Текст книги "Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич"

Автор книги: Андрей Гришин-Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)

Тот, постоянно кланяясь со словами: «Благодарствую, государь-царевич», – не вставая с колен, отползал к крыльцу.

Один боярин царевич Пётр Сибирский с восхищением взирал на царевну Татьяну Михайловну.

Воевода князь Иван Прозоровский с утра сидел в сеннике, грузно расплывшись по лавке, упираясь локтями в колени, свесив скрещённые кисти между вельможно расставленных ног. Князь брезгливо смотрел куда-то за стол сквозь стоящий перед ним ковш. Время от времени поднимал руку, брал ковш, делал глоток кислющего брусничного кваса – после чего каждый раз коротко морщился. Есть князь со вчерашнего дня не хотел. А пил уже шестой день и потому не спешил появляться в таком виде ни перед кем. Неделю назад, пятнадцатого июня, пришла весть, что посланный им со стрельцами князь Семён Львов перекинулся на сторону Стеньки Разина, как и предупреждал этот наглый сотник из Москвы. Стрельцы подняли восстание, пришлось им выплатить половину задолженного жалованья. Такую прорву денег отдал, аж в нутрях всё сжалось. С похмелья было тяжело, князь вновь взял ковш и отхлебнул квасу. Он послал холопа за капитаном Бутлером и московским сотником и теперь сидел, ждал.

Дверь открылась, и вошли Давид Бутлер и Андрей Алмазов.

   – Долгонько вас ждать приходится, милостивцы, – выдавил из себя воевода. – Как думаете, выдюжим противу вора Стеньки?

   – Опереться не на ково, – спокойно ответил Андрей, присаживаясь на лавку.

Воевода спесиво сверкнул глазами, но смолчал.

   – Более-менее верных стрельцов князь Львов сдал Стеньке, а те, хто остались, при первом удобном случае сами перебегут, – продолжал Андрей.

   – Я же им деньги выдал.

   – Дал бы дня за два до вести, это бы в них боевой дух подняло, а так получилось, што ты их спужался, только меньше повиноваться будут.

   – Тогда кукиш им, а не вторую часть жалованья, – взревел князь, затем, посмотрев вновь на Андрея, спросил: – Делать-то што?

   – Грузить казну на «Орёл», цеплять к нему канатом «Медведь» и выходить в море.

Капитан Бутлер, ни разу за проведённый в Астрахани год не выводивший корабли в море, испугался:

   – Да Стенька ваш не посмеет на Астрахань пойти, чего ему тут делать.

   – Вишь, чё иноземец учёный говорит, а ты меня пужаешь. Посидим покаместь в Астрахани. Идите, – вымолвил он.

Выходя из воеводских хором, Андрей зло посмотрел в глаза Бутлеру и привёл цитату из Писания:

   – «И будеши осязая в полудни, яко же осязает слепой во тьме. И не поправить путей твоих. И будеши тогда обидем и расхищаем во вся дни, и не будет помогай тебе».

Махнув рукой, он направился к пристани. Был уже вечер, но темнеть должно было ещё не скоро. Откуда-то из-за угла выскользнул Савелий Сивой. Андрей взглянул в его суровое лицо:

   – Зайди в казарму, забери прибывших с нами стрельцов и десяток солдат и отправляйся на «Медведь», я тамо буду.

Сивой угрюмо кивнул головой и, заткнув руки за кушак, направился к казармам. Андрей спустился к пристани.

Офицеров на «Орёл» и «Медведь» доставляла отдельная лодка. Не став её дожидаться, он достиг борта вместе с подоспевшим Сивым, с солдатами и стрельцами.

Поднявшись на палубу, он сбросил кафтан и улёгся на нём. Поворочавшись с боку на бок, Андрей приподнялся, зачерпнул ковшом воды из кадки, выпил и опять улёгся, но сон не шёл, что-то томило душу. Он вновь поднялся. По течению к Астрахани шли струги, виденные Андреем месяц назад.

– Вота она длань Господня, дождались, Сёмка Львов Стеньку Разина ведёт Астрахань ему сдавать. Вот и не придёт. – Повернув голову, он заорал: – Савелий, поднимай стрельцов, заряжай пушки, Стенька пришёл.

Заспанные стрельцы вскакивали как полоумные. Один из солдат ударил в барабан. Было заметно, что суматоха поднялась и на «Орле» и на пристани. Возле пушки «Медведя» встал сам Андрей. Струги под парусом неслись по течению прямо на них. Андрей скомандовал, пушки изрыгнули пламя. Две передние струги разлетелись в щепки. Пушки «Орла» молчали, молчали и пушки города. Андрей красочно выругался.

С «Медведя» дали второй залп, но струги со всех сторон облепили баржу. Сейчас бы залп с «Орла» в это скопление, но «Орёл» молчал. Андрей видел, как казаки полезли на борт. Видел, как Сивой прыгнул в воду. Потом один из нападающих ударил его древком пики по голове, и он упал на палубу. Когда Андрей пришёл в себя, он был уже на берегу, его куда-то тащили разъярённые казаки. Над речной гладью светились огромными огненными факелами корабль «Орёл», баржа-галера «Медведь» и яхта «Царёва».

Нахохлившись от неудач, Артамон Матвеев шёл в сторону Земского приказа[88]88
  Земский приказ – ведал благоустройством Москвы и её окрестностей, осуществлял судебную и полицейскую власть.


[Закрыть], прямо через хаос торговой площади, и сосредоточенно разглядывал людей, не обращавших на него внимания. В пёстром мельтешащем месиве кипели страсти, сливались в одно большое лоскутное одеяло рубахи и опашни, охабни и кафтаны, топтали друг друга сапоги и лапти, водили свой пьяно-замысловатый хоровод неопохмелившиеся мужики с синюшными лицами. Здесь пили пиво, били в бубен, спорили и ссорились, торговали и торговались, плясали и, крича, бежали вместе со всеми за облезлыми медведями на цепи. Пьяный скоморох приставал к гулящей, подвыпившей жёнке, предлагая половину дневного заработка, а грязный мальчуган в не стиранной недели две рубахе пытался утянуть мамку домой.

Матвеев вошёл под тень наугольной башни, к наглухо закрытым Космодемьянским воротам. Из-под арки вышел дьяк Посольского приказа Семён Алмазов, точная копия своего младшего брата Андрея, крестник Сергея Матвеева.

   – Дела плохи, Артамон Сергеевич, боярин Лаврентий Ордын-Нащокин уговаривает заключить долгий мир с Польшей. А для ентого, он говорит, можно и Киев полякам возвернуть.

   – Ежели Киев отдадим, гетман Дёмка Многогрешный к полякам побежит, а ежели Дёмка перебежит, меня с Малороссийского приказу сымут. Надоть чтой-то удумать.

Разговаривая, они шли вдоль стены, затем свернули к церкви Святого Георгия, Артамон оглядел двух старух и калеку без руки на паперти. Чуть ниже от притвора сидели слепые.

Они задирали к невидимому небу лица, тянули во все стороны руки и что-то пели.

   – Если б ты ведал, как мне не хватает твово брата сейчас на Москве, – выдохнул Матвеев.

   – Да чой-то ни слуху ни духу о нём, кабы чаво не стряслось.

Матвеев заглянул в переулок:

   – Боярин князь Иван Хованский получил несколько поместий под Киевом. Ты ему намекни, что Ордын-Нащокин уговаривает царя вернуть Киев, свара начнётся, токма держись.

   – Кабы мне из приказу не вылететь?

   – Не бойся, я тебя к другому, большему делу пристрою.

Семён поклонился в пояс Артамону Сергеевичу и свернул на Сретенку, Матвеев пошёл назад.

Четвёртые сутки Андрей Алмазов висел на цепях в пытошной избе. На вторые сутки после появления под стенами Астрахани Степан Разин атаковал город. Из четырёхсот шестидесяти пушек города выстрелила лишь одна, и пушкарь тут же был зарублен стрельцами. Сам воевода получил удар в живот пикой от стрелецкого головы Ивана Красулина и был отнесён в храм Христа Спасителя и положен перед иконой Казанской Божьей Матери. Восставшие вышибли дверь, зарубив охраняющего её сотника Фрола Дора, которого тут же окрестили Фролом Дурой. Находящиеся в церкви офицеры и их семьи были порублены прямо в храме. Одна из пуль пробила икону Божьей Матери. Воеводу приволокли к атаману и после его отказа выдать городскую казну скинули с колокольни, а потом долго топтали бездыханное тело. Младший брат воеводы Михаил был зарублен ещё в церкви. Поэтому в пытошную избу атаман приволок двух сыновей Прозоровского, старшего пятнадцатилетнего и младшего восьмилетнего, и пытал их наравне со взрослыми. Старший Борис, на которого более нажимали, на третий день скончался и сейчас висел рядом с Андреем. Невдалеке возле стены, забрызганной кровью, разодетый как боярин сидел Стенька Разин. Перед ним ползала на коленях вдова княгиня Прасковья Фёдоровна Прозоровская:

   – Батюшка, атаман, не мучи младшенького. Аткель мальчонка знать может про дела отцовы, мал ещё.

Она цеплялась за сапог, но атаман её откидывал ногами. Андрей не выдержал:

   – Брось изголятьси, верни мальчонку, ведь и в твоей душе шой-то Христово есть.

   – Ты помолчи, боярский служака, скоро и до теби руки дойдут.

   – Я, атаман, родовитых не менее твово ненавижу, глотки бы рвал.

   – Эка как заговорил, а чё же меня пушками встречал?

   – А я бы тебя вместя с ними рвал. Они по-своему Русь грабят, а ты по-своему. Всё нахапать хотите, никак не нажрётесь. Пол-Руси то боярин, то разбойник, то дурак. Избавиться бы от них, глядишь, остальные бы по-человечески пожили.

К Андрею подлетел брат атамана Фрол и со всего размаху ударил в лицо. Из разбитой брови полилась кровь. Фрол продолжал бить озверело.

   – Подожди, братко, охолони, – оттащил Стенька Фрола. – Количи он такой смелый, мы ево по-другому спытаем.

Затем повернулся к княгине:

   – Молись, ведьма старая, за ентово стрелецкого сотника. Можешь забрать своё изрыгание. Всё, што я ему не додал, выдам ентому зубослову.

Прасковья бросилась к сыну отвязывать верёвки с окровавленных рук. Атаман с братом удалились. Перегрызя верёвки, удалилась с ребёнком на руках и княгиня. Сотник и лейтенант барон де Рон остались висеть на цепях среди трёх умерших.

   – Чё, иноземец, хана нам пришла, Стенька щас нахлещется бражного, придёт нам рёбра ломать.

   – Глюпо было ево жлить.

   – Ну, на Руси говорят: двум смертям не бывать, а одной не миновать.

За стеной раздался глухой удар и звук падающего тела. Дверь открылась, и на пороге с молотом в руках появился Савелий Сивой. Не говоря ни слова, одним ударом он сбил прикованное к стене кольцо, и Андрей свалился на пол. Сивой сбил цепи с де Рона и, подхватив под руки Андрея, они выскочили из пытошной избы.

Артамон Сергеевич познакомился со своей супругой случайно, будучи на Кукуе в шотландской колонии, в доме её отца Гамильтона. Артамон быстро окрестил девицу, а затем и венчался с ней. Евдокия Григорьевна Матвеева скоро сошлась с Анной Петровной Хитрово. Они единственные из всех женщин Московского двора носили немного приталенные сарафаны и не сильно белили лицо, чем вызывали зависть у остальных боярских жён. Иностранцы писали, что женский наряд напоминал собой рас шитый драгоценными камнями мешок, спадающий с плеч, а лица были так набелены, что невозможно было определить, красивы они или нет. Всё, что есть у женщины, её достоинства и недостатки, мог видеть только муж – её суженый.

Пользуясь дружбой с Хитрово, Евдокия пришла навестить воспитанницу мужа Наталью Нарышкину. В начале второго летнего месяца были отсеяны ещё девицы, и теперь их осталось только девять: Оксинья, дочь Ивлия Голохвостова, Марфа, дочь Демьяна Смирнова, Марфа, дочь Викентия Васильева, Анна, дочь Алексея Кобылина, Овдотья, дочь Льва Ляпунова, Овдотья, дочь Ивана Беляева, Марья, дочь Ивана Стремоухова, Марья, дочь Василия Пещурова, и Наталья, дочь Кирилла Нарышкина. Все девять были столь прекрасны, что взгляд непроизвольно загорался у всякого, кто видел их.

Наталья с остальными девицами гуляла в девичьем дворе, куда ранее допускались лишь царевны. Она была чудо как хороша в своём голубом летнике. Матово сияющие нити жемчуженных завес нежно обрамляли юное чистое лицо. Слабая задумчивая улыбка слегка вздрагивала в уголках красивого, не тронутого сомнениями рта. Увидев жену Матвеева, она поспешила к ней навстречу:

   – Тётушка родненькая, я так радёшенька видеть тебя. – Она склонилась в поясном поклоне, но обе женщины поспешили её распрямить. – Здеся так тягомотно. Государь изволил отъехать в Коломенское, и мы с утра до вечера ничего не делаем.

   – На то ево царская воля, – молвила Анна Петровна и отошла, оставляя Евдокию с Натальей наедине.

   – Каково тебе тута, Наташенька?

   – Чисто, сытно, вот токма скушно очень. Одно развлечение было, пока обучали, чаво царице должно и не должно делать. А как отъехал царь, так и сидим токма на солнышке, только Богу молимся.

Она истово перекрестилась.

   – Артамон Сергеевич послал к тебе двух мамок. Никому, кромя их, не доверяй себя одевать и расчёсывать.

Наталья кивнула головой.

   – А как тамо мои братья? – спросила она.

   – Ох, Натальюшка, я о них ничего не слыхала. Ты меня извини, я не надолго, лишь повидаться. А то ещё обвинят, что иноземка учит тебя царя привораживать.

Они крепко расцеловались, и Евдокия Матвеева поспешила с девичьего дворика восвояси.

Тёплый летний ветер пригибал траву. Трое всадников, на исхудавших конях объехав Казань стороной, спешили к Нижнему. Впереди ехал молчаливый Савелий Сивой, за ним де Рон и Андрей Алмазов. Все трое без кафтанов, в рваных рубахах, де Рон с восхищением смотрел на уставших после стольких дней дороги Андрея и Савелия.

У себя на родине де Рон уже давно не смел носить титул барона. Младший брат, чтобы отнять поместье, предоставил документы о том, что отца не было дома более одиннадцати месяцев перед его рождением. Де Рон, чтобы выжить, попал в наёмники, оказался в Голландии, где его и подобрал капитан Бутлер, направляющийся в Московию.

   – Гляди, Андрей, сейчас впереди покажется деревенька тово дворянского сына, хто нас месяц назад привечал, – сипло пробасил Савелий.

И правда с боку от леса, недалеко от берега Волги, показались шесть приземистых домишек. Всадники ещё не успели близко подъехать к деревне, когда услышали тягучую свадебную песню дружков жениха. На крыльце дома стоял Иван Румянцев, а между ним и телегой, за пряженной тройкой, горланили песню восемь его мужиков. Увидев Андрея, Иван сорвался с крыльца и бросился навстречу.

   – Вымолил я всё ж таки у Бога, штобы на обратном пути ко мне заглянул, – выпалил он.

Андрей удивлённо смотрел на него.

   – Ты принёс мне удачу. После твово отъезда приезжал ко мене Федосий Кузьмин-Караваев, сосватал за меня свою дочь Ольгу. Семь дюжин душ за неё даёт.

«Там смертоубийство, кровь рекой, а здеся благодать, свадьбы играють, – подумал про себя Андрей. – Так всегда на Руси: на одной улице мордобой, а на другой праздник празднуют... Никого не касается, что творится в соседней деревне».

Вслух же сказал лишь:

   – Я рад за тебя.

   – Вы должны поехать со мной.

Савелий Сивой безразлично пожал плечами. Косая холопка, признав в Андрее своего бывшего господина, забежала в дом к Ивану и вынесла три последних праздничных рубахи. Переодевшись, все трое сели с Иваном в телегу, и старик Анисим погнал лошадей. В Россохино, небольшое сельцо, отдаваемое за невестой, они приехали, когда их уже заждались. Усадьба напоминала городской дом, не то что Иванова изба. Улицу не перегораживали, ибо уже знали, что с жениха взять нечего. Федосий Кузьмин-Караваев стоял на крыльце, как положено хозяину дома. При приближении телеги его сыновья поспешили за сестрой. Андрей с перекинутым через плечо рушником первым соскочил с телеги и помог слезть жениху. Две девки холопки вывели невесту, и все пешком направились в небольшую покосившуюся деревянную церковь. На церковном дворе Ольга взяла деньги и стала раздавать скопившемуся люду.

   – Благодарствуем, матушка. Дай тебе, Господи, здоровьечка.

   – Любовь да совет. Благослови тя... – послышалось со всех сторон.

Но Ольга не слушала, уже шла к церковным дверям – стройная, тонкая, как будто на что-то решившаяся. Иван всё старался невесте под покрывало заглянуть, но ничего не мог увидеть. Гостей было мало, лишь близкие родственники. Они вошли в церковь вслед за братьями невесты. Де Рон, будучи католиком, остался на улице. Поп в ожидании хмельного чересчур быстро обвенчал молодых. Иван поднял покрывало и расплылся в довольной улыбке. Глубокие зелёные глаза смотрели на него с чистого белого лица. У Андрея даже перехватило дыхание. Выпадает же счастье кому-то.

Для холопов столы накрыли во дворе. Молодые с роднёй уселись за столы в доме. О том, что Савелий Сивой не дворянин, не догадывались, и он сел рядом с Андреем. Выставленная на столах закуска была хоть и однообразная, но обильная. Невеста сидела вся белая, помертвевшая. Сонные девки меняли ендовы. Поп пьяной, дрожащей рукой благословлял кушанье, затем, заметив требовательный взгляд жениха, благословил молодых в опочивальню. Отец невесты хитро посмотрел на сыновей. Мать осыпала молодых хмелем и зерном, а затем, благословя иконой, проводила до дверей.

   – А красная девка попалась Ивану, – сказал Сивой Андрею.

   – Та, очэн хороша, – подтвердил де Рон.

Андрей сидел молча и тянул хмельное. Ему очень не нравилось, как переглядывались отец и братья невесты. Вдруг открылась дверь, и вошёл Иван. В руках он держал серебряный кубок с вином. Все гости замерли. Он прошёл через горницу и протянул кубок тестю. Кузьмин-Караваев медленно взял кубок, и из пробитой сбоку дырочки, ранее зажатой пальцем, потекло вино. Одна из женщин ехидно захихикала. С лавки вскочил старший брат невесты, Роман:

   – Какой гордый, нищета голодраная! Мы ему – семь дюжин холопьев, а он нам – кубок с дырой.

Неожиданный удар сбил жениха с ног, но вскочивший Андрей также угостил Романа. На Андрея бросились все гости, но Сивой сшиб их лавкой. Свадьба моментально превратилась в драку. Ничего не понимающий де Рон бил всех подвернувшихся. Иван, разодрав праздничную рубаху, всё рвался к тестю, но нарывался постоянно на Романа и отлетал к двери. Наконец ему посчастливилось, и он выбил тестю зуб. После чего Федосий Кузьмин-Караваев с сыновьями и гостями начали отступать, а затем бежали из теперь не принадлежавшего тестю дома.

Пошатываясь, Иван добрел до лавки и, присев, сразу обмяк, свесив голову на грудь. Муторная одурь усталости гнула его, расползаясь под черепом, гулом отдавалась в распухшем виске. Он заставил себя разлепить глаза и нагнуться. Очень болели мышцы, особенно плечи, руки плохо слушались его, пока он стягивал за пятку разбитые сапоги и разматывал перепревшие подвёртки. Тускло светилась лампадка, высвечивая блестящий, сурово взирающий лик в дешёвеньком окладе. Усталость не отпускала, вминала в лавку.

   – Из-за што устроиль драка? – произнёс разбитым ртом де Рон.

   – Молодуху не девственну подсунули, ироды, – ответил Андрей, держась за бок.

   – Ой, ой, ой... Он тэпер её возврощат будэт?

   – Куды ж возвращать. Она тепереча ему жена перед Богом и людьми. Венчанные.

   – За чэм же тогда драться, себя посорить?

   – А чё, так спустить, што ли, жирно будет.

Андрей подошёл, налил вина в самый большой ковш и полностью его осушил. Все четверо улеглись на лавках и почти сразу уснули.

Огромный дворец в Коломенском начал строиться ещё в молодые годы царя Алексея Михайловича Тишайшего, но он лично вырисовывал башенки, красное крыльцо, потешные палаты. А затем сам приглядывал за строительством, которое три года назад наконец было окончено. Дворец был построен из дерева, и не нашлось бы в нём такого места ни внутри, ни снаружи, где бы рука резчика не вывела орнамент или узор. Алексей Михайлович любил этот дворец и зачастую проводил в нём большую часть лета. От Москвы-реки здесь была отведена небольшая заводь. Когда вода в ней плесневела, её вычерпывали вёдрами и запускали свежую. Царь часто купался в заводи, куда для его ног привозили торф из-под Переславля-Залесского. Вот и сегодня он лежал возле берега, в нагретой солнцем за день воде, погрузив ноги в торф. Рядом лежал князь Иван Андреевич Хованский, чуть поодаль – царевич Фёдор и князь Воротынский. Вдалеке стояли стрельцы.

Рядом с массивной фигурой царя худое тело Хованского с торчащими из воды тощими волосатыми коленками смотрелось странно, лишь болезненная бледность кожи объединяла их. Князь вытянул ноги.

   – Государь, говорят, Лаврентий Ордын-Нащокин сговаривает тебя возвернуть Киев полякам. Нехорошая то мысль. С Киева всё русское и почалось. Владимир Святой Русь где крестил? В Киеве! Я ж думе хотел предложить обдумать гербом трёхглавого орла, де каждая голова означала бы три стольных града Руси: Киев, Владимир и Москву.

   – Знаешь, Иван, кромя меня все считают тебя за дурака. А победы твои воинские более твоим языком сделаны. Я ведь ведаю, чё за Киев ты не ради Руси держишься, а ради своих поместий. Ты б уж лучша не позорился. А Киев я и без твоих советов не отдам. Русь только тогда Русь, когда и Великая, и Малая, и Белая – все вместе.

Царь поднялся и вышел на берег. Хованский подобострастно поспешил за ним. Двое холопов с рушниками бросились навстречу. Царевич Фёдор посмотрел им вослед и сказал Воротынскому:

   – Отец мой – умный государь, а отдыхать почему-то любит с дураками.

Артамон Матвеев вошёл в ворота своего двора и остолбенел, увидев Савелия Сивого и Андрея Алмазова, он замахал на них руками, затем выпалил, обращаясь к Андрею:

   – А я думал, што тебя зарубили. До меня дошло, што вор Стенька Разин в Астрахани усех дворян перебил.

   – Вон Сивой спас. Из пытошной избы с цепи сбил. Однако корапь не уберегли, пожёг Стенька.

   – То ведаю, в своё время с тебя взыщу.

   – То не моя вина. Воевода князь Прозоровский не дал «Орёл» увесть.

   – С Прозоровского тепереча Бог вопрошает. Ты же могешь свою провинность уже севодня делами замолить. Ведомо мне, што Никон из монастыря, в коем заточен, гонца с грамоткой послал к вору Стеньке. Гонец тот в виде слепца с поводырём где-то здеся, на Москве. Сыщи мне тово гонца, и не токмо вина твоя забудется, но и награду обретёшь великую.

   – Брата я повидать хотел, ну да ладно, пойду попытаю дело, Артамон Сергеевич. Хоша всё ж таки не моя то вина.

   – Иди с Богом, Андрюша, большего я для тебя сделать не могу. Токма домой не захоть, тама пристава со стрельцами дожидаются. Князь Одоевский самолично разбор ведёт о пожоге царёва корабля. А с Разбойным приказом шутковать плохо, с одних цепей на другие перевиснешь.

Андрей, уйдя со двора Матвеева, дошёл до Георгиевского переулка и, зайдя в дом к Авдотье Немой, переоделся в одежду юродивого. Авдотья жила за его счёт, у неё он держал свои сундуки с драными рубахами нищих и богатыми шубами бояр. Прицепив на спину мешок с тряпьём в виде горба, он вышел из дома и по Дмитровке спустился к Кузнецкому, а через Неглинную и потом по Сретенке, мимо Сретенского монастыря, побежал к «Лупихе», в котором в этот час уже сидела вся окрестная рвань, пропивающая свои ночные доходы.

У входа в кабак он столкнулся с вываливающимся оттуда безобразно пьяным попом и потерял ещё время, отдирая вцепившиеся в кафтан пальцы. Однако это помогло ему успокоиться, он сильно запыхался. В кабак он вошёл не торопясь, зорко поглядывая по сторонам, выискивая в смрадной духоте знакомых, здороваясь с ними, выбирая, куда бы присесть.

Здесь хорошо знали его как горбуна. Он врос, вжился в этот мир костарей и разбойников, зернщиков и шишей[89]89
  ...мир костарей... зернщиков и шишей... – Костари – мошенники, промышлявшие в игру в кости; зернщики – от зернь – игра в кости или зёрна; шиш – бродяга, вор, а также соглядатай.


[Закрыть], воров и нищих – он был своим, жалким, озлённым калекой, нескладным горбуном с вывороченными губами. В углу сидел ночной шиш Осока.

   – Здорово, Иван! – окликнул его Андрей. – Как живёшь?

   – Горбун?! – изумился Осока. – Гляди-ко, братцы, кого принесло! Давненько тебя видать не было. Выпьешь?

Осока был крупнейший рыночный тать[90]90
  Тать – вор.


[Закрыть]. Он промышлял и в Верхних рядах, и на Ногайском, и даже на Троицкой площади, года три как ставшей называться Красной, но многие по привычке прозывали её по-старому. Били его редко, он не попадался, однако смолоду, после Константиновской башни, лоб его был исполосован скрывавшими клеймо шрамами, которые теперь белели паутиной, разрезающей морщины.

   – Слух пошёл, што ты чью-то бабёнку снасильничал? – усмехаясь, сказал Андрей, чтобы переменить тему разговора.

   – Брехня! – ответил Осока. – Али ты думаешь мене энтих не хватает?

Он плечом указал на сидящих в кабаке гулящих жёнок. Андрей принял ковш из его рук, высосал не торопясь, покосился на нарезанное толстыми ломтями копчёное сало, но есть не стал.

   – Спаси Бог, – сказал он, вытирая губы краем рубахи.

   – Сыграем? – предложил Осока.

   – Сыграем! – весело согласился Андрей, вытаскивая из кармана волчок, который надо было ловить двумя пальцами.

Дверь открылась, в кабак, держась друг за друга, гуськом вошли нищие. Первым выступал зрячий – крупный мужик лет тридцати пяти, с лохматой бородой. Под мышкой он нёс блюдо, куда бросали милостыню.

   – На! – бросил Осока полушку[91]91
  Полушка – самая мелкая монета Московского государства, равная 1/4 копейки.


[Закрыть].

   – Годи! – осадил его Андрей, наматывая верёвочку, крутанул.

Волчок, прыгая, побежал по столу. Сколько бы Осока ни сжимал пальцы, поймать волчок он не мог, пока Андрей считал до двадцати. Две полушки перешли к нему. Увеличили ставку до копейки. Краем глаза Андрей видел, что слепые сидели недалеко от двери. Он в третий раз пустил волчок.

   – Схватил! – заорал Осока, и Андрей, словно нехотя, отдал ему копейку.

   – Ещё! – потребовал Осока.

   – Обождёшь! – Андрей поднялся.

Почувствовав неладное, слепые напряглись и замерли.

   – Вот ты! – сказал Андрей, усаживаясь напротив зрячего, и их тут же обступила толпа. – Ты – Божий человек. Ведаю я, што мене от тебя удача будет. Ублажи! Сыграем. За так. Ради зачина!

Зрячий глядел недоверчиво.

   – Не-а, – он помотал головой. – Што мене? Тёмен я.

   – Да ты не боись, тута всё просто! – воскликнул Андрей, глупо широко улыбаясь. – Тут-то и уметь нечего!

Слепые сидели неподвижно, прислушиваясь.

   – Не-а, – упрямо сказал поводырь. – Не до того моне.

   – Ну, коли так, я уйду,– сказал Андрей, ни к кому не обращаясь и не собираясь вставать. Он знал, что сейчас будет.

   – Играй! – взревела толпа. – Не зли Горбуна, нехристь!

Игра разнообразила жизнь этих людей. Дело принимало скверный оборот, поводырь понял это. Лицо его стало злым и сосредоточенным.

   – Без денег? – спросил он, утвердясь в мысли о необходимости делать то, что велит горбун.

   – Даром, – подтвердил Андрей. – А я плачу, ежели схватишь. Клади ладонь. Вот так. Добро.

Дважды пущенный волчок не был пойман.

   – А ну-тка ещё! – сказал зрячий, заводясь. За соседним столом стали гонять второй волчок. Андрей вновь пустил свой.

   – А што, старый, – спросил он слепца, сидящего рядом со зрячим, которому на вид было лет около семидесяти. – Ты ж, поди, и Расстригу-то помнишь? Тут, на Москве, ране не случилось быти?

Старик поднял голову от похлёбки, обтёр ладонью губы.

   – He-а, на Москве не случися, – неожиданно густым голосом ответил он. – А лярву его ляцкую, Маринку[92]92
  Мнишек Марина (ок. 1588-1614) дочь польского воеводы Ю. Мнишека, жена Лжедмитрия I (Отрепьева) и Лже-Дмитрия II («Тушинского вора»). Умерла в заточении.


[Закрыть], видел, вот как ты мени ныне. Я в те поры зрячь был.

   – А где же ты видел её, дедушка? – заинтересовался Андрей. – Расскажи.

   – А в Коломне я ея видел. С сыном кудый-то ехать садилася. Разряжена! На каждом персте – золото! Истинно: ведьма! Давно то было.

   – А теперь куды идёшь, дедушка? – спросил Андрей настойчиво.

   – Ржевской Богоматери иду поклониться. Сказывают, очи лечит, зрить даёт. За тема и влачуся со товарищи.

   – Ну, дай тебе Бог, – сказал Андрей, немного распрямляясь.

   – А что, любезный, и ты за глазами идёшь? – спросил он у поводыря.

   – То племянник мой, Якушка, – объяснил спокойно старик. – А идёт с нами, сам разумеешь, мил человек, нам без него ни як не можно.

   – Да-да. – Андрей покивал, вставая.

Осока уже гонял волчок с рябым верзилой.

   – А только чё ж вы, сирые, туды не поспешаете, а здеся, в Огородниках, третий день таскаетеся? Харитоньев переулок, чай, не Ржевская Богоматерь, – наугад выпалил Андрей.

   – Мимо шли, мил человек, умыслили помолитися...

   – Это в кабак-то? – Краем глаза Андрей увидел, как исказилось лицо зрячего. – Ну што, – прошептал он, ухватив старика за кисть, – звать стрельцов? Или добром сговоримся? – И, явственно ощутив, как дёрнулся и замер слепец, Андрей понял, что попал. Что-то было за душой у этого старика с ослепшими глазами, только не ясно – что. Скорей всего, это не имело никакого отношения к искомым им, но теперь, пока в этом не убедится, отпустить слепых он не мог.

   – Што тебе надобно? – хрипло выдавил старик, мертвея и без того неподвижным лицом.

   – Горбун! – загремел Зуб откуда-то сверху. – Давай сыграем!

   – Отстань! – отмахнулся Андрей, не сводя глаз со старика и незаметно собираясь, словно перед броском. – Вишь, знакомца встрянул.

Он подтянулся к уху старика, растянул губы в рассчитанной на окружающих улыбке.

   – Говори скоро! – потребовал он. – Кто будите, куды идёте, по што?

   – Отпусти, – губами попросил старик. – Денег дам. Два рубля. Отпусти. Более нету.

Старика мелко трясло. Спутники его замерли. Только поводырь всё щупал глазами Андрея, бесполезно сжимая кулаки.

   – Говори! – приказал Андрей. – Ну.

   – Князя Трубецкого, Алексея Никитича, холопы... Беглые мы. Отпусти с миром Христа Господа нашего.

Андрей разжал пальцы. Это были не те. Теперь он знал это точно.

   – Ступайте, – сказал он, сунув старику в руку алтын, – не вас ищу.

И встал, пряча в ухмылке досаду.

   – Теперь, Зуб, давай сыграем.

Пронырливый Зуб оказался рядом.

   – А я подумал, ты хочешь слепых поприжать. Тут в соседнем кабаке остановился на ночь один слепой с поводырём. Я у его полный кашель серебра съял.

   – Полный кашель серебра у слепого, это, кажись, то, што мене надобно, Зуб. С меня кадушка пива.

Высыпав в руку вора горсть монет, Андрей поспешил из кабака, оставляя того в растерянности.

В тот же день четыре стрельца взяли слепого гонца Никона и поводыря и свели в Приказ тайных дел. А Андрей получил отпускную на астраханские грехи.

Между набатной башней Кремля и храмом Василия Блаженного стояла церквушка Покрова на Рву. В неё ходили молиться московские пушкари. Литейный двор находился вниз от Василия Блаженного к Неглинке, невдалеке от церкви Николы Мокрого. Й если каменные литейные строились длинными, то амбары, где хранились пушки, были круглыми, с деревянными крышами, обитыми медью, сильно позеленевшей от времени. Лучшие и известнейшие пушки стояли вокруг центрального амбара. Здесь были пушки Якова Умельца, Кузьмы Первого, Андрея Чехова: «Пёсик» и «Единорог», «Скорпион» и «Кобчик», «Обезьяна» и «Дева», «Дедок» и «Девка», «Волк» и «Павлин», «Медвежья лапа» и «Кабан».

Глава Пушкарского приказа боярин Баклановский Иван Иванович построил невдалеке от Москвы три небольших заводика лить и ковать мелочь, которые, однако, не окупали себя. По совету Артамона Матвеева Баклановский поставил стекольный заводик. Царь и бояре много строились, и стекольный заводик окупал и себя, и три литейных.

Баклановский подсчитывал, сколько нужно выплатить голландским купцам за привезённую медь, когда в Пушкарный приказ зашли Григорий Ромодановский, Артамон Матвеев и Барятинский.

   – Здрав будь, боярин Иван, – молвили вошедшие, снимая шапки.

   – Будьте и вы здравы.

Все четверо чинно раскланялись.

   – Мы к тебе по государственному делу. Полки из-под Пскову подошли, пушки надобны.