Текст книги "Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич"

Автор книги: Андрей Гришин-Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)

Сидящий за письменным столом царевич Фёдор передвинул тяжёлую стеклянную чернильницу. Его глаза выражали неизмеримую усталость и печаль. Месяц прошёл, как он встал с постели, но из своих покоев ещё не выходил. Грудь побаливала, и бил кашель. Три-четыре сотни книг, что были собраны по повелению царя, давно были прочитаны, и занять себя было нечем.

Дверь в покои открылась, и зашёл царевич Пётр. Глаза-крыжовники посмотрели на брата, и здоровенькие ножки протопали к постели. Взгромоздясь на одеяло, он уцепился за ворот и затряс Фёдора:

   – Пойдёма к лошадям.

   – А мамки?

   – А я от них сбежал.

   – А матушка-государыня не возбранитси?

   – А мы ея не скажим. Ну, пойдём, пойдём... – с особым упорством стал уговаривать младший брат старшего.

   – Ну пойдём. – Фёдор приподнялся, беря посох.

   – А на маленькой лошадке дашь покататься?

   – На поне, што ж, покатаешься.

Пётр радостно взвизгнул и запрыгал по покоям. Фёдор довольно сверху вниз посмотрел на брата. Не спеша с Иваном Хитрово и бароном Брюсом они спустились к конюшне. На пони надели маленькое седло, и Данила Ментиком покатал царевича. Тот с непередаваемой серьёзностью сп дел в седле, торжествующе смотря на окружающих. Более часа он не слезал с седла и затем радостно вернулся в покой царевича Фёдора. Вместе они разобрали все старые игрушки Фёдора, деревянные сабли, башни, медведей, и Пётр отобрал всё, что ему нравилось. Когда государыня Наталья Кирилловна пришла забирать сына, Пётр сидел и слушал, как брат читал ему о Бове Королевиче. Впервые она почувствовала слабый проблеск тёплого чувства к Фёдору.

Ни единый звук не нарушал покоя, кроме чистого голоса царевича Фёдора, с выражением читающего сказку. Царица тихо присела у двери, не мешая детям. Когда сказка была дочитана, она позволила братьям вместе пообедать, приняв трапезу в покоях царевича Фёдора, и лишь затем увела Петра.

Утомлённый прогулкой, царевич Фёдор проспал до вечера, когда царица пригласила его на свою половину, где театральная труппа поставила для него и царевича Петра ту сказку, что он читал днём. Фёдор был поражён представлением. К себе ушёл задумавшись, пытаясь понять и определить для себя это новое чувство.

Два месяца лета пролетели, а обе армии не двигались с места. Ни донские казаки не продвигались на юг и не строили городки, ни армия Ромодановского-Стародубского, переправившись через Днепр, не двигалась вперёд. Небольшие стычки с татарами ничего не решали.

В первых числах августа царь собрал большую думу, хоть то было не ко времени. Из сорока бояр в Москве было лишь восемнадцать.

Думу собрали в большой Золотой палате, решение должно было быть важным. Скамьи, внесённые ещё до заутрени, были покрыты персидскими коврами. Все рассаживались чинно, согласно «месту».

Боярин Родион Стрешнев сел ближе всех с царским троном. Князь Никита Одоевский ухмыльнулся в бороду спесивости Стрешнева. Все понимали, что Стрешнев отошёл место на десятое. В палате собралось более двухсот «лучших людей». Ждя царя, перешёптывались.

Царь явился в сопровождении сына Фёдора, князя Ивана Воротынского, воссел на трон, царевич и Воротынский расположились на отдельно приготовленных креслах. Встав пред очи царя и перед думой, стольник Семён Алмазов рассказал всё, что он видел в армиях Ромодановского-Стародубского и Самойловича, поведал о разговоре с Лизогубом и ещё с несколькими правобережными полковниками. Дума внимали молча. Когда стольник закончил говорить, первым встал боярин князь Долгорукий Юрий Алексеевич:

   – Из услышанного можно уразумети, што князь Григорий войско подраспустил. Желают они соединятьси с поляками, не желают. Новость кака. Послать государев указ, и усё.

Тут же встал Матвеев:

   – Указ послати можно. А вота если, встретившись, войска, вместо того штобы пойти турка бити, начнут друг другу морду кровавить, што тогда? Вота што мени пишет гетман Самойлович. – Артамон Сергеевич достал из-за пазухи свиток: – «Мене, гетману, и всему войску лучше ва смерти приняты, нежели от поляков в бесчестии и порабощении быти. Если мне и боярину перейтить за Днепр, то это всё равно што руками нас отдати полякам: у них только речей, што московская пехота способ на городов доставати, позовут нас неволею хана в полях искати и им Каменца-Подолъского доставати, начнут называть мужиками и своими подданными, бить обуха ми, спрашивать кормов, выговаривать: вы нас в позднее лето вызвали, вы и кормите; а казаки теперича и неполякам не спускают, турок и татар побивают: так чего доброго ждати? Начнут битися. Ни на один час нельзя соединятися с поляками. Полякам всего досаднее то, што на этой стороне малоросские люди живут под рукою царскою во всех вольностях, покое и многолюдстве; полякам непременно хочется, штобы какой-нибудь хитростью эту сторону в свои руки прибрати и так же, аки ту сторону, разорити и людей погубити; особенно этого добиваетси коронный гетман, князь Дмитрий Вишневецкий, потому што на этой стороне их местности бы ли. Мне и всему войску нужно не то, штобы ecu коронные и литовские войска пришли к Днепру, нам нужно, штобы ни один поляк в этих местах и в помине не был.

А присяга их известна: боярина Шереметева за присягою в Крым отдали! Теперича короля своего на Украине покинули и разошлись по домам. Придут времена, и мы вернём усю Украину до Перемышля и Холма».

Теперь поднялся со своего места и князь Иван Борисович Репнин:

   – Да если тако содеитси, то энто сильно осложнит наши отношения с Польшей, – пробасил он.

Царь молчал, ждя предложений. Говорили ещё много и приехавший из Киева Алексей Никитич Трубецкой, и волемудрствующий Василий Семёнович Волынский, и глава Пушкарского приказа Иван Иванович Баклановский, и, как всегда, Тараруй, Хованский Иван Андреевич, но конкретных предложений не было. Сверкали расшитые катаным жемчугом кафтаны, а вот речи мыслями не сверкали. Наконец встал окольничий Шепелев Аггей Алексеевич:

   – Я думаю, што на Днепре надоть оставить всё аки ести, а основной удар нанести по Крыму. Давно пора повязать кровью Серко. Запорожский атаман много говорит и пишет, а дела мало. Поставить его перед делом. Собрать конницу татарскую, калмыцкую да донских казаков да неожиданно послати к запорожцам, тем ничего не останитси, аки присоединитьси к походу.

Предложение было неожиданным и завораживало всех какой-то невыполнимостью. Решено было поставить во главе похода воеводу князя Каспулата Мурцаловича Черкасского, а младшим воеводою при нём стольника Леонтьева и дать в помощь конный стрелецкий полк головы Лукашкина. На том и договорились.

Через четыре дня князь Черкасский со стрельцами отбыл на Дон.

Андрей Алмазов вернулся в Москву в середине августа, когда купающаяся детвора всё ещё облепляла берега Москвы-реки и Яузы. Девки ходили в сарафанах, а степенные женщины в летниках. И ни хлебный, ни брусничный квас от жары не спасал.

Жена была рада его возвращению и заметно суетилась. Нянька помогала ей накрывать на стол.

   – А ты знаешь, твоентоя сестра Ларина венчаласи без тебе с Ярмиловым.

Андрей, хлебавший окрошку, поперхнувшись, чуть не подавился.

   – Тут великий пожар в Белом городе был, так весь двор Ярмилова погорел. Так што они обвенчались без особого пиршества. Лишь Суворов присутствовал.

Андрей поводил ложкой в тарелке:

   – Так ведь всё к тому шло.

Оксинья всплеснула руками:

   – Ну тебя бы подождати могли. Брат всё ж таки, хоша и двоюродный. Можно подумать, их время поджимало.

   – Ну поженились и поженились. Ты лучшева скажи, когда Семён придёт.

   – Да должен к обеду. Марфа уже стряпает.

Андрей насытился и отодвинул пустую миску:

   – Я тогда подремлю до его прихода.

Оксинья быстро разобрала постель, и Андрей улёгся. Сон с дороги пришёл почти сразу. Семён, пообедав сам, разбудил брата, присев возле кровати:

   – Штой-то на энтот раз ты не спешил в Москву?

   – Да чегой-то не тянуло.

   – Што со смертью хамовнической Алёны нихто не нужен стал, ни брат, ни сын?

   – Ну што ты, не от брата, ни от сына не отрекусь даже на дыбе, – заулыбался Андрей.

   – Балабон, правильно нянька говорит. – Семён заулыбался в ответ и похлопал брата по плечу. – Вставай, пойдёма до Страстного монастыря, тама сегодня патриарх Иоаким к погорельцам обращатьси будет. Я послал холопа до Ермилова. Трофим с Лариной туда подойдут. Оксинья говорила, што ты с ними поговорить хочешь.

   – Я уж и не ведаю, можа, мене в их дела не лезти.

Однако Андрей поднялся и стал одеваться, после чего они вдвоём вышли со двора и пошли к Неглинке.

Андрей увидел последствия пожара, которые ужасали даже через два месяца. Плотники и мастеровые заполняли улицы. Все спешили восстановить хоромы, палаты и дворы до первых холодов, и хоть это была боярская часть. Москвы и многие хозяева не скупились, однако по сказом ному повелению дом не поставишь, под крышу не был возведён ещё ни один дом. Перейдя выгоревшими дворами с Неглинки на Петровку, братья прошли к Страстному монастырю и через боковые ворота вошли на его территорию.

Трофим с Лариной уже поджидали их чуть в стороне, ибо возле собора стояла толпа.

Алмазовы не успели подойти, когда вышел патриарх Иоаким, и большая часть народа встала на колени. Кто победней, ждали церковной раздачи, но с деньгами патриарх не спешил. Его голос зазвучал над толпой:

   – Многие погорельцы шлют ныне хулу небу, а такого быти не должно. Мы, братия и сёстры, прославляя Матерь Божью, должны любить Ея. Она нас-то любит. Она нас покрывает любовью Своей, за нас молитси. Она любит нас аки детей Своих. Так почему же мы не любим свою Мать? Она ведь и мать наша – Мать всех христиан, и Матерь Божья, поэтому Она имеет великую силу и благодать. И прославляетси по силе молитвы после Бога, в то же время являясь заступницей Руси перед Ним. «Яко вси к Теби прибегаем, яко нерушимей стене и представительству».

Речь патриарха всё продолжалась, но Андрей с Трофимом уже не слушали, отойдя подальше от толпы, ближе к надвратной церкви.

   – Што, Андрей, ты противу того, што я взял твою сестру за себя?

   – Ты ж боле холопок любил, дюжинами менял, а паки заново начнёшь? Ты ведь даже втихую не умеешь, всё на виду.

   – А сам?

Андрей вздёрнул головой, как конь.

   – К тому же время поганое, вдруг тебе противу турка возьмут?

   – Когдай-то на Руси время не поганое было?

   – Ну энто как кому. Милославские с Салтыковыми в эту бучу не полезут.

   – А ты полезешь?

   – Да. Хочу судьбу ещё раз испытать. Слышал, казаков хотят послати на Крым набегом. Попытаю счастья с ними.

   – Я с тобой отъеду, вот и проверю свои чувства к Ларине. Можа, мене только чистота её притягивает. А сложу голову, так и сестра при тебе останетси.

   – Не в святом месте будет сказано, чёрт мене за язык тянет. Не к добру энто, Трофим, только венчалси, осталси бы ты дома.

   – Постарею, насижусь.

Молча они вернулись к Семёну и Ларине. Сестра с вопросом посмотрела на Андрея, но тот молчал. Не дожидаясь окончания проповеди патриарха, разошлись. Семён вернулся в Посольский приказ, Андрей направился домой.

Семнадцатого сентября, в день восемнадцатилетия царевны и великой княжны Софьи Алексеевны, слушал государь Алексей Михайлович всенощною в церкви Преподобной мученицы Евдокии. Того ж дни слушал государь обедню у Благовещения Пречистой Богородицы. А на государе было платья: опашень, зуфь бруснична, ферязи, тафта ала, испод черева бельи, зипун, тафта бела с меньшою обнизью, что с городы, шапка – бархат червчет с душкою, петли низаны с жемчугом. Посох индийский с костьми, подножье суконное. Перстни два фряжские. Да большая жуковина золотая, царской златницы.

А на женской половине Кремля царевна Софья давала пир, потчуя «сахарными» блюдами приглашённых и сестёр, и мачеху государыню-царицу, и тёток, и боярынь, всего более трёхсот позванных. Однако, особо потчуя любимую тётку царевну Татьяну Михайловну, Софья была весела, не чуя беды. А до царя наконец-то дошли слухи о связи Софьи с Василием Голицыным, а пристава Тайного приказа подтвердили эти сведения.

Царь был в гневе, и чем больше себя сдерживал, тем больше распалялся. Участь дочери была решена. Ей оставалась одна дорога – в монастырь. А вот что делать с Василием Голицыным? Род влиятельный, большой, более двадцати князей при дворе и на воеводствах. А этот вон какой прыткий, вот и послать его к Ромодановскому в войска, пусть там свою прыть показывает. Решение пришло, но по сравнению с оскорблением царского достоинства казалось мизерным, хотелось что-то ещё измыслить, чтобы другим неповадно было. Вот что, пусть соберёт, да на свой достаток, двести боевых холопов, с ними и отправляется. Порядком потратит свою казну, сразу попритихнет.

Под вечер окольничий князь Василий Голицын был вызван пред царёвы очи, в малую Золотую палату. Кроме царя в палате находился боярин князь Михаил Андреевич Голицын.

Царь с презрением посмотрел на бритое лицо князя Василия:

   – Мы своей волею повелеваем тебе, князю Василию, сыну боярина князя Василия Андреевича, собрать в течение четырёх месяцев двести боевых холопов и отбыть под руку воеводы боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского-Стародубского и быть при нём до моего повеления. Дальнейшее в поведении и поступках твоих объяснит старший в роде твоём боярин князь Михаил Андреевич.

Оба князя Голицыных, пятясь, покинули малую Золотую палату.

   – Ну што, добился своего, – тихо зашептал Михаил Андреевич двоюродному брату. – Рази я тебе не предупреждал?

Князь Василий молчал, он был готов к худшему.

   – С Москвы съедешь и до отъезда в войско в Кремль ни ногой, – продолжал старший Голицын. – Даже не пытайся с царевной встретитьси али отписать ей, только хуже сделаешь. Об сыне да об нас подумай. Понял ли?

В этот день царевна Софья была объявлена послушницей Новодевичьего монастыря. Кто мог предположить, что постриг произойдёт лишь через четырнадцать лет.

С утра семнадцатого сентября с полевого дозора прискакали два казака с вестью, что по степи к Запорожью движутся донцы с калмыками «в силе большой» и при знамёнах и хоругвях. Эта новость застала Серко врасплох, он не ведал, чего ожидать и что предпринять.

Через час показалось воинство. Князь Черкасский вёл три с половиной тысячи донских казаков под предводительством атамана Фрола Минаева, пятьсот казаков городецких во главе с Трофимом Ермиловым, тысячу конных стрельцов с головой Лукошкиным, две тысячи калмыков с Мазин-мурзой да тысячу татар казанских.

Дружба донцов с запорожцами длилась уже дольше века и была скреплена совместно пролитой кровью, так что запорожцы, не ожидая решения атамана Серко, переправились с Хортицы на левый берег. Тем самым Серко был поставлен перед готовым решением круга, к полудню две тысячи запорожцев присоединились к войску Черкасского, и десятитысячное конное воинство двинулось к Перекопу, к вечеру преодолев более ста вёрст.

На рассвете восемнадцатого сентября у Перекопа с западной стороны причалила плоскодонная галера, на которой прибыл Азеф-Мурат-паша, попавший в немилость с сотней янычар. Его встречал глава татарской охраны Перекопа мурза Азвяк. Ворота были раскрыты, сонные татары с безразличием смотрели на сановитого турка, не давшего им выспаться. Но вдруг тишина была оглашена воем, гиканьем, свистом. Огромная конная лавина покрыла горизонт и в считанные мгновения оказалась у стен Перекопа. Одним из первых летел Трофим Ермилов, его жеребец храпел, остервенело водя глазами.

Азеф-Мурат-паша, считавший свою ссылку в Крым позором, выхватив ятаган, смело шагнул навстречу своей смерти. Ятаган сверкнул в лучах солнца, перерубая передние ноги коню, но Ермилов ещё успел рубануть пашу по голове и, падая, услышать хруст собственных шейных позвонков. Смерть наступила почти мгновенно.

Татары же, видя превосходство нападающих, большей своей массой отступили вглубь полуострова. Небольшие отряды татар разбегались в разные стороны, но противник этим не пользовался. Не имея определённых намерений, Черкасский двое суток бросался от селения к селению, не подходя к городам. Слух о христианском воинстве распространился по Крыму с неимоверной быстротой. К Черкасскому потянулись пленённые христиане: русские, поляки, армяне, последних было особенно много. Военный лагерь постепенно превращался в табор. Двадцать первого сентября князь вывел из Крыма воинство с примкнувшими к нему освобождёнными людьми. Две сотни Городецких казаков и две сотни донских прикрывали отступление. Андрей Алмазов возглавлял их.

Жара не спала и к концу сентября. Мухи были везде, назойливо летая целыми роями и жужжа. Это раздражало царицу, которая должна была разродиться с часу на час. Мамки и повитухи находились рядом. Петрушу отвели к брату царевичу Фёдору, последнее время царица не была против их дружбы. С маленькой царевной Натальей сидели старухи Трубецкая и Сурьмская. Время шло. Царь метался в своих покоях, не зная, что подумать. Если Петра царица родила восьмимесячным, то с этим ребёнком недели две, как переходила. Волновались все: и дочери царя от первой жены, и его сестры, которые понимали, что если царица Наталья Кирилловна родит второго крепенького мальчика, царь окончательно окажется в её руках.

Схватки начались, когда от жары уже нечем было дышать. В храмах Кремля служили молебен в помощь разрешения царицы от бремени. Как ни странно, но третьи роды оказались тяжелей двух предыдущих. Царица разродилась лишь к вечеру крупной девочкой, которую по желанию царицы назвали в честь царевича Фёдора Феодорой.

Гонцы разъехались оповестить воевод о рождении царевны, а царь давал пышные пиры двору аж до первого октября. А второго октября собрал думу и во всех парадных одеяниях, со скипетром и державою, в окружении царевичей и светлых князей объявил о пожаловании Матвееву Артамону Сергеевичу титула ближнего боярина. Возглавляя Аптекарский, Посольский, Малороссийский приказы и являясь старшим дворецким Кремля, Матвеев окончательно встал во главе правительства. Выше его власти была только власть царская.

Слякоть и ливни пришли неожиданно. Небо как будто прорвало, и оно разверзлось, неся сплошные проливные дожди. Дорога от Орла до Москвы была одна сплошная лужа. Андрей Алмазов возвращался в Москву со стольником Леонтьевым и конными стрельцами головы Лукошкина. Какая-то тупость сковывала Андрея, перед глазами всё стояло посеревшее перед смертью лицо Трофима. Даже показавшиеся первые заставы перед Москвой не отвлекли его от мрачных мыслей. Оставив строй стрельцов, Андрей направился к дому Ермилова, где должен был поведать Ларине о смерти мужа. Ливень, как будто чувствуя его состояние, обрушился стеной.

Брёвна нового дома Ермилова под проливным дождём казались светлыми, почти белыми, а частокол вокруг двора так и не был достроен. Холоп принял коня, а сенная девка провела в дом. Ларина сидела в светлице сильно укутанная, она плохо переносила беременность, и её знобило и тошнило почти постоянно. Подняв глаза на Андрея, Ларина замахала на него руками:

   – Толькова не говори мене, што Трофим погиб.

Андрей молчал, опустив голову. У сестры по щекам медленно поползли слёзы.

   – Я знала, што энтим закончитси! Ты, ты во всём виноват! Сам не живёшь и другим не даёшь. Из дому бежишь аки зачумлённый и других с собою тащишь. Видеть тебе боле не хочу, ты погубил моё счастье.

Под крики сестры Андрей рванулся из дома, а крики всё неслись ему вослед. Вскочив на коня, он сорвался с места как взбесившийся.

В Древней Руси был чрезвычайно распространён особый вид женской болезни, известный под именем кликушества. Эта болезнь проявлялась в форме припадков, более шумных, чем опасных, и поражала однообразием поводов и выбором мест для своего временного проявления. Та часть литургии верных, которая предшествует пению херувимской и великому выходу со святыми дарами, в сёлах и городах оглашается криками этих несчастных. Крики неслись в такой странной разноголосице, что на всякого свежего человека способны были произвести потрясающее впечатление не одной только своею неожиданностью или неуместной дерзостью, но и поведением присутствующих в церкви. При этом не требуется особенной сосредоточенности внимания, чтобы заметить, насколько быстро сменяется мирное молитвенное настроение присутствующих. На всех лицах появляется выражение болезненной тоски и вместе с тем сердечного участия и сострадания к несчастной. Ни малейшего намёка на резкий протест, ни одного требования удалить «одержимую» из храма. Мягкое и даже сердечное отношение к кликушам покоится на том предположении, что не человек, пришедший в храм помолиться, нарушает церковное благочиние и вводит в соблазн, но тот злой дух, который вселился в него и овладел всем его существом. Злой дух смущает молящихся нечеловеческими воплями и разными выкриками на голоса домашних животных. Чтобы прекратить этот соблазн, четыре-пять самых сильных мужчин охотно выделяются из толпы и ведут больную до царских врат к причастию, искренне веруя при этом, что борются не с упрямством слабой женщины, а с нечеловеческими силами сидящего в ней нечистого, кладут на землю и стараются укрыть белым покрывалом, для чего сердобольные жёны спешат принести ту скатерть, которой накрывали пасхальный стол с разговением, или ту, в которой носили на пасхальную заутреню для освящения яйца, куличи и пасху.

На Покров во время большой службы в Новодевичьем монастыре таких кликуш оказалось сразу две. Монахини и послушницы бросились успокаивать гавкающих и катающихся по полу женщин. В рядах послушниц, облачённых во всё чёрное, была и царевна Софья. Обладая немереной силой, она сжала кликушествующую женщину и поволокла её к царским вратам. Та подняла к царевне голову и хриплым голосом произнесла:

– Не спеши принимать постриг, ты аще будешь владети всем царством Русским, а твоентый милёнок возвернетси ко теби.

Софья вздрогнула и разжала руки, а кликуша вновь бросилась кататься по полу, пока не подоспели другие послушницы.

Всю службу царевна была в задумчивости. А после службы объявила матушке игуменье, что примет постриг лишь после Крещения Господня, чтобы более очиститься от греховных помыслов.

В конце декабря, ранним утром, когда солнце на востоке, застланное зимним туманом-инеем, только что появилось, озаряя новый день, в дом к Алмазову пришёл пан Кунцевич, чем непомерно удивил хозяина, не выказывающего к нему особой дружбы, но уважавшего за ум и верность своим убеждениям.

При виде католического креста на груди Кунцевича нянька и жена Оксинья, плюясь, ушли в другую часть дома. Андрей же не поднялся со скамьи приветствовать гостя.

   – Што привело тебе, пан Кунцевич, до мене в столь раннее время?

   – Помоги мене бежати в Польшу.

Андрей посмотрел в глаза гостя пристальней:

   – Што-то я не пойму. Пошто же я должен тебе помогати? Ты служишь коронному гетману, тайно шлёшь ему вести, я служу в Приказе тайных дел, ты Польше, я Руси. Ты – католик, я – православный.

Кунцевич опустил глаза:

   – Государь ваш, Алексей Михайлович, в ближайшие месяцы приставитси, и не в моих силах што-нибудь изменить в этом. Если среди его целителей и врачевателей буду и я – поляк, из-за меня могут обвинить и Польшу, а то не на руку ни Московии, ни нам. Когда-то я спас твою жизнь, спаси теперь мою.

Андрей надолго задумался. Затем встал, оделся и вместе с Кунцевичем отправился на двор Матвеева. Днём с грамотой к киевскому воеводе отъехал Савелий Сивой. При нем был странный слуга с чисто выбритым лицом.

Минуло Рождество. Ничем не отличалось оно от прежних лет. Так же чинно и торжественно справлялись все обряды, проходили пиры и приёмы.

Шестого января приспел большой выход царский, неотложный – крещенское водосвятие на Москве-реке. Десять тысяч человек облепили оба берега реки, любуясь красивым, величественным шествием, всем чином водосвятия. Зимнее солнце, много дней закрытое тяжёлыми тучами, теперь проглянуло над Москвой, словно для того, чтобы придать больше блеска и красоты всей картине.

В торжественном красивом шествии духовенства и первых чинов двора, при залпах из пищалей и орудии, в полном царском облачении, окружённый семьёй, на водоосвящении побывал Алексей Михайлович, Служил сам патриарх со всем кремлёвским клиром, в сослужении митрополитов, какие только были в тот день на Москве.

Парадные столы были после этого приготовлены во дворце. И царь сидел за утомительной и долгой трапезой до самого её конца. Только ел очень мало. Пил больше, но не любимые свои водки, фряжские вина, а квасы и лёгкую брагу, словно испытывал большую жажду.

   – Знобит мене штой-то, – сказал он негромко Наталии, которая заметила ему, что он очень бледен. На пирах от жары и вина, которое приходилось пить, отвечая на здравицы, лицо Алексея обычно краснело.

   – Знобит... Што же не встанешь, не уйдёшь? На покой бы тебе, государь. Лекаря позвать бы.

   – Пустое это. Вот велю баньку завтра мене изготовить, погреюсь тамо малость – и как рукой сымет. Дело бывалое. Видать, продуло мене нынче на иордани, на Москве-реке. Хошь и ясный день, да сиверко было, помнишь?

На самом рассвете жарко была истоплена царёва баня. В обширном предбаннике, убранном восточными мягкими коврами, кроме Алексея, находились любимый «мовник» царя, турок крепыш Али, пленённый лет пятнадцать тому назад, лекарь Данилка Гаден и постельничий Иван Нарышкин, брат царицы.

По внешнему виду Алексея всегда нельзя было угадать, что затаённый недуг подточил силы, изнурил крепко сложенное тело царя. Дряблая кожа на теле ложилась складками. Суставы рук и ног сейчас проступала отчётливо, как никогда. А последние дни ноги вдруг разбухали так, что обувь оставляла на них, словно на мягкой глине, глубокие, вдавленные следы.

   – Кровь и влага останавливаютси в жилах вашего величества, – объяснял Гаден державному больному. Но от этого объяснения не становилось легче.

Устав от раздевания, в котором ему помогали Нарышкин и Али, царь раскинулся на белоснежной подстилке, склонясь головой к шёлковой подушке, положенной на полати в предбаннике.

Гаден прикрыл его заботливо лёгким кафтаном на собольем меху, чтобы тело не охлаждалось слишком сильно. Али вошёл в парильню готовить всё для мытья.

Деревянные лавки и потолок были чисто выструганы и блестели, как серебро. Пол, скамьи и весь полок были устланы мягким молодым можжевельником. От ветвей шёл лёгкий приятный аромат. Большой, замурованный в печь котёл с краном был полон кипятка. Тут же находился большой жбан с квасом, настоянным на мяте, чабреце и других ароматных травах. Али зачерпнул квас ковшом и плеснул на раскалённую каменку, чтобы поднять жар в парильне. Душистые густые клубы пара отпрянули от раскалённых камней и заполнили помещение, быстро рассеиваясь, исчезая из виду и оставляя после себя только приятную влажную теплоту и здоровый бодрящий аромат.

Вошёл царь с Иваном Нарышкиным. После первых омовений явился сюда и Гаден с какими-то флаконами, баночками, мазями. Он доставал их содержимое понемногу. Сперва мазал себя и Нарышкина, чтобы удостоверить в отсутствии всяких вредных начал. Затем наносил мазь на кожу больного. Али принимался осторожно и сильно втирать мазь с искусством, каким отличаются только восточные банщики.

   – Можно ль попаритси теперя? – блаженно спросил Алексей Михайлович.

   – Немножко можно, государь. Я побуду рядом, послушаю, аки сердце у вашего величества. А уж коли попрошу, немедля сходите.

   – Ладно, не дитя я малое и не старец столетний, мене от роду лишь сорок седьмой год идёт. Ишь, ровно младенцу дневалому ничего не велишь, – ворчливо заметил Алексей, подымаясь на самый верх полка в клубах свежего, ароматного пара. Это Али подливал квасу на каменку, зная вкусы Алексея.

И минуты не прошло после первых взмахов веником над разгорячённым, покрасневшим телом Алексея Михайловича, когда Гаден, держа пульс, закричал:

   – Буде... Держи... Помоги... Свести надо... Аки бы ж– сомлел.

Осторожно спустили довольно грузное тело Алексея, почему-то ставшее ещё тяжелее. Он, правда, не сомлел, не потерял сознания, но почувствовал сильное головокружение, истому, мешавшую двинуть хотя бы одним суставом, лишающую всяких сил. Состояние было каким-то замедленным и томительным.

«Не умираю ли, – пронеслось в уме Алексея Михайловича. – Так, сказывают, перед смертью, когда душа с телом растаётси, бывает...»

Уложив царя в предбаннике, все трое осторожно, но решительно стали растирать и осушать его мягкими полотнами. А Гаден и понюхать дал из флакона освежающей эссенции.

Государю стало легче.

   – Буде, полно... Один пусть кто, – раскрывая глаза, которые до того были полузакрыты, негромко сказал царь. – Хорошо мене. Ничего. Малость в голове заметило, а теперь совсем ладно. Как давно не было... Вот баня-то и на пользу, да я уж говорил...

   – Так, так, ваше величество. Всё верно. Я прошу милости, уж вы помолчите немножко. Ну, чего вам говорить? Мы и так всё сделаем, что надо вашему величеству. А теперь полежите тихо себе. Ну и ещё лучше буде государю мому. Ну, лежите себе тихонечко.

И Гаден снова осторожно покрыл расписной шубой, укутав до лица Алексея Михайловича. Дал знак Али. Тот ушёл в парильню. Лекарь и Нарышкин молча присели в уголке.

Потянувшись всем телом, царь закрыл глаза и скоро заснул, убаюканный полной тишиной, нарушаемой только плеском воды, проливаемой за дверью Али.

Проспал он около часу и проснулся совсем посвежевшим, почти здоровым. Даже бледно-серый оттенок кожи уступил место розоватой окраске. Поднявшись, он оделся и ушёл К себе.

Несколько дней государь чувствовал себя бодрее обычного. В день именин сестры Татьяны он посреди всей семьи простоял литургию в дворцовой церкви Преподобной мученицы Евдокии.

На следующий день прибыл в Москву большой воевода боярин князь Григорий Ромодановский-Стародубский и смотры были воинские. И взял на те смотры царь сыновей Фёдора и Петра.

После смотра собрались во дворце и стрелецкие головы с полковниками, и полковники солдатских и рейтарских полков, и большие воеводы с генералами. Царевич Пётр с особым любопытством разглядывал иноземных статных, чудно одетых офицеров.

Из тридцати семи солдатских полков только восемь имели полковниками своих, русских. В остальных двадцати девяти полковниками были немцы, шотландцы, датчане, хорваты. Только в стрелецких полках полковники, в большей своей массе носившие звание голов, набирались из русского служилого дворянства.

Из двадцати полковников рейтарского и копейного строя всего пять было с русскими фамилиями: Григорий Тарбеев, Михайло Челищев, Моисей Белемишев, Михайло Зыков и Григорий Шишков. Все были пожалованы царской милостью и допущены ко столу и ещё до вечерни распущены по домам.