Текст книги "Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич"

Автор книги: Андрей Гришин-Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

Охота неслась вперёд и вперёд по сугробам. Вон государь взял вторую лису, а Плещеев – третьего глухаря, а вот и царице наконец-то глухарь попался. Она радостная скачет к мужу. Двое кравчих сзади.

   – Горлинка моя сизокрылая, теперича постоянно тебе на лов с собой брати буду, – радовался Алексей Михайлович. Сорокачетырёхлетний, грузный и бородатый, в песцовой шубе он выглядит медведем рядом с юной и стройной Наташей. Царь счастлив, и его не печалит ни война с Турцией, ни даже его разлад с семьёй. Царица подъезжает ближе.

   – Знаешь, я, кажетси, опяти понесла.

Её нежный голос разливается в ушах, и ещё большая радость заполняет душу царя.

Возле Никитского девичьего монастыря, между улицами Никитской и Смоленской, по указу царя переименованной Воздвиженской, помещалась царицына слобода Кисловка. Ещё с пятнадцатого века здесь обыкновенно жили и служители и прислужницы великих княгинь московских, а потом и цариц – люди младшего царицына женского и мужского чина, то есть: постельницы, младшие мамки, мастерицы-вышивальницы и другая прислуга. Кисловка занимала большую улицу и пять переулков; строения здесь, как и почти во всей Москве, были очень скучены и представлялись однообразным тёмным рядом высоких изб с маленькими оконцами. Дворов было более сотни, и каждый занимал пространство четыре-шесть сажен[125]125
  Сажень — русская мера длины, равна 2,1336 м.


[Закрыть].

Владелец двора, в случае отставки, выбытия из чина, свозил обыкновенно свои хоромы, а то и продавал их тому, кто заступал на его место. Случалось и так, что двор отдавался за плату по три алтына и две деньги с сажени. Своим внутренним устройством Кисловка разнилась от других московских слобод. В ней не было ни старосты, ни сотских, ни десятских, она управлялась приказом царицыной казённой и мастеровой палаты, откуда в неё назначался особый управитель-приказчик из детей боярских. Такому приказчику выдавалась «Наказная память», то есть документ, в котором говорилось, что он ставится над всяких чинов людьми, проживающими в Кисловке.

Для того чтобы приказчики-исполнители могли в точности исполнять такие царёвы указы и охранять слободу от всяких воровских людей, Кисловка с четырёх концов была заставлена решётками, а пятая улица с переулком наглухо загорожена забором из толстенных брёвен. В середине решётки, для проезда, была устроена широкая калитка, днём она отворялась, а на ночь задвигалась железными затворами и висячими замками. У каждой решётки была поставлена сторожевая изба, в которой жил сторож, наблюдавший за порядком в своём переулке. Решётки Кисловской слободы по своему местоположению носили следующие названия: Воздвиженская, Никитская, Ивановская, Въездная.

Такое устройство царицыной слободы делало её образцовой относительно порядка, и она в этом отношении не имела ничего общего с остальными частями города. Но если в ней и царило спокойствие, если на улице не слышно было ни криков, не случалось драки, не валялись пьяные, если воровство и разбой были редкостью, то жители Кисловки всё же находили возможность отравлять спокойствие этого заветного уголка всякими тайными недобрыми делами.

Вот в этой-то слободе и разнёсся слух, что новая царица нашла ворожею, которая напускает порчу на царёвых детей от первого брака. Царь на этот раз не стал устраивать громкое дознание, а через Приказ тайных дел приказал всё выяснить по-тихому.

Было схвачено с десяток людей, припугнув их пытками, дознались, что это сами царевны, сёстры и дочери царя, слух распускают о том, что царица их уморить хочет. Озлобившись на сестёр и дочерей, порвав с ними всякие отношения, Алексей Михайлович уехал из Кремля в Преображенское. Двор последовал за ним. В Кремле стало пустынно и тихо.

Наконец-то семнадцатого января 1673 года собранное войско отошло от Москвы. Полки к Киеву вёл родственник киевского воеводы, боярин князь Юрий Петрович Трубецкой, полки к Курску – сын курского воеводы окольничий Михаил Григорьевич Ромодановский.

