355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андрей Гришин-Алмазов » Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич » Текст книги (страница 6)
Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
  • Текст добавлен: 27 марта 2017, 19:00

Текст книги "Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич"


Автор книги: Андрей Гришин-Алмазов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)

   – Взбесился ты, дурной. – Затем, помедлив, добавил: – Ну коли так, возвращайся в караул.

   – Воля ваша.

Выйдя на улицу, Андрей медленно побрёл вдоль домов. Снег приятно хрустел под ногами. Лучики месяца бегали по пушистым верхушкам сугробов. Ускорив шаг, Андрей поспешил в Кремль, подойдя к Боровицким воротам, он поднялся в стражную светёлку и остолбенел. В углу на лавке сидела Алёна. Увидев сотника, сидевший тут же стрелец поднялся и вышел.

   – Я истосковалась по тебе, отдала сына соседушке и прибежала сама.

Молча Андрей прижал Алёну к себе.

При царевиче Фёдоре дядькой-постельничим был сын боярина Богдана Хитрово, Иван. Он смотрел за одеждами, за порядком в палатах царевича, за соблюдением церемоний и вообще за всем, что принадлежало или подобало царевичу. Вот и сегодня рано спозаранку он перебирал старые одежды царевича, которые тому уже не лезли, и заодно сообщал последние сплетни.

   – Для венчания твово отца с девицей Нарышкиной у золотых дел мастера Крюкова заказали новые венцы, – монотонно бубнил он.

   – Што мене с тово? – сонно спросил царевич, вставший до времени с постели и также рассматривающий свои детские вещи.

   – А то, отец твой, государь наш Алексей Михайлович, когда венчался с матушкой твоей, покойной государыней Марией Ильиничной, то был не противу венцов, коими евонтовы родители венчались.

   – Ты, дядька, языком не мели, а то батюшке поведаю. Захотел он новы венцы, на то ево царская воля.

   – А я што, я ничаво. Вот токма родит Наташка крепенького мальчонку, и они вместя с Матвеевым отставят тебе от престолу, провозглася свово наследником.

   – И на то воля батюшкина, – упрямо произнёс Фёдор.

Иван Хитрово прикусил губу. Сам он не хотел этого разговора, не вмешиваясь в дворцовую возню, но его отец боярин Богдан Хитрово часто решал за сына, хотя тому было уже под сорок, что тому надо делать, что говорить, а что нет. Царевич подошёл к деревянной коняшке-качалке, подаренной ему на два года, лошадиная морда радостно улыбалась хозяину. В голове Фёдора пронеслась мысль, что теперь ездил он лишь на медлительных и послушных меринах. Вдруг решимость загорелась в глазах царевича, откинув посох, с каким то злым озорством он посмотрел в глаза дядьке:

   – Подай шубу.

Иван Хитрово, растолстевший до времени, бросился к сундуку и извлёк небольшую песцовую шубу с расшитыми крестами на плечах и шапку с песцовой опушкой. Облачив царевича, он поспешил за ним, видя, как спешит царевич. Двое дворян – рынд, стрелецкий сотник и четверо стрельцов, находившиеся в соседней палате, озабоченные ранним появлением царевича, также поспешили за ним. Фёдор, не обращая на них внимания, превозмогая боль в ногах, вышел на двор и направился к конюшням.

   – Штой-то ты надумал, государь-царевич, – испуганно запричитал Иван Хитрово. – Надо бы батюшку-царя оповестить.

   – Притихни, а то люд спящий побудишь. – Вновь озорство промелькнуло в глазах царевича.

Было ещё темно. В морозном небе звёзды светились как сапфиры, а иней на окнах отражал их свет. По мановению руки царевича стрельцы кинулись открывать ворота конюшни. Из ближайших яслей им навстречу выскочил заспанный, с факелом в руках младший конюх Данилка Меншиков.

   – Какой иноходец самый резвый? – озорно-сердито спросил царевич Фёдор.

   – Багалун, – испуганно ответил конюх, пятясь.

   – Оседлай!

   – Невозможно без веления старшего конюха, – испугавшись сам своего ответа, произнёс побелевший отрок, но рында древком секиры погнал его за попоной и седлом.

Стоявший в углу возле створок ворот дядька Иван Хитрово заметно дрожал – от холода и страха одновременно.

С помощью стрельца Данилка Меншиков быстро оседлал иноходца и вывел из яслей. Конь бешено вращал глазами, смотря на людей, бил передними ногами, пытался укусить стрельца. Рынды подняли царевича и аккуратно усадили в седло, думая, что ребёнок хочет покрасоваться на коне. Красавец иноходец даже не почувствовал седока на своей спине, а Фёдор казался воплощением показного изящества и пылкого мужества. Однако того, что произошло потом, не ожидали ни рынды, ни стрельцы. Каблуки сапог царевича впились в бока золотистого коня, тот встал на дыбы и, опустившись, стрелой метнулся стремительным галопом вперёд, проскакав вдоль большого терема, дважды обогнул Архангельский собор, и уж затем царевич направил его в открываемые стрельцами Боровицкие ворота. Стрельцы даже разинули рты от неожиданности, когда мимо них бешеным галопом пронёсся золотистый конь, и лишь затем метнулись за ним.

В Кремле поднялся переполох: почти необъезженный конь унёс наследника престола. По тревоге был поднят Полтевский конно-стрелецкий полк. Тем временем царевич Фёдор скакал по московским улицам, ветер свистел в ушах, мощные ноги коня подбирались и выпрямлялись, копыта гремели по мостовой. Ранние прохожие шарахались в сторону, а Фёдор всё гнал коня – через сугробы, вдоль новых застроек, вдоль стен Китай-города, на Званку.

В Кремль он вернулся, остановив коня перед царским крыльцом, когда солнце уже взошло. Гнев государя, в отсутствие Фёдора кричавшего на бояр, обломавшего посох об Ивана Хитрово, сразу спал, когда увидел лицо сына. Впервые оно светилось полной чистой радостью. Умилённый Алексей Михайлович сам поспешил к сыну помочь слезть с коня, но двое ближних бояр уже поставили царевича на землю. Улыбающийся Фёдор обратился к отцу:

   – Батюшка-государь, я хочу имети свою конюшню.

   – Фёдор, сын, я так рад улыбке на твоём лике, почитай, што у тебе уже ести конюшня.

С радости Иван Хитрово был пожалован царской шубой, и Алексей Михайлович пригласил всех ближних бояр и патриарха к царскому столу в честь решительного поступка своего сына. Патриарх Иосафат Второй благословил пищу, садясь рядом с царевичем:

   – Благодать Божья нынча посетила тебе, Фёдор, верю, со временем из тебе выйдит благоверный государь, защита отечества, опора православия. Тока с благословения Божьего можно сесть на лютейшее необъезженное животноя и остаться живу, – произнёс он, гладя Фёдора по голове.

   – Да, еветейший отец. – Фёдору хотелось сменить разговор, поэтому он спросил: – А почему апостолов пишут на арках и сводах?

Патриарх важно расправил бороду:

   – Арки похожи на мосты – апостолы также являются мостами между нами и Христом – Богом нашим. Это им Он сказал: «Идите и проповедуйте Евангелие всему миру». На стенах же обычно изукрашивают события из жизни Христа, Богородицы, святых, евангелийские притча. Ты ведь любишь читать книги? Так вот, храм – это тоже книга, Библия для не ведающих книжную мудрость, то есть для тех, кито не умеет читати.

Патриарх, раскрасневшись, продолжал рассказ, радуясь возможности показаться царевичу велеречивым и мудрым. К ним подсел окольничий князь Приимков-Ростовский, глава Ростовских князей, ярый почитатель старины, и отвлёк разговор на себя, заведя речь с патриархом на церковнославянском языке, чем обрадовал царевича, который незаметно подвинулся ближе к боярину князю Воротынскому.

   – Князюшка, можеть, уйдём отседа? – прошептал он на ухо.

   – Как укажешь, государь-царевич, токма блюдо грудиночки постненькой с собою возьмём. Да и царь новый указ объявить хотел, надо бы послушать.

   – Я ево тебе и так поведаю. Татарских мурз и мордовских панков, кои приняли православие, велено писать князьями и приравнивать к исконным русским князьям.

Большой кусок грудинки выпал из-за рта князя.

   – Мордовских панков приравнять к исконным русским князьям – бесчестье всему боярству.

   – А што ты желал посля набора мово двора из одних удельнокняжих родов. Я предрекал, батюшка не забудет тябе ентова.

Царевич встал и постарался незаметно уйти из трапезной. Воротынский, понурившись, поплёлся за ним, оставляя последний холостяцкий пир царя Алексея Михайловича в самом начале. В полдень сильно упившиеся бояре вместе с царём отъехали в Коломенское. По дороге царь раскидывал обильную милостыню. А приехав в Коломенское, велел прорубить в Москве-реке проруби и искупал в ледяной воде семерых ближних дворян и бояр, коим потом за поругание чести были жалованы богатые дары. Боярин князь Троекуров, получивший песцовую шубу и золотой кубок, пожелал вторично искупаться сам, чем сильно развеселил царя.

Лишь на второй день двор вернулся в Кремль и приступил к подготовке царёвой свадьбы.

Двадцать второго января царь проснулся рано. В ногах сладко спал постельничий – полковник Полтев Фёдор Алексеевич, сильно постаревший за последний год. В красном углу опочивальни лениво потрескивал огонёк в лампаде перед образом чудотворца Николы Мирликийского. Алексей нехотя присел на кровати.

   – К заутрене бы, что ли, ударили, – подумал он вслух, раздирая рот в судорожной зевоте и в то же время крестя его.

Через запотевшие окна скупо сочился в опочивальню рассвет.

Из мрака в углу показалась круглая, покрытая изразцами печь, на которой красовался украшенный золотом двуглавый орёл, сквозь сумрак проступил резной сундук, а затем лавка, крытая расшитым покрывалом. Алексей прилёг на ложе, перед ним пронеслось вдруг видение, как он шестнадцатилетним отроком был введён в эту опочивальню, где на вырезанном из морёного дуба ложе лежало тело его умершего отца. Стало страшно, и Алексей, вскочив, разбудил постельничего, тот спросонья уставился на царя.

   – Што воззрился, порты давай.

Царь долго облачался. Сегодня был день его венчания, он второй раз заводил семью, на этот раз беря в жёны девицу на двадцать пять лет младше себя. Новые, расшитые рубинами бармы легли на его плечи поверх золочёных царских риз. Алексей посмотрел на себя в венецианское зеркало. Борода была подровнена ещё с вечера. Полтев, возжгя две толстых свечи возле зеркала, заново расчесал её. В глазах царя отражалась и радость и усталость одновременно.

За резными ставнями ударили к заутрене, и сразу же а Кремле всё ожило. Стрельцы в новых кафтанах с бердышами наперевес выстраивались вдоль стен. Вельможи всех разрядов и служб, разодетые в меха и бархат, заполняли площадь между дворцом и Успенским собором, и котором русские цари венчались на царство и сочетались семейными узами. За стенами Кремля строились стянутые в Москву рейтарские полки в польских кентушах и полки европейского образца в немецком платье. Всё перемешалось и пестрело таким разнообразием, какое возможно только на Руси: стрельцы, солдаты, рейтары, служивые казаки, татарские сотни. Полковник барон Брюс объезжал свой полк в боярской шубе, а подъехавший к нему рейтарский ротмистр Ермилов был и немецком накидном плаще и польских полусапожках. В ком было больше русского духа, не сказал бы и ярый старовер.

Церемония началась скандалом. При выходе царя из Грановитовых палат к нему в ноги бросился юродивый. Он кричал, перекрывая все голоса:

   – От сей свадьбы родится сын сатаны.

Охранявшие государя рынды в белых кафтанах и высоких шапках, налетев, забили юродивого древками топориков. Алексей Михайлович приказал остановить дворян, но блаженный был уже мёртв.

Далее скандал нарастал всё больше. Ввести в собор невесту должна была «наезжая» боярыня. Это место по праву занимала вдова Феодосья Морозова, которая, проклиная пышность приготовлений, не явилась на царскую свадьбу. Казалось, всё было против. Разъярённый Алексей Михайлович громогласно приказал воеводе Ромодановскому взять боярыню под стражу. Множество её родственников замерли, ожидая, что гнев государя перекинется на них. Лишь её сестра Евдокия, обманув брата Фёдора Соковнина и мужа князя Петра Урусова, бросилась предупредить Феодосью, чем ещё более разозлила царя, который, остановив церемонию, подошёл к Соковнину:

   – Не слишком ли возгордися твои сестрин?

Боярин, задрожав, упал на колени. Алексей молча отошёл в сторону. Впервые в его глазах видели столь явный гнев.

Наконец невесту ввели в собор. Тут все обратили внимание на патриарха, который должен был обвенчать царя с Натальей Нарышкиной: Иосафата трясло как в лихорадке, ноги старика подгибались. Начало венчания было скомкано и оказалось не так торжественно, как ожидалось.

Как только Наталью ввели в храм, она почувствовала на себе сотни взглядов, любопытных и осторожных, а в некоторых проскальзывала злоба, ненависть и зависть. «Ты будешь царицей», – эти слова вертелись в её уме весь путь до храма. Войдя в него, она согнулась под этими взглядами, они давили более, чем тяжёлые бармы[106]106
  Бармы – широкий округлый воротник, украшенный драгоценными камнями, изображениями религиозного содержания.


[Закрыть]
, расшитые жемчугом, массивные ожерелья, в горле встал ком.

Иосафат обвёл молодых вокруг аналоя. Украдкой Наталья взглянула на братьев, скромно жавшихся в углу. Она не почувствовала себя раскованней и, лишь опустившись перед мужем на колени и поцеловав мысок сапога, ощутила облегчение. Когда она поднималась, двое царевичей, Пётр Сибирский и Никола Багратион[107]107
  Багратионы – царская династия Грузии в IX-XIX вв.


[Закрыть]
, впервые на царский манер накинули ей на плечи горностаевую мантию. Этот обряд был проведён по настоянию Алексея, очарованного Натальей.

На улице у выхода из храма на морозе стояли сотни женщин из подмосковных государевых сел. Они затянули свадебную песню при появлении царя и новой царицы, которые прошествовали к красному крыльцу. Ближняя знать проследовала за царём в Грановитые палаты в пиршескую тризницу. Лишь архимандрит Чудова монастыря и думный дворянин Иларион Иванов по повелению царя и патриарха отъехали с полусотней стрельцов к дому Морозовой. Матвеев, мстя Андрею Алмазову за хамовную жёнку, назначил его командовать ими.

Андрей не ожидал такого приказа. В раздумье он ехал на коне самым последним. Никогда ещё сомнения так не терзали его душу, как в эти мгновения. Они ещё больше увеличились, когда впереди показался терем боярыни, возле которого собралась толпа простого люда. Несколько рьяных попов, не отказавшихся от двуперстного крещения, проповедовали в толпе, возбуждённо шумевшей. Однако при приближении стрельцов приверженцы старых обрядов расступились.

Во дворе было пусто, не было даже челяди. Архимандрит Иоаким, думный Иванов и Андрей вошли в дом. Юродивый Феодор попытался преградить дорогу, но разозлённый шумом толпы Иларион откинул его в сторону. Придёт время, и эта толпа разорвёт и потопчет его.

Узнав от сестры, что её велено взять под стражу, боярыня Феодосия, истово помолившись, велела всем бывшим в доме, особенно пяти инокиням-староверкам, прятавшимся у неё, побыстрей удалиться, чтобы их не умыкнули вместе с ней. Затем в страхе удалилась в опочивальню, полагая, что стрельцы не посмеют туда зайти. Её сестра, не пожелав оставить её, взяв пуховик, спряталась в ложнице в чулане. Обе замерли в ожидании.

Архимандрит Иоаким без сомнения вступил на женскую половину дома. Толкнув дверь в опочивальню, вошёл внутрь. Следом за ним вошёл Иларион Иванов, Андрей остался в светлице. Укрываясь одеялом, Феодосья приподнялась на ложе, прикрыв голову платком.

   – Пошто вламываетися в дом мой, служа порухой чести моей?

   – По велению царя, государя и великого князя нашего Алексей Михайловича, коий господин сем нам, – гордо ответил архимандрит.

   – Я царю зла не сотворищу и дивлюся, пошто царский гнев на моё убожество. Есля же хощет мя отставити от правая веры, пущай в том государь на мене не кручинится, ибо известно ему будить, што и в мыслях моих ниягда не было оставите отеческу веру и приять Никоновы уставы. С рождения по апостольским преданиям крестихся, в том хощу и умерети.

   – Пошто на царску свадьбу не явилася, – выступил вперёд думный Иванов.

   – По то, што в титле царя придётся благоверным нарицать, а патриарха святейшим и под ево благословение идить, а какие они благоверные и святейшие, коли Никоновой ериси держатся.

Архимандрит Иоаким замахнулся на неё посохом:

   – Как крестишься и как молитву творишь?

Феодосья двуперстно перекрестилась и нараспев произнесла:

   – Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. – Затем гордым голосом добавила: – Так я крещусь, так я молюсь.

   – Безбожница окоянная, рази так в Бога веруют.

   – Учитель мой во Христе рекет: ни латинским языком, ни греческим, ниже иным коим ищет от нас говора Господь, но любви и добродетели.

   – То слова Аввакума, расстриги и смутьяна. Теперича всё ясно, старица Меланья, ты её, пряча во дому у себя, нарекла Александрой. Где она ныне? Велено её имати вместе с тобой.

   – По милости Божий и молитвами родителей наших, по силе возможностей моих убогий наш дом отверсты врата имал для всех страстотерпящих рабов Божих. Егда было время, быть здеся и Сидоры, и Карпы, и Меланьи, и Александры, ныне же нет никого.

В этот момент за дверью чулана послышался шорох. Думный дворянин приоткрыл дверцу и заглянул вовнутрь. В темноте был виден лишь силуэт женщины, возлежащей на пуховике и укрытой шубой.

   – Ты кто еси? – растеряно спросил Иларион, сдвигая шапку на затылок.

Из чулана послышалось:

   – Я князя Петрова жена, есмь Урусова.

Услышав ответ, Иларион даже отскочил. Архимандрит подался к двери.

   – Кто тамо есть? – спросил он.

   – Княгиня Евдокия Прокопиевна, князя Петра Урусова жена.

   – Ну-тка, вопроси ея, како крестится.

Иванов в испуге замотал головой:

   – Нас послали имати токма боярыню Феодосию Прокопиевну.

Архимандрит побагровел и в ярости заорал:

   – Слушай мя, я ти повелеваю, вопроси ея.

И тут из чулана вышла княгиня и двуперстно перекрестилась, глядя в угол на иконы, громко произнесла:

   – Матушка-сестрица, дерзай, с нами Христос – не бойся! Востани – положим начало.

Архимандрит с думным дворянином вышли, давая боярыне облачиться. Две сестры, оставшись одни, встав на колени перед иконой Пресвятой Богородицы Феодоровской, отбили семь поклонов.

Тем временем архимандрит Иоаким метался по светлице самовольно, без повеления, взять под стражу княгиню Урусову он боялся и явиться в разгар свадьбы за таким повелением он боялся тоже. Наконец, пересилив себя, он отъехал в Кремль, оставив дворян Илариона Иванова и Андрея Алмазова стеречь сестёр до его возращения.

Андрей хотел уйти на двор, но думный не пустил его, и он в злобе уселся на лавку, боясь выхода боярыни, боясь заглянуть ей в глаза. Облачённые во всё чёрное, сёстры появились не скоро, и то, чего боялся Андрей, произошло, их глаза встретились, и боярыня, отшатнувшись, произнесла:

   – Ты?

   – Рази я не упреждал тебе, боярыня?

   – Податливая ты глина в чужих дланях, чё деяшь, за то и воздасца.

Она молча села в кресло и более не сказала ни слова. Вскорости явился архимандрит Иоаким с диаконом Иасафом и приставами. Отказавшуюся подняться с кресла боярыню стрельцы подняли вместе с креслом и понесли в людскую.

Двое суток, пока длилась царская свадьба, Феодосья Морозова и Евдокия Урусова просидели в людской. Затем под стражей при скоплении народа их отвели в Чудовский монастырь и посадили в тюремную келью для наказуемых монахов.

Третьи сутки самый большой кабак, царёв кабак на Балчуге, гудел загулом. Андрей Алмазов, переодевшись купцом, поил всю рвань Москвы, заливая душу водкой. Он как царёк сидел среди всего этого пьяного царства, когда явились Савелий Сивой и брат Семён и почти силой выволокли из кабака наружу и затолкнули в стоявший невдалеке возок. Внутри сидел Артамон Матвеев.

   – Всё гуливанишь? – зло спросил он.

   – Гулять не устати, кормил бы хто, – заплетающимся языком ответил Андрей. – А што, чаво новое стряслоси?

   – Да, я поставлен царём во главе Посольского приказа.

   – Премного счастлив, Артамон Сергеевич, – показно раболепным голосом произнёс Андрей. – А я-то пошто понадобился?

   – Нужен человек, коий не побоялся б в Турцию агарянску под видом купца поехать. Вот ужо три века як агоряни попленяху Болгарско царство православное, но царский род сохранився. Ты поедешь в Тырново к Ростиславу Шишману гонцом, с царскими грамотами. Объявишь об венчании царя. Сивого можешь взяти опять-токи с собой. Встретишь тамо монаха Тимофея Чудовского и выполнишь усё, што от тябе потребует. Поедешь завтрева. Товар я подготовлю.

   – Завтря так завтря, а сейчас я хощу догуляти.

   – Токма не в кабаке.

   – Тогда пущай мене отвезут в дом Трофима Ермилова.

   – У, тако же разгультяй, как ты.

   – Так свой свояка видить издалека.

   – Андрей, уймися, ты хорохоришься из-за боярыни Феодосии да из-за своей распутной хамовной жёнки. Штобы ты чаво не сотворил, табе лутшей быть подале от Москвы.

   – Я усё уразумел, буду внове шкрестись мышкой. Бог со мной. Но ты ведаешь, што сын Феодосьи Иван восьмой день не приемлет пищу, а в народе из-за боярыни чуть ля не смута.

   – На Руси смута, почитай, всегда зачинается, а молодой Морозов с жиру беситися, поголодает и перебеситися. Ладно, езжай к Ермилову.

Сивой помог Андрею выбраться из крытого бархатом возка и отвёл в другой, стоявший невдалеке, простой, запряжённый всего лишь парой.

Огромные деревянные палаты Ермилова стояли на отшибе, возле пустыря. Они были громоздки и несуразны, многие помещения не протапливались, да и хозяину это было не нужно.

Когда Сивой ввёл Андрея Алмазова в дом Ермилова, хозяин вместе с дворянином Григорием Суворовым сидели в светлице в одном исподнем. Посетив с утра баню, расслабленные от пару, они отдыхали возле окошка. Увидев вошедших, Трофим Ермилов вскочил им навстречу:

   – А яй-то думал, с кема бы нам потрапезничати.

Он чинно усадил хмельного Андрея в красный угол и сам сел рядом.

Две пышнотелые холопки принесли ендову с наливкой, блюдо с солёными грибами, немного солонины и копчёного мяса. Сивой сел на дальний край стола:

   – Странны мы всё ж таки русский, не хотима жити с водкой и без неё не можим тожи.

   – А ты молчи, тебе вообче не спрашивали,– подал голос сухопалый Суворов, первым припав к ендове. Трофим также потянул из носика. Распаренные, они быстро хмелели. Андрей почти не пил, более было уже некуда. Жар от очага разволакивал его. Он расстегнул ворот и распустил кушак. Глаза мутно смотрели, почти не видя. Вдруг Григорий Суворов пьяно всхлипнул:

   – Госпадя, ради чаво живём. Тащил, тащил в дом, а дьяки царёвы усё забрали. Жона, стерва, на племянника мово засматриваетца. Чаво делать?

   – А ты ея забей, пущай в монастырь иде. – Трофим обнял Григория за плечи и пьяно облобызал.

   – А хто по дому смотреть буде, а? Не, видно, жизня моя така.

Андрей помотал головой, как бы стараясь протрезветь, затем, выпятив грудь, произнёс:

   – А я люблю взапрям!

Ермилов зло посмотрел на него:

   – Слыхали мы, мужню бабу. Это ты щас любишь, пока пьян, вот и языком молотишь, а протрезвеешь – поумнеешь.

   – И она мене любит, – настырно огрызнулся Андрей.

   – Чаво ей тебе не любити, молодой, с казной, к тому ж мод оком, а вота коли отъедешь, кому заменить тебе найдётся, хоша мужу.

Андрей поднялся, отхлебнул из ендовы большой глоток наливки и свалился на лавку.

Солнце ещё не взошло, хмурое небо еле пропускало свет месяца, который окончательно скрылся за тучами, когда повалил обильный снег, скрывая все следы. По дороге, обрамленной большими, рыхлыми сугробами, не спеша двигалось трое гружёных саней. В передних, завёрнутый в тулуп, ещё не протрезвевший, спал Андрей Алмазов. Лошади бежали и бежали, сани катились и катились вперёд. Позади оставались укрытые снегом поля и леса, деревни и сёла, храмы и маленькие часовенки. Снег валил и валил, а сани всё далее и далее удалялись от Москвы. Первые лучи зари долго не могли пробиться сквозь тёмные сгустки туч и пелену падающего снега. Распогодилось лишь к полудню, снег перестал идти, а несильный ветер разогнал тучи. Солнечные лучи забегали по равнине, играя, отражались в поблескивающих кружевных узорах снежинок. Сморщившись от яркого света, Андрей чихнул и открыл глаза, непонимающим взглядом посмотрел по сторонам.

   – Кудай-то мы едем? – спросил он удивлённо.

   – Як куда, в Болгарское царство, – спокойно ответил Савелий Сивой.

Андрей вскочил на санях:

   – Разворачивай, мене надоть кое с кем проститься.

   – Спохватился позненько, мы, почитай, к Калуге подъезжаем.

Андрей схватился за голову и уткнулся лицом в товары. Матвеев не поскупился. В санях лежали меха и расшитые «золотыми» нитями покровы, ризы для болгарских священников, привозное английское сукно и сукно с хамовников. «Богатый купец, молодой удалец» подстреленной птицей разметался на всём этом богатстве.

Никогда ещё Алексей Михайлович не был так счастлив, как в эти дни после свадьбы. В любое свободное время он спешил на женскую половину. Вот и сейчас он шёл узкими переходами «Теремковых палат», стены и потолки которых были обшиты красным тёсом, обвешаны яркими сукнами, атласами и парчою. Пол устлан мягкими восточными коврами, а в подклетях расписан красками.

При виде царя Наталья поспешила к нему навстречу. В душе она до сих пор так и не почувствовала себя царицей.

   – Ладонка моя священная, – елейным голосом произнёс Алексей, беря руку Натальи в свои руки, он весь светился теплом и любовью. – Господом мне ниспосланная.

От Натальи исходил сильно дурманящий запах, отдающий черешней. Царь обхватил её за талию:

   – Чема занималися с утрева?

   – Расшивали ризы ростовского митрополита катаным жемчугом.

Сенные девки пели песни. Алексей сунул руку за полу кафтана, вынул узорчатую шаль и накинул на плечи жены. Затем достал клубок злачёных нитей.

   – Ты просила, – произнёс он, подавая. Клубок весь переливался.

   – Бросай, – игриво ответила царица-«молодица».

Алексей подбросил клубок, Наталья поймала и бросила обратно царю:

   – Лови.

Царь и царица, как малые дети, передвигаясь по палате, бросали клубок из рук в руки, громко смеясь. Игра прекратилась, когда вошёл новый дворецкий Артамон Сергеевич Матвеев и царевич Фёдор.

Облечённый новой властью, Матвеев входил в покои царя свободно, почти как член семьи. До этого такое было дозволено только близким родственникам: Черкасским, Шереметевым, Стрешневым, Милославским и Воротынским.

   – Государь, царевич недоволен новыми иноходцами своей конюшни, – с поклоном обратился к царю Матвеев.

   – Пусть возьмёт любых из моей.

   – Да, но царевич уже забрал из царской конюшни всё самое благородное и чистокровное.

   – Тогда пущай едет в Александрову слободу и выбирает тама.

– Благодарствую, государь.

Это были первые слова, произнесённые царевичем. Он изобразил на лице непомерную радость, которую не испытывал. Последнее время он чувствовал себя лишним рядом с отцом, с его счастьем. Он поспешил из покоев, оставляя отца наедине с той, с которой ему было хорошо. Маленьким старичком он спустился во двор и забился в карету умершего брата. По две сотни конных стрельцов заняли места сзади и спереди кареты, и она медленно тронулась. Люди на улицах глазели на проезжающую кавалькаду равнодушно: ну едут и едут. Пустота и одиночество окончательно окружили царевича. Даже дядьку Воротынского отец отослал куда-то.

Карета выехала за пределы Москвы на Ярославскую дорогу, и сразу тёмные хвойные леса стеной обступили её с обеих сторон.

Перед тем как начало темнеть, стороной объехали Сергиев Посад. Полковник Брюс предложил там переночевать, но по настоянию царевича двинулись дальше. В Александрову слободу прибыли затемно, когда всё небо покрылось звёздами. Настоятель женского монастыря отец Корнилий отвёл царевичу и стрельцам лучшие покои, заставив монахинь в бдении провести ночь в молитвах о наследнике престола.

Александровская слобода долгое время служила московским князьям охотничьим домиком. Особенно же любил сюда наезжать охотиться на «сахатых» великий князь Василий Дмитриевич. Всё изменилось при Василии Третьем, который построил в Александровской слободе «малый государев двор» с церквами и теремами, а уж его сын царь Иван Грозный поставил здесь каменные соборы. Однако в Смутное время поляки сожгли Александрову слободу, и почти сорок лет здесь никто не жил, пока в 1651 году два пустынника не обратились к царю Алексею Михайловичу со словами, что поставить «каменну» церковь долго и хлопотно и денег требует, а в бывшей Александровой слободе как сироты стоят три каменных храма, которые побелить и украсить иконостасами, и «вельми Богу служить можно». Так и появилась женская обитель с мужчиной настоятелем. Ей вменялось в обязанность содержать малые царёвы конюшни. Монастырские холопы приглядывали за конями всех мастей и пород, присылаемых сюда и забираемых отсюда по воле главного конюха. Монахини же служили Господу Богу.

Царевич Фёдор проснулся рано и оделся с помощью отца Корнилия. Полковник Брюс, спавший в соседней келье, последовал за ними. Поднятые ни свет ни заря конюхи стояли на коленях у вычищенных яслей, в которых угорских и арабских иноходцев сменяли арагонские скакуны, их тонкие ноги, расчёсанные гривы, упругие животы говорили о благородстве крови. Царевич даже забыл о своём одиночестве. Весь день проведя на конюшне и конюшенном дворе, отвлекаясь лишь для «вкушания» пищи, он отобрал дюжину жеребцов и лишь затем, довольный, покинул Александрову слободу.

Была лунная тихая полночь. Зима подходила к концу. Вот уже месяц, как Наталья стала женою царя, царицей, и всё никак не могла привыкнуть к этому. Сегодня ей не спалось. Открыв глаза, она увидела сумрак, наполненный голубоватым светом, пол, покрытый тёплыми попонами, и белую лежанку возле изразцовой печи. В окно были видны остроконечные украшения крыши соседнего терема, укрытые снегом. Наталья повернулась к мужу.

   – Ты почиваешь? – спросила она, тряся Алексея за плечо. – Слышь, проснись, мене жутко. Я давече задремала днём, а тепереча не могу.

Алексей поднял голову. Наталья лежала на широком ложе у противоположной стены.

   – Слушай, ты не сердится, што я разбудила тебе? Мене правдово стало жутковато немного и как-то очень хорошо. Я почуйствовала, што мы с тобою совсема, совсема одни тута, и на мене напал страх.

Она тоже подняла голову.

   – Слыш-ка, как тихо? – спросила она чуть слышно.

Царь нежно поцеловал её волосы, и внезапно она ответила порывом, поцеловав руку, и потом долго прижимала се к своей горячей щеке.

   – Тако хорошо, – проговорила она со вздохом. – Мене спокойно как-то с тобою.

Положив голову на подушку, она заплакала, и слёзы были приятны ей потому, что в это время она наконец-то ощутила себя женой. Изредка она поднимала лицо, улыбалась сквозь слёзы и целовала руку мужа, стараясь продлить нежность. Алексей гладил её волосы, давая понять, что понимает эти слёзы.

Лунный свет воздушно-серебристой полосой падал на лежанку и озарял её странною яркою бледностью.

   – Я повелел собрать с рыночных площадей скоморохов. Завтрева они нас повеселят. – Алексей прижал жену к себе. – Што пожелаешь, для тебе содею.

Она прильнула к нему всем телом. Всё чаще царь поступался обычаями ради Натальи. Она нередко показывалась перед боярами, и он не был против, он как бы хвалился ею. А их ночи были ночами счастья и любви.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю