Текст книги "Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич"

Автор книги: Андрей Гришин-Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)

Часть II
ВСЕОБЕЩАЮЩИЕ ОБЯЗАТЕЛЬСТВА
(сентябрь 1672 – январь 1676)

ервого сентября 1672 года Русь праздновала начало 7181 года от сотворения мира. После выезда и торжественной службы Алексей Михайлович в окружении очень близких людей, а также взяв жену и сыновей Фёдора и Петра отъехал в село Преображенское. Стараниями окольничего Артамона Матвеева по слову царя, данному царице, там был поставлен Потешный двор, внутри которого содеяна палата со сценой и боковым балконом для музыкантов. Ещё в июне из Германии было приглашено восемь актёров-комедиантов и одиннадцать музыкантов. Этого количества явно было маловато, и пастор Иоганн Годфрит Грегори, поставленный над первой на Руси театральной труппой, подобрал на ярмарках талантливых скоморохов и дудочников, а где просто взял царёвых холопов и начал учить их театральному искусству. В честь празднования нового года было решено, по наущению Артамона Матвеева, поставить «Эсфирь».

В углу палаты было зарешётчатое ложе царицы с отдельным входом, чтобы её саму нельзя было лицезреть. В зал было вынесено одиннадцать резных стольцов-кресел для ближних бояр и два маленьких троица для царя и царевича Фёдора.

В парадных царских одеяниях, с инроговыми посохами в руках царь Алексей Михайлович и царевич Фёдор Алексеевич первыми вошли в палату. За ними следом вошёл весь седой, в расшитой жемчугами ферязи старик боярин князь Иван Андреевич Хилков, восемь лет назад ушедший от двора и явившийся на новогоднее празднество лишь для того, что бы лицезреть новорождённого царевича. Вслед за ним вошли Никита Иванович Одоевский, Богдан Матвеевич Хитров, Иван Алексеевич Воротынский, Родион Матвеевич Стрешнев, Иван Андреевич Хованский, Пётр Михайлович Салтыков, Юрий Алексеевич Долгорукий, Пётр Борисович Шереметев и Артамон Сергеевич Матвеев. Для полноты не хватало только Алексея Никитьевича Трубецкого и Григория Григорьевича Ромодановского-Стародубского. Они отсутствовали с войсками на воеводствах, один – в Киеве, другой – в Курске.

Это были люди, в чьих руках была вся реальная полнота власти, старшие в своих родах. С их смертью уйдёт и старая патриархальная Русь, девятивековые традиции, да и само боярство умрёт вместе с ними.

Двадцатилетняя царица Наталья Кирилловна одиноко сидела в своём ложе и ждала начала постановки. Мелодично заиграла музыка, над сценой был зажжён высокий канделябр, и сцена ожила. Действие пьесы «Эсфирь» рассказывало о событиях, происходящих при дворе персидского царя Артаксеркса. Начиналось оно с пира, происходящего в столице государства, Сузах, и этот пир длился уже не первый день. Во время пира царь захотел показать приближённым свою красавицу жену Астинь, которая, однако, капризно отказалась выйти к гостям. Тогда царь изгнал строптивую жену и женился на бедной сироте Эсфири, воспитанной его наставником Мардохеем. Мардохей раскрыл заговор против царя, спас ему жизнь, но тем самым навлёк на себя ненависть первого советника Амана. Аман решил уничтожить Эсфирь и Мардохея. Но все его козни были разоблачены, и сам он был повешен на верёвке, которую приготовил для Мардохея.

Царь же назначил Мардохея своим первым советником.

Наталья сразу поняла, по чьей подсказке было поставлено именно это греческое произведение. Она вспомнила детство, когда она босиком или в лаптях бегала по улицам Смоленска. Как она первый раз увидела Артамона Матвеева, как отец, столбовой дворянин с двухсотлетним родом, заискивал перед ним, сыном дьяка. Как почти одновременно сыграли свадьбы брат отца и Артамон Матвеев, женившись на сёстрах, дочерях выходца из Шотландии Гамельтона. Как после этого она оказалась на Москве в доме Матвеева. Она многим была обязана ему, своему воспитателю. И, несмотря на назойливость постановки, даже за неё была благодарна ему.

Наталья Кирилловна взглянула на бояр, что сидели затаив дыхание, почти не шевелясь. Была видна злоба на лице Милославского, он явно понял намёк постановки. Лицо старика князя Хилкова было умилённым, добродушного Воротынского – заинтересованным, Хованского – наигранно величавым.

«В случае беды кто из них поможет ей?»

За дверью ложи послышались приглушённые звуки и шорохи, и царица с любопытством приоткрыла её. В проходе стояла Евдокия Григорьевна Матвеева.

   – Ой, тётушка, я так рада тебе видети, – обрадовалась царица.

   – Ия тебе, матушка-государыня, так рада, так рада.

   – Тётушка, Евдокия Григорьевна, рази я тебе государыня, величай как раньше, Наташенькой. – Затем добавила: – Ты хоть обними мене.

Две молодые и красивые женщины Москвы обнялись, мелодично позвякивая задевающими друг за друга монистами. Затем Наталья Кирилловна усадила пришедшую, прикрыла дверь и села сама.

   – Как же величать тебя, государыня, просто Наташенькой, вон ты уже и матерью стала, – улыбаясь, произнесла Матвеева.

   – Да, Петенька у меня уже большой, а глазки такие умные, но почему-то немного навыкат. Во што ручками вцепится – не оторвёшь. У отца мово клок волос из бороды вырвал, а его государь теперича во главе Казённого приказу поставил, а брата Ивана к себе постельничим взял. Ой, да што я, ты всё то ведаешь небось и так.

   – Да, Артамон рассказывал. Вроде усё хорошо, а в очах у тебе печаль, государыня.

   – Не приняла мене семья Алексея Михайловича, ни сёстры его, ни дочери. Съесть готовы.

   – А ты плюнь на них, хто они ести. Главное, государь тебе любит, вот и радуйся жизни. У тебе теперь свой театр, пиры собирай-устраивай. Артамон Сергеевич трёх белых венгерских иноходцев купил, снег выпадет, на саночках как вихри кататься будем.

Наталья и Евдокия опять обнялись, но уже как подруги. В это время кончилась постановка, она так понравилась государю, что он приказал играть её заново. Чтобы не чувствовать голод, яства царю и боярам принесли прямо в Потешную палату. Перед каждым поставили столец со всевозможными кушаньями, и по тому, как кто принялся за еду, можно было понять, как он захвачен постановкой.

Царице принесли обжаренные фазаньи крылышки и её любимые яблоки. Но Наталья Кирилловна ждала обещанной музыки, флейтиста-тальянца и поделилась всем с подругой.

До тёмной ночи бояре находились в Потешной палате, услаждая свой слух и свои очи, но так и не решили, как относиться к театру.

Андрей Алмазов второй день метался по дому, и главное, сам не мог понять почему, что-то мотало и трепало душу. Наконец он осознал, что хочет увидеть Алёну, хотя бы издалека, хотя бы ненадолго. Он накинул стрелецкий кафтан и вышел со двора. Сентябрь ласково обогревал улицы города. День был в разгаре, и царёвы швеи ещё не должны были покинуть Кремль. Андрей поспешил к Никольским воротам. В карауле были стрельцы царёва стременного полка. Старшим среди них был сотник «боярский сын» Пётр Лазаревич Стрельцов. Андрей хотел незаметно проскочить, но сотник остановил его:

   – Штой-то тебе на красный двор несёт не ко времени? Боярин князь Милославский по Кремлю мечется, со усех лишнюю кожу сымает.

   – Начнёшь на людей бросаться, то был вторым человеком после царя, а то стал одним из пятнадцати ближних, – зло ответил Андрей, затем, внимательно всмотревшись в глаза Петра Лазаревича, медленно произнёс: – Я туты случайно твово брата видал, Сеньку; разбойничает он зло между Ростовом и Переславлем-Залесским.

   – Я за брата не в ответи, – огрызнулся Стрельцов.

   – А я тебе и не дознальщик, штобы судить, так, к слову сказал. Мене к Боровицким воротам надоть, может, попробовать проскочить.

   – Зря. Лучшей вокруг Кремля. Не буди лихо, пока оно тихо.

   – Ладно, уговорил, – согласно кивнул головой Андрей и, развернувшись, вышел из Кремля.

Идя вдоль рва к Боровицким воротам, Андрей задумался о судьбе братьев Стрельцовых и о своей. Брат его Семён давно в стольниках при дворе, а он как был не пойми что, так и остался. Может, бросить всё и просто жить? Но у него почему-то просто не получается, всегда с какими-то вывертами.

Андрей обошёл Кутафью башню и Троицкий мост стороной, от греха подальше. Здесь боярские улицы кончились и начинались купеческие, уходящие как раз в сторону Хамовников. Все закоулки здесь охраняла купеческая дворня, которая даже на стрельцов смотрела с недоверием. Дойдя до Боровицких ворот, он встал поодаль, чтобы его не очень было видно. Теперь ему оставалось только ждать. Время шло, а он всё стоял и смотрел на ворота, в которые постоянно кто-то входил и выходил.

«Што энто я туты делаю, – подумал про себя Андрей, – ведь всё равно в душе ея простить не смогу».

Алёна появилась неожиданно, но не это было главным, она была не одна. Вместе с ней вышагивал второй после Ушакова царёв иконописец Богдан Салтанов. При виде красавца армянина в глазах Андрея потемнело, всего ожидал, но не этого. Медленно он последовал за ними, стараясь не попасть на глаза Алёне.

Ничего не подозревающий Богдан рассказывал Алёне о красоте узоров, линий, о своей родине, о когда-то, ещё до порабощения Византией, великой Арменией создаваемых украшениях. Эти новые «сказки» сплетали новые узоры в её мыслях, возникали новые сюжеты для вышивок.

Андрей шёл сзади и для себя уже решил, что если Салтанов войдёт в дом, то он войдёт следом, но иконописец распрощался с Алёной возле ворот, и, когда развернулся назад, Андрей нагло преградил ему дорогу. Богдан дёрнулся назад.

   – Если я тебе, богомаз, ещё раз возля энтой вдовицы увижу, иконой и перешибу, – выговорился Андрей, отходя в сторону и пропуская Салтанова.

Иконописец поспешил уйти, оставив Андрея у ворот Алёны.

   – Што творю, сам не ведаю, аки отрок сопливый, али баб не хватает, али найтить не могу, чё в бошку себе втемяшил.

Сзади послышался цокот подков о мостовую и скрип колёс. Андрей развернулся вполоборота и увидел, что возле него остановилась небольшая карета, расшитая бархатом и атласом. Из окошка, закрытого занавесью с бахромой, его поманила женская рука, вся унизанная перстнями.

   – Во чудеса.

Андрей, не задумываясь, сел в карету. Внутри сидела боярыня с закрытым кисеей лицом. Карета тронулась.

   – И што далее? – игриво спросил Андрей.

Ответа не последовало, боярыня сидела молча, а карета неслась и неслась куда-то вперёд. Андрей видел в щель между занавесями, как выехали из города, как свернули на просёлочную дорогу. Каково же было его удивление, когда он узнал Измайлово, царёво село.

Боярыня молча прошла мимо него, и Андрею ничего не оставалось, как последовать за ней. Обойдя сбоку царёв летний терем, она начала спускаться по лестнице, ведущей вниз, в подвал. Ожидая увидеть тёмное сырое подземелье, он немного растерялся, оказавшись в расписной палате с низкими сводами, освещённой двумя свечами, стоявшими в резных серебряных подсвечниках на широком дубовом столе среди блюд со всевозможными яствами.

   – Да, там где смех, там и грех, – пробурчал Андрей, присаживаясь на лавку и наполняя кубок фряжским вином. – Напьюсь, не так страшно будет.

Боярыня присела рядом и будто невзначай прижалась к нему бедром. От колена и до пояса пробежало тепло. Андрей, будто бы не ел неделю, набросился на еду. Боярыня почти не ела. Чем больше Андрей пил, тем больше она прижималась к нему. Охмелев и почувствовав желание, он вытер руки о рушник и затем медленно провёл по телу незнакомки от плеча до колена, почувствовав дрожь под своей рукой. Послюнив пальцы, он затушил одну свечу. Приподняв кисею, боярыня стала нежно целовать его мочку уха, а его руки сами нашли её грудь, он начал целовать её. Вдруг она отстранилась и, поднявшись, поманила, увлекая в темноту. В углу находилось ложе, не освещённое свечой. Прильнув к своей похитительнице, Андрей стал медленно её раздевать. Когда они оказались на перине, он почувствовал, что она вся горит. Любовью он занимался с остервенением, как будто вымещал зло. К середине ночи он ощутил, что в палате сильно натоплено, и это стало мешать ему. Он встал и направился к столу, чтобы освежиться молодым слабым вином. Его похитительница последовала за ним. Осушив кубок, Андрей развернулся к ней и оторопел: перед ним стояла царевна Татьяна Михайловна.

   – В тот раз ты убежал от мене, теперича не убежишь.

   – Если Пётр Сибирский проведает про энто али твой братец, наш государь, я могу сам срезати себе голову и водрузить ея на тын.

Татьяна капнула оставшуюся в кубке каплю вина Андрею на грудь:

   – Да я на прыщавый лик Петьки Сибирского и зрить не хочу.

Она вновь повлекла Андрея на ложе. С новой непонятной злостью он кинулся на неё. И в тот момент, когда, казалось, он достиг, чего жаждал и желал всем телом, сильная боль в затылке, как тогда в Воронеже у купчихи, прострелила его. Он не сполз, а упал с неё и, выпучив глаза в темноту, сжал зубы, чтобы не закричать от боли. Татьяна, прижавшись к его плечу, вскоре заснула, а он лежал и всё думал, что же это с ним происходит.

Двадцать восьмого сентября неожиданно для всех небо разверзлось, и на Москву обрушался ливень. Если к северу от Москвы, боясь неожиданного похолодания, весь хлеб уже убрали, то к югу, радуясь тёплому сентябрю, уборку отложили на конец месяца, чтобы хлеб получше выстоялся. У некоторых он начал даже уже осыпаться.

Обрушившийся поток воды на добрую сотню вёрст прибил хлеба к земле. Это было как наказание Господне, ветер сворачивал колосья в причудливые узоры, а нескончаемый поток дождя прибивал их к земле. В сотнях деревень, предвидя голод, заголосили о предзнаменовании будущих бед бабы. Проливной дождь, длившийся три дня, под вечер первого октября прекратился, но с утра второго октября повалил снег, погребя под собой весь урожай. А четвёртого октября в Москву, подтверждая предзнаменования, прибыл гонец с вестью, что двадцать восьмого сентября турки взяли Львов, а тридцатого пала крупнейшая крепость Галиции Каменец-Подольский. Вслед за первым гонцом вскорости прибыл второй с вестью, что пятого октября в Богаче Польша подписала договор с Мухамедом Четвёртым, по которому она отказывалась от Правобережной Украины в пользу Турции.

Народ толпился вторые сутки на Красной площади, ожидая слова царя. Мнения у людей были разные, и столпотворение грозило перерасти в массовую драку. Наконец из Кремля через Спасские ворота вышли окольничий Соракумов-Глебов и глашатый Иван Языков и проследовали на Лобное место. Языков развернул царёву грамоту, и площадь затихла, неимоверный, Богом данный голос разнёсся над ней:

– «Турский салтан желание своё исполнил, сильну оборону и крепость государства Польского град Каменец со многими знатными городами взял и благочестивыя, веры греческого закона церкви, прибывающи нерушимы от многих изошедших времён, разорил и учинил в их мечети, а всяко церковно украшение от церкви отлучил и православных христиан похитил в плен. И, видя то, салтан турский, што ему в походех его учинились всяки находки, возгордился, што ему тою крепостью во многи государства путь учинился, приложил во то дело неуклонную мысль, што ему не токмо Польское государство разорить и завладеть захотелось, но и всеми окрестными христианскими государствами завладеть и повелевать. Паче же тщится на Московское государство войной и разорением изойти, в письмах своих то окрестным государям меж иными делами явит. И мы, государь, царь и великий князь Великой и Малой и Белой Руси, решили, не щадя своей казны, послать на защиту Украины свои конные и пешие полки. Для пополнения казны и тем ратным людям на жалованье мы указали и бояри приговорили: взять с патриарших, архиерейских, монастырских вотчин и поместий, и вотчин бояр и окольничих, и всякого чина людей, против сбора прошедшего года, по полтине со двора. С тех, кто пойдёт в поход, не брать. С именитых людей Строгановых, Шориных, Микитниковских, с гостей, с гостиной, суконной, дворцовых сотен и слобод, в городах, посадах, с торговых, промышленных и ремесленных людей собрать десятую деньгу».

По всей толпе раздались крики ужаса и одобрения одновременно. Боль, переживания, досада, злость и обида – всё слилось в этом крике. Площадь гомонила, люди не расходились.

Выпавший в начале октября снег не сошёл, но и настоящие холода не наступили. Воздух был пронизан сыростью, что не приминуло сказаться на больных ногах царя Алексея Михайловича и царевича Фёдора Алексеевича. У царя они распухли, а у царевича нестерпимо ломили непроходимой болью, и Фёдор до слёз сжимал зубы. Царевич все дни проводил в постели. Воротынский хоть больше и не был боярином двора царевича, но приходил к нему ежедневно. Одиннадцатилетний ребёнок мужественно превозмогал сильную боль, и лишь неожиданно наворачивающаяся время от времени слеза на его лице говорила о нестерпимости её. Но и здесь ни звука, ни стона.

Царевич рукой поманил Воротынского:

   – Ну што, князюшка, нудно бытии возля хворого?

   – Да што ж энто ты тако говоришь, государь-царевич мой Федюшка. Тебе, сыну и внуку царей российских, тако и в голову не должно приходить.

Фёдор, хоть и со слезами на глазах, рассмеялся. Грузный Воротынский тоже заулыбался.

– У мени, государь-царевич, ести один старый сотоварищ, который с помощью одной ворожеи лечит ломоту в костях сухим паром на травах, и такогу пару в кремлёвских мыльнях нетути.

В семнадцатом веке в болезни русский человек в основном прибегал к спасительной силе животворящего креста: Бог дал болезнь, даст и подмогу. Пост, молитва, молебен во здравие считались надёжными средствами. Нуждаясь в помощи, взывали к святым, отвечающим за те или иные хвори. Если кто-то уж совсем слёг, молебен в Успенском соборе. Чудодейственной силой обладали мощи святых – к ним припадали как цари, так и толпы страждущих. Иорданская вода и нательные крестики, доставленные богомольцами от разных святых мест, тоже давали надежду на скорое избавление от недуга.

Врачевание на Руси подразделялось на праведное, освящённое, сосредоточенное вокруг монастырей и знахарско-ведунское, унаследованное от времён языческих. Народ признавал за волхвами немалую врачевательную силу, пусть и весьма тёмного характера. Знахарей, ведунов, бабок-шептуний церковь преследовала. Патриарший указ гласил: «Не держати в волостях ни волхвей, ни баб-ворожей, иначе с сотского и с каждых ста человек взяти пени десять рублей, волхва же и бабу-ворожею, бив да ограбив, выбити из волости». И хоть на Москве со времён Ивана Третьего при дворе содержался штат иностранных лекарей, но бабы-ведуньи порой добирались и до царских покоев.

Боль в ногах царевича была столь нестерпима, что Фёдор почти сразу согласился на предложение князя Воротынского. Быстро облачённого, царевича на руках снесли во двор, усадили в карету, которая двинулась туда, куда указывал царёв ближний боярин. Дело было уже под вечер, когда Никифор Неплюев, который относился к одной из боковых ветвей рода Романовых и о своём родстве по мужской линии с царским родом знал хорошо, но никогда ни перед кем тем не выставлялся, в окно увидел на околице три кареты и сотни полторы стрельцов. Обеспокоенный, он поспешил на двор. Кареты вкатили во двор и остановились. Из первой на руках вынесли отрока. Никифор никогда не видел наследника престола, но почему-то догадался, что это царевич, а когда увидел князя Ивана Воротынского, всё понял, тот раз в два-три месяца наезжал в его баню. Воротынский поманил его, и Неплюев, спотыкаясь, поспешил к князю.

– Кличь свою ведунью, Никифор, да растапливай баню, царевича прогреть надоть.

Старуха ведунья Матрёна жила в доме Неплюева, она быстро поспешила на помощь хозяину. Пока растапливали баню, Фёдора внесли в дом, и Матрёна испросила соизволения осмотреть его ноги. Царевичу помогли разоблачиться, и жёсткие руки старухи пробежали от колена до пятки правой ноги, затем она так же тщательно ощупала левую ногу, после чего, что-то забормотав, вышла из светлицы.

Баню протопили быстро. Иван Хитрово сам внёс царевича и положил на лавку. Сухой пар блаженным теплом обхватил тело. Запах сосновой хвои, высыпанной в кадку с кипятком, быстро заполнил парилку. Разомлев от жары, Фёдор закрыл глаза, но, услышав открывающуюся дверь, вновь открыл. На пороге стояла ведунья Матрёна. При виде её царевич стеснительно сжался, но, видя, что Хитрово и Неплюев не стесняются старухи, вновь расслабился. Старуха подошла ближе и вновь стала колдовать над его ногами, втирая какую-то жидкость в кожу. Ноги защипало и заломило. Втерев всю жидкость, Матрёна, истекая потом, поспешила из бани, а царевича ещё с добрый час продержали в пару. Затем, окатив водой, настоянной на хвое, завернув его в шубу, отнесли в дом Неплюева, где Матрёна вновь стала втирать в кожу ног водку, настоянную на корнях аконита. После чего, взяв два чистых белых рушника, стала прикладывать к ногам порубленную полынь вперемешку с чесноком и заматывать рушниками. Лёжа на хозяйской кровати, покрытой привезённой периной, царевич скоро забылся сладким детским сном.

В доме Матвеева свечи пылали, несмотря на позднюю ночь. В трапезной у стола находились: сам хозяин дома Артамон Матвеев, дьяк Посольского приказа Семён Алмазов, недавно назначенный главой казны большого двора отец царицы Кирилл Нарышкин, дьяк Малороссийского приказа Воскобойников, подьячий Посольского приказа Никола Спафари и подьячий Максим Алексеев, а также подьячий Тайного приказа Андрей Алмазов. Поводов для собрания приказных людей было много. Семнадцатого октября в «комедийной хоромине» было повторено «Артаксерсово действо: Есфирь». И если первая постановка прошла втайне и на ней присутствовали лишь царь да двенадцать ближних бояр, то вторую постановку тайной не окутывали. По Москве разнёсся слух, «што-де войско собираетси на погибель, а бояре в честь того устраивают бесовски действа». К тому же пришла весть, что в Запорожской Сечи появился человек красен ликом и называющий себя царевичем Семёном Алексеевичем, что-де он бежал от жестокого отца и бояр, ибо отец отдаёт предпочтение дьявольскому сыну, недавно рождённому царевичу Петру.

   – Толькова от одной беды отделались, вторая сразу ж сама в ворота лезет, – зло выговаривал Матвеев приказным. – Польша вышла из войны с Турцией, неведомый вор-самозванец баламутит Сечу, а то поняти не хочет, што коли б Семён сейчас был бы жив, ему б только семь лет стукнуло, Москву заполонили старообрядцы со своей нелепицей о близком конце света. А дворовый холоп-татарин боярина князя Григория Черкасского зарезал.

Кирилл Нарышкин хоть и стал тестем самого царя, однако продолжал боготворить Матвеева, из-под воли его не вышел.

   – Говорят, – медленно начал он, – што воевода боярин князь Григорий Григорьевич Ромодановский-Стародубский ко царю грамоту прислал.

   – Да, предлагает прямо сейчас атаковати Каменец и Львов. Пишет, што турки из-за морозов отошли. В городах небольшие гарнизоны. Стены после штурмов аще зачинить не успели. Поставить пушки на сани и с наскоку взять, – ответил Матвеев.

   – Ну так чё ж? – подал голос дьяк Воскобойников.

   – Чё ж, чё ж. По весне мы поймали татарина Булак Тузляра, и он нам поведал, што к гетману Дорошенко Нурадын-царевич с десятью тыщами конных крымских татар прибыл. Так вот, не ведома, тот царевич Нурадын по сей день в Чигирине аль обратно в Крым вернулси. Из тех стрельцов, што при Ромодановском в Курске, на лыжах один из десяти стояти может. У Дорошенко шесть тысяч казаков, да есля в придачу энти татары Нурадын-царевича, да он в тыл ударит, не то што до Львова не дойдёт, а и все кости в чистом поле сложит.

   – Ну, положим, так просто князя Ромодановского, без перцу, не сожрёшь, – зло огрызнулся Андрей Алмазов из вечного чувства противоречия.

   – С перцем, без перцу, а рисковать не по што, – рявкнул Матвеев. – Вот што, зубоскал, ты у мене с войском воеводы князя Юрия Петровича Трубецкого, што государь ко Киеву направляет, отбудешь. Далее переберёшьси во Польшу и побываешь тама у нашего посла Василия Тяпкина, проведаешь, собираются польские паны войну продолжать аль нет. Возвращатьси будешь через Запорожье, где попытаешьси вора того, што себе за царёва сына выдаёт, выкрасть. А коль то не удастси, убьёшь. Сивого с собой возьмёшь.

Затем повернулся к его брату Семёну:

   – А ты подготовишь мене все грамоты на случай, если Польша на союз с Турцией пойдёт, мы протеву неё на союз с Цесарией[124]124
  Цесария – Священная Римская империя.


[Закрыть] пойдёма.

Все кроме Нарышкина поднялись и вышли. Матвеев приблизился к нему:

   – А ты денег из казны на ополчение не давай, все через месяц-другой разбегутся.

Нарышкин кивнул головой, после чего обсудили новые слухи, ходившие в Кремле, и уж затем Матвеев до самых ворот проводил царёва тестя.

В начале ноября ударили сильные морозы. Начавшийся по деревням на юг от Москвы голод остановил сбор армии.

К середине семнадцатого века облик русского человека определился вполне отчётливо: крепок, вынослив, неприхотлив в еде, удивительно терпелив, но вяловат, флегматичен и даже несколько пассивен. Если где и торжествовал жестокий естественный отбор, так это в русской простонародной среде. Слабые умирали, не выйдя из младенчества, зато выжившим износу не было. Детей отнимали от материнской груди в двухмесячном возрасте; взамен они получали рожок с коровьим или козьим молоком, а то и «куклу» – чёрный жёваный мякиш в обслюнявленной тряпице, от одного вида которой любой европеец лишился бы чувств. Скоро младенец переходил за общий стол и питался наравне со взрослыми грубой крестьянской пищей. Ребятишки до самого снега бегали в одних рубашонках, босиком, без порток и без шапок. Едва поднявшись на ноги, они впрягались в нескончаемый мужицкий труд.

Русское брюхо было приучено к простой и не слишком сытной еде. Обычный рацион состоял из хлеба, каши, кореньев, лука, рыбы и кваса. Курная изба с её едким дымом, вечной полутьмой и скученностью, когда рядом с людьми ютились куры, гуси, овцы и ягнята, тоже мало располагала к изнеженности. Все житейские тяготы лишь закаляли русскую натуру. Со скудными припасами, без дорог, страдая от стужи и зноя, русский человек смело пускался в дальние странствия: по воде он достигал берегов ледяного Груманта, посуху топал до самой Сибири – и далее, на восток, к океану. По возвращении из дальнего и долгого путешествия, как правило, в благодарность часто бывал обираем и оскорбляем воеводами. А если пытался найти правду, то попадал ещё и под кнут.

Миролюбивый московский житель не любил воевать, особенно в поле, далеко от дома, и по общему приговору слыл неважнецким ратником. На одну крупную победу в семнадцатом веке выпадало пять-шесть поражений. Зато никто не мог превзойти наших предков в осадном сидении – с его жаждой, бескормицей, ожесточёнными приступами неприятеля. Когда же съестное совсем кончалось у сидельцев, иссякали и силы противника.

Ссылаясь на голод, в ополчение не подъезжали и дворяне с боевыми холопами из северных волостей, где как такового голода не было. Часть денег, собранных на войско, пошла на закупку хлеба у купцов Нижнего Новгорода и на раздачу изголодавшемуся народу. Тишайший, хоть и пережил пять народных бунтов, к шестому не стремился. Сбор войска отложили на январь.

Торговля на Москве стояла, и Андрей Алмазов, не зная, чем заняться, обретался в доме у Агафьи Немой. Та встреча с царевной Татьяной Михайловной была единственной и больше не повторилась. Андрей, сам не понимая почему, прятался от царевны. Дни шли, а он так и сидел, не зная, к какому решению прийти.

И вдруг, неожиданно его потянуло в часовенку, ту, находящуюся в лесу, где душа его раскрепощалась и отдыхала. Взнуздав коня, несмотря на морозы, он погнал в Сокольники. Москва скоро осталась позади.

Перед въездом в лес с добрый полёт стрелы стояла поросль голых ивовых кустов. К самой часовне дорогу перегородили сугробы. Пришлось слезть с коня и вести за собой в поводу, утопая в снегу по колено и набивая им сапоги.

Часовенка стояла в снегу, как укутанный в материнские платки ребёнок. Привязав коня к дереву, он убрал палку, подпирающую дверь, вошёл вовнутрь и сразу остолбенел, как будто получив сильный, неожиданный удар в лицо. В углу часовни было нагажено, какая-то сволочь нарочно справила нужду в святом месте.

«Ну почему у нас всегда так, всё надо изгадить?» – молнией ударила в мозг злая мысль.

Палкой, что была подпёрта дверь, он выкинул дерьмо, но изливать душу уже не стал, святости места больше не ощущалось.

Соколиная охота. Сколько ей лет – тысячелетие, два, три? Никто того не ведает. Ей развлекались императоры, цари, короли, султаны, эмиры и ханы. И именно ею больше всего увлекался царь Алексей Михайлович Тишайший. Соколиный приказ напрямую подчинялся Приказу тайных дел, а в сокольничие, ловчие и кравчие подбирали людей сдержанных и терпеливых.

Легче было пробраться в Кремль, чем на царёв птичий двор. Здесь было более трёхсот пятидесяти птиц разных пород, от маленького сокола-полевика до орла-беркута, и имя каждой из них давал сам государь. Он любил и пестовал своих питомцев и очень скучал по ним, но боязнь обидеть молодую жену не позволяла последнее время часто баловать себя соколиной охотой. Юная царица, сопереживая мужу, предложила сопровождать его на лов. Это было столь неожиданно и несовместимо с традициями Руси, но государь сильно обрадовался и заказал для царицы женское седло у венгерских мастеров-шорников, работающих в Кремле. Однако при дворе опять возникло много разговоров: православная царица не в закрытой карете, даже не в карете с открытыми окошками, а как басурманка верхом на лошади – поруха царской чести.

Всю ночь перед охотой шёл снег. Длинными белыми жгутами вытянулся он сугробами, повис на ветках деревьев, мягко и пушисто укутал крыши домов, площади и улицы. На окраинах, в небольших слободках снег завалил проезды и улицы, сделав передвижение невозможным. Ещё засветло люди с лопатами в заячьих и овчинных тулупчиках высыпали из домов расчищать улицы, когда, будто выходя из падающего снега, показалась охотничья кавалькада. Царица в расшитой золотыми нитями лисьей шубе мехом вовнутрь, с длинными рукавами, спадающими почти до пят, восседала на красавце скакуне.

– Батюшки светы, – пронеслось в столпившейся на обочине кучке слобожан, – матушка-царица, аки татарчанка, на коне воссейдает, лик всему люду кажет.

Но Наталью все эти шёпоты более не пугали. Разрумянившись от езды, она первой выехала из слободы и оказалась на опушке леса. Снег, как бы уступая охотничьей забаве, перестал идти. С другой стороны загонщики на эту же опушку выгнали ярко-рыжую лисицу. Царь что-то радостно крикнул жене и, спустив белокрылого беркута, пустился вслед ему. Гордая птица взмыла в небо, быстро увидела добычу и камнем ринулась вниз. Две мощные когтистые лапы прижали зверя к земле.