Большую часть войска составляло дворянское ополчение. Разодетые в пух и прах, с боевыми холопами, они гарцевали на ухоженных конях, красуясь друг перед другом, деланно рвясь вперёд. Предсказания Андрея Алмазова, ехавшего в их рядах, что они побегут по весне в отчие поместья, не сбылись. Они побежали ещё по дороге к Киеву. Войско редело на глазах. Хорошо ещё, что кроме ополчения шло четыре солдатских и два стрелецких полка. Андрей ехал злой на всё и всех и отвлёкся от своих мыслей, когда услышал, что его кто-то окликнул. Он обернулся и признал в одном из ополченцев Ваньку Румянцева, нижегородского дворянина, на свадьбу которого его угораздило попасть, когда он бежал от Стеньки Разина из-под Астрахани, тот смотрел на него, радостно улыбаясь. Сзади на каурых лошадках двигались двое боевых холопов. Андрей сразу признал длинного Степана и рябого Герасима. Память на лица ему изменяла редко.

   – Ну уж есля я тебе опять повстречал, всенепременнейше опять мене удача будет, – выпалил Румянцев.

На душе Андрея отлегло, но он сказал:

   – Да, не иначе турки в полон возьмут.

   – Не-е, жавой не дамси.

   – Ишь какой храбрый воин обрёл си. Воеводы Андрей Ромодановский, Василий Шереметев, Мишка Засекин с десяток лет в Стамбуле в плену парятси, а Ваньку Румянцева всё турецкое войско не попленяет.

Оба рассмеялись. Далее ехали вместе. Иван поведал, что жена его на сносях, и если родится сын, то он его назовёт Алексеем, в честь государя. Андрею почему-то очень хотелось рассказать Ивану об Алёне, как будто чёрт его за язык тянул, и он всё поведал о ней. Странно, но они чувствовали какое-то родство и потому поведали многое друг другу, излив душу.

К Киеву двадцать восьмого января подошли передовые полки. Задние тянулись до двенадцатого февраля. Дотопала лишь половина войска. По старой славянской традиции считалось, что этот древний город был заложен в конце седьмого века, но впоследствии от чрезмерной гордыни его основание относили то к временам Андрея Первозванного, то к временам Юстиниана Великого. Но как бы там ни было, Киев встретил войско колокольным звоном, а в Святой Софии был отслужен торжественный молебен. Воевода киевский Трубецкой вместе с митрополитом Мефодием обходил войско и раздавал присланное царём жалованье. Киевляне выставили на торг в этот день всё самое лучшее. Малороссы и великороссы в этот день вновь считали себя единым народом. Город с тысячелетним прошлым начинал вспоминать о своём былом величие.

Царевичу Фёдору не хотелось просыпаться. Даже тогда, когда была жива мать, он больше всего нуждался в отце. Больше всего на свете он любил его.

И вот теперь почти месяц отец живёт отдельно. Да, Фёдор тоже не испытывает большой любви к Наташке, ну и что теперь, сожрать её за это. К тому же теперь она мать его братика. Он сам видел, как шестимесячный Пётр перед самым отъездом отца в Преображенское начал ходить, и не просто ходить, а бегать по палате. Теперь он даже не сможет поиграть со своим братиком, не сможет заглянуть в глаза отца, прижаться к нему. Он обо всём этом поведал сестре Софье, а она обозвала его дураком. Как же хочется иногда её ударить. Если бы не больные ноги! Нет, не встану, буду лежать и смотреть в расписанный потолок. И пусть делается, что делается, думал царевич.

Василий Михайлович Тяпкин, русский посол в Варшаве, бедствовал необычайно по причине вечной нехватки денег, которые присылали из Москвы нерегулярно и обычно с попутными оказиями. Из Посольского приказа, которому был подчинён Тяпкин, один за одним прибывали приказы и указы: проведать о решении короля насчёт Крыма, узнать мнения о продлении перемирия.

Но на всё это требовались деньги, и немалые. А где ж их паять? Василий Михайлович выкручивался как мог, в основном закладывал своё имущество: то шубу (всё равно скоро весна), то женины украшения, то коляску, которая уже не требовалась по причине того, что лошадей он уже продал. Выручали бедного русского посла приятели, которых у него в силу общительного характера было в Польше немало. Но и на их помощи долго не проживёшь. Вот уже третий день он сидел дома безвылазно. Закладывать больше было нечего. Даже слуга и тот ворчал, что ещё день, и еды в доме тоже не останется.

Русский посольский дом в Варшаве был старым и даже уже немного обветшалым. Когда пришли татары на Русь, она потеряла политические связи со многими государствами Западной Европы, но связи с граничащими с ней Польшей и Швецией не прерывались ни на год. С тех пор как Литва вошла в Речь Посполиту[126]126
  С тех пор как Литва вошла в Речь Посполиту... – Литва объединилась с Польшей в Речь Посполиту в 1569 г.


[Закрыть], политические отношения между Русью и Польшей были натянутыми из-за постоянных споров из-за земель. И вот в этот делёж вступила Турция. Тяпкин знал, что ещё в октябре Русь объявила войну Турции, но о дальнейших событиях он мог только догадываться.

Доклад слуги о прибытии гонца из Москвы привёл Василия Михайловича в радостное настроение, он пулей выскочил во двор встречать гостя.

Андрей Алмазов только слез с коня, как увидел вылетевшего ему навстречу Тяпкина. Знакомство их было старым, ещё с тех времён, когда главой Посольского приказа был отец Андрея, Алмаз Иванов.

   – Вот уж не ожидал тебе здеся увидеть, – радостно произнёс Тяпкин, ведя гостя в пустую трапезную. – Ты уж извеняй мени, угостить нечема, без гроша в кармане сижу, – пристыженно сознался посол.

Андрей вынул два увесистых кошелька, один набитый таллерами, другой ефимками, и отдал их Тяпкину.

   – Один из Посольского приказу, другой из казны Матвеева.

   – Неужто Господь Вседержитель услышал мои молитвы. – Тяпкин взял деньги, вынул один таллер и послал слугу за съестным, затем вновь присел к столу: – А дела не ахти каки. Собеский уговаривает короля послать тайного посла к государю нашему Алексею Михайловичу, упросити выдвинуть войска к Молдавии, столкнуть хочет Русь и Турцию лбами напрямую, а уж тогда королю ничего не останется, как разрешить гетману ударить на Львов и Каменец, а то вдруг к Руси отойдут.

   – Царь на то не пойдёть, он щас лишь своей семьёй занят, ему не до большой войны. Вот если ба Собеский либо сам король Михаил додумались, подарили бы царю Корсунь, што на правом берегу, нам бы – желаем мы того али нет – пришлось бы войско вперёд выдвинути, а то и к Чигирину вести.

Василий Михайлович замахал руками:

   – На то сейм согласия не даст, без всякой войны города раздавать.

Андрей зло ударил кулаком по столу:

   – Да в Корсуне со времён Богдана Хмельницкого польского горнизона нету, лишь на грамотах за Польшей записано. В нём Дорошенков-есаул городскими делами правит.

   – Серавно не дадут.

   – Замкнуто кольцо, друг друга обмануть хотят, а себи обманывають. Господи, прости наши души грешные, и почему мы не можем жити по-человечески? – Андрей истово перекрестился.

   – Ладно, пойду составлю грамоту для Матвеева, обо всёма, што здеся деется, а ты иди поспи с дороги, слуга те бе отведёт в горницу для гостей, – произнёс, вставая, Тяпкин, затем громко позвал слугу.

Андрей послушно последовал за вошедшим.

Жизнь иногда выкидывает невероятные колена. В 1556 году по повелению царя Ивана Грозного дьяк Ржевский поднял донских казаков и совершил с ними по ход аж до Очакова. В походе к нему примкнуло много малороссов. После похода часть из них, не желая возвращаться под ляшескую неволю, решила осесть на ничейной земле, за Днепровскими порогами. Их осталось здесь не много, сотни три. В народе они получили прозвание «запорижская вольница». Осенью этого же года подданный польской короны вспыльчивый князь Дмитрий Вишневецкий объявил себя гетманом Малороссии и, взяв своих боевых холопов, также двинулся к порогам. Он укрепил остров Хортицу, призвал к себе осевшую здесь вольницу. В своих мечтах он уже покорял Молдавию. В следующем 1557 году к Хортице подошёл крымский хан, князь Дмитрий бежал, а между татарами и вольницей произошла жестокая сеча.

