Текст книги "Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич"

Автор книги: Андрей Гришин-Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)

В углу сидевшая нянька Василиса, растроганная речью, тихо заплакала, утирая слёзы с глаз концами платка.

   – Вот ведь и буян ты, и сущий разбойник, а сказал так, чё мене, старуху, слеза прошибла. Деточек оно всегда хорошо. Тебе бы остепениться – из тебе бы человек вышел.

   – Эка, бабуся! Куды мене в люди выходить. Я на себе давно рукой махнул. Дай Бог других в люди вывесть.

   – Обо своём доме думать надобно, – вновь рассерчала старуха, грозя ему пальцем.

   – Посля об этом, Василиса, посля. А щас давай ещё наливочки выпьем.

Мамка любила наливку и потому быстро протянула свою чарочку.

Дети налегали на пряники и хлебный квас. Семён тянул мёд, заедая вяленым мясом вперемешку с блинами с икрой и провесной сёмгой. Женщины, как и мамка-нянька, пили наливку. Лица их разрумянились, посвежели, глаза заблестели, неведомо чему радуясь, особенно Оксиньи, которая не часто видела мужа дома. Какой-никакой, а свой мужик. Андрей же шептался с де Роном:

   – Что морду кривишь, не нравиться, чаво сказал?

   – Ешть в вас, русскых, что-то открытоэ, теплоэ и в то же вьэмя что-то распушченное. Вот ты. Сын к тебэ ластитса, а ты эво отодвигаэшь от сэбя как чужой.

   – Я знаю, чаво он ластится. Иду вчерась улицей, его отрок соседский, сын Дмитрия Величко, бьёт, а он не мычит не телится. Ну я приволок яво до дому и влил плетью разов пять, шесть, шобы в следующий раз мог сдачи давать.

   – Вот и всьо у вас так, пока плетью не вольош, с месте нэ движетса. Околе десяти тысяч стрельцов без эдиного выстрела сдали Астрахань.

   – Энто што. Я с ополченьем в поле на татар ходил. На боях меняли своих голов по три, по четыре и больше на одну неприятельску голову. На конницу смотреть стыдно: лошади негодны, сабли тупые, сами скудны, безодежны, половина ружьями, пищалями владеть не умеют, иной дворянин и зарядить пищаль не могет, не токмо што в цель выстрелить. Убьют двоих или троих татар и дивятся, ставя большим успехом, а своих хотя сотню положи – ничего, так и надоть. Нет попечения о том, чтоб неприятеля разбить, одна забота – как бы домой поскорей. Молются даже: дай, Боже, рану нажить лёгкую, чтоба немного от неё поболеть и от великого государя получить за её пожалование. Много и таких, ню во время бою того и смотрют, где б за кустом спрятаться. Иные целыми сотнями прячутся в лесу, али в долине, аль в овраге, выжидают, как пойдут ратные люди с бою, и они с ними, будто также с бою едут в стан. Я таких двоих сам зарубил. Так и говорят, сволота: дай, Бог, великому государю служить, а саблю из ножен не вынимать.

   – Тэмный народ. Дворянин ничему не учен, потому то творит.

   – Хорошо, кабы так. Левонтий Плещеев[98]98
  Плещеев Леонтий Степанович – судья Земского приказа, убит во время мятежа 1648 г.


[Закрыть] Геродота на грецком языке читал, а второго такого мздоимца и грабителя поди поищи. А сын Афанасия Ордын-Нащокина и умён был, и красив, и богат. Полный дом книг собрал, а поблазнили его иноземцы, и предал родину дедов, бежал в их земли. У каво совести нема, таму и знания не помоги. – Андрей безнадёжно махнул рукой.

Они ещё долго говорили, почти до самого вечера, время от времени прикладываясь к наливке. Провожал Андрей гостя вместе с женой, и, когда отошли от ворот, Оксинья высказалась:

   – И чаво ты перед ним распинался, тожа мне – ближняя родня – на одном солнышке онучи сушили! На своих и пёс не лает, а ты всех охаял.

   – Почему же с хорошим человеком не поговорить. Не трус он да к тому же и не дурак.

   – А я шо ж, дура?

   – Тебе бы барахла побольше, и боле ничего не надоть. За ту рухлядишку отец мене на тебе женил, случись чаво, ты ж мене за алтын[99]99
  Алтын – 3 копейки.


[Закрыть] продашь. И сыны обои в тебе.

   – Спасибочки, што говоришь, што за алтын тебе продам, хошь не за полушку, и то хорошо. А чё ж, немчур твой тебе не продаст?

   – Можа, и не продаст.

   – Ну, на можа плохая надёжа.

Андрей сплюнул в сторону:

   – Чаво с тобой спорить, бабу не переспоришь.

Он развернулся и поспешил в дом. От жены и сыновей он хотел чего-то большего, чего и сам не знал.

На Руси со времён крещения летосчисление велось от сотворения мира, лишь в Посольском приказе при царе Алексее Михайловиче иногда упоминались даты от Рождества Христова. А начало нового года праздновали первого сентября, в день Семеона Летопроводца. Начинался этот день на Москве, как правило, въездом царя, возвращающегося из одной из своих пригородных усадьб. После чего во всех церквах начиналась торжественная, праздничная заутреня.

Всё было так же и на этот раз. Государь въезжал в Москву по Смоленской дороге. Впереди ехали постельничий[100]100
  Постельничий – ведал постельной казной (личным хранилищем государя), хранил его личную печать и ведал его личной канцелярией.


[Закрыть] и стряпчий с золотыми ключами. За ними триста жильцов[101]101
  Жильцы – почётная дворцовая стража.


[Закрыть] и детей боярских по три в ряд в цветном платье, на лошадях в сбруе, украшенной серебряными бляхами. За жильцами пятьсот конных стрельцов по пять в ряд, за стрельцами пятьсот наёмных рейтар[102]102
  Рейтар – от нем. reiter – всадник – вид тяжёлой кавалерии, в России с XVII в. состоящей преимущественно на наёмников, немцев.


[Закрыть], за ними двенадцать стрелков с долгими пищалями. За стрелками Конюшенного приказа дьяк. Потом на возках царёвы сёдла. За ними жеребцы: аргамаки и иноходцы. Сорок лошадей под сёдлами, наряд на них большой, цепи гремячие и поводные, кутазы и наузы[103]103
  Кутазы и наузы – кутас – шнур с кистями, бахромчатое украшение; науз – часть конской сбруи, украшения, привешиваемые под шеей лошади.


[Закрыть], сёдла покрыты покрывалами цветными, золотом расписаны, за ними рынды с топориками на белых конях. Далее царёва карета, со всех сторон окружённая конными боярами. Карета – раззолоченная материя, кони с немецкими перьями. С царём в карете четверо ближних бояр. Следом карета царевича, тоже шестерней. С ним сидели его дядьки окольничие. За ними ехали оставшиеся бояре, окольничие, стольники, думные дворяне. Далее в кафтанах ехали большие и меньшие царевны с мамками, постельницами, боярынями. За ними возок с карлицами. Затем казначеи, вновь рейтары, и замыкали стрельцы. Вся эта кавалькада, сопровождаемая невообразимым шумом, проследовала в Кремль.

Царевич Фёдор вышел из кареты и, вместо того чтобы со всеми идти в Успенский собор к заутрене, отправился в свои покои. Больные ноги не давали ему отстоять даже торжественную службу. Его личный поп Ефстафий уже возился в мрачной церковной светёлке, подливая масло в лампадки, и, когда вошёл царевич, начал службу. Фёдор гол и резное кресло. Позволение сидеть во время службы он получил от патриарха. В молельне было душно, пахло воском и ладаном. Царевич почти не слышал перекатистого баса попа, думая о своём.

«Латинянские безбожные философы приписывают открытие философии древним язычникам, грекам-варварам, указуя ещё и на фракийца Орфея, называя его философом, и притома древнейшим.

Можно ли воопче называть философом человека, который говорит о богах так, как он. Да и воопче, не знаю, как назвать человека, который бесстыдно приписывает богам все людские страсти, в том числе такие мерзкие дела, которые честному человеку и на язык не придут, не то што на ум. Сказание гласит, что Орфей был растерзан женщинами, но в македонском городе Дие есть надпись о том, што он погиб от молнии. Бог сам, своей рукой покарал безбожного язычника. Бог един в трёх лицах, помыслы его не сравнимы ни с чем. А философия началась от его откровения, записанного пророками и собранного в Священное Писание – Библию».

Фёдор вперил в попа долгий невидящий взгляд и долго не отводил.

«Он ведёт службу, выводя заученные слова, не вникая в их смысл. Но он ещё ничего. Половина священников неграмотны, не токмо не задумываются о слове Божьем, но и службу ведут, как кому заблагорассудится. Отец пытается преобразить церковь. Для этого нужны церковные школы, а не споры о том, как креститься, двуперстно или трёхперстно. Однако у некоторых Бог в душе, и никакая школа ничего не сможет изменить и ничего добавить. Господи, как страшно, я сам ничего не знаю».

Отец Ефстафий окончил службу и начал причащать царевича. Фёдор молча проглотил просвирку, поднялся и вышел из маленькой комнаты и, не снимая праздничных одежд, опираясь на посох, проследовал в трапезную палату.

В честь нового года государь Алексей Михайлович дозволил Григорию Григорьевичу Ромодановскому, как старшему в роде, именоваться Ромодановским-Стародубским, но единственному, чем вызвал ссору между боярином князем Григорием и его племянником, боярином князем Юрием, который утверждал, что он почти равный с дядей по возрасту, является единственным сыном своего отца, в то время как его дядя был восьмым сыном. На ссору никто не обратил внимания.

Также объявили о том, что у царевича Фёдора теперь будет отдельный, собственный двор, что вызвало беспокойство среди бояр и стольников, переживающих за то, чтобы пристроить родственников, кои ещё не имели мест при дворе.

В трапезной было празднично убрано. Пиршие столы блистали золотой и серебряной посудой, переполненной всевозможными яствами. Слева от царского стола стоял стол, за которым сидели патриарх, митрополиты, архиепископы и епископы. Справа за столом сидели бояре и стольники.

Поправив на себе одежду, расшитую драгоценными каменьями, царевич вошёл в пиршескую залу. Все, кроме царя и патриарха, поднялись со своих мест. Медленно ступая, Фёдор подошёл под благословение патриарха, затем проследовал к царскому столу. Золотое блюдо с двуглавым орлом на дне, предназначенное лишь наследнику престола, дожидалось его. Народу было много, Алексей Михайлович любил многолюдные пиры. Фёдор присел на приготовленное ему кресло и огляделся вокруг. Он впервые присутствовал на столь огромном собрании знати, разодетой в честь торжества нового года. Горлатные шапки бояр были сняты и возвышались на лавках сзади сидящих. Отец настаивал на том, чтобы объявить Фёдора наследником, а тот всё ещё боялся дать согласие на это. Вон какая разряженная орава. Будут ли ему подчиняться?

В это время опьяневший стольник князь Григорий Оболенский пролил кубок с вином на своего соседа князя Гаврилу Мышецкого. Тот, не долго думая, вцепился в бороду обидчику. Оба только недавно по царёву приказу отсидели по две недели в тюрьме. Первый – за то, что заставлял своих холопов работать в воскресенье, а второй – за то, что купленных в солдаты вновь перепродавал дороже в холопы, спекулируя в Казённом приказе. Сидевшие рядом Сорокаумов-Глебов и князь Щенятев бросились разнимать противников, но князь Гаврила вцепился в бороду намертво. А напротив них Дмитриев-Мамонов, выделявшийся огромной блестящей лысиной, радостно потирал руки, стучал по плечу тощему, с козлиной бородкой Долгово-Сабурову и показывал на дерущихся, перстом. По мановению руки государя двое рынд отошли от царёва стола и направились к дерущимся. При виде топориков те сразу прекратили драку, сели смирно, злобно косясь друг на друга.

Фёдор ближе подвинул блюдо, подумав: «Они готовы сожрать друг друга. Так они сожрут и меня. Способен ли я стать государем и повелевать ими?»

Пир не отвлекал его, он продолжал думать о своём, не обращая внимания на возлияния отца и всех собравшихся вельмож. В девять лет у царевича не было ни одного друга-сверстника. Напоминая отца лицом, уже в этом возрасте он превосходил его в знаниях, но уступал в воле.

На царский стол подали блюдо с огромной красавицей белугой, запечённой в персиках, огромный кусок был отрезан и лёг перед царевичем. Уже насытившись, Фёдор через силу запихивал в себя еду, и Алексей Михайлович, внимательно посмотрев на сына и поняв всё, отпустил его.

Пир продолжался до поздней ночи. Яства и пития сменяли одно другое. С уходом патриарха и остальных церковников пригласили гудочников и царских скоморохов. Новый год начинался, как и год, и два, и три назад.

На Никольской шёл большой торг, продавали праздничные рубахи, кушаки, кафтаны, шапки. В лавке Андрея Алмазова торговали сукном, червчатой камкой, объярью[104]104
  Объярь – плотная шёлковая ткань с золотыми и серебряными узорами.


[Закрыть]. Андрей, облачённый в купеческую однорядку, ругал своего приказчика:

– Ты должон нахваливать товар перед кажим, даже если он покупает всего один локоть сукна, пускай даже самого нестоящего, а не стоять истуканом. Ты должон уговаривать кажого проходящего, штобы он купил, даже не желая ентого. Ты должон...

Андрей осёкся. На противоположной стороне улицы в толпе в зелёном сарафане и повойнике стояла Алёна. Опухшие губа и бровь говорили о недавнем избиении мужем. Андрей непроизвольно пошёл в её сторону, оставив опешившего приказчика. Она повернула лицо, их взгляды встретились, и от неожиданности она вздрогнула. Андрей молча взял её за руку и потянул за собой. Она покорно последовала за ним, еле успевая переставлять ноги. Они поднялись вверх по Никольской к Кремлю.

Дворами прошли в Георгиевский переулок. Авдотья Немая даже не посмотрела в сторону пришедшей. Мало ли кого Андрей водит. А тот провёл гостью в скарбницу и на засов закрыл за собой дверь. Кругом стояло с десяток сундуков. На один из них он и усадил свою пленницу, сняв с её головы повойник. Волосы, собранные в женскую причёску, расплелись и упали на плечи. Прильнув к ней, он стал целовать их, переходя от волос к шее и от шеи к нижней опухшей губке с небольшим кровоподтёком.

   – Ладонка моя светлая, не могу я выбросить тебе из своей головы.

   – Ия. Ты ушёл, и как будто чей-то вынули из души. Пущай лучша Харитон забьёть, только ты не бросай мене.

Её руки скользили, гладя плечи, а стоявшие в глазах слёзы светились радостью жизни. Андрей скинул кафтан и однорядку. Женатый по воле отца, он не любил жену и часто ходил к гулящим жёнкам, но такого возбуждения не испытывал никогда. Он снял с Алёниных плеч расшитые лямки сарафана. Она была кормящей матерью, капелька слащавого молока выступила на соске. Андрей трепетал, его бил то озноб, то жар. Алёна вся горела, губы сделались красными, как калина, груди налились и стали упругими, и когда она проводила по ним рукой, чувствовала, как кружится её голова. Она ощущала его горячее дыхание, тёплую влагу губ, и тело её начинало ныть ещё сильнее. Нежные ласки Андрея будоражили мысли Алёны. Всё это не походило на грубое удовлетворение мужа Харитона. Она сама сняла с Андрея рубаху и прильнула к его телу. Никогда до этого её желание не было столь сильным, столь влекомым и зовущим. Разные запахи, исходящие от сундуков, стоящих вокруг, вносили сумятицу в её мозг, делая всё вокруг непонятным и непривычным. Часы пролетели как одно сладостное мгновение. Домой она пришла поздно и вновь была сильно избита мужем.

Конец сентября был холодным и дождливым. У государя вновь разболелись ноги, и озлобленный Алексей Михайлович гневным метался по Кремлю. Даже близкие не подходили к нему. Это было время года, когда царь отправлялся на богомолье, но в этот раз дела не позволили ему оставить столицу, и на богомолье поехал царевич Фёдор, непонятно почему выбравший Калугу. Второго октября они отправились в путь и вот уже третьи сутки тащились какими-то окольными дорогами. Огромный новый «двор» сопровождал царевича.

Карета с трудом ползла по грязи, жирная глина, казалось, хватает её за колеса. Дождь противно моросил. Ноги снова ныли. Фёдор был вновь замкнут в себе. Царевич Пётр Сибирский и князь Иван Воротынский сидели рядом молча. Фёдор думал о недавнем скандале, разразившемся в царских палатах. Боярин Богдан Хитрово поведал отцу, как к нему приходил доктор Стефан и сказывал о том, что нынче съехался с ним на Тверской улице Иван Шихарев и говорил, что взята в Верх племянница его Беляева для выбору, возили её, мол, к Хитрово, а тот смотрел её руки и сказал, что они худы. Дале, сказал Шихарев, как станет смотреть их доктор Стефан, чтобы помог племяннице. Доктор же отвечал, что его к тому делу не призывают, да и племянницы он не ведает, а Шихарев сказал, что как руки у неё доктор станет смотреть, она перстом за руку придавит – по тому он её и узнает.

По воле Алексея Михайловича Шихарева привели перед его очи, и он сразу во всём повинился.

Этот скандал из-за одной из желавших стать его мачехой щемил его душу. В памяти ещё стояла сильно растолстевшая перед смертью мать. С её кончины прошло чуть больше года. Мать, а следом любимый брат, и детство ушло окончательно.

За окошком кареты всё так же моросил дождь, везде расстилалась пожухлая листва.

Но вот за пеленой измороси показался захолустный городок, к которому так стремился царевич. Покосившиеся дома, кое-где рухнувший частокол, всё говорило о нищете и запустении.

Въехавшая на центральную улицу карета остановилась перед невзрачным домиком воеводы, который, услышавши о приезде царевича, уже давно стоял в грязи на коленях. Открыв дверцу кареты, Фёдор в синем кафтане с расшитым оплечьем, в красных сафьяновых сапожках с гнутыми носами и куньей шапке с малиновым верхом, опираясь на посох, вышел из неё. Следом за ним вывалился грузный боярин князь Иван Воротынский.

   – Почему мы остановились здеся, чей то за городишко? – спросил он.

   – Воротынск.

Земля его предков, вотчина его рода. Князь ошалело уставился на царевича.

   – Я неспроста завёз тебя сюда, – зло выговорил царевич. – Вишь, како загумление в твоей родной вотчине. Уразумей, время удельных родов минуло. Долгорукие, Куракины, Волконские давно сменили при дворе Мосальских, Звенигородских и Пронских. Я ж люблю тебе, дядя. Ты думаешь, Сабуровы, Грунковы, Воронцовы, Шереметевы, Бутурлины забудут, чё ты их родню при наборе мово двора забыл. Придёт время, усё тебе припомнят. Вот увишь, отец первым чё-нибудь измыслит. Я мечтаю местнические книги сничтожить, а ты уделы поминаешь.

   – Господи, Федюшка, я ж хотел як подостойней, чёбы честюшки поболе вокруг тебя было.

   – Эх дядя, дядя.

Огромный князь Воротынский как нашкодивший отрок стоял перед царевичем. Чтоб ещё более наказать дядьку, Фёдор остался ночевать в захудалом Воротынске. Большей части двора пришлось ночевать в бедных избах горожан. Царевич Пётр Сибирский, презирая нищету, остался ночевать в карете царевича. Встревоженный маленький городок потонул в ночной тьме.

Государь Алексей Михайлович объявил боярину Хитрово, что лично осмотрит оставшихся претенденток в непосты. Семь девушек были переведены в комнаты ближе к постельным палатам. Наталья Нарышкина и с ней две тётки и мамка были помещены в небольшой комнате, обитой сукном, в коей стояла «постеля велика с пуховою периною». Тётки с мамкою спали на боковых скамьях по стенам. Прожили неделю, другую, а царь на смотрины не удосужился. Наталья даже привыкла, ночью спит сладко в натопленной комнате под лёгким покрывалом. Но в день назначенный не дали ни простыни, ни сорочки, истопив ещё жарче. Уложили рано. Тётки с мамкой с вечера стоят на ногах возле постели, тихо ведя беседу, а Наташеньке велено спать как положили, и сохрани Боже шевелиться при смотринах! Так она и лежит, как бы в огне, в стыду и почти что в бесчувствии от страха. Под вечер она плакала и охала, трижды мыли ей лицо холодной водой. К ночи хоть и успокоилась, но распылалась, совсем замучила тёток и мамку, едва к нужному времени смогли её уложить и раскидать ровненько и красиво, лучшего не скрывая, но и ничего слишком не выставляя на вид. А прекрасным ликом прямо на смотрящего, чтобы видел и дуги бровей, и рисунок губ, и румянец ланит. И если эта картина не хороша, то какого рожна ещё надо? Тишайший любил дома ходить в простой сорочке и стёганом кафтане. Так поднимался и на смотрины с посохом в руках, шёл с доктором Стефаном и старым духовником да с двумя девками, которые несли по толстой свече. Перед осмотром царь усердно молился, и чтобы Бог вразумил его и чтобы мысли не отвлекались случайно на женскую прелесть, всех бы посмотреть со здравым вниманием, избирая не любовницу, а супругу на долгие годы. Однако не всегда избегал томительного волнения, обходя покои наипрекраснейших девушек, отобранных знатоками, новая казалась ему лучше увиденной, краше, пожалуй, и быть не может, так к чему тянуть дальше томительное вдовство, но сдерживался и продолжал смотрины. В покоях, обитых и устланных сукнами, царских шагов почти не слышно. Когда входили в комнату, приставленные к претендентке молча кланялись в пояс, девки со свечами становились по обе стороны постели, доктор с попом оставались в тени у двери, пока царь при надобности не позовёт. Сам Тишайший подходил с ликом спокойным и ласковым, не позволяя себе неприличной спешки и торопливости чувств, без смущения, как бы выполняя царский долг или выбирая драгоценный камень для своего царского венца. Не наклоняясь, почтенно поглаживая бороду, оглядывая будто бы спящую девицу во всех статьях взглядом не наглым, не оскорбительным, но мужским и опытным, затем молча поворачивался и выходил, а девки со свечами спешили вослед, забегали вперёд.

К Наталье царь вошёл, как входил и к другим. Неизвестно, что было бы, если бы Наталья не нарушила запрет не открывать глаза. Она и не открыла, а только одним глазком чуть прищурилась, едва дрогнувши веком. Когда через эту щёлочку увидела перед собой царскую бороду и два мужских глаза, прямо на неё смотрящие, то так застыдилась, что уже не могла сдержать девичьей застенчивости, тихо вскрикнула и закрылась, как могла, «обема руками». Дело неслыханное, явная царю обида! Тётки с мамкой бросились, чтобы те руки отнять, а как она не давалась, то царь увидел даже сверх обычного, сам стыдливо засмеялся и поспешил уйти, крепко ударяя в пол посохом. А в оставленном им покое было горе, потому что женщины решили – всем надеждам отныне конец. Могла девка стать царицей, а теперь погонят её с позором.

Эту ночь царь досмотрел ещё двух девиц. Была поистине прекрасна черничка Иванова дочь Беляева Овдотья и лежала как положили, не шелохнувшись и замерев, будто в настоящем сне, но чего-то царь на неё, как и на другую, смотрел рассеянно, словно думая о постороннем или что вспоминая, так чарующей красоты её почти и не заметил. Духовник понял, что царь пришёл к решению.

Никогда ещё Андрей не был так счастлив, как последние полтора месяца. Почти каждый день он встречался с Алёной, его тянуло к ней, как к никакой женщине до этого. Они встречались у Агафьи Немой, которая нянчилась с её сыном. Андрей научил Алёну видеть цвет, ткать, выводя старинные русские узоры, а затем купил станок. Муж Харитон вначале, догадываясь о многом, сильно бил жену, НО когда увидел полотно, сотканное ею, затосковал, запил ещё сильнее, часто оставаясь пьяным спать в кабаке. С вином умирал его талант, расцветая в Алёне, полотно её Андрей с выгодой продавал через свою лавку. Счастье свило себе гнездо на чужом несчастье.

С первым снегом, когда Москва как бы обновилась белизной, Андрей купил Алёне заячий тулупчик, шапку с подпушкой и сапоги белого сафьяна. В обновках она выглядела как дворянская дочь. Весть обо всём этом покатилась среди дворов и докатилась до Артамона Матвеева, который послал Савелия Сивого за Андреем.

Дом Матвеева изобиловал царскими дарами. Царёва невеста Наталья Нарышкина до свадьбы вернулась в дом дяди и в ожидании венчания томилась и душой и телом.

Когда Андрей с Савелием вошли в вифлиотику, там уже сидели брат Андрея Семён, учитель молдаванин Никола Спафари, дьяк Воскобойников, хозяин дома и его отец.

   – Ну, вот и наш гусь лапчатый пожаловал, – озабоченно и в то же время с радостью произнёс Артамон Матвеев. – Ты енто чаво это творишь. Ты пымаешь, што ты наши незаметные очи и уши. А чё енто за очи, о коих почитай кажий двор в Хомовниках судачит. Среди баб уже споры идут, кто ты – купец али дворянин, который ткацку жёнку осчастливливает.

Андрей стоял молча, опустив глаза.

   – Чаво молчишь?

   – А што говорить?

   – Што бабёнку свою кинешь от лишних разговоров. А коли тябе чаво не хватает, мы тебе найдём тихую, незаметную.

   – Так всю жизню мышкою по земле и красца?

   – Брось, Андрей. Морозовы да Милославские давно зубы на нас, безродных, точат, кинутся, загрызут.

   – Не могу я без Алёны, присушила ли, приворожила, не ведаю, а токма прям-таки летел бы к ней.

   – Ну знаешь...

Ворвавшийся холоп не дал договорить Матвееву, и тот зло уставился на слугу, холоп даже попятился назад.

   – Господин, Артамон Сергеевич, к нам государь пожаловал.

Все вскочили с мест и бросились навстречу царю. На крыльце уже стояла Наташа, держа блюдо с чашей «зелена вина» и караваем пшеничного хлеба с изюмом. Алексей Михайлович без царских одежд, в простом малиновом кафтане выглядел буднично. Испив вина, он крепко расцеловал хозяюшку в губы. Наташенька теперь от царского взгляда не убегала, только пылала заревом молодого пожара. Царь же смотрел на неё неотрывно, и уже не как царь, а как нетерпеливый жених, не по обычаю торопливый, не по возрасту молодой.

Выскочившие дворяне согнулись в поклоне. Андрей, глянув на Наталью, отметил про себя: «Чересчур хороша. Така красота быстро отцветает. Родит и сразу разбухнет».

Царь прошествовал в дом, а Андрей, воспользовавшись замешательством, поспешил прочь.

За слободой перекрёстов стояли дома, принадлежавшие Дворцовому приказу, который, в свою очередь, подчинялся Казённому приказу. Во всех домах было нетоплено, двери и окна нараспашку. По велению главы Казённого приказа перед Рождеством, выстуживая дома, вымораживали тараканов. Затем в дома запускали кур, и те склёвывали замерших насекомых. Жители озлобленно толпились на улице. Следить за всем этим были поставлены стрельцы, возглавляемые сотником Андреем Алмазовым, которого за строптивость Артамон Матвеев вернул к дворянской службе. Андрей почти месяц не видел дома, однако от Алёны не отказался.

Андрей думал обо всём этом, когда увидел парнишку в рваном тулупчике, ведшего длинную девицу с огромным животом. Жалкий вид парня бросался в глаза. Сотник свистнул и, когда странная пара обратила на него внимание, властно поманил к себе рукой. Когда же те подошли, нарочито сердито спросил:

   – Кто таки? На бродяжных не шибко похожи. Откуда?

   – Данилкой Меншиковым меня кличут, – испуганно произнёс парень. – Братан меня из дому выгнал. Он мене был вместа отца. Я без яво ведома венчалси, вота он и выгнал. А тепереча хоть с голоду помирай.

   – Сколько тебе годков?

   – Семнадцать стукнуло.

   – А молодице твоей?

   – Двадцать второй.

   – А ты уверен, что живот от тебя?

Парнишка насупился.

   – Ладно, барашек, бодаться потома бушь. Смотри токма, чтоб тябе роги не обломали. А севчас слушай мене внимательно. В царёвой конюшне жеребец Великолепный убил младшего конюха копытами, когда тот выгребал навоз из-под него. Сейчас стрелец отведёт тебе к старшему конюшему. Есля приглянешься ему, угол в дому и како-никако пропитание себе добудешь.

   – Премного благодарен, премного благодарен... – Парень стал низко и раболепно кланяться.

Андрей смотрел вслед уходящему парню с какой-то жалостью и, когда тот скрылся за поворотом, разворачиваясь, увидел бегущего подьячего Приказа тайных дел Семёна Медведева. Лицо его было перекошено, в глазах испуг.

   – Беда, Андрей, в Кремле письма подмётные нашли и царю отнесли, а в них речётся, што Артамон Матвеев ходил к ворожеям, просил, штоба они царя к его воспитаннице приворожили и он мог царя в свою волю взяти. А также и другими колдовскими делами занимался. В царёвых палатах переполох. Государь потребовал к себе Матвеева.

Андрей бросился с Медведевым в Кремль.

Уже служили вечерню, но в Кремле толпилось почти всё московское боярство и окольничество. Все ждали, чем кончится скандал. Находясь в карауле, Андрей без задержек вошёл в Теремной дворец. Там, дожидаясь решения царя, толпились люди.

Нестройный гул голосов сразу умолк, когда вошёл Григорий Григорьевич Ромодановский-Стародубский, известный друг Матвеева, а за ним следом Иван Михайлович Милославский[105]105
  Милославский Иван Михайлович (?-1685) – боярин, возглавил борьбу против Нарышкиных, один из организаторов Московского восстания 1682 г.


[Закрыть], лютейший враг, и уже за ними сам Матвеев. Впервые бояре расступились перед ним, как перед равным. Он прошёл в среднюю палату, и рынды закрыли за ним дверь. Всё затихло в гробовом молчании и нервном ожидании. До глубокого вечера знать толпилась в палате, пока двери не раскрылись, и царь вышел с любимой кошкой на руках.

   – Двадцать второго января состоится моё венчание с Натальей Кирилловной, дворянской дочерью Нарышкиной, – громогласно объявил он.

Вздох сорвался из уст присутствующих. Всё и вправду походило на колдовство. Этот вечер ещё припомнят Матвееву. Высшие вельможи царства поспешили поздравить Алексея Михайловича с назначением срока венчания, а затем волнующейся гурьбой поспешили из царёвых палат в свои хоромы.

Артамон Матвеев, уезжая, захватил с собой Семёна Медведева и Андрея Алмазова.

В доме Матвеева собрались все, кто старался поделиться своими размышлениями, выслушать другого – это было единственное место, где вели беседу бояре и дьяки, монахи и купцы, приходили даже явные враги Матвеева. Вот и сегодня, переживая за хозяина дома, сюда явились многие: боярин князь Григорий Ромодановский-Стародубский и монах Епифаний Славинецкий, дьяк Семён Алмазов и купец Афанасий Строганов, черниговский летописец Иван Алмашенко и учитель царевича Симеон Полоцкий. Глава же Посольского приказа боярин Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин был здесь впервые.

И хотя случившееся вызывало в их душах разные противоречивые чувства, однако все бросились поздравлять Матвеева с тем, что миновал его царёв гнев и опала. Его обнимали и целовали.

– Рад видеть тебя, боярин Афанасий Лаврентьевич, у себя во дому, – сказал Матвеев, увидев стоявшего поодаль Ордын-Нащокина.

   – Зашёл к тебе, штобы ты ведал, што подмётные письма не моих рук дело.

   – Я б того и не помыслил никогда о тебе.

   – Мне готовиться к тому, штобы передать тябе Посольский приказ?

В ожидании ответа Матвеева все замерли.

   – С чего ты взял, Афанасий Лаврентьевич? Слов государя о том не было.

   – Однако всё идёт к тому. Государь прислушивается к тябе, а не ко мне. На военный договор с Польшей и возврат Киева не пошёл.

   – Договор с Польшей – это уния с латинством, а Русь была, есть и будет православной, а Москва – Третьим Римом, оплотом веры. Да, мы должны воспринять то лучшее: ученье и мудрости латинянские, но не потеряв своей веры. Даже Симеон Полоцкий и ученик его Сенька Медведев, што за латинство ратуют, и те протеву твово договору. Сын твой в иноземщину убег, говоря, што на Руси мыслящих людей нет, он их найти не хотел, вот и не зрил. Ты уж прости мене, Афанасий Лаврентьевич, и ты тако же, кроме свово договора с Польшей, ничего зрить не хошь.

   – Я в Посольском приказе до седых волос дожил, Артамон Сергеевич, боярством пожалован, а ты мене как отрока неразумного поучаешь. Што ж, спасибочки и на том.

Старик Ордын-Нащокин деланно поклонился, а затем чинно, с оскорблённым видом направился вон из дома. Андрей стоял и смотрел ему вслед. Артамон Матвеев подошёл к нему:

   – Нехорошо содеялось.

   – Да, нехорошо. Когда отца от приказу отъяли, я на боярина Афанасия злобу затаил, а сейчас жалость испытую.

   – Ты жалостливый, жёнку хамовну кинул, – зло бросил Матвеев.

   – Не, Артамон Сергеевич, мене от Алёны токма тюрьма али война отымет.