Текст книги "Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич"

Автор книги: Андрей Гришин-Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)

Возле большого, нового, каменного, в два этажа дома было безлюдно. Стрелец, стоявший у высокого, в семнадцать ступенек, крыльца, ведущего на второй этаж, остановил её окриком:

   – Чаво надоть?

   – Дьяка Семёна Ерофеевича Алмазова.

   – Да он тя и видеть не пожелает.

Семён Алмазов, с тех пор как Матвеев стал главой Посольского приказа, возвысился очень сильно. Он стал дьяком и правой рукой Матвеева в приказе, был взят в думу. Редкий дворянин теперь не раскланивался с ним при встрече. Алёна это знала, однако в дом к нему идти боялась, вдруг нарвёшься на Андрееву жену, поэтому пришла к посольской избе.

   – Уж ты его, ясно соколика, помоли, уж больно он мене нужен.

Стрелец поднялся на крыльцо и закрыл за собой дверь. Алёна осталась стоять на улице. Солнечные лучи, отражаясь в снежинках, рождали в воображении новые узоры, которые она в ближайшее время выткет. Весть о её мастерстве дошла до царицы Натальи Кирилловны, и ей доверили ткать пелёнки для будущего царского ребёнка.

Семён Алмазов в накинутой на плечи бобровой шубе, ничего не понимая, вышел на крыльцо. Сзади него встал стрелец.

   – Што тебе?

   – Вы уж не обессудьте, Семён Ерофеевич, не поведати ли, аки здоровье братца вашего Андрея Ерофеевича?

   – Ты уж не та ли блудливая жёнка из Хамовников, с коей Андрейка якшалси?

Алёна густо покраснела.

   – Ну, ты совсема стыд потеряла! – неведомо чему улыбаясь, выпалил Семён.

Алёна молча развернулась и побрела от посольской избы.

   – С нима усё упорядке, он во Астрахани, – крикнул Семён вдогонку.

Алёна брела по улице, ни о чём не думая. В душе была какая-то пустота, но вдруг в голову пришла грешная мысль. А ведь недалеко, на Балчуге, живёт ведунья Макриха. Люди говорят, она заговаривает, привораживает, отговаривает, отвораживает, снимает сглаз и даже заклятье кладёт. Может, она поможет, и боль и память об Андрее улетучится.

Алёна заспешила на Балчуг. Здесь снег ещё не разгребли до конца, и, когда нога проваливалась по колено, он заваливался в валенок. Избушка Макрихи стояла во дворе, сбоку от терема дворян Талубеевых, но вход имела с улицы. Заходя в избу, пришлось низко пригнуться да так и остаться. Притолока низкая, пол земляной. Посредине избы стол и лавка из неструганых досок. На лавке сидела сгорбленная старушка в коричневой юбке и душегрее.

   – Прикрой дверь, шибко понизу тянет, – заскрипела она и, когда Алёна выполнила её просьбу, добавила: – Пошто, молодица, пожаловала?

   – Я почитай с полгода уж вдовица.

   – Аль плоть взыграла, сударушка, то дело жизненное, кого-никого приворожить к себе хошь?

   – Да не то, я с им аще при муже миловалась, – тихо ответила Алёна, вся зардев.

   – Так у чем дело, муж помре, он тебе и бросил?

   – Неа, раньше. Из-за того и бросил, што я с мужем воспять жить стала.

   – У тебе с собой ести его што-нибудь?

   – Вот этот тулупчик и шапку он мене подарил.

Старуха резким движением сорвала шапку и бросила на стол. Из-за печи достала мису с каким-то мутным пойлом и поставила рядом. Затем, нагнувшись над мисой, стала что-то быстро и непонятно бормотать. Алёна со страхом смотрела на неё. Ведунья замолчала и посмотрела на Алёну:

   – И привораживать не надо, сам маетси. Но, гордыни аж через край, он тебе не простит, аж не знаю, што подеять.

   – Содей так, штоб я забыла его.

   – Уж больно сильно в тебе засел. По-тёмному ворожити, можешь разуму лишитьси.

   – Што же мене деять?

   – Я на него заклятье наложу, штоб ни яка бабёнка ему полной измоты не несла, штоб только с тобою он её мог получити. А коль найдётси такая, што его воусю порадует, то он сам себе и накажет.

В каком-то забытье, ничего не понимая, Алёна сняла с руки серебряное кольцо и положила на стол. Ведунья вновь заворожила над мисой.

Светлая царица Наталья Кирилловна, которой только недавно минуло девятнадцать лет, сидела у цветного окошка. Её живот так вырос за последнее время, как будто она была на девятом, а не на пятом месяце. Тело её сильно потолстело, а лицо припухло, но царь, казалось, этого не замечал, он был так же ласков и приветлив с женой. Плод же, находящийся в её чреве, с тех пор как стал шевелиться, вытворял невесть что, от чего казалось, что её живот постоянно колышется. Наталья иногда даже боялась положить руки на него. Царь же, наоборот, прижимался ухом к её животу и радовался жизни, бьющейся в нём. Чем ближе становился ей Алексей, тем далее отдалялась его семья. В глазах сестёр и дочерей царя в его отсутствие читалась нескрываемая ненависть. Чем больше ей становилось одиноко, тем больше она скучала по своему «дяде» Артамону Сергеевичу Матвееву, в глазах которого всегда светилось тепло, радость встречи, любовь и участие к ней, и тот всё больше проводил времени с царём Алексеем и царицей Натальей, они даже как бы нуждались в нём. На Рождество Симеон Полоцкий зачитал «венчанной семье» свои вирши, в которых предрекал рождение у царицы сына, который в мудрости и величии поступков превзойдёт всех предыдущих государей Руси. Это было очень смело с его стороны, ибо многие понимали, если родится у царя сын, Полоцкий обретёт большой почёт, как первый, предрёкший рождение мальчика, а если родится дочь, впадёт в неминучую немилость. К тому же наследник престола царевич Фёдор, его ученик, как бы отодвигался неведомо куда.

Царь Алексей появился тихо и неожиданно сзади. Его голова опустилась на плечо, а густая борода упала на грудь Натальи.

   – Лапушка моя, ты чаво пригорюнилась?

Наталья поморщилась, горестно вздыхая.

   – Ну што ты усё вздыхаешь? – тихо произнёс Алексей, поймал руку Натальи и приложил к своей щеке.

– Боюсь я чавой-то, – ответила царица, гладя мужа по руке. Алексей медленно сполз на колени, на большой, покрытый узорами персидский ковёр рядом с женой, стал гладить её живот жадною и робкой рукой одновременно, будто пытался защитить её от страхов, от будущей боли при родах, от нелюбви к ней своих дочерей и сестёр, от наговоров, от всего, от всего...

Неожиданно для всех семнадцатого февраля 1672 года, после завершения Великого поста, умер патриарх Иосафат Второй. Царевич Фёдор, придя на его соборование, близко стоял и смотрел в ставшее восковым лицо старика. Царевич привык к тому, что хоть мало-мальски близкие и чем-то связанные с ним люди уходят к Богу один за одним. К тупой боли в ногах он уже притерпелся, а боль в душе терзала его. Фёдор часто задумывался о своём тёзке, прадеде. Ближний боярин Фёдор Никитьевич Романов, насильно постриженный в монахи под именем Филарет, тоже окончил свои дни будучи патриархом. Он так рвался к царскому венцу и потом первые годы царствования Михаила правил от его имени. А вот ему – царевичу Фёдору – царский венец не был столь желанным.

Он не знал, чего здесь было больше: боязни за честь рода, за Русь под скипетром больного и слабого правителя или боязни за себя. Опираясь на посох, не дождавшись конца службы, он поспешил из храма. Боярин князь Воротынский, как всегда, последовал за ним.

Карета, поставленная на полозья, рванулась с места, и весь двор царевича – за ним.

Прибыв в Коломенское, где отец часто чудил, Фёдор неожиданно для всех в день погребения великого патриарха сам устроил весёлое развлечение, заставив весь двор стрелять по мишеням из русских и татарских луков, пистолей и пищалей. Царевич стрелял и сам, чаще из татарского лука. Но больше всего всех удивил окольничий, стольник Иван Иванович Ржевский, прибывший недавно с Белоозёрского воеводства, казалось, что он может стрелять из любого оружия и попадать в цель. Пули пробивали мишени, впиваясь в деревья, стряхивая снег. Кому-то из окольничих это понравилось, и стали стрелять по шишкам на ёлках, по веткам, по верхушкам деревьев.

Неожиданно ветер нанёс клубившиеся облака, затем появились тучи, всё потемнело, и повалил густой снег. Все гурьбой убрались в тёплый, протопленный терем, где от печей жар быстро растёкся по разомлевшим телам.

Царевич Фёдор, сидя во главе стола, прислушивался к спору Мишки Пронского и Петра Мещёрского, кто первый из них сбил шишку с самой высокой ели. Неожиданно для всех сидевший рядом с царевичем ближний боярин князь Воротынский громко произнёс, обращаясь к нему:

   – Не должно православному царевичу творить веселье во время похорон патриарха.

В палате воцарилась зловещая тишина.

   – Князюшка, милый, ведь я... – Царевич не договорил, поднялся и, опираясь на посох и сгорбившись, в сопровождении постельничего дядьки Ивана Хитрово удалился из палаты.

Окольничий Ржевский подошёл к боярину.

   – Зря ты так, Иван Алексеевич, Федюшке-солнышку забытси хотелось, а ты его боль усю наружу вывернул. Ему и так с детства одна печаль. Раз от традиций, чинности и степенности и отойтить можно.

Двор царевича разбрёлся по отведённым палатам, осуждать Воротынского в открытую больше никто не посмел. Он был единственным во боярстве и к тому же родня царевича – сами разберутся.

Небольшая ватажка всадников, состоящая в основном из солдат и казаков, резво передвигалась по степи. Быстрота скачки почти не давала думать. Однако Андрей Алмазов всё посматривал на скачущего впереди раздобревшего татарина, который явился к нему в Астрахани и сказал, что какому-то Айзы-мурзе до него есть царёво «слово и дело». Если бы татарина не сопровождал русский мужик, Андрей, не доверявший татарам, не в жизнь бы не поехал по этому зову. Странно, но про его деда говорили, что он уважал степняков и даже гостил у некото рых, возвращаясь из Персии с товаром. Андрей не мог понять этого.

Впереди тёмной массой показался табун лошадей. Скачущий первым татарин издал радостно гортанный крик. От табуна отделился маленький старичок на маленькой лошадке, в потёртой лисьей шапке и такого же вида халате. Каково же было удивление Андрея, когда прискакавший за ним татарин, соскочив с лошади, с великим почтением раскланялся перед стариком.

   – Ты тот Айзы-мурза, што послал за мной?

   – Тот, но я ещё не знаю, тот ли ты человек, что нужен мне, – ответил старичок на чистом русском языке, как будто всю жизнь прожил на Руси, чем очень удивил Андрея. Он внимательно вгляделся в умные глаза старика.

   – Што же, поедем, глянем твоих коней, заодно и поговорим.

Старичок медленно тронул вперёд на своей коняшке, и Андрей, поехавший рядом на пегом жеребце, сверху поглядывал на него с непонятной весёлостью. Но его спесь сразу слетела, как только они приблизились к табуну. За свою пускай и не очень долгую жизнь он впервые видел столь грациозных животных. Даже царёва конюшня не смогла бы потягаться в подборе таких великолепных иноходцев.

Он честно признался:

   – Ну, мурза, мене по всю жизнью такой табун не собрать.

   – Я рад, урус, что ты душой не кривишь. С одного жеребёнка начинал. Каждый конь как родной ребёнок.

Андрей хитро посмотрел на старика, что-то в обоих было такое, что сближало их.

   – В энтом годе турки воевать нас собрались, можа, ты для их коней пестуешь?

Теперь старик внимательней посмотрел на Андрея.

   – Коли ты то знаешь, то идём в юрту, большой разговор будет.

Разговор и вправду оказался большим и долгим. Айзы поведал о кочующем по степи Алим-бее, о башкирах, калмыках и астраханских татарах, которых тот хотел поднять против русских. Андрей в свою очередь рассказал всё, что слышал о войне в Болгарии, на Украине и Москве. Айзы иногда делал свои замечания, знание людей и жизни стариком было столь велико, что Андрей проникся к нему сильным уважением. Они обсудили многое. Кто бы знал, что этот разговор спасёт волжские степи от нового бунта и крови. Они вели беседу долго, почти до вечера и, когда всё обговорили, уставшие, будто весь день провели в седле, вышли из юрты.

   – Одного не пойму, – тихо заговорил Айзы, направляясь к табуну, – коли царь обо всём знает, пошто не готовится к войне?

   – Так то на Руси испокон веку, пока гром не грянет, мужик не перекреститси.

Айзы уже давно жил среди русских, но многого до сих пор не мог понять, некоторые вещи его просто раздражали. Не мог он понять и неделанного спокойствия Андрея.

Подойдя к табуну, мурза сам выбрал двух стригунков и двух жеребцов, как дань царю, на чьих землях он вскармливал этот табун. Он был ещё больше удивлён, узнав, что его четвёрка попадёт не к царю, а к наследнику царевичу.

Алексей Михайлович проснулся, когда на Москве били к заутрене. Сегодня он спал отдельно от жены. Царица была почти на сносях, и лекари-иноземцы запретили с ней спать.

В опочивальню вошли постельничий Полтев Фёдор с царевичем Фёдором и два ближних боярина: Богдан Хитрово и князь Иван Хованский. Оба в долгих, расшитых жемчугом парчовых кафтанах.

На нынешней день назначена большая дума. Царь, однако, решил надеть царские одежды лишь после завтрака, а пока приказал принести всё домашнее.

Постельничий Полтев натягивал вязаные носки на больные ноги царя, а Хитрово докладывал о дворцовых делах, когда неожиданно для всех князь Хованский повалился перед Алексеем Михайловичем на колени, биясь головой об пол:

– Ты прости, государь, холопа неразумного за содеянное.

   – Брось, Иван, в чём аще дело?

   – Да я усё о треглавом орле, государь, как о трёх главных титлах государя русского.

   – О том всё ужо было говорено.

   – А я у немчина, золотых дел мастера, для тебе на посмотр золотой скипетр заказал, коли окажетси не понраву, государь, мы его в слиток перельём.

Хованский извлёк из-за пазухи золотой, усыпанный каменьями длинный, в локоть, скипетр, поверх которого восседал, раскинув крылья и как живой, трёхглавый орёл, раскрывший клювы, чем-то напоминая сказочного Змея Горыныча, и воплощая собой титул государя – царя и великого князя всея Великой, Малой и Белой Руси.

Когда-то давно, в 1097 году, съехались русские князья и порешили: «Да каждый держит землю свою», и Русь распалась на двенадцать земель. Скоро каждое из этих княжеств получило определённый титул. Русью стало называться Киевское княжество, Малой Русью – Черниговское, Червонной или Золотой Русью – Галицкое, Окрайней Русью – Волынское, название Крайней Руси получило Переяславское княжество, Черной Руси – Турово-Пинское княжество, Великой Руси – Новгородское, Белой или Залесской Руси – Ростово-Суздальское, а Рязанкой или Отрезанной Руси – Муромо-Рязанское княжество. Каждый титул нёс в себе определённые особенности этих территорий. Так, Окрайной Русью Волынь прозывалась потому, что находилась на границе с Чехией и Польшей, Червонной Русью Галицкая земля стала прозываться из-за красоты её храмов, которые здесь начали строить в начале двенадцатого века, Черной Русью Турово-Пинское княжество прозывалось из-за обилия торфяных болот в этих землях, Великой Русью Новгородчина прозывалась из-за своих огромных размеров. Залесской Русью Ростово-Суздальское княжество называлось из-за того, что лежало среди лесов, а Белой – потому что многие земли вначале не были обложены постоянной данью. Рязанной или Отрезанной Русью Муромо-Рязанское княжество прозывалось потому, что дороги через Ростово-Суздальские земли были прорублены не сразу и торговые пути в Муром шли через половецкие степи. Получалось, что Муромо-Рязанское княжество было как бы отрезано от центра власти, торговли и культуры.

Постепенно одни титулы исчезли или поменяли своё значение, другие слились и стали обозначать одно целое. Так, государь Иоанн Третий, присоединивший Новгородскую землю к Московии, стал пользоваться титулом Великой Руси для всего своего государства. Полоцкое княжество, часть земель которого так же, как Ростово-Суздальские земли, прозывалось Белой Русью, ещё в конце двенадцатого века подчинило себе Турово-Пинское княжество (Чёрную Русь), и Белая Русь стала титулом для всей будущей Белоруссии. А титулы Украйняя Русь и Малая Русь стали едиными для огромного пространства, называемого Малороссией – впоследствии Украины. За шесть воплощением трёх титулов – Великой, Малой и Белой Руси стал скипетр с трёхглавым орлом.

Алексей Михайлович хоть и смеялся над мыслью о трёхглавом орле, но от скипетра отказаться не смог и с этого дня на торжественных церемониях появлялся то со старым, то с новым скипетром, так и не решив до конца своих дней, какой из орлов должен быть на скипетре.

Царь был так зачарован трёхглавым орлом, что даже не посетил этим утром жену, что-то в скипетре было притягательно-языческое.

Яркое апрельское солнце стояло в чистом, голубом небе над крышами Воронежа. Снег набух и потёк ручейками, прорезая сугробы и вгрызаясь в чернозём, потоками сходил к рекам.

Воевода Тюфякин Семён был мужик кряжистый, крепкий. Пил редко, но если пил, то помногу и не пьянел. Сидя на воеводстве, мзды почти не брал, купцов не обижал, дворян не обирал, чем вызывал удивление у всех окружающих, но вот уже девять дней, впервые в своей жизни, он пил до умопомрачения, воеводскими делами не занимаясь. Умерла старуха воеводиха.

Прибывший из Астрахани царёв человек Андрей Алмазов никак не мог его найти, а без воеводы он не мог добыть нужного количества сена для своих коней, а с ним было три десятка конных стрельцов, и для четверых красавцев жеребцов, перегоняемых в царёвы конюшни. Зная, что сегодня девятый день, Андрей отправился на погост, собираясь застать воеводу на могиле супруги.

Когда он пришёл на кладбище, воевода, в распахнутой шубе, с окладистой бородой-паклей, с опухшими от хмельного глазами, уже сидел возле креста на могиле, разговаривая с умершей и не обращая внимания на окружающее:

   – Шибко горько, Парасковея: пошто на после ничо не сказала? Обиду, што ль, затаила каку? Што поучил немного в тот раз, так то не со зла. А мож, ещё за што? Сказала бы – и то легше. А то – думай теперича... Охо-хо... – Помолчал. – Положили вот тябе с краешку, возля Давыдовны. Место хорошое, сухое. Я и себе тут приглядел. Не знаю вот, што теперича одному делать-то?

Воевода вновь замолчал.

Не выдержав, Андрей подошёл ближе к могиле:

   – Да што же ты деешь-то, што ж ты так изводишь себе?

Воевода поднял голову:

   – Ты хто такой?

   – Царёв человек, стрелецкий сотник, подьячий Приказа тайных дел, – почему-то совсем открыто признался Андрей.

   – Ух ты, сыском промышляешь, ну так донеси, червивая душа, князю Одоевскому: воронежский воевода пьёт и воеводских дел не несёт.

   – Брось, Семён Полуэктович, жизня, она всяко выворачивает. Пойдём лутшей посидим у тебе во дому, выпьем, поговорим, можа, теби легчей станет.

Андрей помог воеводе приподняться, довёл и усадил его в возок. Лихо и вмиг казачок, хотя и по рыхлому снегу, довёз их до Воронежа, а затем и до воеводских хором.

Вскорости водка развязала языки, речи стали громче, об умершей, на помин которой собрались, забыли. Воевода Тюфякин поднялся и незаметно увёл Андрея в соседнюю светлицу:

   – До чужого горя у нас никому дела нету.

Андрей вопросительно посмотрел на воеводу.

   – Ты, столичный, на мени такими глазами не смотри, я ужо старый, мене боятси теперича нечего.

   – Брось, Семён Полуэктович, Одоевский на дыбе и стариков не жалеет. Да и тебе не об этом думати надо. Большая война, видно, этим летом придёт. Горя многим хватит.

Разговор стал более спокойным. Мысли воеводы отвлеклись от умершей старухи. Чем больше Андрей ему рассказывал, тем больше личная боль отходила куда-то. Удивительно, как те из русских людей, которые стараются хоть немного сохранить совесть, быстро сходятся.

Расспросив Андрея обо всём, о чём хотел узнать, воевода послал холопа за сеном в собственное поместье, проводил Андрея на двор вдовы купца Возгреева, Лукерьи, с усмешкой сообщив хозяйке, что ставит к ней на сутки на ночлег стрелецкого сотника, на Москву возвращающегося.

В богатом высоком кокошнике и зелёном теплом сарафане поверх рубахи, с неприступным видом и безразличным взглядом, немного округлившаяся молодая хозяйка проводила Андрея в одну из опочивален старого купеческого дома. Вечер был ещё ранний, и спать совсем не хотелось. Скинув кафтан и порты, он упал на перину и будто утонул в ней.

«А купчиха ничаво, но ух, больно неприступный вид, видать, у её ктой-то ести, иначе так бы не ломалась», – подумал Андрей. На память пришла Алёна, но он выгнал её образ.

Пьяно ухмыляясь неизвестно чему, раскинулся на постели, блаженно прикрыл глаза. Почти уже четыре месяца он не спал на такой постели.

«А можа, всё-таки попробовать ночью пробраться в ея ложницу, можа, не откажет?» – вновь зазудило в мозгу.

Перевернувшись на другой бок, Андрей зло сжал зубы: «И чаво располяю себи, токо хужея будет».

Сумрак окутал ложе и сознание Андрея, и он незаметно задремал. Но сон был какой-то беспокойный, прерывистый. В очередной раз он проснулся в кромешной темноте, почувствовав, что что-то мягкое и тёплое прижалось к нему. Открыв веки, он увидел перед собой глаза купчихи. Куда только делась её неприступность. Он обхватил её и прижал к себе сильнее, почувствовав, что она чересчур горяча.

«В бане была, – догадался он, – а я грязный, потный с дороги, как пёс дворовый».

Купчиха распалилась быстро, податливо выполняя его желания. Её пыл не утихал и с появлением лучей рассвета. Андрея радовала ненасытность вдовы. Решив отыграться за месяцы воздержания, он хотел выжать себя до изнеможения, с новым остервенением придумывал что-то новое, желая насладиться вволю. Вдова издала блаженные стоны, когда неожиданная и острая боль в затылке прорезала Андрея насквозь. Заскрежетав зубами и судорожно вцепившись в одеяло пальцами, он скатился с купчихи. В глазах потемнело, а мозг всё сильнее сдавливала какая-то неведомая сила.

Вдова ласкала его грудь и целовала шею, приговаривая:

– Какой же ты сладенький, сахарный, – и не было даже сил оттолкнуть её.

Боль в затылке не прошла даже после того, как Лукерья ушла. Утром купчиха накрыла богатейший стол со всевозможными яствами, но боль убивала любое желание к пище. Холодно распрощавшись с Лукерьей, не прощаясь с воеводой, он покинул Воронеж вместе со своими стрельцами.

Царица Наталья Кирилловна сидела в девичьей с непокрытой головой, любуясь игрой рассветных лучей майского солнца на слюдяных и цветных стеклянных оконцах патриарших кремлёвских палат. Подходил к концу восьмой месяц её беременности, и ближние боярыни уже не отходили от царицы. Её огромный живот удивлял многих, поэтому повитуху Мареевну со Знаменки, что соперничала с Евменовной из Хамовников, содержали тут же, недалеко от царицыных покоев.

Мамки испугались, когда увидели как царица сжимает кулачки, думали, что она гневается, однако Наталья Кирилловна вдруг неожиданно, как рыба, выброшенная на берег, стала хватать ртом воздух. Первые схватки моментально принесли боль, а с болью – вскрик. Сообразив, в чём дело, две мамки бросились за Мареевной, а ближняя боярыня стала упрашивать матушку-царицу начать читать молитву, чтобы рождающийся царевич рождался под молитву. Две другие боярыни помогали царице разоблачиться, оставив лишь исподнюю рубаху. Второй приступ заставил Наталью Кирилловну вцепиться в спинку ложа и натужиться, сжав зубы. Когда повитуху Мареевну ввели в опочивальню, ближняя боярыня, омоченная водами, уже держала на руках очень крупного для новорождённого мальчика с выпученными, как два крыжовника, глазами. Мареевна бросилась перетягивать пуповину. В это время колоколец на часах оповестил о переходе от ночи к утру, начинался день, 30 мая 1672 года.

Одна из боярынь бросилась оповестить царя о рождении сына[121]121
  …о рождении сына. – Петра I (1672-1725).


[Закрыть]. Алексей Михайлович, накинув лишь верхнюю одежду, примчался в царицыны покои. Под Натальей Кирилловной уже поменяли перину и постельное бельё. По облику царицы почти нельзя было сказать, что она только что перенесла роды.

   – Наташенька, радость моя, сын, большой, одиннадцать вершков в длину. Проси чаво хошь.

   – Дядюшка, Артамон Сергеевич, рассказывал, што в землях иноземных, особенно в Аглицкой, есть лицедейство, театром прозывается, всякие жизненные истории показывают и рассказывают, а также из Священного Писания.

   – Будет тебе театр, лапушка моя, всё, што пожелаешь, будет.

Царь указал немедленно послать «со вестью» о радостном событии к боярам, окольничим, ближним людям, ко всем придворным чинам и слугам. Ранним утром уже заблаговестили в большой соборный колокол к молебну. Тут же состоялся и торжественный царский выход.

Возвратившись после молебна во дворец, государь пожаловал чинами окольничих отца царицы Кирилла Полуэктовича Нарышкина и Артамона Сергеевича Матвеева. На Руси ещё не объединяли полки в бригады, дивизии и корпуса, но в честь рождения сына царь пожаловал шестерых полковников: постельничего Фёдора Полтева, Франца Вульфа, Аггея Шепелева, Корнелиуса ван Букговена, Матвея Кровкова и Афанасия Трауэрнихата – воинским чином генерал-майор. Должность постельничего была передана старшему брату царицы – Ивану Нарышкину. Афанасий Хрущев, Семён Алмазов, Александр Карандеев были пожалованы стольниками.

Затем в передней палате, по обычаю, угощали водками, винами и разными сладостями всех участников торжественного выхода.

Через два дня должен был начинаться Петров пост, поэтому новорождённого решено было назвать Петром, ибо так указал Господь, а крестины и торжественный пир отложить до конца поста, до разговления. Придворному иконописцу Симону Ушакову[122]122
  Ушаков Симон Фёдорович (1626—1686) – русский живописец и гравёр.


[Закрыть] было велено смерить новорождённого в длину и ширину, вырезать по тем размерам кипарисовую доску и изобразить на той доске образ Живоначальной Троицы и апостола Петра.

Москва начала готовиться к крестинам. За этими событиями никто не обратил внимания на смерть уморившего себя голодом Ивана Глебовича Морозова.

В доме Алмазовых праздновали пожалование Семёну стольника. За накрытым праздничной красной скатертью столом сидели оба брата с жёнами и детьми, старая кормилица, Савелий Сивой и Трофим Ермилов.

Жена Семёна, Марфа, вся светилась в гордости за мужа.

Нянька Василиса, принявши хмельного, всё пеняла Андрею:

– Во смотри, як Семён поднялси, и делом занят, а тебе бы усё по кабакам шлятси. Так весь век шлындать и будешь. Отец бы твой то видел.

Андрей со злорадством посмотрел на немного выцветший кафтан стрелецкого сотника:

   – Хоть такой, пока ношу. Мене многова и не надоть.

Нянька взмахнула руками:

   – И в каго ты такой непутёвый?

   – В няньку, наверно, – съязвил Андрей.

Василиса закрестилась на иконы, бормоча:

   – Господи, угомони балабона.

Семён и правда был счастлив пожалованной честью.

   – Брось, нянька, Андрей своё дело честно деет, – заступился за брата, не желая цыкать на няньку в честь праздника, понимая, жизнь тайная должна остаться тайной.

Оксинья тоже зло посмотрела на Андрея:

   – Горазд он языком молоть, так в сотниках до старости и проходит, лавку и ту на приказчика оставил. – После чего с завистью глянула на Семёна.

Солнце давно встало, и от его лучей в горнице было по-летнему светло, но после праздничного пития голова разламывалась и с полатей слазить не хотелось. Оксинья дважды приносила Андрею рассола и холодных щей, но легче не становилось. Пришлось затолкать в себя стопку водки. Стопки те самые, пробные, со стекольного завода Матвеева. Боль отлегла. Андрей уже собирался встать, когда в горницу вошёл Савелий Сивой.

   – Хватит валятси, – пробасил он, – Артамон Сергеевич тебя к себе кличут.

   – Чё опять стряслоси? – вяло спросил Андрей.

   – Старшина в Малороссии левобережного гетмана Многогрешного повязала, каки-то письма, в измене его уличающи, в связи его с Дорошенко при ём изъяли.

Надев зелёные мягкие сафьяновые сапоги и накинув кафтан стрелецкого сотника, Андрей вяло произнёс:

   – Кажись, начинаетси. – Затем, посмотрев в глаза Сивому, с непонятной злобой выпалил: – Ладно, идём.

Матвеев сидел на лавке в саду перед домом. Простенький кафтанчик висел на нём мешком. Впервые Андрей видел его столь растерянным.

   – Чё стряслоси? – повторил Андрей свой вопрос теперь уже Матвееву. При виде главы Посольского приказа в голове его окончательно прояснилось.

   – Турки переправились через Дунай. Полковник Лужецкий разбил передовые отряды басурман, но при ом токма шесть тысяч ратников, а турок сто пятьдесят тыщ. Он отступил к Ладынежу, где находился гетман Хоненко с трёхтысячным отрядом, турки и заперли их в городе. Визирь Аззем-Магомет-паша прислал грамоту, где требует, штобы мы не сувалися в их дела с Польшей. И в энто время я узнаю, што войсковой генеральный писарь Карп Мокриевич, войсковой обозный Пётр Забелло, житейный судья Иван Домонтович, войсковой судья Иван Самойлович, а также Черниговский, Переславский, Нежинский и Стародубский полковники тринадцатого марта взяли под стражу гетмана Многогрешного, обвиняя его в сношениях с гетманом Петром Дорошенко. Они желают гетманом Мокриевича.

   – Энтого никак нельзя. С Дорошенко переписывалась вся старшина, и Мокриевич такоже. Генеральный писарь просто воспользовался доверчивостью Многогрешного, хитрюща бестия, всех собак на него повесил.

   – А кого же гетманом? Вернём Демку Многогрешного, старшину недоверием оскорбим.

   – А есля тихого Самойловича, он хотя и не семи пядей во лбу, зато не корыстолюбив, вынослив и честен в бою.

   – Ни царь, ни дума на то не пойдут, Самойлович из безродных.

   – А ты ничаго им не поведай. Отпиши в Курск князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому, чай, он тебе не откажет. Если боярин явится на раду и поддержит Самойловича, можно считать его гетманом. И энто надо содеять как можно скорее. На пути турок в земли Правобережной Украины лишь три города, где польские гарнизоны: Львов, Ладынеж, Умань. А тама токося держись, еки дела пойдут.

   – Государь ещё в мае отослал князю Григорию грамоту, где указал яму отъехать в Конотоп и переговорить со старшиной. Я пошлю Сивого сейчас же, да поможет Господь, и изложу ход твоих мыслей, может, чаво ещё успеем.

Матвеев поднялся и направился в дом, жестом поманив за собой Сивого. Андрей последовал за ним. Поднявшись на второй этаж, все трое вошли в вифлиотику. Глава Посольского приказа писал быстро и размашисто, затем приставил к грамоте личную восковую печать и, высыпав в руки Сивого горсть ефимок, с ударением на каждое слово произнёс:

   – О твоей поездке никто не должен ведать, кромя воеводы боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского-Стародубского, коей сейчас на Курске. Есля куда отъехал, поедешь ему вослед. Грамоту надо передати як можно быстрее. Коней покупай с рук, денег не жалей.

Когда Сивой удалился, Артамон Сергеевич повернулся к Андрею:

   – Есля я сейчас, перед крестинами царевича Петра Алексеевича, заикнусь о войне с султаном, Милославские просто спихнут меня с приказа.

   – А рассадить бы их теби на дальние воеводства.

   – Чуть попозжея.