Сразу после отхода татар с Хортицы уцелевшая вольница собралась на месте сечи и избрала над собой кошевого атамана. Это место и это воинство так и стали с этого времени называть: «Запорожская Сечь».

И вот теперь в Запорожье появился человек, величающий себя истинным наследником русского престола, царевичем Семеоном, готовым отказаться от своих прав на русский престол и стать лишь царём Малороссии и великим князем киевским. Его поддерживал один из атаманов, Василь Миюска, за которым стояло десятка три запорожцев, когда-то гулявших со Стенькой Разиным. Кошевой атаман Серко пребывал в нерешительности.

Андрей Алмазов, надев на себя широченные украинские шаровары, папаху из козы и овчинный тулуп, долго рассматривал своё отражение в мутной днепровской воде, сойдёт ли он за местного парубка, и всё-таки что-то в нём было не украинское, даже с этой глупой стрижкой. Как жаль, что рядом не было Никиты Скрипицына, с ним было бы спокойней, но тот неведомо куда канул.

Перевозчик в утлой лодчонке снорово переправил его вместе с конём на остров. Земляные валы и низенькие мазанки были разбросаны ещё в предместье. Затем показались разрозненные куреня покрытые дёрном, или, по-татарски, войлоком. Иногда на валах были уложены пушки. Нигде не было видно заборов и плетней. Недалеко от центра шёл небольшой круговой вал и засека, не охраняемые решительно никем, открывая страшную беспечность.

Андрей выехал на обширную площадь, майдан, где обычно собиралась рада. Здесь толпились казаки. Подъехав к одной из более крупных групп, Андрей остолбенел, узнав в одном из казаков подьячего Ваньку Воробьёва. Тот что-то увлечённо рассказывал окружавшим. Кого угодно он ожидал увидеть здесь, но только не этого любимца боярина Богдана Хитрово. Спрыгнув с коня, Андрей потянул одного из казаков за руку и, указывая на Воробьёва, спросил:

   – Чё цэ за козак?

   – Ты ще, сказивси, то царевич Семён.

От неожиданности Андрей даже открыл рот:

   – Вот це да.

Его растерянность сыграла ему на руку, он сошёл за простака селянина, только приехавшего в Запорожье. Неизвестно откуда взявшееся решение пришло само собой, и Андрей, развернувшись, медленно направился к куреню войскового кошевого атамана. При входе стоял огромный чубатый детина со столь же огромной саблей.

   – Мене до атаману треба, – глядя на него просительно, сказал Андрей.

   – Всим треба, – с безразличием посмотрев на Андрея, ответил казак.

   – Мене што ж, в лоб тебе треснуть, штоб ты поверил, – рявкнул Андрей, переходя на московский говор.

Казак внимательно посмотрел на него, затем вошёл в курень и через некоторое время вновь вышел.

   – Пийдемо.

Казак ввёл его в горницу и встал сзади. Серко сидел за широким неструганым столом и с любопытством смотрел на вошедшего. Длинные седые усы спадали ниже подбородка.

   – Москаль?

   – Ага.

   – Хто таков? У нас чего деешь?

Атаману приходилось бывать во многих местах, и по-великоросски он говорил чисто.

   – Подьячий Тайного приказа, стрелецкий сотник Андрей Алмазов, послан сюды, штобы подкупить старшину и чтобы те настояли в выдаче самозванца, коей выдаёт се бе за царевича Семеона.

Андрей сунул руку под полу полушубка и под пристальным взглядом казака, стоящего сзади, извлёк два кошеля серебра.

   – А чё ж ты не старшину подкупаешь, а ко мене явилси? – медленно произнося слова, спросил Серко.

   – А смысл? Я того самозванца сызмальства знаю – то подьячий Ванька Воробьёв, я и отца его, дьяка Андрея, хорошо знаю.

   – А пошто я тебе верить должон, ты заинтересован в том, о чёма говоришь. А может, то доподлинно царёв сын и он истинно о Малороссии, а не о себи печетси.

   – А зачема мене тебе врать, ты же умудрённый жизнью атаман. Нынешнему наследнику престола царевичу Фёдору одиннадцать лет, а Семён позжей его родилси, коли б он сейчас был жив, ему бы ещё семи лет не было бы. Мене не веришь, спроси у какого-нибудь попа, они, когда кака царска персона рождаетси, доподлинно помнят.

   – И што ж ты хочешь, штобы я содеял с им? – на миг задумавшись, произнёс атаман.

   – А ничего, пущай твои хлопци связут его в Курск, к воеводе. Хватить на Руси самозванцев, с того лишь горе одно. За последние два года к царю привезли и поставили перед его ясные очи его брата Василия, двух его сыновей Алексеев, и даже сына царя Василия Шуйского, хотя тот уж шестьдесят лет як почил. А теперь ещё и Семеон появилси.

Андрей развернулся, собираясь уходить.

   – А деньги? – засмеялся вослед атаман.

   – Оставь их на нужды войска, в деле они нужней, чема в мошне старшины.

   – Атамана Миюску я вам не выдам.

   – А пошто он нам? Без самозваного Семеона он не более аки балабол.

Андрей, не поворачиваясь, поспешил оставить атаманов курень.

Вечером того же дня, когда стемнело, мнимого Семеона без особого шума, чтобы не поднимать сумятицы, повязали и под охраной есаула Карпа Пидсышко и трёх десятков казаков отправили в Курск.

В малой Золотой палате вновь собралась вся семья Романовых, кроме главы семейства, царя Алексея Михайло вича, его второй жены Натальи Кирилловны и новорождённого царевича Петра. Между десятком женщин – те ток и сестёр – бегал праздно разодетый царевич Иван и всё время «хыхыкал». Фёдор тихо сидел в углу. Царевны судачили, не обращая внимания на братьев.

   – Вот тако вот, с Наташкой батюшке ни дочери не надобны, ни сёстры, – занудливо бубнила царевна Софья.

   – Хошь бы её по весне гадюка укусила, вместе с её милостивцем Матвеевым, – выговорилась царевна Татьяна Михайловна. Зло разливалось на её щеках, и румяниться не надо. Она особо злилась на Матвеева, прознав про то, что именно он куда-то услал её ублажителя. Новый кокошник, усыпанный каменьями, переливался на её голове.

   – Протеву всех канонов православия братец ради Наташки идёть. Лицедейство какое-то в Преображенском открыл, – поддакнула сёстрам и племянницам царевна Ирина Михайловна. Она совсем забыла, что тридцать лет назад собиралась замуж за датского принца-протестанта и о канонах и традициях тогда не вспоминала. – Жили тыщу лет без театру и ещё бы столько прожили.

   – А на охоту с мужчинами ездит, разиво это дело. Видано ли было такое на Руси?– вновь зло выпалила Татьяна Михайловна, заламывая руки совсем не в той тоске, которую показывала сёстрам.

   – А энта ея привычка ездить в карете с открытым окошком и глазеть на простой люд. Выставляется, показывает, чема была и чема стала. Безродная выскочка, аки и её благодетель Матвеев, – подала голос царевна Евдокия Алексеевна, ревнуя отца к новой жене и поминая его отношение к матери. – Наша матушка такого бы себе никогда не позволила.

   – А каки наряды он ей заказывает! Сама Алёна Хромая расшивает, – вмешалась в разговор грубая и уже кокетливая Екатерина, в свои пятнадцать лет думающая только о сапожках, сарафанах, шубках. – Нет бы дочерей побаловать.

Мороз изукрасил узорами окна, но солнце старалось пробиться и через них. Один из лучей, поборов льдинки, заиграл на лице царевича Ивана, и он опять захихикал.

Фёдор с жалостью посмотрел на брата. Он был очень красив ликом, и со стороны, не зная о его болезни, можно было о ней не догадаться. Даже глаза лучились умом, которого не было. Рослый, как все Романовы, он был намного выше сверстников. Фёдор отвёл глаза от брата в сторону. Как ему надоела эта трескотня сестёр, сесть бы на коня и уехать к отцу в Преображенское. А вдруг отец и на него зол? Фёдор перевёл свой взгляд на сестру Софью. Вон как распинается, аж глаза выпучила. Последнее время уж больно она сошлись с тёткой Таней – два сапога пара. Фёдор вновь прислушался к разговору.

   – Наташка опять на сносях, – говорила самая старшая сестра – Евдокия Алексеевна, – вот родить второго здоровенького мальчонку, батюшка вообче об нас забудеть.

   – Аки чужие. Два месяца ни слуху ни духу, и глаз к нам не кажить, а до Преображенского рукой подати, – печально высказалась Ирина Михайловна, как старшая привыкшая к уважению со стороны брата.

Фёдор вновь ушёл в себя, пропуская мимо ушей недовольство сестёр. Да, без отца пусто, хоть бы дядька князь Воротынский зашёл, узнать, как там батюшка, не поминает ли его. А сёстры что, от безделья сами смуту затевают, а потом недовольны тем, что содеяли.

Тётка Ирина Михайловна. Ей уже сорок шесть. Она почтения к себе, к своему возрасту хочет. А вот чего хотят тётка Таня и сестра Софья, сразу и не поймёшь. Обе злые как кошки, о старине говорят, обычаи поминают, а про то забыли, что дочерям отца обсуждать и то не дозволено. Мария с Марфой сидят, глазами хлопают, за умных хотят сойтить, а что Софья захочет, то и содеют, безмозглые обе. А сам-то я что? Господи, прости мою душу грешную за гордыню непомерную. Царевич поднялся и, опираясь на посох, прошёл между замолчавших сестёр к двери, ведущей в теплицу. Софья посмотрела ему вослед и тихо произнесла:

   – А Фёдор всё молчком, молчком, аки неродной. Всё в себе держит, весь в батюшку.

Небольшой отряд стрельцов, вёзший лжецаревича Семеона, бывшего подьячего Ваньку Воробьёва, несмотря на то что лошади проваливались в снег по брюхо, двигался к Москве. Вместе с ними ехали послы левобережного гетмана Ивана Самойловича, два его сына, Семён и Григорий, и протопоп Симон Адамович, с которыми также возвращался домой и Андрей Алмазов, везя нерадостную новость о том, что часть иноземных офицеров из солдатских полков из-под Киева, подбитые капитаном Лермоном, перешли на польскую службу, что дало повод уйти и большей части ополчения. Теперь под Киевом нет и половины того войска, что было собрано. Однако с курскими полками Ромодановского и полками гетмана Самойловича под Чигирин хоть сейчас можно было двинуть пятидесятитысячное воинство.

Григорий Самойлович подъехал к Андрею:

   – Чей-то в тебе не так, смурной постоянно.

   – А сам-то горлопанишь, горлопанишь, а то замкнёшьси и молчишь.

   – Ну, я другое дело, у мене дивчина в Чигирине, а мене туды и ногой нельзя.

   – Пошто так?

   – Во-первых, мой батько гетман Левобережной Украины, значит, истинный враг гетману правобережному. Хоша Дорошенко настоящий гетман.

   – Энто як это? – удивлённо уставился Андрей на Григория.

Казак немного стушевался:

   – Я пымаю, шо противу батьку гутарю, но Дорошенко единственный, хто об Украйне думку думает. Народ ещё гетмана Михайло Дорошенко не забыл. Петро Дорофеич ведь не хотел отделятси от всей остальной Руси. Хотел оставатси под рукой царя, но штобы в городах наших не присланные с Москвы воеводы правили, а наши, местные, избранные полковники и есаулы. Ваши только хапать и воровать могут.

   – А шо же он под турков подалси? – озабоченно спросил Андрей.

   – Сам сибе обманул. Хотел царя припугнути, а вишь як вышло, сам в капкан угодил.

В скором времени показалась и Златоглавая, и разговор прекратился.

Андрей и двух дней не отдохнул дома, когда к нему заявились гости. Киевский воевода боярин князь Алексей Никитьевич Трубецкой послал в Москву за пороховым зельем кострмского ополченца Северьяна Брусницына, тот и взял себе в сотоварищи Ваньку Румянцева, который клялся и божился, что у него на Москве есть знакомый, в чьём доме можно будет остановиться. Андрей, поминая гостеприимство Ивана, в приёме им не отказал. Мало того, велел жене Оксинье растопить баню и послал холопа за Ермиловым, ибо лучшего парильщика не знал. Брусницын больше старался молчать, стесняясь столичного дворянина, облачённого в новенький малиновый кафтан стрелецкого сотника, сидел в светлице, забившись в угол.

   – Ты, гость дорогой, боишьси мене, што ли? – не выдержал Андрей. – Не бойси, я не кусаюсь.

Северьян смутился ещё более:

   – Ты, чай, царя каждый день лицезреешь, а я его ни разу даже издалека не глядел.

   – Ну, энто не беда. Съездиим в Преображенское, и ты увидишь.

   – Яж тебе говорил, што Андрей удачу приносит, – вмешался в их разговор Иван Румянцев, радостно улыбаясь.

Он без зависти разглядывал богатый Андреев дом. А вот на Брусницына изразцовая печь производила гнетущее впечатление. Он хоть и владел тремя деревнями, в которых было более четырёхсот душ холопов, но такой печи в своём дому не имел, а всех людей, которые были хоть на немного богаче его, он с детства побаивался. Ему было легче встретиться в поле один на один с татарином, чем находиться рядом с человеком, которого он по каким-то своим понятиям считал выше себя.

Ермилов, как всегда, пришёл с Григорием Суворовым, и пять мужчин, к которым присоеденился Григорий Самойлович, направились в баню.

Пар, поднимающийся с камней, расслаблял. В голом виде все равны, и Северьян Брусницын почувствовал себя спокойнее, хотя все и сидели молча на лавках вдоль стен. Лишь Трофим Ермилов время от времени плескал воду на раскалённые камни. Андрей Алмазов сидел рядом, и капельки пота стекали по его телу. И хоть Северьян был намного старше его, ему почему-то захотелось рассказать о себе. И он вылил всё: и об дочери, и о одиночестве, и о том, что он последний в роду, и о всех своих страхах. И Андрею стало почему-то жалко этого большого и сильного человека, которого он видел впервые. Он первым покинул баню и, одевшись, направился в дом Артамона Матвеева, где Савелий Сивой провёл его в вифлиотику хозяина. До самого вечера он копался в писцовых поземельных правочных книгах и, найдя то, что искал, ушёл поздней ночью очень обрадованным.

Утром он оставил дом, сказав жене, что вернётся дня через три. Гостям перед отъездом поведал, что с пороховым зельем их ещё долго будут мытарить и, вернувшись, он, скорее всего, застанет их на месте и они ещё успеют отпраздновать их появление в его хоромах.

В большой изукрашенной палате государевой собралось немало бояр сановитых, которые получили приглашение в Преображенское присутствовать при приёме. Большинство из них было от этого очень не в духе. Принимать посольство от безродного Самойловича. Им легче было принимать посольство от врага Дорошенко, коий был вписан по роду в украинскую шляхту.

Боярин Богдан Хитрово, стоящий возле правой стены от трона, с презрением смотрел на сыновей Самойловича, который даже фамилию из своего отчества сделал.

Царь вместе с женой царицей Натальей в сопровождении рынд вошёл в палату. Все склонили головы.

Алексей Михайлович, перебравшись в Преображенское, стал привлекать жену к государственным делам. Наталья Кирилловна пока лишь молча восседала на троне, прислушиваясь к решению бояр, высказываниям глав приказов, словам мужа. Она училась медленно. Редко вставляла слова, и то пока всё более по совету дядюшки Артамона Матвеева. Правда, её более заботило обживание Преображенского дворца. Её состояние можно было сравнить с чувством молодых, только что въехавших в свой дом и лишившихся наконец-то родительской опеки.

Конечно же в Преображенском не было той роскоши, что в Кремле. Палаты были причудливыми и старыми. Сколько там было всевозможных запутанных переходов, сколько неожиданных уголков и закоулков. Никогда нельзя было сказать с уверенностью, на каком этаже находишься. Чтобы попасть из одной светлицы или горницы и другую, надо было непременно подняться или спуститься по двум или трём ступеням. Коридоров и переходов тут было великое множество, и они так разветвлялись и петляли, что, сколько ни пыталась, она иногда не могла определить, п какой части здания находится.

Сейчас она восседала на троне рядом с мужем, выслушивая красноречивую и убедительную речь Григория Самойловича о помыслах его отца, а её собственные думы были далеко от этого.

Где-то рядом её собственный сын Петенька бегал по палатам и что-то лопотал по-своему. А второго ребёнка вот уже четвёртый месяц она носила под сердцем. Кто это будет, мальчик или девочка, и как они его назовут? И зачем только все эти войны, с турками, с татарами, с поляками, со шведами, «аль на святой Руси земли не хватает»? А дядюшка Артамон Сергеевич упросил мужа людей на Урал послать, литейный заводик строить. И зачем он там нужен в такой дали? Только дал возможность посмеяться над собой своим врагам Милославским, Хованским и Хитрово.

Царица посмотрела на братьев Самойловичей и протопопа Адамовича, которых в этот момент одаривали царскими подарками.

В палату внесли расшитую шубу для гетмана, саблю и серебряных ножнах, новый шестопёр[127]127
  Шестопёр – булава со стальными выступами, служили знаком власти военачальников.


[Закрыть]. Принесли и обоим братьям нарядные расшитые кафтаны. А протопопа пожаловали от патриарха серебряным крестом. Вот и довольны все, а дела нету.

Андрей, как и обещал, вернулся домой на четвёртый день, рано утром. Вместе с ним явился ещё какой-то моложавый дворянский сын, державшийся смущённо. Из-под короткого овчинного тулупчика торчал кафтан, что был явно с чужого плеча и висел мешком.

Брат Семён, собиравшийся в приказ, с удивлением по смотрел на довольного и улыбающегося Андрея.

   – Чё такой сияющий? – потянувшись, спросил он.

   – Дурак, наверное, – весело ответил Андрей, спеша в горницу, где остановились гости.

Только что проснувшиеся Брусницын и Румянцев сидели на ложе в одном исподнем.

   – Ну вот и хозяин пожаловал, – заулыбался Иван Румянцев, вдевая руки в рукава длинной салатовой рубахи.

   – Я ж обещалси вернутси через три дни, – ответил Андрей. Затем он посмотрел на Румянцева и произнёс: – Вань, наденешь штаны, выдь ненадолго, мене с Северьяном поговорить надоть.

Румянцев не заставил себя долго ждать, надев штаны, прямо босиком покинул горницу. Андрей подошёл ближе к Северьяну:

   – Помнишь, ты мене говорил, што ты последний в роду, што у тебе дочь Настасья шестнадцати лет от роду, вот-вот замуж выдавать.

   – Да ка же тако забудешь?

   – А хто его знает. В общем так, покопалси я в поземельных книгах и обнаружил, што у твово предка Егора Брусницы было четыре сына. У трёх старших мужской линии теперича никого не осталось. Четвёртый же сын Егора так при Стародубе и осталси, как дворянин однодворец. От той ветви жив твой девятиюродный племянник, – Андрей усмехнулся, – Михаил Брусницын. Как и все его предки, одним двором и владеет. Церковь наша истинно православная запрещает браки между родными, двоюродными и троюрдными, а он теби, чай, девятиюродный. Жени на ём дочь Настасью, и внуки твои твою фамилию носить будут. Он беден, значит, во твоём дому жить будут, вот и твоя старость не будет одинока.

   – А есля у них с дочкой не слюбитси, ведь она у мени единственная.

   – Брось, Северьян, сколько живу, а не зрил того, штобы от любви толк и прок был, лишь болью кончаетси. Любовь, она яки война, легко начинаетси, но тяжело кончаетси. А так стерпитси, слюбитси.

   – Да я даже не знаю, што он за человек.

   – А я его сюды привёз. Ты скоро возвращаешьси под Киев в ополченье, возьмёшь его с собой и при себи подержишь, аки старший в роду. Приглядишься, познакомишься, оценишь. Кто тебе заставляет решать с бухты-барахты.

Брусницын удивлённо уставился на Андрея: