза выпучил:

   – Вы што, обалдели с Собеским вашим?

Сапега приложил палец к губам:

   – Тс-с-с, пан Василий, так то ж запрос.

   – А убавки сколько король разрешил?

   – Ровно половину, пан Тяпкин, ровно в половину, так што не расстраивайся. Но уговор: ни-ни.

   – За энто нам што-то уступать надо будет?

   – Ну, якой-нибудь городок приграничный, вам жалко, што ли?

   – Может, ещё раз Москву возьмёте? – съязвил Тяпкин.

Сапега хоть и был пьян, но намёк понял.

   – Хороший ты человек, Василий Михайлович, но язва.

   – Я пошутил, пан Казимир, не обижайся, – помягчел Тяпкин, удовлетворённый, что хоть что-то выудил у поляка. – И, будь уверен, царское величество щедро наградит высоких послов, лишь бы у нас всё сладилось.

На следующий день государь принимал великих послов в Грановитой палате. Десяток виднейших бояр сидели вдоль стен, а рынды с золотыми топориками чинно стояли возле Фёдора Алексеевича.

Однако переговоры сразу не заладились. Черторыжский сразу начал пенять Москве, что та не прислала в Польшу войска, а сумму, за Киев запрошенную, меньше трёхсот тысяч не снижет. Споры дошли до криков. Смотря на раскрасневшихся спорщиков, не выдержав, государь сказал, что посол сильно забывается и что Русь может забыть старые дружественные отношения с Польшей и пойти на сближение с Турцией, и вот тогда можно будет судить, по силам ли тягаться Польше с Турцией и Русью одновременно.

Черторыжский очень испугался, но удалился с переговоров, не показывая виду. Он приказал прибывшим с ним музыкантам играть мазурки не переставая. Музыка гремела на весь Кремль, разносясь с посольского двора в горячем июльском воздухе. Раздосадованный Фёдор Алексеевич терпел выходку посла полночи, затем стрельцы стременного полка взяли музыкантов до утра под стражу. Утром переговоры возобновились, а через два дня договор был заключён. Он означал, что перемирию быть ещё тринадцать лет, считая с июня 1680 года, времени, когда должен был бы окончиться срок Андрусовского соглашения[152]152
  Андрусовское соглашение – завершило русско-польскую войну 1654-1667 гг. Речь Посполита возвратила России Смоленск и черниговские земли, признала воссоединение с Россией Левобережной Украины.


[Закрыть]. И было отмечено в договоре, что в грядущем оба государя будут радеть об установлении вечного мира между своими державами.

Русская сторона уступала полякам города Невель, Себеж и Велиж с уездами, а за Киев платила двести тысяч московских рублей. На этом и порешили.

Пятидесятитысячная армия Ромодановского медленно продвигалась к Днепру. Прибыл приказ государя ждать князя Каспулата Муцаловича Черкасского с отрядом казанских татар и калмыков. Ромодановский ругался, но ничего поделать не мог, возле Днепра его ждали гетман Самойлович с тридцатью двумя тысячами воинов и генерал Косагов с пятнадцатью тысячами казаков, а он здесь ждал неведомо чего. К вечеру армия опять остановилась.

Ромодановский один сидел в шатре, не впуская даже сына. Желчь жгла внутренности, и болел желудок. Князь взял кувшин с настойкой на клюкве и налил полную чарку, но выпить не успел. Несмотря на запрет, в шатёр вошёл сын Михаил.

   – Што теби надо? – взревел воевода.

   – Ездовые поймали татарина, он говорит, што у него ести для тебя важные вести об Андрее.

Старый князь вскинул голову:

   – Пусть приведут.

Михаил выскочил и вскоре ввёл связанного татарина.

   – Хто ты и што тебе надо?

   – Мени прислал к теби, бачка воевода, хан Мурад-Гирей, передать тебе, што если ты Чигирин в этот раз не сдашь великому визирю, то он лично будет сдирать с твоего сына шкуру.

Воевода вскочил и со всей силой врезал кулаком в лицо пленному. Тот улетел к выходу. Когда Михаил его поднял, губы и нос его были разбиты в кровь.

   – Не честь такому большому бачке бити связанного.

Глаза Ромодановского налились кровью.

   – Развяжи его.

Михаил сдёрнул ремень с рук. Татарин стоял и разминал пальцы и вдруг прыгнул на воеводу. Второй удар отбросил его к выходу. Воевода ещё два раза ударил его ногами, не дав подняться, начал топтать, но татарин вцепился в ноги. Тогда воевода сдавил ему горло, и побеждённый за хрипел.

   – Свяжи его, может, ещё на што сгодитси? – зло вы давил старик.

Михаил выполнил приказ отца.

   – Забери его, я хочу подумать.

Младший сын с еле передвигающимся татарином уда лился. Григорий Григорьевич подошёл к столу и наконец-то опрокинул чарку. Впервые в жизни ему приходилось выбирать между любовью к Руси и любовью к сыну. Кровь клокотала в его жилах. Он так и не уснул всю ночь. Утром армия вновь медленно двинулась к Днепру.

Соединившись с войском Самойловича и подойдя к Тясмину, Ромодановский не продолжил наступление на Чигирин, а приказал встать лагерем. Стотысячная армия замерла возле переправ. После военного совета немного вперёд были выдвинуты четыре десятитысячных корпуса четырёх сотоварищей: Косагова, Шепелева, Кравкова и Змеева. Сейчас они не могли понять своего учителя.

Пятнадцатого июля турки вернулись к Тясмину и беспрепятственно заняли свои укрепления. Им даже не пытались помешать. Среди русского офицерства начиналось недовольство.

Лишь восемнадцатого воевода направил стрельца разведать в Чигирин, и тот вернулся с грамотой Ржевского, который сообщал, что в случае атаки русской армии турецких укреплений гарнизон Чигирина атакует турок всеми имеющимися силами. Но и после этого известия армия не трогалась с места. Каждый день турки посылали в Чигирин до тысячи ядер и бомб. А созданная Ромодановским армия нового образца стояла как вкопанная.

Двадцать восьмого прибыл князь Черкасский с двумя тысячами тремястами калмыками и казанскими татарами, что вызвало в стотысячном воинстве истерический смех. Без этой помощи они явно не обошлись. На следующий день прибыл гонец с грамотой от государя, то был сотник Андрей Алмазов.

Андрей вошёл в шатёр с двояким чувством. Он знал Ромодановского как человека, радеющего об армии и Руси.

   – А, матвеевский любимец, проходи, садись, – прохрипел князь, – и вот, на, чти.

   – Што энто?

   – Грамота государя, составленная Васькой Голицыным и Ванькой Милославским, по коей я не имею права переправлятьси через Днепр, пока не дождусь Черкасского. А я не дождалси, переправилси, даже до Тясьмина дошёл. Войско мени в трусости обвиняет, а я сделал больше, чем мог. А грамоту ту даже сыну показати не могу. Снизу рескрипт: по прочтении грамоту сжечь. А ныне ты мене новую привёз, ещё хлеще. Во...

Андрей взял из рук воеводы грамоту, что ещё недавно лежала в его сумке.

«По велению государя, царя и великого князя всея Великая, и Малая, и Белая Руси, и царя Казанского, Астраханского и Сибирского и многое другое прочее, повелеваем воеводе боярину князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому-Стародубскому сполнить волю в точности, ибо государь в совете с боярами Богданом Хитрово, князем Иваном Милославским, Родионом Стрешневым, князем Василием Голицыным и Василием Волынским порешили, что русскому воинству будет не под силу стояти противу двухсоттысячной армии Порты Турецкой, камнем преткновения между которой и Русью являетси крепость Чигирин. С того повелеваем: гарнизон вывести вместе с горожанами, ту крепость срыть, башни все взорвать, всё, што горит, сжечь и отступить за Днепр с меньшим уроном. По прочтении, грамоту сжечь».

Андрей уставился на Ромодановского:

   – Мы правда не можем отбить турок?

Ромодановский вскочил с места:

   – Чушь, я могу так трахнуть турок, што они будут бежать аж до Стамбула, но ты отлично понимаешь, што если я не выполню волю государя, Милославские обвинят меня в заговоре, и самое малое, што мене грозит, энто воеводство в Сибири. Крымский хан хочет содрать шкуру с моего сына, а Милославские с меня. Не сдам Чигирин, они меня свалят, аки противника воле государя, а если сдам, потеряю власть над войском, все будут считать меня изменником. Они уже сейчас говорят, што я постарел и стал трусом, ни на што не гожусь, мене пора на покой.

Ромодановский схватился за голову, ходя из угла в угол.

   – Всё рассчитали, ни людей, ни городов не жалко. Лишь бы меня свалити.

Князь остановился и посмотрел на Андрея:

   – Я знаю, ты приехал, штобы участвовать в большом сражении, но его не будет. Послезавтра я выступаю к Чигирину, но только штобы вывести гарнизон. Для видимости я дам два-три крупных сражения, а затем сожгу город. Войско отступать не хочет, не зря я их подготавливал двадцать лет. При отступлении наверняка начнутся беспорядки, и в энтой сумятице погибнет ещё больше народу. Я ничего поделать с энтим не могу, ибо клялся в верности ещё деду нынешнего государя, и через ту клятву не переступлю, хотя знаю, што ты мени осуждаешь. Я напишу письмо князю Воротынскому, энто последний, с кем я могу поделиться, и ты его отвезёшь. Лишь вы двое будете знать, што произошло.

Ромодановский тут же написал грамоту и под вечер двадцать девятого июля Андрей Алмазов отправился в Москву. А через день, тридцать первого июля, как и сказал воевода, войско двинулось к Чигирину.

Однако всё получилось не так, как приказывали из Москвы, и не так, как думал Ромодановский. Длительная борьба за Чигирин завершилась во второй половине августа.

Весь день пятнадцатого турки палили из пушек по русскому лагерю, как будто за один день хотели расстрелять весь свой пороховой запас. К полудню русские не выдержали и тоже стали отвечать из всех орудий. Стрельба с обеих сторон продолжалась до ночи без перерыва. А ночью привели пленённого турка, который поведал, что большая часть вспомогательного отряда перешла на русскую сторону, а валашский и албанский вспомогательные отряды разбежались, что крымский хан потерял большую и лучшую половину своего воинства и просит, чтобы его отпустили разграбить Корсунь и Немиров, иначе ему не с чем будет возвращаться домой.

Это известие так сильно повлияло на солдат, что с утра шестнадцатого отряды добровольцев начали в разных местах атаковать турок. Такие небольшие бои продолжались три дня. Наконец девятнадцатого августа воевода Григорий Ромодановский решил атаковать неприятеля. Вся русская армия вышла за линию укреплений. Турки и татары вышли им навстречу. До полудня полки сходились, то отступая, то вновь наступая. После полудня турки укрылись в своём лагере и встретили русских шквальным огнём. Две атаки ничего не дали. С ходу приступить к турецкому лагерю было невозможно, требовалось подтянуть артиллерию, пробить бреши в полевых укреплениях противника. Русские протрубили отбой. Полки вернулись в лагерь. Весь вечер готовили орудия в выдвижению в поле, ближе к турецким укреплениям.

Но всё вышло иначе. В ночь на двадцатое августа в турецком лагере поднялся сильный шум. Григорий Ромодановский приказал полковникам строиться в боевой порядок, предполагая, что турки готовят ночное нападение, которое прождали до утра. Но оказалось, что турки в темноте свернули лагерь и ушли. Генерал Косагов с тысячью донских казаков проследовал до Чигирина и обнаружил, что турки дорушили всё, что ещё уцелело, и ушли от Чигирина, и на сколько видит глаз, противника не наблюдалось.

Двадцать первого августа воевода боярин князь Григорий Григорьевич Ромодановский-Стародубский отправил с князем Александром Милославским донесение в Москву:

«Встретив крепкое и мужественное стояние и в своих войсках уроны великие, августа двадцатого, в полночь, турского султана визирь с пашами с турскими и иных разных земель с войсками из окопов своих и хан крымский с ордами побежали назад, часть пушек взорвав и разрушив все укрепления Чигиринские. С того, если на то будет твоя государева милость, к восстановлению Чигирина можно ныне приступить...»

В Москве сразу не поверили в поспешное отступление турецкой армии, прислали гонца с приказом точно выяснить, действительно ли турки пошли в свои земли и «не чает ли от них в том какова лукавства». О Чигирине не было сказано ни слова.

Почти неделю простоял Ромодановский на правом берегу, рассылая вперёд разъезды казаков и рейтар. Добрались вплоть до Умани и Ладыжина и сообщали, что на несколько дней пути турок нигде не было видно.

Двадцать седьмого августа русская армия начала переправу на левый берег Днепра. Все понимали, что летняя кампания окончена. Ромодановский всё ждал распоряжений насчёт Чигирина, но, так и не дождавшись, двинулся к Сумам, отпустив гетмана Самойловича с его войском в Псреславль. То, что можно было ещё восстановить, было брошено. Кто-то, судя по всему, старался из победы сделать поражение и взвалить вину за разрушение Чигирина на Ромодановского.

Было утро первого сентября, сегодня должны были праздновать начало нового года, и царь торжественно въезжал в Москву. Вдовая царица Наталья Кирилловна должна присутствовать на этой церемонии, но вставать не хотелось. Со смертью мужа она уже не жила для себя. Для братьев, для детей, но даже здесь ничего не получалось. Жизнь братьев постоянно висела на волоске, а младшая дочь Феодора хоть и выздоровела, но после болезни была какая-то слабая. Раньше всё бегала с Петенькой, а теперь больше сидит. Да и Петруша последнее время всё больше серьёзный, взрослеет не по годам. Тут подошёл и спросил:

– Если царь мене брат, а Милославские ему родня, значит, они и нам родня, почему же они нас ненавидят?

Царица так и не нашла тогда, что ответить.

А теперь ещё сон всё не отвязывается, снится ей, что её обнимает окольничий Стародубцев, об котором и об ней тогда так много сплетен было, и она во сне не отвергает его ласк. Когда был тот слух, она и не думала о Стародубцеве, даже не замечала его, а вот теперь он будоражит её сон.

Наталья потрясла головой. Надо взять себя в руки. Одно неверное движение – и сёстры и старшие дочери умершего мужа поднимут скандал и отправят её в монастырь, чтоб не позорила царскую фамилию. Нет, надо явно брать себя в руки.

Царица встала и позвонила в колокольчик, что лежал на резном стуле, рядом с ложем. Сразу прибежали две сенные девки – помогать царице облачаться.

Наталья Кирилловна вышла из своих покоев в передние палаты, где её уже ждали облачённые в парадные одежды дети. Трёхлетняя Феодора такая бледная, как призрак, даже страшно.

Взяв детей, царица проследовала в надвратную церковь Белого города, где собралась женская часть царского двора. Царевны Татьяна Михайловна и Софья Алексеевна с заметным презрением посмотрели на Наталью, но она сделала вид, что не заметила их взглядов.

А по Ордынке уже двигались разодетые в белые и красные кафтаны стрельцы, а за ними царский поезд с раззолоченными каретами, с восседающими на красавцах иноходцах вельможами второй руки. С Ордынки на Кузнечный вал, далее на Солянку – и торжественный въезд в ворота Белогорода. Царские слуги по бокам царского поезда разбрасывают в глазеющую толпу мелкие монеты, пряники и даже финики. Где-то уже пьяные крики, вовсю справляют праздник.

По традиции, царица, супруга государя, должна была давать в этот день пир для женской части двора, но поскольку у юного царя супруги не было, этот пир должна была давать вдовая царица. О чем она и объявила, приглашая всех на почестен пир.

Вернувшись в свои покои и отдав детей на руки мамкам и нянькам, прошла в пиршескую палату, отведённую ей, и заняла место за богато накрытыми столами. Чего здесь только не было – от печёных лебедей до жареных осётров. Но прошёл почти час, а явились лишь пара старух из незначительных родов. Одна из прислуживающих холопок сообщила царице, что царевны Татьяна Михайловна и Софья Алексеевна накрыли свой стол и почти все боярыни за этим столом. Впервые у царицы защемило сердце, и она схватилась за грудь, но, увидев цепкий взгляд одной из старух, постаралась взять себя в руки. И это оскорбление надо было молча снести.

Еда с царицыного стола была роздана народу, что очень порадовало московскую бедноту.

Стрелецкие и солдатские московские полки из войска, вернувшегося в Курск, отозвали обратно в Москву. К концу сентября кабаки Москвы были забиты, в них вовсю ругали воеводу Ромодановского. Особенно выделялись своим недовольством воеводой сотники и полусотники тех стрелецких приказов, что в походе не участвовали, а оставались в столице.

Когда царю доложили о повальном пьянстве среди стрельцов, Фёдор Алексеевич спокойно ответил:

   – Пущай с недельку попьют, после кровопролития душа отдохнути должна, а с первого октября пьянствующих пороть будем.

Андрей Алмазов пьянствовал с офицерами своего приказа. Его пригласил сотник Мишка Хвостов, который из Москвы никогда и не выезжал. Сотники пили и болтали, а кабатчик слушал их и улыбался. Андрей сидел в углу, не принимал участия в общем разговоре. В кабаке было людно и душно, соседи теснили друг друга на широких лавках, и только к Андрею рядом никто не садился, кроме Хвостова. Один кабатчик подбегал иногда, угодливо спрашивая, не подать ли чего.

Со ссылкой Матвеева, чьим любимчиком считали Андрея, часть друзей отошла от него. А теперь, когда последний сотоварищ Матвеева, воевода Ромодановский так оплошал, присутствие Андрея в кабаке и вовсе выглядело как вызов. Андрей пил, гадливо вытирая губы. Напротив сидели трое друзей его детства – Хвостов, Колган и Васильчиков. Друзья в открытую переглядывались, они сильно заматерели за последнее время: Хвостов сильно раздался в плечах, от чего в нём появилось что-то звероподобное, Колган пощипывал густой жёсткий ус, Васильчиков сделался похож на своего отца, про которого говорили: «Рожа, аки рогожа».

Андрей пил и не пьянел. Друзья пьянели, наливались краской, голоса их становились всё громче.

Хвостов, пошатываясь, встал, выбрался из-за стола. Андрей уже знал, куда он идёт и зачем.

   – А-а-а, – сказал Михаил, останавливаясь возле Андрея, – скажи, Андрюха, много денег на чужой крови заработал?

   – Хватит, – отозвался Андрей и поставил на стол пустую чарку.

   – А-а-а... за неделю пропьёшь? А за две?

   – Хотя бы и пропью – тебя не угощу.

   – А што так? – Хвостов улыбнулся совсем по-приятельски, почти как в детстве. – Чего ж, друга да не угостить?

Андрей долго смотрел на него. Потом, не говоря ни слова, плеснул из бутылки в пустую чарку, пододвинул её Михаилу:

   – А хоть бы и пей!

Хвостов скривил губы:

   – Мени после теби гадостно пити. Может, ты с Ромодановским лобызался, а он – предатель, татарами купленный.

Алмазов со всей силой прижал ладони к столу.

   – Чадно, – сказал наконец сквозь зубы. – Выйдем?

Михаил свирепо усмехнулся, как будто только того и ждал:

   – Выйдем.

Колган и Васильчиков поднялись тоже. И весь кабак смотрел, как они выходили – впереди Андрей, бледный и с перекошенным ртом, следом, ухмыляясь, шла дружная троица...

Они отошли подальше. В небе висела жёлтая половинка луны. Андрей остановился посреди безлюдной улицы; собаки, немного побрехав, угомонились.

Хвостов заговорил первым, Колган и Васильчиков стояли у него за спиной:

   – Што, лизоблюд матвеевский? Што вылупилси, аки сыч на святую паску?

Андрей молчал. С Михаилом они вместе крали яблоки на Крутицком подворье – за что по жалобе митрополита были биты одними вожжами.

   – От выродка Матвеева откажишьси, он чернокнижник? Што сопишь? Мать твоя...

Он не успел договорить, когда Андрей без размаха вколотил эти слова обратно Михаилу в пасть. В Приказе тайных дел его научили быть без размаха, как гадюка кусает. Михаил, казалось, поперхнулся собственным языков. Глаза его сделались белыми, что было видно даже при свете луны.

Васильчикова Андрей отбросил, но Колган успел ударить бывшего друга детства по уху так, что ночь зазвенела. Андрей отбил второй удар Колгана и тут же ударил сам. Собаки заходились; дверь кабака оставалась плотно закрытой. Васильчиков и окровавленный Мишаня кинулись одновременно и повалили Андрея. Подскочил Колган и принялся бить под рёбра носком сапога. Андрей взвыл и вскочил на ноги, но Васильчиков подсёк его сзади, Хвостов толкнул, а Колган ударил сапогом, теперь уже по лицу. И всё сразу кончилось. Хлюпала грязь под ногами троих убегающих стрелецких сотников. Андрей сел и сквозь кровь, заливающую глаза, успел увидеть, как несутся вдоль улицы двое, помогая бежать третьему.

«Энто Михаил, – подумал Андрей. – Я ему чуть башку не снёс».

Он оглянулся и в свете луны увидел позади себя брата с жердиной в руках и невесть откуда взявшегося Ивана Румянцева.

   – Што, братуха, хорошо детское товарищество? – спросил Семён, помогая Андрею подняться.

Младший Алмазов потряс головой:

   – Усю морду разбили. – Затем повернулся к Румянцеву: – А ты откудава здеся?

   – Помнишь Северьяна Брусницына, коеву дочь насильно с твоей руки выдали замуж за его дальнего родственника Михаила Брусницына?

   – Ну...

   – Приставилси.

   – Упокой Господи, его душу.

Все трое перекрестились.

   – А перед смертью, – спокойно продолжал Румянцев, – призвал он меня к себе и велел саблю в золотых ножнах, што он с бою взял, отвезти к тебе, ибо считал себя должником перед тобою за счастье в семье.

Андрей в сопровождении брата и Румянцева вернулся в кабак как победитель. При виде его злого, разбитого лица многие поспешили уйти. А Андрей занял тот стол, за которым и сидел. Испуганный кабатчик быстро выставил штоф водки и блюдо с солёными грибами.

Первую чарку выпили не чокаясь, за помин души поместного дворянина Северьяна Брусницына и за весь его род до седьмого колена. Вторую выпили, чтоб его род продолжал существовать и век бы не прерывался.

Андрей пододвинулся ближе к Ивану Румянцеву:

   – Жаль, Иван, што ты согласился ту саблю привесть, а теперь усопшему не удобно и отказать. Я хорошего материалу дам Михаилу на кафтан, Настасье – на сарафан, уезжати будешь, заберёшь.

Румянцев закивал и, опустив глаза в пол, спросил:

– Брат твой сказал, пьёшь много последнее время, не сопьёшьси?

Водка выдавила слезу, и Андрей неожиданно для себя взял и всё рассказал Румянцеву и брату Семёну. И про царский указ, и про оставление Чигирина, и про медлительность Ромодановского – всё, что знал.

Затем пили втроём. Домой вернулись лишь под самое утро.

Снег выпал ещё в октябре и тут же растаял. Снова выпал и снова растаял, принеся неимоверную грязь, которая налипала слоями на сапоги и тащилась по деревянным и булыжным мостовым. А грязь, она не выбирает, чьи сапоги, холопа или боярина.

Наконец в ноябре снег лёг, и сразу ударили морозы. Измученной слабостью царевне Феодоре хватило небольшой простуды, чтобы вспыхнуть как пламя и сгореть, не проболев и двух дней. Она умерла тихо, ни на что не пожаловавшись, отошла в иной мир с ангельским ликом. Выплакав все слёзы – никогда более она не плакала после этого, – Наталья Кирилловна сама обмыла тельце дочери, сама обрядила её в самые лучшие одежды, не пожалев и золотых украс. И затем вместе с горсткой вельмож отнесла в Архангельский собор.

Царевич Пётр шёл рядом с матерью и сестрой Натальей, опустив голову. Он впервые, краем сознания понял, что такое смерть. Когда умер отец, он был слишком мал и ничего не почувствовал, не осознал и кого потерял, и чего лишился. А теперь он знал точно, что больше сестрёнку никогда не увидит, никогда не будет бегать с ней по дворцовым переходам.

Сырость, а затем и морозы снова свалили с болями в ногах царя Фёдора Алексеевича, и он не мог присутствовать на похоронах, этим воспользовалась вся царская семья и двор. Вдовой царице явно показывали, что она никому не нужна и до её детей никому нет дела.

Игумен Чудского монастыря отпел вновь усопшую, и царица с братьями и дюжиной вельмож, оставшимися верными, вернулась в свои покои к поминальному столу.

За стол сели в основном те, кто впоследствии составит ядро приверженцев малолетнего царя Петра. Кроме Нарышкиных здесь сидели думный дворянин Тихон Никитич Стрешнев, князья Иван и Борис Голицыны, Фёдор Юрьевич Ромодановский и его дядя Михаил Григорьевич Ромодановский, Яков и Григорий Долгоруковы, окольничий Борис Шереметев.

Они все были представителями знатных и многочисленных родов и, придя на похороны, в какой-то степени пошли против своих семей. Кто в тот день мог предположить, что все присутствующие впоследствии обретут боярство. Пока, облачённые в чёрный бархат, они только приглядывались друг к другу. Разговор за этим столом остался тайной за семью печатями.

Снег всё валил и валил, наметая огромные сугробы и заваливая дороги. Он так облепил ели, что ветвей почти не было видно. Все ждали Рождества. Ждали его и в поместье князей Воротынских. Старый боярин Иван Алексеевич был в хорошем настроении, что передалось его сыну Ивану, столь же доброму, как и его отец.

К вечеру начали готовиться к крестному ходу, тут Дуняша и закричала, сразу вспомнив родимую матушку. Бабки-повитухи под руки отвели её в баню, в открытую говоря одно и перешёптываясь меж собой:

– Где грешила, тама и разродитси.

Повитухи помогли Дуняше разоблачиться и уложили её на полок, в каком-то своём ритуале поглаживая живот. Причитания становились громче. Старый князь то забегал в баню, то вылетал вон. Сын Иван переживал вместе с отцом.

Роженица уже кричала во всю мощь своих лёгких. Ребёнок был огромен и, казалось, не спешил выходить. И наконец она разродилась и тут же в беспамятстве заснула, прям так, как была.

Князь Воротынский тем временем, радостный, смотрел на новорождённого сына, в уме уже назвав его Иваном. Их теперь было трое Иванов. Он, боярин князь Иван Алексеевич Воротынский, его старший сын, князь Иван Иванович Воротынский Больший и незаконно рождённый сын Иван Меньшой. Пускай боярином и князем ему не быть, но дворянство он ему добудет, поместьями наделит, а брат поможет продвигаться при дворе сердцем любимого государя Фёдора Алексеевича.

Князь отнёс ребёнка в дом, старший сын шёл сзади. Войдя в светлицу, старый князь подошёл к иконостасу:

   – Сынок мой, Ваня, кровиночка моя, клянись перед иконой Божьей Матери, што если со мною што случитси, то ты своему брату вместо меня будешь. А в назначенный срок станешь ему крестным отцом.

Старший сын истово перекрестился:

   – Клянусь спасением своей души, што всё содею для брата, што в моих силах будет.

В эту ночь Воротынские сделали большие вклады церквам, находившимся в их вотчинах. А народу всю ночь разбрасывалась мелкая монета от их щедрот. Недовольной осталась лишь старая княгиня, затаившая злобу и на мужа и на сына. Она даже не присутствовала на крестном ходе, оставшись с двумя шутихами дома. От неё даром не получил никто.

Зима 1679 года лютовала. Морозы всё крепчали, а если стужа спадала, валил снег. Дума собиралась три дня в неделю. Русское царство почивало среди снегов, как заколдованное.

Государь Фёдор Алексеевич проснулся рано. День хоть и прибавился, но было ещё темно. В углу горела лампада. Приподнявшись на локтях и придвинувшись ближе к углу, где был иконостас, Фёдор попробовал сотворить молитву: