Текст книги "Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич"

Автор книги: Андрей Гришин-Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)

– Зло – есть постоянное напоминание о необходимости вселенской любви. Когды же в определённой человеческой жизни появляются признаки воздействия зла, это верный знак того, што человече сходит с пути истинного. И благостность зла в том и заключаетси, штобы показать ему энто и вернуть человека на путь истинный. Мы часто бываем потрясены несправедливостью, когда от рук или по вине людей, коих мы оцениваем аки воплощение зла, безвременно гибнет человек, олицетворяющий доброту. И Бог, видя энто, не карает их десницей своею. Рази мы можем заглянуть за разум его? И што ждёт грешника за границей смерти? Когда же мы сталкиваемси с проявлением мирского зла, ну, скажем, грубости, несправедливости, мы непременно расстраиваемси, то есть мы растворяем в себе энту «вибрацию» зла и тем самым как бы отравляем себя, а придя в таком состоянии домой, мы способны отравить и дом. Но ведь злой человек того и добивалси, штобы вы расстроились, и вы просто оказываете ему услугу, начинаете думати, што зло не наказуемо. Оно потому ненаказуемо, што мы все – не христиане по сути, ибо христианин должен искренне пожалеть злого человека. Ведь он же несчастен в своём зле.

Фёдор Алексеевич подумал про себя:

«Нашёл время. Да и не всякого злого человека пожалеешь. Пожалей разбойника, он тебя кистенём так пожалеет».

Царица посмотрела в его сторону:

   – Ты о чём задумался?

Государь смущённо улыбнулся:

   – О добре и зле, аки больше не о чем думати в своё двадцатилетие.

   – Но ведь ты православный царь, коий и должен являтси вершиной добра и добродетели на земле.

   – Если б только я таковым был.

Царица сделала серьёзное лицо:

   – Безгрешен только один Господь Бог.

Казалось, праздник удался и все были довольны, когда неожиданно Матвей Пушкин вцепился в бороду Федьке Облеухову. Зацепив братину с мёдом, они опрокинули её на себя и покатились по полу, вызвав смех у близсидящих. Вместо того чтобы разнять дерущихся, сидящие подзадоривали и подначивали, пока рынды по велению царя не растащили задиристых стариков. Тем временем царица Агафья Семёновна со своим двором удалилась. Видя это, стали разъезжаться и именитые бояре, убелённые сединой. К полуночи разъехались все. Лишь дворцовые холопы убирали со столов. А царь всё сидел и не спешил в опочивальню. При нем остались лишь Богдан Хитрово, Иван Языков и Алексей Лихачёв.

   – О чема думу думаешь, государь? – спросил Иван Максимович.

   – Да вота што-то батюшку вспомнил да братца Алексея. Помнишь, когда по мене сани проехали, думал, не доживу до сей поры, а вона ныне как. Больно што-то усё хорошо складывается последнее время.

   – А ты не кличь, не кличь беду, государь, она, еслива надо, сама придёт.

В разговор вступил Хитрово:

– А ты бы шёл в опочиваленку, государь. День был долгий, шебутной, поспишь, всё плохое и отойдёт.

Царь потряс головой, наполнил вином кубок и осушил его полностью. Лихачёв и Языков помогли ему подняться и, взяв под руки, отвели в опочивальню. Третьему царю из династии Романовых исполнилось двадцать лет.

Восемнадцатилетняя государыня царица Агафья Семёновна перехаживала уже вторую неделю. Полный двор мамок и нянек давно собрали в Кремле, две повитухи, Евменовна и Поликарповна, третью неделю были при царице безвыездно, а роды всё не приходили. Для новорождённого всё было давно сшито и сделано. Колыбелька, расписанная серебром, низкая, для стояния на столе, а высокая, с царскими гербами, писана золотом. Сшиты с полдюжины одеял атласных, травами расписанных, и дюжина шерстяных, шерсти мягкой, как лебяжий пух. А пелёнок, рубашонок, простынок разных без счёту. Жена дворянина Леонтьева, недавно родившая и молоком обильная, должна была стать кормилицей будущему царевичу. За что её мужа пожаловали деревенькой.

Вечером десятого июля государь, как все три последних месяца, расцеловал жену и удалился спать в свои покои. А поутру одиннадцатого, ни свет ни заря, у царицы начались схватки, сразу взбаламучен оказался весь двор. О том, что царица начала рожать, все знали, хотя, как и принято, никто о том не заговаривал. По приказу Хованского стрельцы потихоньку выгнали народ с Ивановской площади за Спасские ворота, на Красную площадь, дабы поменьше шуму было в Кремле, даже юродивых уломали уйти, одарив их медовыми пряниками.

Притих Кремль, насторожился. Патриарх Иоаким по всем церквам служек разослал с приказом священнослужителям не звонить до особого его указу.

А царица в своих покоях уже кричала вовсю. Кроме повитух и мамок-старух, тут крутились царевны Софья и Татьяна Михайловна. Обе больше мешали. И уж когда вовсю светило солнце, царица разродилась мальчиком.

Царевна Софья первой сорвалась оповестить государя и ворвалась к нему в опочивальню:

   – Государь-братец, Федюшка! Вставай, вставай быстрей!

Царь очумело уставился на сестру.

   – С сыном тебя!

Фёдор вскочил, откинув одеяло, кинулся к сестре, обнял её:

   – Софьюшка, милая! Спасибо тебе, я твой должник. – Сорвался, поцеловал несколько раз. – Радость, радость-то яка!

   – Не тебе одному, Фёдор, всему царству вселенская радость.

   – Да, да, да, всему царству, – весело засуетился новоиспечённый отец. – Ныне всем велю вины отпустить, штоб никого не смели ни кнутом, ни батогами.

   – И патриарха оповестить надоть, а то до сих пор не били к заутрене.

   – Сейчас Лихачёва и пошлю. – Затем, помолчав мгновение, обратился к сестре: – Ты, Софья, первой одарила мене радостью, будь же крестной у него.

   – А крестным кто?

   – А если позвать брата Петра?

   – Уж больно я с вдовой царицей не лажу.

   – Ну, што ж, зови тогда Василь Василича.

И сразу заметил, как просияло лицо сестры. Ладно уж, коли мне радость, то и ей радость.

Весть о том, что у государя родился сын, мигом разнеслась по Москве, и это действительно стало большой радостью. Многие колодники были раскованы и выпущены на волю, а вины им отпущены. На торжище тать Федоска попался на покраже стряпни и уж спину свою измарщивал, к кнуту готовя, ан пронесло: всемирная радость! Отпустили Федоску ради такого праздника, ни разу кнутом не огладив. Ну и что с того? Он тут же у тетки-зевуньи калач спёр и съел.

Патриарх, бояре, окольничие понесли подарки новорождённому, кто деньгами, кто дорогими игрушками, кто аксамитом, драгоценностями. Счастливый отец не успевал благодарить. Больше всех расстарался дядюшка, князь Иван Михайлович Милославский, тут и золотые блюда, и маленькая лошадка из чистого серебра.

Нищая братия потянулась в Кремль, где от имени царя кормили всех до отвала и ещё дарили мелкими деньгами, кому что перепадёт. Как же не радоваться? В кои-то веки досыта наесться, да ещё и за государев счёт.

Так продолжалось весь день, царь то подарки получал, то ходил смотрел на сына.

На следующий день было решено крестить царевича, и весь двор с самого утра прибыл в парадных одеяниях, блестя каменьями и золотым шитьём. Крестил царевича патриарх со всем своим клиром в Успенском соборе и, как желал государь, нарёк новорождённого Ильёю. Пока его опускали в купель, все замерли, ожидая конца церемонии. Лишь двое, числившиеся при дворе, не поспешили в Успенский собор – немецкий дворянин доктор Розенберг и хирург из Силезии Сигизмунд Зоммер. Они остались у Аптекарского приказа. Розенберг нервничал:

   – Я переговорил с Евменовной, она говорит, что кровь не прекращает сочиться. Я расспросил её, по всем показаниям, из царицы не вышло придаточное место.

   – Но ведь такое бывает чрезвычайно редко.

   – Редко не редко, но царя надо предупредить, если мы не извлечём придаточное место, царица просто истечёт кровью.

   – Что вы, Розенберг, бросьте, эти русские никогда не пустят мужчину смотреть на свою обнажённую жену, будь он трижды доктор. К тому же мы для них иноверцы, не забывайте, что вы протестант. За одно только дерзкое предложение вас казнят.

   – Но ведь мы давали клятву, спасти её сейчас не составит большого труда, а через день-два будет поздно.

   – Бросьте, Розенберг, вы ничего не добьётесь. Единственное, что вы можете сделать, так это не ходить на пир после крестин, ибо сей пир скоро перейдёт в поминки.

Именно в это время царь с патриархом выходили из Успенского собора. Царевна Софья несла новорождённого царевича. За крестины патриарх Иоаким получил от государя 1500 золотых, митрополиты по 300, архиепископы по 200, епископы по 100, протопоп Успенский – 50, протодьякон – 40 золотых. Даже ключари успенские не были забыты, получив по 30 золотых. Всего было потрачено на это 3800 золотых. Василия Васильевича Голицына одарили сёлами, а Ивана Максимовича Языкова поставили по главе Приказов оружейного и большой казны, а также во главе Золотой и Серебряной палаты. После чего начался пир.

Во дворе опять кормили нищих и разбрасывали мелкую монету. Царь самолично дважды оставлял пир и выходил к народу. После всех этих хлопот и торжественного пира Фёдор настолько устал, что едва добрался до своих покоев, где его ждали сестра Софья и тётка Татьяна Михайловна. Увидев их, государь спросил:

   – Аки тама Агаша?

   – Не беспокойся. Она столь измучена родами, што ей не до радости, – успокоила Софья.

   – Я могу ея увидети?

   – Нет, Федя, пускай она отдохнёт.

   – Ну, пусть отдохнёт.

   – Федя, што мы пришли-то, – заговорила Татьяна Михайловна, стараясь отвлечь племянника от темы, составляющей женское таинство. – Ты вчерась ради вселенской радости освободил многих колодников, татей. Не приспел ли час облегчить участь Никона? Он ведь не вор, не тать, а многих дел полезных устроитель был.

   – Патриарх Иоаким на то не пойдёт.

   – А ты ему не сказывай, Федя. Тихо пошли туды с указом кого из дворян или сотника стрелецкого. Ведь Никон стар уж. Не сегодня-завтра помрёт в том медвежьем углу. На нас грех ляжет, а на тебя более всех. Пусть уж здесь успокоитси старец.

   – В Москве? – Царь даже вперёд подался.

   – Зачем в Москве? Переведи его в Воскресенский монастырь.

   – Но Иоаким аки узнает, такой шум учинит.

   – Ты пока ему того не говори. А когда Никон буде уже здеся, пущай узнает. Пошумит, пошумит да на то же и сядет. В конце концов, не Иоаким, а ты царь – хозяин всея Руси.

   – Тогда садись, Софья, пиши.

Грамота, которую продиктовал царь сестре, была писана архимандриту Кирилловского монастыря Никите с указанием отправить высокого заточника в Воскресенский монастырь под Москву, и «вершити сие немедля по получении нашего царского указу».

Получив подписанную грамоту, царевны, радостные, удалились, а Фёдор разоблачился спать.

Поутру государя вновь не пустили к жене, сославшись на повитух. День опять предстоял праздный, сегодня пир в честь рождения наследника давал патриарх. Фёдор решил до пира посетить брата и в сопровождении четырёх рынд отправился в покои вдовой царицы Натальи Кирилловны. Та была очень поражена его появлением.

   – Здравствуй, матушка Наталья Кирилловна.

   – Будь и ты здрав, государь. Я думала, за всеми хлопотами ты забыл об нас.

   – Ну, што ты, царица, я уважаю тебя и безмерно люблю своего брата. За ним я и зашёл.

Видя искренность в глазах государя, Наталья Кирилловна улыбнулась:

   – Я тоже счастлива за тебя и от всего сердца поздравляю с сыном. – Она повернулась и позвала: – Петруша, сынок, к тебе государь пришёл.

Из-за двери раздался весёлый визг:

   – Братец...

Дверь открылась, и в покои ворвался царевич Пётр. Он радостно улыбался:

   – А мене сказали, што я тебе боле нужен не буду.

Его непринуждённость рассмешила Фёдора:

   – Ну, пойдёшь со мной?

   – Пойду.

Они проследовали на женскую половину, и царь ввёл брата в спаленку, где находился новорождённый царевич Илья, жёнка Леонтьева как раз кормила его грудью. При виде царя и царевича она не посмела прекратить кормления.

   – Энто мой сын, твой племянник, Ильёю зовут. Скоро будешь играть с ним.

   – А чей-то он такой маленький и весь красный? – заинтересованно спросил царевич Пётр.

   – Девять годков тому назад, когда ты родился, ты был такой же и так же сиську сосал.

Пётр весь зарделся:

   – А ты тоже, тоже сосал.

   – Конечно, як любое дитя, млеко вкушающе. Леонтьева закончила кормление и положила царевича в колыбельку.

   – А на коне он будет скакать? – вновь повеселев, наивно спросил Пётр.

   – Да, я вам целую конюшню подарю.

Сзади раздалось кряхтение. Царь повернулся и увидел Языкова.

   – К патриарху пора, государь.

   – Щас идём, Иван Максимович.

Фёдор Алексеевич пригнулся и обнял Петра:

   – Видишь, опять мене некогда. Рынды отведут тебя. Царь развернулся и с боярином удалился, а рынды, встав за спиной Петра, проводили его до покоев матери.

В третий день празднества пир давал патриарх Иоаким. В его палатах, украшенных чрезмерно, двор чувствовал себя вольготно, ел и пил вволю. Мясного было выставлено столько, сколько на царском столе не стояло. А нищих в этот день кормили патриаршие люди. Третий день Москва гуляла во всю свою разгульную душу. Ко всем воеводам были разосланы гонцы с радостной вестью о рождении наследника, и от них теперь тоже ждали поздравлений.

С пира Фёдор вернулся за полночь, сильно хмельной и, разоблачённый Языковым и Лихачёвым, повалился спать. Проспал он долго, почти до полудня. Сегодня первый день никаких пиров быть не должно было. Фёдор потянулся и позвал Языкова:

   – Иван Максимович, давай одеватьси.

Боярин вошёл весь в слезах:

   – Государь, Фёдор Лексеич, государыня скончалась...

   – Как?..

Фёдор уставился на Языкова, уж не сошёл ли он с ума. Ещё не осознав, что случилось, царь быстро надел рубаху, штаны и рванулся в покои жены. У дверей он налетел на сестру Софью.

   – Аки энто случилоси?

   – Понимаешь, Федя, – отвечала Софья с некоторым замешательством, – Агафья усё кровянила... Мы не хотели... Мы надеялиси...

   – А повитухи? Они-то што ж ничего не содеяли?

   – Да уж усё, Феденька, перепробовали, И молитву и заговор.

   – Што ж вы от меня-то энто таили?

   – Не мужское энто дело, Федя, не заведено вашему брату в энто дело нос совати.

   – Да вы хоть бы предупредили, што ей плохо, а то пока она умирала, я веселился, пировал и вкушал хмельное.

Софья потупилась:

   – Я виновата перед тобой, Фёдор.

Царь помолчал, затем спросил:

   – А лекарей иноземных звали?

   – Да што ты, Федюшка, у нас не принято вовек чужому мужчине жену лицезрети в непристойном виде.

Фёдор хотел выругаться, но промолчал. Отодвинув сестру, он вошёл в помещение, где лежала Агафья. Она была совершенно серая, обескровленная на своём ложе, прикрытая одеялом, всё ещё родная. Случившееся всё ещё до конца не доходило до мозга. Упав перед ней на колени и уткнувшись лицом ей в живот, Фёдор заплакал. Слёзы душили его, но он не мог остановиться. Год счастья, год, когда ему почти всё удавалось, и вот чем это кончилось.

Более часа его не могли увести от жены, а когда попробовали поднять, ноги его не слушались. Этот год, с первой встречи с Агафьей, он ходил без посоха, и вот опять.

Тётка умершей царицы обмыла её тело, и как только её обрядили, царь приказал отнесли себя к жене. Сюда же Фёдор приказал призвать патриарха. Иоаким не замедлил явиться с печалью на лице.

   – Государь, я скорблю вместе с тобой.

Фёдор поднял смутный взгляд:

   – Святейший патриарх, я хочу похоронить жену не завтра, аки велит нам церковный закон, а через три дня, в день нашей свадьбы, пусть энтот год она пробудет со мной до конца.

Патриарх ужаснулся, но постарался говорить спокойно:

   – Но ведь её уже нет, её душа отлетела, осталась лишь бренная оболочка. А держати тело на земле не погребённым свыше трёх дней – кощунство. В первый день человек умирает и его не тревожат, во второй день его тело обмывают и с ним прощаютси, в третий день его погребают.

   – Што могут решити два дни?

   – Господу видней.

Фёдор опустил голову, и патриарх поспешил удалиться, пользуясь горем государя.

На следующий день, шестнадцатого июля, царицу Агафью погребли, через два дня должна была быть годовщина свадьбы. Царь слёг окончательно. К нему вернулись все болезни сразу, и он никому не показывался, не появлялся из своей опочивальни, допуская к себе лишь Языкова. Но на этом несчастья для Фёдора Алексеевича не кончились, двадцать первого июля, через пять дней после похорон матери и через десять дней после рождения, скончался сын царя, царевич Илья. После этого царь впал в состояние забытья и заторможенности.

Двадцать четвёртого июля по воле боярина князя Василия Васильевича Голицына собралась дума, некоторых бояр даже призвали с воеводства. Однако дума «сидела» без государя и никак не могла настроиться на работу, потому как ожидалась третья смерть, хотя о ней вслух боялись даже заикнуться. Лишь Тараруй, верный своей природе, обронил мимоходом:

   – Бог троицу любит.

В верхней горнице царило замешательство, среди царевен опять сновали Милославские, все были убеждены, что Фёдор от такого удара не оправится, и уж не таясь обсуждали: кого посадить на престол? Вот она любовь близких и родных. До Фёдора никому не было дела, ни церкви, ни боярству, ни народу.

В тереме князей Ромодановских царило уныние. Глава дома князь Григорий Григорьевич метался по дому из угла в угол. Оба его сына и племянник не могли его успокоить. Ещё раз обойдя дом, князь зашёл в домашнюю часовню. Со старой иконы, не покрытой окладом, Христос хмурым взглядом смотрел на него.

   – Што смотришь, Господи! Пошто караешь? И чем-то мы тебя прогневали, будто мстишь за што. Только штой-то наладитси, и опять беда стучитси. Пошто же так?

Князь перекрестился и пальцами снял копоть с лампады. Нет, молитва не шла на ум. Открыв дверь, он подозвал племянника:

   – Приведи ко мне свово сына, и пусть пошлют за подьячим Посольского приказа Андреем Алмазовым.

Князь Юрий ушёл, и скоро его сын пришёл к своему двоюродному деду. Будущий князь-кесарь и правая рука царя был ещё молод, не столь величав, как впоследствии, но, несмотря на свои годы, уже в боярстве лютел и матерел.

   – Заходи, заходи, Федя, разговор ести.

Фёдор Юрьевич поклонился, вошёл в часовню и сел в резное кресло. Григорий Григорьевич сел рядом.

   – Мене тебе говорити не надо, ты без меня ведаешь, што у дурочка царевича Ивана ести хоть и небольшой, но свой двор. Последнее время он пригрел нескольких блаженных. Шёл я тут по двору, один из них мене в рукав вцепился и говорит: «Зря царя хороните, ему ещё девять месяцев жити. А когда помрёт, ты ему вослед, аки верный пёс, пойдёшь». Хотел я ему за те слова оплеуху дать, а он далее говорит: «Не забудь успети передати тайну о том, што тебе не принадлежит». У мени от тех слов аж руки опустились, и я побрёл прочь. – Григорий Григорьевич на мгновение замолчал, посмотрел в глаза внучатому племяннику. – Перед смертью царь Алексей Михайлович, видя юность свово старшего сына и боясь, што Милославские, Салтыковы, Плещеевы да и многие другие воспользуются его неопытностью, собрал большую часть царских ценностей и сокровищ и, разделив на три части, спрятал в трёх разных местах, доверив каждое место в отдельности трём разным боярам, и лишь один я должен был знать все три места. Одно из них было доверено твоему отцу, другое – Матвееву, третье – Воротынскому. Я расскажу тебе, где те места, и ты станешь хранителем тайны, ибо Воротынский умер, Матвеев в ссылке, а мы с твоим отцом, почитай, в одном возрасте и, не ровен час, помрём.

   – А пошто мене, а не сыновьям?

   – Ну, Михайло у мени слишком прост, не ему таку тайну доверяти, а Андрей из плену вернулси сильно подавленный, пусть пообвыкнет пока, а тама, может, я и ему ту тайну доверю, правда, лишь одного тайника, тебе помощником будет. Ты же проговоришьси о тайниках лишь в случае большой беды и опасности для всей Руси. Притом не более одного тайника в десятилетие, и только лично государю.

   – А если никакой большой беды не случится?

   – Почувствуешь, што стареешь, передашь тайну сыну ал и тому, кому будешь доверяти.

   – А если такого человека не будет?

   – Тогда пусть энта тайна умрёт с тобою вместе. А пока постарайся приблизится ко двору Натальи Кирилловны, видно, её сыну после Феди царём стать. Воспитай из него настоящего государя, он ныне – последняя надёжа Руси. То тебе должно удатси, ибо ты – Ромодановский, князь Мономаховой крови.

После этих слов Григорий Григорьевич извлёк из-за пазухи карту Кремля и подземных ходов и стал разъяснять Фёдору Юрьевичу, где лежит, как добраться, как пройти и что сделать, чтобы взять. Обсуждали они долго, и, лишь окончательно всё уяснив, Фёдор Юрьевич покинул часовню, и почти сразу за ним вошёл Андрей Алмазов, ждавший у двери.

   – Ты велел мене прийти, боярин? – глухо вымолвил он.

   – Да.

   – А пошто?

   – Ты должен вновь съездить к боярину Матвееву с письмом.

Андрей усмехнулся:

   – Завтрева с провизией отъезжает приказчик Матвеева, он и отвезёт письмо. Ответ на пару недель позже ничегошеньки не решает. Царь болеет, и царство уснуло.

Ромодановский уставился на Алмазова.

   – И што же ты хочешь?

   – Штобы ты расшевелил, оживил царя.

   – Энто аки?

   – На Руси ести места, которые восстанавливают силы, хоть бы ненадолго.

   – Церковь сомневаетси в божественности этих мест.

   – Кака божественность нынче Фёдору? Бог забрал у него мать тридцати девяти лет от роду, отца сорока пяти лет, любимого брата Алексея, жену восемнадцати лет, цветущую до родов и пышущую здоровьем, сына, коего он мог лицезреть всего десять дней.

Сутки старый князь метался по дому, думал, переживал, размышлял, а поутру следующего дня отправил сыновей к двум боярам: Андрея – к Никите Одоевскому, Михаила – к князю Василию Приимкову-Ростовскому с просьбой прийти к нему в гости, что оба боярина не преминули сделать. Оставив князя Василия со своими сыновьями, потчевающими его жареными куропатками и фряжским вином, князь Григорий удалился с Никитой Одоевским в свои покои. Князья сели друг против друга.

   – Што ты хотел поведати, князь Григорий Григорьевич? – спросил Одоевский.

   – Прежде всего я должен передати тебе вот энто. – Ромодановский взял со стола ларец и отдал Одоевскому.

   – Што энто?

   – Диадема – венец князей Черниговских. Мене его передал на сохранение князь Иван Алексеевич Воротынский. Я решил отдати его тебе, ныне ты старший среди Ольговичей[161]161
  Олеговичи – потомки черниговского князя Олега Святославича (?-1115).


[Закрыть].

Одоевский посуровел:

   – Большой дар. Неспроста. Говори, што надо?

   – Я хочу свозити государя в одно из мест, хде земля лечит, и штоб ты побыл в кругу кровью своих предков, князем Новосильским.

   – Вота для чего венец отдал, язычествуешь.

   – Выбора нету. В том, што я Ваську Приимкова-Ростовского уговорю, сомнений нет. Нужно убедити Языкова, штобы всема говорил, што государь болеет и потому не выходит, и штоб нихто об его отъезде не знал.

   – Ну с Языковым я договорюси.

Вечером к покоям царя подошли Григорий Ромодановский-Стародубский, Никита Одоевский-Новосильский и Василий Приимков-Ростовский. Они долго говорили с Языковым и затем удовлетворённо разошлись. Ночью на первое августа карета в сопровождении тридцати стрельцов стременного полка покинула Кремль. Государь оставил Москву, но никто об этом не знал. Языков говорил всем, что государь болеет и из своих покоев потому не показывается.

Карета ехала не останавливаясь вторые сутки, кругом лежала нескончаемая равнина. Находящиеся в карете терпеливо сносили дорожные неудобства. Утром третьего дня распогодилось. Жара стала припекать нестерпимо, пот пропитывал рубахи насквозь. Неожиданно впереди показался холм более ста саженей в высоту. Карета остановилась у его подножия. Три князя взяли государя на руки и понесли его наверх. Подъём был крутой, и три старика, хоть и кряжистых, кряхтели и шли из последних сил. Стрельцы остались у подножья, ни один не посмел пойти следом.

Поднявшись на вершину, князья положили государя в самом её центре, а сами разошлись шагов на пять в разные стороны и сели на землю, скрестив ноги. Сидеть на такой жаре было невмоготу, к тому же из самой горы тоже шёл какой-то жар, хотя внутри земля была холодная. На небе ни облачка, солнце нестерпимо печёт. Со стороны можно подумать, что у бояр от жары помутился разум. Но на горе нет бояр, нет и царя. На горе лежит великий князь московский и владимирский, а вокруг него сидят князья Ростовский, Новосильский и Стародубский. Свершается таинство старое, церковью запрещённое, в стародавние времена проводившееся над Дмитрием Донским, когда он с поля Куликова вернулся, кровью харкая.

Ни ветерка, ни дуновения. Всех четверых мучает жажда, но они не двигаются с места. Внизу у кареты воды, да и других напитков, сколько хочешь. Время почти не движется. Солнце обжигает лицо, шею, руки, иногда кажется, что сейчас упадёшь замертво. Но князья стойко продолжают терпеливо всё сносить.

Под вечер отнесли царя вниз, и карета двинулась в обратный путь, но уже без прежней спешки, и трёхдневный путь был проделан за четыре дня.

Восьмого августа царь присутствовал в думе и работал весь день, правда, кожа на его лице чем-то напоминала вяленое мясо.

Князь Андрей Григорьевич Ромодановский восстанавливал усадьбу, в которой родился. Обновлял свой, а точнее, дедов дом и избы крестьян. По его приказу поставили новый скотный двор, очистили пруд, побелили церковь. Село было просто не узнать. Отец его не тревожил, царь службу не спрашивал, как-никак четырнадцать лет плена, и князь отдался сельскому делу, восстанавливая свою вотчину, отцом запущенную. Ничто князя не отвлекало. Лишь за неделю до сентября приехали брат Михаил с женой и сыном Андреем и двоюродный племянник Фёдор с женой на сносях. Да отец прислал из монастыря трёхлетнего Ваньку, незаконнорождённого сына Воротынского, пусть побегает по деревне, пока тепло.

Андрей Григорьевич, взвалив заботу о них на кормилицу, ездил по окрестным полям и деревням, самолично присматривая за началом сбора урожая. Заниматься гостями ему было некогда, они были предоставлены сами себе. Дети и женщины время проводили в саду, а князья Михаил и Фёдор – в старой вифлиотике в спорах. Оба в последнее время зачастили к вдовой царице Наталье Кирилловне и остались недовольны воспитанием царевича Петра. Однако оба дали царице денег на её нужды.

Сегодня в саду была вся семья. Князь Фёдор, сощурившись от солнца, как китаец, злился, что по совету отца отправился в деревню.

С выздоровлением государя его жизнь стала резко меняться. Стараниями отца и двоюродного деда его наделяли новыми должностями, званиями и чинами, будто выращивая в противовес князю Ваське Голицыну, что ныне многие дела на себя взвалил, будто давали зарок отпихнуть его.

Кусты боярышника раздвинулись, и к князю Фёдору Юрьевичу подсел князь Андрей Григорьевич, вернувшийся с тока.

   – Ну што, Федя, можа, поведаешь мене, што старики удумали, а то отец ничего не говорит, от дел бережёт. Хочет, штоб я дома пообвыкся. То, што тебе после мово отца прозвание Стародубский носити, то я понял и не противу того, но вота што ещё они задумали?

Князь Фёдор стал ещё суровей лицом.

   – Отец твой считает, што государю месяцев шесть-восемь жизни осталоси. За энто время они хотят вернути ко двору боярина Матвеева, начати создание нового войска, добитси провозглашения царевича Петра наследником, через голову царевича Ивана, прекратити дело с церковным расколом, благо Никон по дороге из ссылки скончалси, туда же хотят отправити и Аввакума, ибо считают, што Руси ныне не до церковных распрей.

   – Фёдор Алексеевич ни один указ о смертной казни не подписал и с Аввакумом не подпишет.

   – Хотят воспользоватьси последними днями, хто потом узнает, подписывал царь перед смертью указ о казни али не подписывал.

Андрей мрачнел на глазах.

   – Кабы потом на нас та кровь не пала, што они хотят взбаламутити.

Оба замолчали. Солнце играло в листве, князь Фёдор ещё что-то хотел поведать Андрею, но в это время его жена издала громкий крик, чем оповестила о начале схваток. Её взяли под руки и увели в дом. Всего лишь через полчаса кормилица принесла Фёдору сына и спросила, как он его назовёт, князь посмотрел на Ваньку Воротынского и зло сказал:

   – Иваном.

Так на свет появился последний Ромодановский по мужской линии. Жизнь этих двух Иванов будет совершенно разная. Одному суждено будет прожить её в монастыре, другой будет купаться во власти и достатке, наследует после отца титул князя-кесаря, но оба умрут в январе 1730 года, став последними представителями своих родов, последуя за последним Романовым.

Первого сентября, в день встречи нового года, всё было как всегда. Торжественный въезд государя в город, с пышной свитой и парадно одетой охраной, с раздачей мелкой монеты нищим, с пиром в Золотой палате для богатых и сановитых. Было такое впечатление, что все забыли о смерти царицы, произошедшей полтора месяца назад. Что-то творилось и с государем. После выздоровления он почти не занимался делами, выезжал на охоту чуть ли не через день, устраивал пиры, объедался до одышки, даже стал перебирать бражного на пару с князем Владимиром Долгоруким. Однако с новогоднего пира в свои покои он вернулся трезвым. В покоях его поджидали сестра Софья, Иван Михайлович Милославский и Иван Максимович Языков.

   – Я не ведаю, што за спешка обсуждать их-то щас, среди ночи, – устало произнёс государь.

Софья сделала елейное лицо:

   – Я понимаю, братец, ты устал, но наступил новый год, а Агаша осталаси там, в старом. Государственные интересы требуют, тебе нужно выбрати новую жену.

Фёдор даже не удивился. Взяв горящую свечу, он подошёл к иконостасу в углу, перекрестился, после чего медленно повернулся:

   – Ну так найдите мене невесту. Если она мене понравитси, я возьму её в жёны.

Царь усмехнулся, а лицо Милославского стало довольным, что не ускользнуло от Языкова, – видно, у дядюшки кто-то уже был на примете. Языков подался ближе к государю:

   – А если заведённым порядком? Разослати воеводам указ. Те на месте подберут самых красивых девок, лучших дворянских семей, а ты тута выберешь из них лучшую, што тебе глянетси. Так и отец твой делал, и дед, да и сам государь Иван Васильевич Грозный.

Фёдор устало махнул рукою:

   – Если в течение года в Москве никакая девица не приглянется мене, так и содеем.

Софья показно всплеснула руками:

   – Государь, год ждати долгонько, ты наследника имети должон.

Фёдор пришёл в ярость и зло произнёс:

   – Наследника уже ищете, а мене ведь всего двадцать лет, не рано хороните?

   – Феденька, да живи ты хоть сто лет. Разве мы об энтом? Мы о будущем державы печемси. У меня у самой до сих пор Агафья и Илья в сердце.

Фёдор смягчился, сказал устало:

   – А што наследник? За ним дело не станет, вона Пётр подрастает.