Текст книги "Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич"

Автор книги: Андрей Гришин-Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

   – И вот энтого ты хотел?

   – Я уж сам не знаю, чего я хотел. Царь сжёг местнические книги, хде подчас говорилось больше, чем во многих летописях. Патриарх жжёт монастырские вифлиотики, выискивая в них старообрядство. Воеводы уничтожают книги на местах, по незнанию и неведению сжигая всё, и нужное и ненужное. Я понимаю, во многих из них, может, были вред и крамола, но их сжигати нельзя. Создать тюрьму для таких книг и туда их свозити. Придёт время, усё энто нам аукнетси.

   – Знаешь што, Андрей, а не пошёл бы ты... Заварил кашу и меня впряг в энто дело...

Григорий Ромодановский ушёл с пира ещё засветло. А дикий пир длился до поздней ночи и кончился тем, что кто-то обрыгал всю лестницу к пиршеской палате, часть серебряной посуды была помята, вилки погнуты, а две бархатные скатерти, расшитые золотом, порваны. При отъезде окольничий Матвей Пушкин выбил зуб стольнику Семёну Лыкову. Семидесятый год правления Романовых только начинался...

Всё начало марта, пока держались морозы, царь Фёдор работал как никогда, он замыслил открыть Академию на Москве, где бы соединились славянское, греческое и латинское учения, а ученики могли познавать все науки. Академия не должна быть однобокой. Объединив три школы, три учения, достигнем большего. Встречался с теми, кто мыслил, как и он, и желал создания такой Академии, прикидывал, во сколько это будет обходиться казне, и раздумывал, можно ли с кого эти деньги взять. Монаху Тимофею Чудовскому Фёдор повелел организовать училище при Чудовом монастыре до тех пор, пока он с патриархом не решит всех дел, завязанных с открытием Академии.

Обратился Фёдор и к философу и богослову Ивану Белобродскому, после долгой беседы с ним просил помочь Тимофею в деле богоугодном.

   – У Сильвестра Медведева[165]165
  Медведев Сильвестр (Семён Агафонович) (1641-1691) – поэт, учёный, сторонник просвещения. Активно поддерживал царевну Софью. Казнён.


[Закрыть] в Заиконоспасском монастыре двадцать три ученика латинской премудрости обучаются, – говорил царь, – Тимофей тридцать учеников собрати хочет. Вот учеников энтих двух училищ мы в Академию и объединим. Ты же им славянские языки преподавати будешь. И не бойтесь, содержание вам будет достойное. Завтра же с патриархом усё и решим.

Царь работал допоздна. К условленному часу на следующий день пришёл к нему патриарх. Как и положено в таких случаях, перво-наперво благословил Фёдора Алексеевича. Затем сел напротив него, молвил со вздохом:

   – Я готов слушать, государь.

   – Надо нам на Москве открыти свою Академию по примеру киевской.

   – Я совершенно согласен с тобой, сын мой. Приспел уже час. Я считаю, мы должны усё содеять для укрепления православия на Руси, коль центр его перемещаетси к нам. Константинополь нынче в поганом поругании.

   – Первым долгом, я полагаю, надоть решити вопрос о содержании блюстителя и преподавателей. Для энтого я составил список монастырей, кои будут выделяти содержание Академии. Я мыслю такие: Заиконоспасский, Иоанна Богослова, Андреевский, Даниловский, Чудовский, впрочем, вот список их, чти сам, отче.

Патриарх взял список и, сильно щуря подслеповатые глаза, стал читать.

   – Я мыслю, восемь монастырей достаточно? – с любопытством вопросил царь.

   – Значитси, содержати Академию будут только монастыри? – спросил Иоаким с сильным нажимом на «только». И Фёдор понял, что хотелось патриарху этим сказать: а ты, мол, государь, в стороне останешьси?

– Отчего же, святый отче, от себе выделяю вышегородскую дворцовую волость со всеми пустошпми. И в уставе, думаю, укажем, што взносы на Академию позволено вносити всем в истинного Иисуса Христа верующим.

Уничтожение местнических книг внесло некоторую путаницу. Князья Урусовы вдруг почему-то оказались родственниками князей Юсуповых, а вовсе не чингисидами. Три рода Вельяминовых, пошедших от разных родоначальников, вдруг стали считать себя единым родом. То же произошло и Жеребцовыми. Но самым неожиданным оказалось то, что князья Долгоруковы и князья Долгоруковы-Аргутинские стали считать себя роднёй и возводить к основателю Москвы князю Юрию Долгорукому, хотя ни в тех, ни в других его крови не было. О менее знатных родах и говорить не приходилось. Чтобы не возникало путаницы, государь распорядился создать «Бархатную книгу», где восстанавливались родословные знатных родов без местнических записей, для чего выделил четверых подьячих. Лишь после этого к концу марта он немного высвободился от дел. И тут его мысли вернулись к юной царице. Конечно, он выполнял все её желания, старался угодить и в то же время был далёк от неё. Он взял её в жёны в том возрасте, когда женственность лишь начала зарождаться в ней, в её теле, как и любопытство к другому полу. И она почти сразу была оставлена мужем наедине с самой собой. Тяга к мужу, желание его видеть сдерживались из боязни быть непонятой и осмеянной. Интуитивно она искала опору, не находила её. Огромная, властолюбивая царевна Софья пугала, а её влиянию были подвержены все остальные царевны, бывшие по рангу ближе всего к царице. Золотая клетка оставалась клеткой, как бы её ни украшали. Не найдя опоры среди людей, она стала обращаться к старой своей кукле как к человеку, поверяла свои тайны и обиды, свои желания. Ближние, видя это, думали, что царица просто не вышла из детского возраста.

В этот день Фёдор неожиданно решил пойти на сторону жены и, войдя в светлицу, жестом остановил сенных девок, хотевших предупредить царицу о его приходе. Он тихо прошёл между ними и, открыв двери, вошёл в покои жены. Бархатные занавеси скрывали его. Царица не услышала, как он вошёл, она всё ещё сидела в ночной рубахе на кровати и жаловалась кукле:

– Мене сказали, што я должна любити царя и родити ему сына-наследника, но он не идёт ко мене и спит в своих покоях, а рази так можно родити наследника? Если я ему не нужна, зачем он венчалси на мене, он же царь и во всема волен сам.

Острая боль резанула душу Фёдора. Он постарался незаметно подойти к жене и нежно поцеловать её в шею. Марфинька от неожиданности в испуге рванулась вперёд, но, увидев мужа, прижалась к нему и чуть не расплакалась. Если бы она знала, сколько ещё испытаний ждёт её впереди.

Он целовал её щёки, глаза, губы. В каком-то неистовстве разорвал на ней рубашку и поскидывал свои одежды. Он мял и ласкал жену до одурения, заставляя её почувствовать, что она женщина, начинал снова, превозмогая боль в ногах, а она млела в его объятиях. Несколько часов никто не смел заходить в покои царицы, а затем её счастливое и радостное лицо недвусмысленно всё разъяснило. Но это была их единственная настоящая брачная ночь.

На следующий день повеяло теплом, с крыш забила капель, воздух наполнился сыростью, У царя вновь разболелись ноги, и он слёг. Март подходил к концу. Были решены дела с местничеством и устройством в Москве Академии, а вот дело с преобразованием войска так пока и не обсуждалось думой.

Апрель пришёл с ярким солнцем, сползающим с крыш снегом, ручьями, бегущими по улицам.

Андрей Алмазов, думный дворянин и ныне дьяк Посольского приказа, сильно сдавший за последнее время, оставлял Москву, направляясь в город Лух к боярину Артамону Матвееву. Впервые он не спешил и не гнал коня. Ему вообще ехать не хотелось, заставила лишь просьба Ромодановского, которому Андрей отказать не мог. В его душе не осталось ничего, кроме пустоты. Осознав, что стареет, он мысленно прощался с молодостью, ибо с любовью он распрощался давно. Солнце и ручьи не поднимали настроения, не радовали его.

Затратив на дорогу вдвое больше времени, чем обычно, Андрей наконец-то прибыл в город Лух, где обосновался боярин Матвеев, купивший полдома у вдового купца. Мат веев не только облачился в боярские одежды, он даже, скрывая седины, покрасил волосы. Он давно ждал новых вестей и был рад приезду Андрея. Они прошли в дом и сели под образами.

   – Ты штой-то такой нерадостный, Андрей? Может, што случилось?

   – На душе пусто, ништо не радует.

   – Энто от безделья.

   – Энто от безысходности.

   – Брось, Андрей. Царь серьёзно болен. Пройдёт месяц, от силы два, и на престол возведут царевича Петра, не дурака же Ваньку возводить. От имени Петра начнёт править его мать, Наталья Кирилловна. Я верну себе Посольский, Малороссийский и Аптекарский приказы. Возродим Тайный приказ и поставим тебя во главе его. Стрелецкий, Солдатский, Рейтарский и Пушкарский приказы возвернем Ромодановскому, а посля таких дел наворотим! Руси и не снилось!

Андрей разъярённо вскочил с места:

   – Да хто нам даст. Вы оба с Ромодановским будто ослепли, совершено недооцениваете царевну Софью. Думаете, коли баба, через кровь не переступит, а она вас усех в крови утопит. Вспомни Софью Витовтовну, что от имени сына Василия Второго Тёмного правила Русью по его малолетству, а Софья Палеолог заставляла к себе прислушиватси и Ивана Третьего Воссоединителя, человека крутого и подчас несдержанного. А энто третья Софья. За ней – три больших боярина и весь род Милославских, за ней – смута в стрелецких полках и поддержка части полковников. А вы зрити не хотите, што само в глаза бросаетси. Хорошо, коли смертоубийство обойдетси лишь нами да прихлебателями Языкова, но я думаю, в кровавом пылу больше народу побьют да порежут.

   – Да хто, хто порежет, аль опять народный бунт будет?

   – Не народный, а стрелецкий.

   – Да ты пойми, каки силы нужны, штобы усё воинство стрелецкое взбаламутить и подняти.

   – Да никаки! Стрельцы и так давно бродют! Дьяк Федька Грибоедов свово сына Семёна в полковники вывел. А нету хужей князя из грязи. Дед лаптем щи хлебал, а тута целый полковник, спеси – выше крыши. Если офицер из столбовых возьмёт стрельца вещи перевезти, дров наколоти, то энти от спеси, што так возвысились, мнят себя пупами земли. Брать, так дюжину стрельцов, и штоб як холопы батрачили: и огород убирати, и чуть ли не за скотиной смотрети. А такой полковник ныне не один. Они от дури и спеси стрельцов зажмут, а те от скотской жизни взбрыкнут да тех полковников и передушат, и нас с ними заодно. А потом на тех дурных полковников усё и спишут. Стрельцов лишь повести надо. А повести кому найдетси, ты не сумлевайси, полковники Бухвостов и Шакловитый давно с царевной Софьей через братьев Толстых общаютси.

   – Да што ты такое тараторишь, аль ума лишился? Мы с тобой хто? Али столбовые, я внук – дворянский, ты – сын дворянский. Сами из грязи в князи.

   – А што, ни разу халявным добром не пользовались? Просто нас иногда, аки дураков, совесть мучает да любовь к Руси грызёт, а их собственное пузо грызёт.

   – Да Бухвостов тощий, аки соломинка.

   – Артамон Сергеевич, вы ни о том. Либо у вас ссылка мозги выморозила, либо вы себи сами одурманиваете сказками. Нынче Софья у силы, уже рядом руки греет.

   – Да не может быти того, штоб баба к власти руки тянула!

Они всё больше возбуждались. Постепенно их спор перешёл на крик и ругань. Они не понимали друг друга и лишь больше кипятились. Матвеев, красный как рак, злился, бросался из угла в угол. К вечеру разругались окончательно, Матвеев выгнал Андрея, и тот уехал, не дожидаясь ответа на письмо. Больше он не верил в свою удачу и в скорые большие перемены на Руси.

Впоследствии этот день – четырнадцатое апреля 1682 года – многие стали считать чёрным днём или днём скорби.

Ещё засветло в Пустосерск к воеводе прибыл гонец с указом царя придать Аввакума и его сподвижников священника Лазаря, инока Епифания и дьякона Феодора казни через сжигание на костре. За всё время правления царь Фёдор Третий не подписал ни одного смертного приговора. Даже тогда, когда Аввакум в письмах к царю стал называть его отца, царя Алексея Михайловича, бесовым учеником, Фёдор Алексеевич всё равно не предал его казни. Не мог он подписать и этот указ, ибо почти месяц не вставал с постели, да и не принял бы такого решения без думы, а дума в эти дни не обсуждала вопроса ни о раскольниках, ни об Аввакуме. Не зря, когда при Петре Первом Татищев захотел найти этот указ, то сколько ни искал его, так и не обнаружил. Однако молва продолжала утверждать, что царь Фёдор Алексеевич велел казнить Аввакума.

День был солнечным, но ветреным. Стрельцы под личным досмотром воеводы вырыли огромную яму, в ней установили толстый столб и обложили его дровами. Жители Пустозерска постепенно стянулись к вырытой яме и ошарашенно наблюдали за странной работой стрельцов.

Когда ничего не подозревающего священника Лазаря извлекли из его тюрьмы, ямы, в которой он просидел восемь лет, на свет, он ослеп. Цепляясь слабыми руками за рясу дьякона Феодора, он брёл, еле переставляя ноги. Все четверо были старцами, измученными ссылками и тюрьмами. Жить им от силы осталось год, ну, может, чуть больше, но кто-то не захотел, чтобы они почили сами. Всех четверых приковали к столбу. Аввакум посмотрел прощальным взглядом на толпу, собравшуюся у края ямы, и громко сказал:

– Мене не страшно, ибо я умираю за истинную веру и за истинного Христа, Бога моего. Да возликует душа моя, сегодня узревши истинный лик его.

Гонец, привёзший указ, бросил факел на поленницу, и она занялась, будучи сильно смазанной салом и смолой. Все ожидали вопля боли и ужаса, но из костра раздались слова псалма. Четыре старца пели неожиданно сильными и чистыми голосами. Первым затих инок Епифаний, полностью объятый пламенем, за ним – отец Лазарь, наконец Аввакум, и последним смолк голос дьякона Феодора. Так никто из них и не закричал. Зрелище было ужасным.

В толпе кто-то плакал, женщины молились, а местный священник весь поседел. Когда весть о случившемся достигла Москвы, царя Фёдора Алексеевича уже не было в живых.

Двадцать первого апреля царь Фёдор почувствовал слабость не только в ногах, но и в руках. Осмыслив это, он велел Языкову послать за патриархом, а до тех пор, пока патриарх явится, привести брата, царевича Петра для «ближнего разговору».

Фёдор лежал на высоком ложе под балдахином из голландского бархата и даже в сильно натопленных покоях и под двумя одеялами не мог согреться.

Когда в покои вошёл Пётр, Фёдор немного приподнялся на постели и подложил подушку повыше.

   – Сказали, што ты зовёшь меня, – произнёс Пётр.

   – Да вот приготовил тебе подарок ко дню рождению, что будет в следующем месяце. Всё-таки десять лет исполняетси. Знаю, што заранее дарить не полагается, да, видно, я до твово дня рождения не доживу, вота и решил отдать тебе теперича.

   – С чего тебе умирати, ты ж ещё молодой?

   – Богу видней. Ты хоть глянь на подарок.

   – А где он?

   – Вона, на лавке.

Пётр повернулся и увидел на лавке палаш в золотых ножнах и с изукрашенным эфесом. Глаза его загорелись, он подошёл, взял палаш в руки, вынул клинок из ножен. Пётр впервые держал в руках такое оружие, он был просто зачарован им.

   – Тебе теперь в игрушки не играти. Скоро займёшь моё место, царём станешь. Тебе должно быти легче, чем мене. Видно, меня Бог за гордыню наказывает, усё ждал четырёхсотлетие рода на Руси, и вот когда осталоси десять месяцев, Бог решил меня прибрати. Он всегда у меня забирал усё, што я любил.

Пётр присел на ложе к брату:

   – Фёдор, ты меня любишь?

   – Конечно, ты вообще последнее, што осталось дорого моему сердцу.

   – А пошто же меня сёстры не любят? Стрельцы меж собою болтали, будто Софья меня убити хочет.

Фёдора прошиб пот, но он постарался прямо посмотреть в глаза брату:

   – Люди подчас бывают злы и придумывают такое, чего быти не может. Не может сестра на брата помышляти, на жизнь его. Если и нету любови у ней к нему, но не на каинов же грех смертоубийства идти. На её жизнь и так грехов хватит.

   – А мой учитель Никита Зотов говорит, чем человек больше грешит, тем его больше тянет.

   – Ты мене лучше пообещай, што, когда царём станешь, сестёр обижати не будешь, и какие бы вины за ними ни были, смерти их не предашь и в дальние монастыри сибирские не сошлёшь. И о жене моей побеспокоишьси, и о братьях её. Дай мене слово брата, ради нашей истинной десятилетней любви.

Лицо Петра стало серьёзным:

   – Именем Господа нашего Иисуса Христа даю слово исполнить усё, о чём мене просит брат мой.

   – Помни о своём слове и никогда не забывай.

Дверь распахнулась, и в покои грузно вошёл патриарх Иоаким и благословил двух братьев, стоящих, по сути, на границе их царствований.

   – Любо видети глазу братскую любовь, – молвил он.

   – Спасибо, отче... – произнёс Фёдор, вновь вытягиваясь на ложе. – А теперь, Петенька, иди, ты всё сказал, што я хотел услышать.

Пётр взял палаш и вышел. Патриарх же сел на столец у изголовья ложа.

   – Слабость меня одолевает, святейший патриарх, но о смерти я ещё не помышляю, но все мы в руках Господних, и потому пока не пишу завещания, однако на всякий случай хочу, штобы ты знал волю мою.

   – Слушаю тебя, сын мой.

   – Коли помру, преемником посля себя вижу лишь брата Петра, и боле никого. Штоб и мыслей не было возвести Ивана. И державе – урон, и перед иноземцами – позор и срамота, царь дурачок. Одного раза хватит. Петру продолжати ветвь Камбилову и дело отца, деда и старшего брата.

– Внемлю тебе, государь, и святым словом клянусь, што содею усё от меня зависящее.

Фёдор хотел сказать ещё что-то, но в бессилии побледнел и закрыл глаза. Поспешили за лекарями, те прибежали, стали обтирать Фёдора Алексеевича уксусом. Блументрост укоризненно посмотрел на патриарха. Иоаким, видя слабость государя, пообещал тому явиться и на следующий день. Тем временем в покоях появилась царевна Софья. Ни патриарху, ни боярину Ромодановскому-Стародубскому больше не пришлось увидеть царя.

Царевна Софья немного не рассчитала. Бунт стрельцов начался раньше, чем смерть пришла к царю Фёдору. Двадцать третьего апреля, получив стрелецкое жалованье, полковник Богдан Пыжов утаил его от стрельцов, но, узнав об этом, стрельцы взбунтовались, перепились и послали жалобу царю через главу Стрелецкого приказа, но воевода, старик князь Юрий Алексеевич Долгоруков, велел гнать наглеца взашей.

Утром двадцать четвёртого всё ещё можно было остановить. Но стрельцами никто не занимался. Патриарх собрал большую часть знати в своих палатах, обсуждая с ними последний разговор с царём и призывая, в случае чего, присягать царевичу Петру. К обеду к взбунтовавшемуся полку присоединился полк Семёна Грибоедова. Лишь тогда стали разбираться в причинах бунта. Царь, призвав к себе Языкова и выслушав его, велел взять под стражу полковника Пыжова и Грибоедова и объявить стрельцам, что они лишены полковничьих званий и поместий, но было уже поздно. К вечеру взбунтовались ещё девятнадцать полков.

Прибежавшие в этот день домой Семён и Андрей Алмазовы собрали свои семьи, утром отправили их в своё ближайшее поместье с наказом, чтобы они не возвращались в Москву, пока не позовут.

После этого Андрей поспешил в дом Ромодановского.

А к обеду Красная площадь была заполнена стрельцами. К Лобному месту под барабанную дробь под караулом привели Семёна Грибоедова и Богдана Пыжова. Следом за ними явился туда же и Сысой со своим длинным плетённым из сыромятины крутом, и всем стало ясно, что ждёт арестованных. Глашатый Сенька Гром, взобравшись на Лобное место, во всё горло, за которое и имел своё прозвище, начал читать указ царя:

   – «Ты, Грибоедов Семён, сын Фёдоров, чинил стрельцам своим налоги и всяки тесноты, на всякие работы посылая их, стрельцов и детей их, заставляя их шить себе цветные платья, бархатные шапки, жёлтые сапоги с бляшками, из государевого жалованья вычитая у них деньги и всякие запасы на своё дворовое строение, к себе на двор брал из них работников помногу и заставлял их работать всяку работу и отхожи места чистить. А тебе ещё ране сам великий государь Фёдор Алексеевич указывал стрельцов работать на себя не заставляти и земли у них не отбирати, для того ради и жаловал он тебя поместьями. Но ты, забыв милость государя, стрельцов по-прежнему обижал и утеснял напрасно и помногу. И потому звания полковника ты отныне лишён государевым повелением, лишён и поместий всех и ссылаешься на жительство в Тотъму и подлежишь кнутобиению, сколь полку желательно будет».

Сенька Гром кончил чтение, стал сворачивать в трубку грамоту. К Грибоедову подошёл помощник Сысоя, сорвал с него сорочку, обнажив спину. Затем встал к нему спиной почти вплотную, коротко приказал:

   – Руки!

Грибоедов положил ему на плечи руки, тот охватил за запястья, вытянув вперёд, и свёл на своей груди, крепко, как клещами, зажав в своих ладонях. Теперь Грибоедов висел у него на спине, как бы обняв его.

   – Место, – прохрипел Сысой, и толпа стрельцов отхлынула от палача, давая простор для его кнута.

Сысой небрежно, как бы играя, откинул длинный кнут за спину, прищурился и резким рывком кинул эту сыромятную ленту вперёд, попав на середину спины Грибоедова. Тот дёрнулся. В толпе несколько голосов заорали весело:

   – Раз.

Кто-то злорадно крикнул:

   – Это тебе за нас, Семён Фёдорович.

И счёт пошёл:

   – Два. Три. Четыре.

   – А энто за деток наших.

   – Пять...

Спина Грибоедова покрылась синими рубцами, готовыми брызнуть кровью. После шестого удара кожа лопнула. Грибоедов поначалу молчал, но постепенно стал вскрикивать после каждого удара. И где-то после пятнадцатого удара стрельцы перестали торжествовать. Замолкли злорадные острословы. Только кнут Сысоя свистел в тишине. Счёт уже вёл кто-то один. Зол русский человек, жесток, но сердцем не злопамятен, а к униженному и обиженному даже жалостлив.

   – Двадцать, – сказал считавший удары.

И в толпе раздалось сразу несколько голосов:

   – Довольно, хватит с него.

Сысой опустил кнут, помощник его разжал свои руки, отпуская наказанного, и, пожелав ему здоровья, попросил:

   – Не серчай, Семён Фёдорович.

Ничего не ответил Грибоедов, пошатываясь, отошёл в сторону, где ему подали кафтан. А Сенька Гром уже зачитывал вины полковника Пыжова, который в это время дрожащими руками расстёгивал пуговицы ещё не отобранного у него полковничьего кафтана.

С Пыжовым стрельцы обошлись жёстче, и он принял двадцать три удара кнутом, после кнутобития холопам пришлось взять его на руки.

По окончании наказания полковник Бухвостов отвёл полки в Бутырки и там выдал жалованье бывшему полку Пыжова. После чего записал все жалобы, снял четверых сотников и представил двух новых полковников, назначенных на место смещённых.

На следующий день в Кремле Ромодановский жестом подозвал Андрея Алмазова:

   – А ты пугал меня стрелецким бунтом, вота и нету его.

   – Ещё не вечер, – спокойно ответил Андрей и ушёл в сторону.

Наступило утро двадцать седьмого апреля 1682 года. День выдался на редкость тихий и ясный. Тепло только вступило в свои права, листва и трава зеленели, а голубели небесные дали.

На улице было тепло, а царь Фёдор Третий лежал под двумя одеялами. Девятого июня ему должен был исполниться двадцать один год. Шесть лет и три месяца его правления пронеслись, и он даже представить не мог, что о нём почти все скоро забудут. Будут помнить его отца, его великого брата и даже царевну Софью, но не его. Забудут, что по юному возрасту он и бороды ещё не носил, и на всех поздних портретах будут изображать его с бородой. Спутают даже день его рождения и во многих титулярниках запишут тридцатое мая – день рождения не его, а брата Петра. Даже заслуги, ему принадлежащие по праву, припишут другим, а создание Славяно-греко-латинской академии – Сильвестру Медведеву¹⁶⁵, а Фёдору Алексеевичу постараются приписать «заслугу» в казне Аввакума. Забудут о его настоящей любви, которая не всем даётся, и о тех промахах, что были у него, ибо не ошибается лишь тот, кто ничего не делает.

Сейчас он лежал один, осознавая, что больше никому не нужен, что люди ждут не его выздоровления, а его смерти, чтобы сцепиться в смертельной схватке за власть. Постельничий Фёдор Апраксин был рядом по долгу службы, боярин Языков потому, что именно Фёдор его возвысил, и со смертью царя начнётся закат Языкова. Жена-ребёнок, которая по младости ещё не понимает всю полноту горя, смерти.

Короткая жизнь, ещё более короткое царствование, и нет кого-либо, кому ты остался нужен. Кто бы любил тебя. Агаша и ничего не успевший начать понимать Илья, они где-то ждут тебя. Значит, пришло время отправляться к ним.

Отказавшись от завтрака и приняв лекарства, Фёдор пролежал до полудня. В двенадцать принесли обед. Испив лишь бульон, Фёдор отослал всех и снова остался один со своими мыслями.

В час дня он кликнул Языкова и, когда тот вошёл, велел позвать духовника. Духовник тут же явился, но исповедовать царя не успел. В один час пять минут по полудню государь Фёдор Алексеевич Романов скончался.

Русь стояла на грани новых потрясений, войн и смут, на грани новой жизни.