Текст книги "Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич"

Автор книги: Андрей Гришин-Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

Двадцатого января подданный русского посольства оставил Стамбул, увозя все данные о готовящейся турками кампании на 1678 год. В начале февраля князь Василии Голицын зачитал их думе.

Расчёт Андрея Алмазова оказался верным. Как только Арбелин поведал Милославскому свою «сказку», князь сильно занервничал и стал всё проверять. Лишь только узнав, что пир был и иноземец на нём присутствовал, во всё поверил. Так называемый маркиз Монферадский без шума был под стражей доставлен к Милославскому. При виде гордой осанки и спокойного взгляда Милославский вспылил ещё больше и одним рывком сорвал с маркиза кружевное жабо:

   – Непочтительность будешь у себе во фряжских землях казать.

Маркиз оправил ворот:

   – Чем я прогневил князя?

   – Яки мы невинные, а хто противу меня бояр родовитых баламутил? Думаешь, не ведаю?

Маркиз был спокоен, а князь всё кричал:

   – Знатные иноземцы из Европы едуть на Русь, лишь когда теряют всё у себя на родине. Ни разу не было такого, чтобы кто-то мог сразу купити себе вотчину. Значит, ты тако содеял, што даже твои огромные деньги тебе не помогли. На Руси ты встречаешьси не с кем-нибудь, а с теми боярами, чьё влияние, богатство, знатность и древность рода ни у кого не вызывают сомнений, а родственные связи идут до царствующего рода.

   – Мой род не хуже.

Милославский взбесился:

   – А мене плевати на твой род, хоша бы он был цесарский. Ты сегодня же покинешь пределы Руси.

В этот же день под охраной двух десятков стрельцов маркиз покинул Москву. Дальнейшая его судьба для Милославского осталась в безвестности.

Март, пришедший в Москву, завалил все улицы снегом и все дороги вокруг города, и князь Иван Воротынский был рад этому. С ним что-то творилось, чего он и сам не мог понять.

После смерти Алексея Михайловича вокруг князя образовалась какая-то пустота, поэтому он стал чаще наезжать в свои вотчины, где однажды, отъехав от свиты боевых холопов, встретил в лесу юную собирательницу ягод, «его рабыню». Отрочице в ту пору не было и шестнадцати лет. Вот и сегодня по её просьбе, которая под взглядом князя воспринималась как приказ, банник Тришка истопил баню, и князь со своей ненаглядной Дуней с самого утра отправился париться. Огромный, массивный, красный от пара, он кряхтел, усаживаясь на полок, и маленькая Дуня, белая телом даже среди пара, помогала ему, прижавшись к князю в нежном порыве. Старик провёл огромной ладонью по её голове и вдруг изменившимся голосом сказал:

   – Дунюшка, любушка моя, я тебя пойму. Одно твоё слово – ия выдам тебя за дворянина и твою деревеньку в приданое дам, сама хозяйкой будешь.

   – Што ты, не нужен мени нихто. Лучше убей собственной рученькой. Изведуси я без тебя.

   – Старый я... Случись што со мной, изведут теби люди из зависти.

Другое страшно. – Дуня на некоторое время замолчала. – Кажетси, тяжёлая я. Сама страдать буду, не страшно, то мене на роду написано, а вот коли будет дитё, его жалко, оно ни в чём не виновато.

Воротынский прижал к себе свою любовь. Даже если бы он смог себя пересилить и сослать жену в монастырь, – а он бы никогда этого сделать не смог, – на холопке ему всё равно жениться не позволили.

Князь, не отстраняясь от Дуняши, зачерпнул глиняной кружкой квас в кадушке и плеснул на раскалённые камни. Духмяный хлебный аромат пошёл по парильне.

   – Што ж мене деять-то с тобой, лапонька моя? – прошептал Воротынский.

Именно в это время со стороны предбанника в дверь забарабанили. Князь в ярости вскочил:

   – Хто посмел?

   – Батюшка, князь, прости-помилосердствуй, к нам государь пожаловал.

Воротынский выскочил в предбанник, где стоял Тришка:

   – Передай, щас оденусь.

Холоп упал на колени:

   – В том-то и дело, государь сказал, што сам щас к тебе паритси пожалует.

Воротынский, схватив свою шубу, шапку и Дунины сапожки, влетел в парильню, надел на Дуню сапожки, укутал в шубу, надвинул на глаза шапку и вывел и предбанник, где стоял Тришка, которому приказал:

   – Задами поместье обойдите, шубу мене другую при несёшь.

Банник выскочил из бани вместе с Дуней, а князь поналился на лавку. Не прошло и минуты, как вошёл царь Фёдор Алексеевич с Никитой Одоевским и Василием Приимковым-Ростовским. Сын Воротынского, Иван, стоял сзади, возле дверей.

   – С лёгким паром тебе, Иван Алексеевич, – просто сказал государь.

   – Кабы я ведал о твоём приезде, Федюшка, да рази я пошёл бы в баню?

   – Ничего, князюшка, вота мы с тобой и попаримси.

В предбанник зашёл дядюшка царя, Иван Хитрово, и помог государю разоблачиться. Бояре разделись сами. В парильню вошли вчетвером. Воротынский сам окатил кипятком полки. Одоевский тем временем ещё плесканул на камни квасом. Клубы пара окутали парящихся. Пар становился нестерпим.

   – К Неплюеву так всё и не можем съездити, – прикрыв глаза, произнёс царь.

Воротынский, скрывая досаду, произнёс:

   – Думаю, не последний день живём. Хоша всё в руках Господних.

Он ещё ливанул кваску, и новые клубы пара окутали парильню. Кожу просто жгло.

   – Хватит, более не надо, – попросил государь.

Воротынский сел на место.

   – А ты знаешь, князюшка, – вновь заговорил царь, – нового самозванца привезли. Ходил по деревням, величал себе истинным царём Алексей Михайловичем, моим отцом, будто бы не помер, а ушёл в народ грехи отмаливать, а похоронили тем временем калику перехожего. И ведь верили, и кормили.

Пар оседал, становилось полегче.

   – Помнишь, когда Разина казнили, с ним мнимого моего брата привезли. Так тот хоть похож был, у меня аж дух перехватило, разобралси, когда речь услышал, а энтот – маленький, вертлявый, на што надеялси? И откуда их столько берётси? А ведь до Отрепьева о самозванцах на Руси и не слышали.

   – С Гришкой многое не ясно, – спокойно ответил Воротынский, – ему по дознавательскому делу должно было быти под сорок лет, а Лжедмитрию, самозванцу первому, от силы – двадцать пять.

Фёдор широко раскрыл глаза:

   – Ты хочешь сказати, энто был сын Грозного?

   – Нет, Дмитрия в Угличе зарезали, в том у меня сомнений нет.

   – Так хто ж то был, есть на энтот счёт какая-нибудь молва?

   – Есть. А начинается она с того, что государь Василий Третий был счастливо женат на Соломонии Сабуровой, но за двадцать лет так и не дождалси от неё детей. По совету бояр он отправил её в монастырь и венчался вторым браком с Еленой Глинской. Но тут распространилась молва, што Соломония в монастыре разродилась сыном, назвав его Георгием. Посланные бояре так ничего и не выяснили. Елена Глинская родила будущего государя Ивана Грозного. В его правление появилси разбойник Кудияр, которого молва и связывала с сыном Соломонии. При Иване Грозном казнили многих разбойников, но Кудияра даже не пытались ловить. По легенде, Кудияр имел стан возле деревни Лох, куда его шайка привезла ему одну из княжон Мещёрских. Она и родила ему сына, который, как гласит легенда, был воспитан канцлером Литвы Львом Сапегой. Так што первый самозванец мог оказаться не Дмитрием Ивановичем, а его двоюродным братом – Дмитрием Георгиевичем.

Царь сделался очень серьёзным, даже какая-то суровость проявилась в глазах.

   – Энтому ести какие-нибудь подтверждения?

   – Откуда, Федюшка, когда твой прадед изъял у всех боярских семей те летописи, што велись в каждом роде. Остались лишь те летописи, што велись при государях.

Одоевский с упрёком посмотрел на Воротынского. Тем временем Фёдор Алексеевич больше распалялся:

   – Энто выглядит сказочно, – сколько я слышал, Грозный не жалел свою родню, почему же он пожалел Кудияра?

   – Энто ты, государь, увлекаешься философией, древними русскими летописями, богоучениями, а Иван Грозный более древние еврейские санскриты переводил, а в них сказано, што бох иудеев Яхве изрёк: «Да покараю любого, хто поднимет руку на истинного помазанника мово», а Кудияр, если он являлси сыном Соломонии, был старшим и законным сыном Василия Третьего.

   – Почему же все летописи молчат об энтом?

   – Все летописи глаголют о том, што надо государю правящему. Любой князь знает, што Рюрика пригласил править на Русь старейшина Новгорода Гостомысл, коему он был внуком через дочь Умилу. Гостомысл же – сын князя Буривоя и внук князя Боремысла, а тот был сыном князя Адвина. Целый род. Однако в летописях сказано: пришёл Рюрик и основал Русское государство. Найдёшь ли ты в какой-нибудь летописи, аки погибли последние государи галицкие, Рюриковой крови, Лев и Андрей. Нет, не найдёшь. Ибо к ихней смерти не только поляки, но и мы руку приложили. А где сказано, што Василий Первый почитай уже седьмой год в спальню к жене своей Софье Витовтовне не заходил, когда она будущего Василия Второго Тёмного родила, нету тех слов. А о твоём роде пишется лишь от выехавшего на Русь Гланде Камбиле, князе Судовии и Самогиции, а об отце его князе Дивоне Камбиле ни слова, ибо убил он отца своего, взращённого тевтонскими рыцарями, Погана Камбила. В летописях наших на три слова правды, одно лжа, два сказка, а сказки мы любим с детства, ими живём. Нужного не видим в летописях, а вота сказки долго помним.

Царь, Одоевский и Приимков-Ростовский во все глаза глядели на Воротынского.

   – И што нужного ты узрел в летописях? – медленно спросил Фёдор Алексеевич.

   – Ты сам всё время глаголешь, што тёмные мы. А при государе Ярославе Мудром в Киеве школа-академия была, где обучались потомки знатных семей, в том числе и принцы заморские. А сейчас боярский сын выучитси читать да писать – и то хорошо. А надо, штобы знатный человек не токо кровью отличался, но и недюжинным умом. А мы пока только душегубством отличаемся.

   – Каким душегубством, князь, опомнись? – Царя начинало трясти.

Воротынский посмотрел на Одоевского:

   – Ты, князь Никита, взору не отводи. Знаешь, государь, пошто родителя твово Тишайшим прозывали, думаешь, в тиши правил? Ерунда то! Почитай каждый год война, а через год – бунты да разбой. Все тридцать лет так прожили. В другом дело! Неугодных он втихоря схватывал, втихоря и пытал муками непереносимыми, втихоря и казнил в застенке, штоб никто не знал, не ведал. Иван Грозный мучал да головы рубил на площадях базарных, штоб молва по всей Руси летела, а отец твой почитай одного Стеньку Разина в открытую и казнил. Если б знал ты, сколько казней втихую прошло, на скольких пытках мы с князем Одоевским присутствовали, и не сощитать. А пройдёт время, всех нас тихими да блаженными считать будут.

Одоевский махнул рукой:

   – Што старое бередить?

   – Штоб по новому к тому не привело. Ты, государь, по воле бояр Приказ тайных дел отменил. Боярам то сподручней, нихто за ними не досматривает, воровати легче. Кабы тот приказ только за боярами приглядывал! Приказу нету, и Якову Бурбулюсу перестали деньги платити. Конечно, Яшка вор и пьяница, но он слугою при дворе шведского короля, и от него мы знали, што в Швеции творитси, а от безденежья он обнищал и от двора выгнан. Ты отозвал посла Василия Тяпкина из Польши по просьбе поляков, заменил более знатным, а Ваське цены не было, всё выведывал, писал чуть ли не каждую неделю. Один Тимофей Чудовский в Турции осталси, вести о турках шлёт, случись што с ним, аки кутята слепые останемси; приходи любой, да бери голыми руками, да дави. Откуда первый удар нанесут, и знати не будем.

Государь уехал от Воротынского в тот же день в сильной скорби и печали. Двор решил, что князь впал в немилость.

Зима задерживались не в меру. Была уже середина апреля, а снег ещё не сошёл, он не просто лежал на улицах, он даже не стал подтаивать. Андрей Алмазов бродил ранним утром по Китай-городу. Неожиданно рядом заскрипел снег, и карета, поставленная на полозья, остановилась возле Андрея. Дверца кареты приоткрылась, на него молча смотрела царевна Татьяна Михайловна, всё такая же красивая, но такая же холодная и чужая.

   – Што пренебрёг мною, тебе легчей стало? – произнесли её губы, но лицо как будто даже не дёрнулось.

Андрей понуро опустил голову. Её голос стал жёстче:

   – Ты в люди не рвёшьси, а вот брат твой Семён, пока я на царя влияние имею, так стольником и останетси. За тебя на нёма отыграюсь.

Дверь захлопнулась, и карета поехала далее.

Весна, так долго не приходившая, решила явиться наскоком. Снег таял не по дням, а по часам. Реки вышли из берегов и разлились. Заливные луга превратились в озера, воды было как никогда. Новый потоп. Но это на время остановило сбор турецкой армии.

Всю зиму воевода Иван Ржевский потратил на восстановление Чигирина. Стены заделывались, рвы углублялись, пороховые погреба пополнялись. Казалось, работе не будет конца. В прочищенные рвы забили пики и колья и лишь затем заполнили водой. В поле выкопали ямы-ловушки и заложили их дёрном. Заготавливали и закупали на данные Воротынским деньги еду. Обещанный обоз с припасами из-под Киева так и не прибыл. Плохо было и с людьми. От шеститысячного Чигиринского полка, бывшего при Дорошенко, осталось триста сорок человек. От присланного в прошлом году гетманом Самойловичем Сердюцкого полка в пять тысяч казаков – восемьсот шестьдесят семь человек, остальные разошлись по домам. В драгунском полку осталось семьсот семьдесят три человека, а в пехотном полку Патрика Гордона, заместителя Ржевского, – семьсот тридцать два. Были ещё три стрелецких полка по пятьсот пятьдесят человек да сумских казаков триста человек. Всего же с пушкарской прислугой всех вместе – чуть больше пяти тысяч защитников. С этими силами против турок не устоять. И Ржевский писал Ромодановскому и гетману Самойловичу, прося помощи.

Наконец двенадцатого мая в Чигирин прибыл наказной гетман Павел Животовский и с ним Гадяцкий полк полковника Фёдора Криницина в четыре тысячи восемьсот человек и Ахтырский полк Павловского в полторы тысячи казаков. В этот же день подошёл солдатский полк Бориса Корсакова в девятьсот человек. После этого Ржевский немного успокоился. Теперь подхода турецкой армии ждали более двенадцати тысяч русских воинов.

Четырнадцатого мая Ржевский устроил смотр всем полкам. Люди выстроились по улицам, по крепостным стенам. Разъезжая на коне и осматривая их снаряжение, Ржевский остался доволен.

Сразу после смотра он вместе с Животовским, Гордоном и Кринициным отправился купаться. Вода в реке обжигала ключевым холодом. Четыре голые тела вошли в воду и поплыли.

   – Думаю, нам недолго осталось ждати турок, на энтот раз четырьмя неделями не отделаемси, – обращаясь ко всем, произнёс Ржевский.

   – Я думаю, Самойлович нас не оставит? – проговорил, отдуваясь, Животовский.

   – Так и Ромодановский с войсками подойдёт, да только слишком много на энтот раз турки войска собирают.

Они доплыли до середины и развернулись назад.

   – Нам бы Хмельницкого споймать, государь бы доволен был, подумай о том, Животовский, награда, думаю, была бы не малая.

Они вылезли на берег и сели обсыхать. Всех четверых впереди ждало немало испытаний, им придётся многое пережить, поплавать в крови, а пока они радовались солнечному майскому дню, воде, минуте отдыха.

Семнадцатого мая 1678 года Москва встречали польское посольство. Король Ян Собеский направил в Россию трёх полномочных послов: князя Михаила Георгия Черторыжского, подканцлера Яна Казимира Сапегу и Бергарда Леопольда Таннера, цвет польской знати.

Встречало посольство три боярина: князь Василий Голицын, Богдан Хитрово и Василий Волынский. Но никто из них напрямую пока к посольским делам отношения не имел. Они были представлены встретить посольство, а затем должны были тянуть время, не более того. Царь не забыл разговора с князем Воротынским и то, что говорил о Василии Тяпкине, за которым уже послали на Украину, и его ждали со дня на день.

Царь решил, что примет посольство лишь после разговора с Тяпкиным. Он приехал лишь двадцать шестого мая. А государь принял его лишь двадцать восьмого, в небольшой потаённой палате. Ему хотелось поговорить один на один.

Постельничий Максим Языков ввёл Тяпкина, и тот сразу согнулся в поклоне.

   – Подойди ближе и сядь вота сюда, – тихо произнёс государь, указывая на скамью рядом с собой.

Гость хоть и был удивлён, но выполнил приказ. Фёдор Алексеевич оглядел его с ног до головы.

   – Я пожаловал тебя окольничим и чин полковничий дал, но не требую слов благодарности. Мене много о тебе говорили, и я захотел тебя увидеть. Я хочу понять, аки тебе удавалось то, што ты мог деять в Польше.

Василий немного помялся, а затем заговорил:

   – Тута ума большого не надо. Любое дело полюбить надо и то, за што ты в этом деле больше всего переживаешь. Всей душой полюбить, и ничего от него не требовать, и ничего от него не желать. Это аки у строителя-мастерового, у богомаза али у мастерицы-рукодельницы, што покрывала и рушники расшивает. Каждый любить должен своё творение ещё в замысле. Тот, хто любит дело своё, – у того дело в руках засияет. И в нашем деле на любви усё стоит, с любви и начинаетси. К людям родным, к земле, потом предков облитой. Пока дело большие деньги даёт, таки каждый его любит, всякий к нему моститси. А аки денежки плачут, так никому и не надоть оно. При деньгах и славе усё тебя любят, а аки деньги ушли и слава померкла али забылась, таки и отвернулися все. Отдай делу любовь свою, взамен ничего не требуя, а тама аки сложитси. А послу в чужеземной стороне деньги всегда надобны. То писаря подкупити, то шляхтича напоити, тут и свои деньги отдашь, коли не прислали, а душой за дело радеешь. Слушати надо умети, да так, штобы перед тобой человек, не желая того, весь раскрылся и даже не догадался, што поведал о том, о чём не должен.

Государь слушал как заворожённый. Каждое слово Тяпкина словно гвоздь входило в его мозг.

На следующий день Хитрово и Волынский были отозваны от ведения переговоров с польскими послами. А в помощь князю Василию Голицыну были даны окольничий Тяпкин и дьяк Посольского приказа Иванов.

В Золотой палате царского терема собралась дума во всем своём составе. Иные из думцев ждали пожалования, новых должностей и поместий, другие – боялись опалы за своё нерадение. Глава Сибирского приказа, дьяк, докладывал государю дела сибирские. Сибирь ныне основной поставщик в казну мягкой рухляди – шкурок соболя, песца, бобра, горностая, белки.

Дела были в Сибири нерадостные, «худые дела», как сказал дьяк, прежде чем читать очередную крамолу.

   – А мангазейские самоеды[150]150
  Мангазейские самоеды – племена сомодийских народов (ненцев, энцев, нганасан и селькупув), живших в районе реки Таз, называвшемся Мангазея (Молгомзея) – от коми-зырянского «молгон» – «крайний, конечный».


[Закрыть] не хотят платити ясак. А их князец Ныла, явившись к сборщикам, бросил им чуть не в лицо лишь шкурки песцов, и когда те спросили соболей и бобров, он вскричал своим: «Промышляйте над ими!» И самоеды с ножами бросились на сборщиков, а те убили Нылу и разогнали самоедов. Однако те толпой явились к городу, дабы отомстить за Нылу, и три дня русские отбивались от них. И только другой князец самоедов, придя к Мангазеи, разогнал взбунтовавшуюся толпу и спас русских от гибели.

   – А имя, имя энтого князьца, што спас русских? – спросил царь. Он сидел, оперевшись правой рукой на подлокотник кресла. В этот миг он очень походил на своего отца. Такой же крупный, те же огромные глаза, смотревшие на собеседника внимательно и строго.

   – Его нет в грамоте, – ответил дьяк Воскобойников.

   – Жаль. Имя возмутителя сообщили, а хто утишил бунт, нет. Жаль. Отпишите и спросите, как его зовут, и от моего царского имени пусть того князьца наградят чем ни есть. Деньгами, пороховым припасом, новым ружьём.

   – Хорошо, государь. Всё сполним.

   – Ну што тама ещё? Читай.

   – А энта грамота из Красноярска, государь, от воеводы Загряжского. – Дьяк придвинул грамоту ближе к глазам. – Инглизы Томского уезда, озлясь, ударились в разбой и измену, против них мы выслали конных казаков, которые побили разбойников, отобрали у них награбленное, потеряв при этом пятерых своих. Большая толпа тех бунтовщиков пришла под Красноярск. Не сумев одолеть город, они сожгли шестнадцать окрестных деревень, перебив многих жителей. На подмогу инглизам пришли тувинцы, энто озлило детей боярских, стрельцов и казаков. Они вывели за город тувинских аманатов[151]151
  Аманаты – заложники.


[Закрыть] и на глазах родственников расстреляли их, никого не жалея.

   – Убити безоружных ума не надоть. Большая часть из них – дети князьков, и неизвестно, чьи отцы принимали участие в бунте, а чьи нет. Отпишите, штобы убивали лишь в самых крайних случаях, и только когда точно доказано, что их родственники участвовали в кровавых делах. Што ещё пишут?

Дьяк схватил другую грамоту:

   – Ещё Загряжский отписал, што, из Китая возвращаясь, прибыл к нему отправленный государь Алексей Михайловичем посол Никола Спафари, а с ним глава пограничной китайской стражи, и с тем главой о пограничных межах усё было ж обговорено через толмача. И много тому толмачу песцовых шкурок дадено. После чего тот глава отбыл до своих земель. А посол Спафари последовал далее в Москву.

   – Он прибыл? – Государь насторожился. Он знал, что Спафари служил Матвееву, и Милославские могли убрать его прямо по дороге.

   – Гонец опередил его у Тобольска, ожидаем со дня на день.

   – Аки прибудет, сразу приведите ко мне. А лучше пошлите князя Петра Мещёрского со стрельцами к нему навстречу, пущай обережёт его от разбойных людей. А тебе, боярин Богдан Матвеевич Хитрово, придётси перечитати все энти дела по Сибирскому приказу и подготовити прошение, што срочно надоть содеять и чем помочь сибирским воеводам.

Государь встал и удалился из палаты. Дума отпускалась на дневной отдых.

Скучно и душно. Узкое оконце открыто во всю ширь, но от этого ничуть не легче. За окном белёсое, словно выцветшее от жары, небо. Внизу невидимая звенит, скрипит, бранится, хохочет многоголосая Москва. И если бы не эти привычные звуки, то можно сойти с ума. Царице Наталье Кирилловне двадцать пять лет, и она мать троих детей, уже более двух лет вдова. А тело молодое, и хочется жить, а как, когда за каждым шагом смотрят, наблюдают во все глаза, ждут, когда споткнёшься. А тут ещё младшая дочь заболела, на улице жара, а она горит, как в простуде. Милославский с Софьей посмеялись, мол, летом не болеют, может, у самой царицы какая болезнь приключилась. Вместо лекаря аптекаря прислали. А Петруша, сынок, как будто что чувствует, от сестрёнки не отходит. А на нём кафтанчик, братцем-государем дарённый, из «белого атласу, алой объяри, на соболиных пупках, с запонами, низанными жемчугом, с серебряными кистями, а пуговицы изумрудны на золотых заклёпах». Но не радует Петра тот кафтанчик. Привык он трёхлетней Федорой командовать, а нынче командовать некем, в жару сестрёнка. И Наташенька тоже сидит, на сестрёнку смотрит. И боится царица Наталья Кирилловна, что дети заразятся, но от сестры отогнать их не может, сердце не даёт.

А тут ещё князь Иван Михайлович Милославский под братьев её подбирается, в невиданном обвинить хочет. Будто бы они затевали заговор с целью убить государя. От всего этого выть хочется, но нельзя, и дети, и братья, и те вельможи, что при её дворе, все на неё смотрят. На неё да на маленького Петрушу. Для многих он как надежда на возвышение. Правда, таких вельмож горстка.

Дверь открылась, и в покои вошёл званный ею Фёдор Юрьевич Ромодановский. Царица подозвала его ближе и допустила до руки. Они разговаривали тихо, вполголоса, никто не слышал о чём. Лишь Пётр крутился у ног матери. После чего незаметно исчез, выйдя тайным ходом, о коем братец ему поведал, и ближними переходами пробрался в покои брата-государя. Их разговор остался тайной, но утром на следующий день государь Фёдор Алексеевич объявил, что он не хочет уподобляться царю Ивану Грозному, и коли будут казнены братья Нарышкины, он не сможет смотреть в глаза царице Наталье Кирилловне, что оба брата лишаются всех должностей и званий и отправляются под опеку своей царственной сестры, а сыскное дело по ним прекращается.

После этого объявления было заметно, как изменился в лице боярин Милославский. Царевна же Софья в тот день рвала и метала. По её приказу было выпорото полдюжины слуг, а двое выгнано взашей.

Пустота опять заполняла душу Андрея Алмазова. Он завидовал брату Семёну, который был загружен работой в Посольском приказе и вместе с Тяпкиным и Ивановым готовил новый договор с Польшей. Андрей попытался помириться с сестрой Лариной, но та не впустила его в дом, разозлившись, он уговорил сотника Соловьёва нести за него службу и, выставив ему в честь этого обильный стол, отбыл в Вологду. Почему именно туда, он и сам не знал, но туда его тянуло какой-то неведомой силой.

Взяв с собой спасённого когда-то и впоследствии крещёного татарина Василия, тридцатого июня он покинул Москву, выехав разодетым барином. Он ехал на самой высокой своей лошади, в самом лучшем кафтане, при сабле в серебряных ножнах, как будто напрашиваясь на то, чтобы на него напали разбойники и ограбили. Как бы выпрашивая: «Ну, намните, намните мне бока». Однако без всяких приключений на следующий день под вечер Андрей достиг города.

Вологду нельзя было спутать ни с одним другим городом. Да, резные ставни, резные украшения есть везде, но здесь они есть даже у последнего нищего. Резьба по дереву – промысел вологодцев. Да купечество перевозит товары между югом и севером, от Архангельска до Астрахани. Но не каждый в Вологде купец, остальным тоже жить чем-то надо. Да вологодские лодейщики поднимаются по Северной Двине и спускаются по Волге, служа между ними волоком, но не каждый в Вологде и лодейщик. Люд весь разный, но работящий.

Остановился Андрей в доме купца Анохина, у которого скупал сукно почитай уже лет десять. Дорогому гостю отвели всю угловую часть дома. А перины застелили, кажется, мягче и не бывает. С дороги Андрей уснул почти сразу, не ужиная, и проспал долго, часов до десяти утра. Завтрак был сытен, с обилием мясного. Пост кончился. Второго июля самый мясоед. Андрей только приступил к завтраку, а в это время в окошках потемнело. Не долго думая, он выскочил на улицу. Впоследствии до конца своей жизни он говорил, что «зрил силу Господню». Огромная грозовая туча, чёрная как ночь, от края до края, медленно ползла на город, закрывая собой свет. Вся природа притихла, в небе не было ни одной птицы. Туча всё больше заполняла небо и высвечивалась тёмно-фиолетовым светом. И тут прозвучал первый раскат грома. Он оглушил Андрея. Люди, бросившись по домам, закрывали ставни, двери, запирали ворота. Ветер налетел шквалом, ломал деревья, ветки, выворачивал незакрытые калитки.

Андрей, прижимаясь к забору, прошёл к близстоящей церкви и, увидев, что она не закрыта, поднялся на колокольню. Здесь ветер был ещё сильнее.

Первые огромные капли ударили по крышам, и тут же ливень обрушился стеной, а туча окончательно закрыла небо. Молнии прорезали тьму, рассекая небо напополам. Ветер неистовствовал всё сильнее и сильнее, срывая крыши с домов, разваливая овчарни и загоны. Вот молния ударила в огромный дуб и расщепила его на несколько горящих частей, но ливень тут же загасил их. Вот огромную сосну вывернуло с корнем и уронило на дом, что у леса. Земля пропиталась водой. Улицы походили на речные потоки, а грохот от грома был ужасен. Вот новый удар, и молния поразила дом на косогоре. Вспыхивает всё, что может гореть, но тут же огонь заливает ливень. Он не стихает. Вот под напором воды и ветра рухнула крыша ещё одной овчарни, подавив овец. Дома, что в овраге, вода уже скрыла, и те, кто в них жил и оказался дома, наверняка утонули.

Вологда напоминала преисподнюю без огня. Господь карал водой.

Ужас виденного поражал. Андрей стоял на колокольне, привязав себя к решётке, чувствовал, будто находится посреди реки. Казалось, этот день никогда не кончится.

Лишь под вечер ливень и ураган прекратились, и Андрей, отвязавшись от решётки, измождённый вернулся в дом купца Анохина, который, наверное, единственный почти не пострадал в этот день. Всем остальным досталось с лихвой. Всю ночь все церкви в городе служили всенощную и отпевали покойников. Беды было непочатый край.

Разлив рек давно сошёл, и в Чигирине турок ждали со дня на день.

Пятого июля прибыл казак Максим Науменко, посланный наказным гетманом, который с достоверностью сообщил, что крымский хан, собрав пятидесятитысячную армию, дошёл до Ингула и соединился с армией великого визиря. Восьмого июля к десяти часам утра показался небольшой передовой отряд турецкой армии; пробирался вдоль дороги от реки Ирклии к городу, надеясь застигнуть врасплох русские караулы. Но те, своевременно заметив турок, отступили ближе к городу, когда же к ним присоединился отряд добровольцев из Чигирина, бросились на турок, которые после слабого сопротивления отступили.

Около полудня более шести тысяч человек перешли реку Ирклию и начали разбивать свой лагерь. Это был двухтысячный передовой отряд турецкой армии и четыре тысячи молдаван со своим господарем. Вскоре показались и остальные части, которых становилось всё больше и больше. Лагерь заполнял весь горизонт.

Два перебежчика из сербов-христиан сообщили, что на другой день появится и сам великий визирь с главными силами и пушками, коих число называлось до двухсот орудий.

К середине следующего дня стошестидесятитысячная армия со всех сторон окружила Чигирин. Прибывший великий визирь Кара-Мустафа-паша первым делом направил ультиматум воеводе Ржевскому с требованием сдачи крепости, только в этом случае он пощадит защитников. На что Ржевский ответил, «што пускай великий визирь выполняет то, што ему наказал его государь, он же, воевода Ржевский, будет сполнять то, што ему приказал его государь».

Занятая турками местность простиралась от реки Ирклии вдоль Тясьмина, не доходя двухсот шагов до старого вала.

Под вечер несколько пеших отрядов вступили в стычки с казаками, вышедшими на узкую дорогу на старом валу. Когда после начавшейся стрельбы с обеих сторон отовсюду начало сходиться всё больше турок, казаки отступили. Но им на помощь пришёл генерал Гордон с восьмью сотнями солдат, и они атаковали. Тогда подоспели полторы тысячи янычар, и под давлением больших сил турок Гордон с казаками отступил к городскому валу. Янычары хотели идти дальше, но двойной залп картечи их остановил. Турки привезли с собой вязанки соломы и травы и мешки, набитые шерстью, под прикрытием приблизились на расстояние восьмидесяти сажен от рва, тотчас же начали окапываться. Под утро они уже устроили на холме две батареи по семь пушек.

Десятого июля в турецкий лагерь прибыл гетман Юраська Хмельницкий с двумя сотнями казаков. Более он пока набрать не смог. Одной сотней командовал полковник Евстафий Гоголь, другой – есаул Тарас Сычь, а более при нём и старшины не было.

На военном совете в Чигирине решено было сделать вылазку из города и крепости. Четыре тысячи сто человек атаковали турок с двух сторон, те не ожидали такой прыти и отступили на холм. А солдаты тем временем засыпали две ближние траншеи и отошли в город.