Текст книги "Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)"

Автор книги: Анатолий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 41 страниц)

– А потом?

– А потом встану, оденусь и пойду искать по свету.

– Где оскорбленному есть чувству уголок?

– Именно, – и, как ни боролся с собой, все же завершил Грибоедовым: – Карету мне, карету!

Все-таки четыре часа прошло. Может быть, и не сломается сразу, отдаст полчаса сознательных. Имело смысл попробовать. Смирнов возвратил, стараясь сделать это без стука, на стол утренний ассортимент, бесшумно принес из коридора «Посольскую», в которой перспективно колыхались неиспользованные две трети, сел за стол и длинно-длинно вздохнул.

– Ты – не вздыхай, ты – уходи, – сварливо посоветовал не видевший, что нечто волшебное сотворилось за его спиной, Олег.

– Кинь на меня прощальный взор.

– Ладно… Кину, – милостиво согласился бард и, постанывая, развернулся. Картина, представшая перед ним, привела его в умиление и заставила безмерно полюбить только что глубоко презираемого им милиционера: —Ты – маг, ты – Арутюн Акопян, ты – Кио, ты – старик Хоттабыч, а я – Волька ибн Алеша!

– Волька не пил, – поправил его любивший точность Смирнов.

– Если бы Хоттабыч ему такое выставил, он выпил бы, – убежденно заявил Олег и, стесняясь, предложил: – Разлей, а?

Смирнов разлил как положено: себе – сто, Торопову – пятьдесят. Олег поначалу не возражал против такого соотношения – выпить бы только – и с искаженным жалостью к себе, к менту и вселенной лицом наблюдал за подготовительным процессом. На этот раз он даже яблочко не сосал. Просто опрокинул пятьдесят, закрыл глаза и принялся ждать. Смирнов, приняв положенное, передними зубами, как заяц, кусал печеньице. Тоже ждал, окончания эксперимента ждал.

Минут через пять Олег Торопов широко раскрыл свои выразительные серые глаза, которые так любили неистовые поклонницы его таланта, и осторожно, боясь спугнуть только что приобретенное, признался:

– Очень хорошо стало.

– Поговорим? – вкрадчиво спросил Смирнов.

– Поговорим, – красивым голосом согласился Олег. – Итак, я начинаю!

– Может, я начну?

– Что можешь ты сказать, слепой мент? Говорить буду я. Вчера мы с тобой были приглашены на праздник саранчи, и сами до некоторой степени уподобились ей: беспрерывно работали челюстями, жадно с прицелом на захват оглядывали не свое, распаляли в себе бесстыдный инстинкт размножения. Ты – добровольно ничего не видящий мент не замечаешь, не можешь, да и не хочешь замечать, как эта саранча бесконечной в ширину и глубину шеренгой медленно и неумолимо движется по нашей землей, уничтожая, перемалывая своими челюстями все живое, что попадается ей на пути. Некоторых, которые могут их в какой-то мере обезопасить или развлечь, вроде нас с тобой, дураков, они заманивают в свою шеренгу, остальных же – под корень. В живых остаются только те, кто ниже корня, – насекомые. Я не хочу жить среди насекомых, Саня! А шеренги идут, шеренги надвигаются, хрустят неутомимые челюсти, перемалывая все живое… Налей еще пятьдесят! Санек, не жидись.

– Налью, если ответишь на три мои вопроса.

– Отвечу, – сдался Олег.

Смирнов себе не наливал, отмерил ему пятьдесят. Олег их принял и незаметно для себя даже пожевал яблоко. После этой паузы Смирнов задал первый вопрос:

– О чем вы в тот вечер говорили с Владимиром Владимировичем?

– О саранче.

– Ты, сратый алкоголик, кончай тут немыслимые образы творить и пышными метафорами изъясняться. Ты мне, слепому менту, по-простому, по рабоче-крестьянски излагай, чтобы я понял и сделал свои, на муравьином уровне, выводы.

– Ну, о чем мы говорили? – вслух вспомнил Олег. Обрадовался, вспомнил: – Об архитектуре города Нахты. Весьма и весьма поучительная архитектура.

– Ты не отвлекайся, Олежек, ты по делу… – ласково посоветовал Смирнов.

– Как раз по делу, Санек! Взойди на горку, а их тут много, окинь взором скопление жилищ аборигенов, и тебе все сразу станет ясно, ибо ты в мгновенье обнаружишь обиталище саранчи. Боярские хоромы, помещичьи усадьбы, английские коттеджи, а вокруг черные-черные дома дореволюционной постройки среди сараюшек и гнилых заборов.

– Главная-то по твоей терминологии саранча в типовом многоквартирном доме проживает.

– Это временщики, Саня. Они здесь переживают свое низкое пока, как они считают, положение и ждут момента отличиться. Отличатся и сразу же – наверх.

В дверь кокетливо – азбукой Морзе – постучали.

– Твою мать! – негромко, но темпераментно выразился Смирнов.

Блондинка Вероника бесцеремонно распахнула дверь номера и, увидев мужское застолье, тут же плюхнулась на единственный свободный стул. Две девицы поскромнее остались в коридоре и, наблюдая через открытую дверь занимательное действо, нервно и стеснительно хихикали.

– А мне налить? – жеманно потребовала водки Вероника.

Смирнов глянул на свои часы, было четверть третьего, грубо заметил:

– Вам работать следовало бы, а не водку жрать.

– Вы – хам! – взвилась блондинка, но взвилась на месте, со стула не поднялась.

– Есть самую малость, – согласился Смирнов. Он-то поднялся: разговор с Олегом стопроцентно накрылся, а впереди – Жабко, а впереди – Коммерция.

– Можете не уходить, – милостливо разрешила Вероника. – В связи с самокритикой я Вас прощаю, – и девицам в коридоре: – Девочки, к нам, к нам!

Девочки к ним, а Смирнов – от них. Его никто не задерживал. Поймал, правда, при выходе собачий виноватый взгляд Олега, но в злобе никак не отреагировал на него. Если не считать, что с треском и грохотом захлопнул дверь номера.

* * *

Вот она, Нахта, вид с горы. Прав, во всем прав оказался запойный алкоголик и знаменитый бард Олег Торопов. Ряды черных гнилозубых старческих челюстей с редкими золотыми и фарфоровыми коронками – заставил-таки бард затрапезного подполковника милиции мыслить и ощущать жизнь метафорами. Неизвестно для чего Смирнов пересчитал чужеродные в гниющей пасти города щегольские коронки. Домов двадцать, двадцать пять – сбивался при счете. Пересчитал еще раз. Двадцать три. Теперь точно. Играющим мальчиком-попрыгунчиком сбежал с горы к закусочной. Хоть знал по разговорам, что Роберт Жабко жидковат, но не до такой же степени! Ростику не более метра шестидесяти пяти, а весу, если три пуда – то хорошо. Жабко сидел за столом, за которым с утра уже побывали Олег Торопов и Смирнов. Он сидел смирно, аккуратно ел котлеты. Стакан перед ним был пуст. Уже выпил, значит. Продолжая тупо, как корова, жевать, он неотрывно смотрел на Матильду. Вот ведь игра природы: именно такие шибзики влюбляются в Брунгильд. И часто Брунгильды отвечают взаимностью. Но не в данном случае. Матильда следила за Жабко с явно прочитываемой брезгливой жалостью.

– Я бы хотел поговорить с тобой, Жабко Роберт Федосеевич, – без предисловий начал Смирнов, присев за столик механика.

– Сейчас доем, – пообещал Роберт Федосеевич.

– А два дела сразу делать не можешь?

– Так я вот уже и доел! – сообщил Жабко радостную новость.

– Каждый день выпиваешь? – указал глазами на пустой стакан.

– Каждый день, – признался Жабко. – По сто граммов для храбрости. А так, совсем трезвый, я при Матильде Мартыновне сильно тушуюсь.

– У меня к тебе несколько вопросов, Роберт Федосеевич.

– Я знаю, знаю, вы – подполковник из Москвы. Спрашивайте.

– Тут еще один Роберт имеется. Роберт Евангелиевич. Ты его знаешь?

– А где он работает?

– На Жоркином хуторе.

– Нет, не знаю. Я там отродясь не бывал. Что мне там делать?

– А в Нахте давно живешь?

– Да уже семнадцать лет, – Жабко поднял глаза вверх – точно подсчитывал. – Так и есть, семнадцать, восемнадцатый. Как зимой пятьдесят первого из техникума распределили, так я и тут, все время тут.

– А армия?

– Не взяли. Левый глаз у меня ничего не видит.

– Вон сколько лет здесь вкалываешь, а собственным домом не обзавелся.

– Собственный больших денег стоит.

– А другие строятся!

– Я за других не ответчик.

– А за кого ты ответчик? За семью, за жену?

– Семьи у меня нет, а с женой я развожусь, – признался Жабко и глянул на Матильду.

– Из-за чего разводишься? Из-за пьянства твоего, небось?

– Я не люблю свою жену, – твердо сказал Жабко.

– Сколько таких, что не любят друг друга, а живут.

– Зачем? – горестно воскликнул Жабко.

– Для порядка. Для общественного спокойствия.

– Какое тут спокойствие? – резонно возразил Жабко. – Ругаются, дерутся.

– И ты со своей?

– Я ухожу, если что. Из дома ухожу.

– Выпивать?

– Почему? Гулять, вот здесь, в закусочной, культурно посидеть.

– А как же вчера? С Арефьевым?

– Петро уговорил.

– Когда же он тебя уговаривал?

– Когда из дома шли. Он на дежурство, я на работу.

– Уговаривают одномоментно, Роберт. Уговорил, и сразу пошли и врезали. А вы вожделенного процесса десять часов ждали.

– Вышло так. Так решили.

– Кто водку покупал?

– Я. Петро попросил, ему в форме неудобно.

– Он что, когда выпить захочет, всегда кого-нибудь за водкой посылает?

– И в форме, и без формы, не стесняясь, берет, – подала насмешливый голос Матильда. – Не один раз сама видела. И сюда в форме заходит, не боится.

– Так зачем же он тебя за водкой посылал? Ему удобнее и ближе, – спросил Смирнов.

– Я знаю? Попросил и попросил. А я купил.

– Доза непонятная. Слегка заземлиться – пол-литра достаточно. Врезать, выпить по-настоящему – и литра не хватит.

– Петро сказал: пол-литра с четвертинкой. Я так и купил.

– Где водку покупал?

– У нас одно место, где ее продают. Первый магазин.

– В нем, Роберт, – назидательно заметил Смирнов, – уже месяц как четвертинок нет. Не завозят.

– А я с одним ханыгой разлил пол-литра на двоих.

– У тебя что, с собой пустая четвертинка была?

– Продавец дал.

– Ладно, проверим. Но ведь четвертинку-то открытую закупорить чем-то надо.

– Я бумажку туго скрутил и как пробкой…

– А откуда на месте вашей пьянки две жестяных бескозырки оказались?

– Не знаю, – испуганно сказал Жабко.

– Закусь в магазине покупал?

– Какая там закусь? Одни сырки «Новость».

– Сырками и закусывали?

– А чем же еще?

– Значит, больше ничем не закусывали?

– Да нечем же было!

– Ну, уговорили вы семьсот пятьдесят на двоих и что? Жабко опять посмотрел на Матильду. Виновато.

– Потом поссорились.

– Из-за чего?

– Он о женщинах стал нехорошо говорить. Я встал и ушел.

– Куда?

– Да к себе в мастерскую.

– Оттуда что-нибудь слышал?

Жабко сжал челюсти, от напряжения до невозможности уменьшил рот – думал, думал, думал. Или версию вспоминал?

– Петро вроде крикнул, – решился наконец.

– Вроде или крикнул?

– Крикнул.

– Что?

– Вроде: «Стой, Ратничкин!»

– Вроде или «Стой, Ратничкин!»?

– Стой, Ратничкин, – упавшим голосом повторил Жабко.

– Все с тобой ясно, Роберт, – решил Смирнов и встал из-за стола. Глянув на него снизу, Жабко в панике поинтересовался:

– А что со мной ясно?

– Я же сказал – все, – Смирнов демонстративно потянулся и зевнул.

– Иди домой, Роберт, – посоветовала Матильда.

– А что ясно, а что ясно? – уже на ходу, как бы рассуждая сам с собой, бормотал Жабко, покорно идя к выходу. Ушел.

– Хорошо, когда у тебя никого нет! – оглядывая пустой зал, выразил удовлетворение Смирнов.

– Вы их нарочно дразните и пугаете, да? – спросила вдруг Матильда.

Смирнов подошел к стройке, серьезно посмотрел на нее и убежденно сказал:

– Ты – умная, Тилли.

Она не услышала комплимент, она предвидела будущее:

– Они захотят вас убить.

– Вот тут-то я их и накрою, Тилли!

– Они жестокие и хитрые!

– На кое-что хитрое есть кое-что с винтом! – весело откликнулся Смирнов.

– Ничего не поняла! – честно призналась Матильда.

– Похабная поговорка это! – признался Смирнов. – Только похабные слова заменены.

Вот только когда прорезалась чистопородная немка. Матильда непримиримо раздула ноздри и сказала возмущенно-короткое:

– Фуй! – не понимая, дурочка, что немецкий звук неприятия в данном случае воспринимался собеседником несколько по-иному. Смирнов захохотал. Матильда обиделась и сообщила холодно: – В подсобке вас Валерий Евсеевич ждет.

– Так что же ты молчала? – азартно закричал Смирнов.

– Вы Жабко пытали, – невинно объяснила чертовка-немка. Пойди пойми – выпытывал он что-то у Жабко или просто пытал. Она торжествующе смотрела на него. Но Смирнов-то знал, как с ней бороться и побеждать: открыв крышку стойки и проходя в подсобку мимо Матильды, он молниеносно поцеловал ее в щеку.

* * *

И столик, накрытый большой салфеткой, в подсобке был, и два выкрашенных белой эмалевой краской табурета, и пол подметен, и мешки с коробками разложены в полном порядке, и не воняло ничем.

Не здороваясь, Валерий Евсеевич Межаков, когда-то, в блатном миру, Коммерция, видимо, после длительных размышлений задал риторический вопрос:

– Вот заезжаю я сюда, Александр, когда дежурит, к примеру, Любка, и перед глазами полный бардак. Все разбросано, все рассыпано, дым валит, потому что котлеты горят, вонища – топор вешай. Заезжаю я, когда Матильда дежурит, не как сейчас, не по вызову, неожиданно заезжаю: чистота, порядок, полная санитария и гигиена. Неужто русского человека к чистоте и порядку нельзя приучить?

– Ну, а у тебя, в твоей столовой, как дела в подсобке обстоят?

– Теперь порядок, как в операционной. Перед Матильдой стыдно.

– Вот и выходит, что русского человека к порядку и чистоте приучить очень даже можно. Если постараться, конечно. И даже к честности. Вот тебя, Коммерция, приучили к честности?

– Приучили, – обреченно согласился Валерий Евсеевич. – Ты из меня сейчас жилы тянуть будешь, Александр?

– По необходимости. Самую малость.

– Тогда поскорей. Чтобы до темноты до дому добраться.

– Коммерция, как на духу, как перед Богом, как на очной ставке – откровенно и с достоинством: ты действительно завязал?

– Век свободы не видать. В лагере еще по полному закону.

– Значит, просто так к тебе не ходят, – слегка огорчился Смирнов. – Ну, а в леспромхозе из моих клиентов-законников никого нет?

– Есть, Александр, есть. Да и ты его должен знать. Правда, он сейчас при отсутствии блатарей под ссученного косит, на лесоповале вкалывает, деньги на дорогу и московское первое обустройство зарабатывает. Не хочет с ходу нырять по пути.

– Ты мне кликуху давай, психолог!

– Ящик.

– Витенька! – умилился Смирнов. – Клиент с младых его ногтей! Что-то давно о нем ничего не слыхал.

– Он, Александр, старался в Москве не работать. Да и жанр поменял: сначала в маршрутники подался, а потом на гостиничные гастроли вышел.

– И больше блатных, кроме Каина на пристани, в леспромхозе никого?

– Никого, Александр. Шелупонь: тунеядцы, проститутки, административно высланные.

– Сегодня, как стемнеет, я должен повидать Витеньку, Евсеевич.

– Ну, а я-то здесь причем?

– Припусти, припусти хвостик, Коммерция, и не забывай, с кем разговариваешь. Ты на чем сюда приехал?

– На грузовом «Москвиче»-пикапе. Водку привез.

– Транспорт, следовательно, у тебя имеется. Сейчас у нас который час?

– Без четверти четыре, – глянув на часы, доложил Межаков.

– Будем считать, что пятнадцать сорок пять, – уточнил Смирнов. – Так вот, к нолю часов и нолю минут ты на своем пикапчике доставишь Витю Ященкова по кличке Ящик к перекрестку вашей дороги и трассы. Если меня еще не будет, пусть там в кустиках справа, если от города, подождет. А ты можешь ехать домой.

– А вдруг Ящик взбрыкнет, заартачится? – Коммерция уже сдался.

– Скажешь ему, что он может пожалеть, если не выполнит моей просьбы.

– Чем же вы его можете достать, когда он по всем законам на свободе?

– Я о тебе лучше думал, Коммерция. Ты что, тупой? Ты же сам мне козырного туза сдал. Будет брыкаться – мне раз плюнуть по лагерям парашу пустить, что он ссучился и втыкает на лесоповале, как бетушный.

– Жестокий ты человек, Александр! – с горечью произнес Коммерция.

– А вы все – добряки! Я-то помню, как ты в сорок пятом дедку, вынесшему на продажу последнее, что было в доме, без душевных переливов куклу втыкал, я-то помню, как Ящик с Сеней-пограничником в пятьдесят третьем с ножами гоп-стоп фронтовику устроили! Я – жестокий! Я добрый и беспринципный, потому что с тобой, дорогой мой Валерий Евсеевич, как с человеком разговариваю.

– У тебя, Александр, за последние годы сильно нервы расшатались. Абстрактная, можно сказать, беседа, а ты сразу в крик. Беречь, беречь себя надо.

– Я уже скоро двадцать пять лет как себя берегу. От вас, мои голубчики.

Вошла Матильда, поставила перед каждым тарелку с пельменями, сказала:

– Поешьте, голодные с утра.

– И верно! – удивился Смирнов.

– Я-то на ходу перекусил, – признался Коммерция, – но твоих пельменей отведаю с удовольствием.

– Вот и хорошо, – решила Матильда и ушла.

– Замечательные пельмени, – отметил Смирнов, по-солдатски вмиг заметав свою порцию, и стал ждать, когда доест неторопливый Межаков. Дождался: – И еще, Коммерция: мне необходим дополнительный ствол, машинка.

– Побойся Бога, Александр! Если бы ружье там, даже карабин, места-то здесь охотничьи, можно было бы и говорить. Но ведь пистолет… Откуда?

– Вот это как раз меня меньше всего интересует. Ящик чтобы прибыл с машинкой. У меня – все. Вопросы имеются?

– Вот сижу и думаю, – элегически начал Коммерция. – Почему я – законопослушный гражданин со всеми правами, дарованными мне Конституцией, должен безоговорочно выполнять противозаконные, если не сказать преступные, распоряжения представителя не местной даже, а московской милиции?

– Не милиции, а милиционера. Почем у вас там машинка приличная ходит? Триста хватит? – спросил Смирнов и вытащил бумажник. – Только учти, чтобы здесь незамазанный и иностранного производства.

– Думаю, Ящик спроворит. Только ему за суету подбросить неплохо бы, – пряча деньги, посоветовал Коммерция.

– Скажешь, что при встрече подброшу, – дал указание Смирнов и продолжил: – Подброшу и не поймаю. Только это ты ему пока не говори.

– Все шутки, шутки, шутки, – покивал осуждающе Коммерция. Вдруг вскинулся, ухмыльнулся, подмигнул: – Достал я тебе карты – схема лесных пожаров с печатями, с подписями, все чин чинарем.

– Как тебе удалось, фармазон ты мой ненаглядный?! – восхитился Смирнов.

Не стал темнить Коммерция и гордиться особо не стал:

– За два пол-литра мне их сторож районного архива отдал. А за четвертинку и секретную, под крестами, карту района присовокупил.

– Коммерция, ты – гений преступного мира! Ты – профессор Мариарти! Я бы норы рыл, клинья подбивал, обольщал, запугивал, а ты – два пол-литра с четвертинкой на кон, и дело в шляпе.

– В России живем, Александр, и об этом надо помнить всегда, – нравоучительно заметил Коммерция, расстегнул портфель, стоявший у него в ногах, достал из него папочку с тесемками и протянул ее Смирнову. – Ты даже не можешь представить, если здесь по-нашему сходится, какие это деньги! Они – арабские шейхи, Александр!

Смирнов взял папку, растроганно посмотрел на Коммерцию, через столик поднял его за подмышки и душевно сказал:

– Дай я тебя поцелую, – поцеловал и сплюнул в сторону.

– Без цирка не можешь? – обиженно заметил Коммерция.

– От чистого сердца, Коммерция, от чистого сердца!

– А сплюнул?

– Деталь, – отмахнулся Смирнов. – Теперь бы нам разбежаться как можно незаметнее.

* * *

Огородами, огородами и к Котовскому. Вроде никто не заметил, как он проник в гостиницу. Спрятал папку, постоял под душем и решил, что отдохнул. В штатском, как весь день, бодро вышел на улицу и направился в райотдел милиции. Надо же, хотя бы для приличия, повидать Поземкина и выманить у него Чекунова с мотоциклом, который (мотоцикл) был крайне необходим ему для грядущей долгой и бессонной ночи.

Он не дошел до райотдела: на полпути его догнал милицейский «Москвич» и, резко повернув, преградил ему дорогу. Из «Москвича» выскочил Поземкин с шутейным криком:

– Попался!

– А я тебя ищу, Гриша, – признался Смирнов.

– Целый день друг друга ищем и найти не можем!

– Чему радуешься, Поземкин?

– Кое-что проясняется, Александр Иванович. Судя по всему, ваша версия о напарнике Ратничкина скорее всего соответствует действительности. И сразу стало легче: сейчас самым тщательнейшим образом прорабатываем дотюремные связи Ратничкина. Выйдем, выйдем на нужного человека! А там и на берлогу.

– Твердо считаешь, что Ратничкин?

– Теперь – стопроцентно. Почерк в обоих случаях – один. А отпечатки на штырях – его.

– Прокурора-то за что?

– Как за что? Он же ему полную катушку отмотал.

– Ну ладно, Ратничкин – придурок, психопат, потенциальный убийца, жаждущий мести. А напарник? Ему-то зачем на себя такую кровь брать?

– Не знаете вы нашего народца, Александр Иванович, – пожурил Поземкин Смирнова. – Поймаем, и такое может выясниться!

– Ну, ни пуха тебе, ни пера, Поземкин, – пожелал Смирнов.

– К черту, к черту! – протараторил Поземкин и двинулся было к «Москвичу», как вспомнил, что он-то сделал свое дело, ради которого спешил на свидание со Смирновым – похвастался, а подполковник своих просьб и требований не предъявил. – Ну, а я чем могу быть вам полезен?

– Мне бы до поздней ночи Чекунова с мотоциклом, – без объяснения причин изложил свою просьбу Смирнов.

Очень хотелось Поземкину узнать, зачем понадобились московскому менту на ночь Чекунов и мотоцикл. Смирнов видел, ощущал, как тому хотелось об этом спросить, но Поземкин громаднейшим усилием воли подавил в себе это желание. Сказал только:

– Чекунов по моему заданию в леспромхозе. Будет через полтора часа. Сейчас сколько? – сам себе задал вопрос Поземкин и глянул на часы. – В половине восьмого, в девятнадцать тридцать Чекунов в вашем распоряжении.

– И мотоцикл, – добавил Смирнов.

15

Кинематографический караван и мотоцикл, ведомый Чекуновым, подъехали к гостинице одновременно. У подъезда остановились «Рафик» с богоизбранными творцами, автобус со вторым, более многолюдным составом полутворцов и мотоцикл с Чекуновым. А лихтваген, камерваген, тонваген, грузовая с осветительными приборами, пиротехнический фургон отправились на стоянку, находившуюся на приличном отдалении от привилегированного прямоугольника.

Смирнов с крыльца гостиницы принимал парад.

Первым, как и традицией положено, вылупился из «Рафика» режиссер-постановщик фильма Роман Суренович Казарян. Потом выпорхнули героиня, герой, автор сценария, оператор, художник.

Из двух дверей автобуса вываливалась, не думая о табели о рангах, усталая и от усталости беспорядочно шумная пестрая толпа. Вывалилась из автобуса и тут же ввалилась в гостиницу, бесцеремонно оттеснив важного милиционера. Важный милиционер не важничал: отошел в сторону, умильно рассматривая любимую свою раскрепощенную московскую публику. Одна из девиц, певшая ему величальную, на ходу поцеловала его в щеку, по-сестрински, поздоровалась:

– Добрый вечер, Александр Иванович.

Участницы псевдоцыганского хора шли одна за другой, так что Смирнов получил четыре положенных ему поцелуя.

Элита из «Рафика» ждала у машины, когда схлынет толпа автобусных. Дождавшись, неторопливо направилась к Смирнову. Героиню Наталью, войдя во вкус, он уже сам поцеловал в округлую твердую щечку, остальным серьезно и крепко жал руки. Семен Саморуков, уходя, грустно спросил, не ожидая ответа:

– Когда же мы теперь, Иваныч, рыбку-то половим!

На крыльце остались Казарян и Фурсов.

– Как Олег? – был первый казаряновский вопрос.

– Думаю, сейчас спит, – ответил Смирнов.

– Пойдем, посмотрим, – предложил Роман.

– Минуточку подождите, – попросил Смирнов и направился к Чекунову, дисциплинированно стоявшему у машины.

– Пойдем ко мне, Витя! – позвал Смирнов. – Приляжешь на часок, отдохнешь. Намаялся, небось, за день?

– Намаялся, – честно признался Чекунов.

– А ночью еще маяться придется. Так что давай, пошли.

Чекунов покорно, как бобик на поводке, поплелся за Смирновым. В номере хозяин предложил, жалея Чекунова, чистую постель: – Разденься догола, душ прими и в постель. Даю тебе два с половиной часа.

И заторопился: не хотел, чтобы с Олегом разбирались горячий Казарян и злобный Фурсов. Он вошел в номер Торопова, когда того Роман тряс за плечо, приговаривая:

– Олежек, Олежек, Олежек.

А Фурсов издевательски насвистывал мелодию «Деревянного самовара».

– Какого черта ты его будишь? – рассердился Смирнов.

– Если сейчас дать ему спать, то он часа в три ночи проснется, начнет колобродить и надерется так, что с утра и краном не поднимешь.

– Он что – тебе нужен с утра?

– Он сам просил: утром похороны прокурора, и он хотел быть на них в пристойном виде.

– Не знаю, – сказал Смирнов. – Тогда, конечно, поднять надо и в порядке дезинфекции граммов двести пятьдесят – триста влить, чтобы до утра отключился.

Фурсов прервал свой художественный свист и, искусственно зевнув, лениво спросил:

– А, собственно, что вы няньчитесь о ним? Будет он на похоронах или не будет, я твердо знаю только одно: будет очередная его пакость и подлое безобразие.

Торопов так резко и неожиданно открыл глаза, что все трое, стоявшие у его кровати, непроизвольно вздрогнули. Олег о хитрой полуулыбкой осмотрел всех троих и, замерев взглядом на Фурсове, высказался вопросом:

– Это ты, гэбистская гнида, только что здесь распространялся?..

– Если ты еще хоть раз скажешь о том, что я работаю на ГБ, я тебя задушу, пьяная скотина.

– Но я же не сказал: гэбистская вошь, я сказал гэбистская гнида. Так сказать, ты еще в зародыше, как бы еще не в штате…

Фурсов повернулся к Казаряну и заявил:

– Все, Роман. Завтра утренним рейсом я улетаю. И прошу меня не беспокоить до конца съемок.

– Не будем беспокоить, – вяло пообещал Казарян.

Не прощаясь ни с кем, Фурсов покинул номер, гостиницу, Нахту…

– Сейчас в садик пойдет, на скамейку сядет и плакать будет, – предсказал Олег.

– Плачу пока я, – сказал Казарян. – Долго еще мне плакать?

– Дня два. А потом два на выход, – поведал Олег.

– Было бы у меня время, – с сожалением сказал Смирнов, – я бы тебя за сутки вылечил.

– Чеховским методом? – поинтересовался Торопов.

– Смирновским, – поправил его Смирнов и посоветовал Казаряну: – Ты сейчас ужинать будешь, возьми его с собой. Может, поклюет по малости…

– А выпить? – перебил Олег.

– По началу не более сотки, – продолжал инструктировать Смирнов: – Чтобы не сразу свалился, а потом с интервалами в полчаса – минут сорок по пятьдесят граммов. Как лекарство. После сотки пусть попоет, на гитаре поиграет…

– А я не хочу, – опять перебил Торопов.

– Тогда и водки не получишь, – перебил дискуссию Смирнов. – Вставай и одевайся. Сможешь?

Торопов лежал под одеялом абсолютно голый. Когда одеяло скинул, сам удивился:

– Сначала ты, Санек, здесь был. Потом комсомольские бляди набежали. Затем одна эта блондинка, Вероника, осталась. Отлично помню: я одетый был. Вот когда выпили еще, тут уж полная форточка. Я ее трахнул… или не трахнул? – глядя на свои голые колени, он горестно и громко вопросил: – Я тебя трахнул, Вероника?!

– Пытался, но не смог, – за Веронику ответил Казарян.

– Откуда знаешь? – подозрительно поинтересовался Олег.

– По собственному опыту, – признался Казарян.

– Девушка, наверное, обиделась, – огорчился Олег. Смирнову сильно все это надоело, и он с бестактной милицейской прямотой потребовал ответа:

– Так ты хочешь водки или нет?

– Все в порядке, шеф, – успокоил Смирнова сам обеспокоенный тем, что водки могут и не дать, голый менестрель. И лихорадочно натягивая майку, трусы, носки, рубашку, штаны, продолжал успокаивать: – Все в порядке шеф, все по делу.

Одевался он ловко и споро, только когда стал шнуровать башмаки, в склоненной вниз голове что-то произошло с вестибулярным аппаратом и его стало валить в сторону и на пол. Казарян подхватил его, усадил на кровать и сам зашнуровал эти проклятые ботинки.

– Я – король Людовик Четырнадцатый! – радостно объявил Олег.

– Ты – говно собачье, – слегка поправил его Казарян и, ухватившись за ворот джинсовой рубашки, поставил на ноги.

– А Людовик Четырнадцатый по сути и был говном собачьим, – умело отпарировал хамский выпад менестрель, вскинул гитару, как ружье, на плечо, объявил: – Я готов.

* * *

В казаряновском люксе уже все было готово к традиционному суарэ. Стол, достойно накрытый Жанной – тарелками, вилками, ножами, без консервных банок, нарезанного ломтями на газете сала, нечищенной жареной на костре рыбы. Все по блюдам, все по салатницам, все, как в лучших домах. Даже цветная водичка в двух больших стеклянных кувшинах – самодельный, из запасов варенья для чая, морс. Ну, и, естественно, три первых откупоренных пол-литра.

Уселись. Сидевший рядом с Тороповым Смирнов тихо поинтересовался:

– Первые сто – разом? Или растягивать будешь?

– Разом, – без колебаний решил Олег.

Смирнов налил ему самолично, спец был по дозировкам. Остальные были на самообслуживании. Ни с того, ни с сего, вдруг, со стаканом в руках поднялась испуганная до смерти своей решимостью дурында – героиня Наташка:

– Я, наверное, еще не имею права называть вас всех своими друзьями, но так хочется сказать: друзья. Друзья! Это всего вторая моя роль в кино, а в длительной экспедиции я вообще в первый раз. И только здесь почувствовала, что такое кинематографическое братство. Я хочу стать полноправным членом этого братства и долго-долго состоять в нем. Примите меня в свое братство, друзья!

– Это значит, что если мы выпьем, то ты будешь принятой в наше братство? – хитро ввинтил вдруг Сеня Саморуков. – Ушлая ты девка, Наташка! Ведь не выпить – никак нельзя! Принимаем в братство! То есть выпиваем.

Все дружно выпили и зааплодировали Наташе. Смирнов формально отхлебнул и ждал, что произойдет с Олегом после сотки. Тот сидел тихо, ощущал и прослеживал происходившие в нем процессы. Наконец, в нем все стало как надо, и он взялся за гитару. Запел нелюбимое Смирновым бойко разливанное блатное.

– Рома, можно тебя на пару слов? – попросил сидящего напротив Казаряна Смирнов. Тот кивнул и поднялся.

В люксе, в спальне, как известно, две кровати. На одну сел Казарян, на другую Смирнов, который, попрыгав задницей на кроватных пружинах, сообщил:

– У тебя станок мягче.

– По делу говори, – хмуро распорядился Роман, уверенно ожидая подлянки.

– Ты мне можешь понадобиться как мент, Рома.

– Я необходим на съемочной площадке как режиссер.

– Мне надо было предупредить тебя, на всякий случай. Если произойдет нечто из ряда вон…

– «Придется отстреливаться, – перебив, начал цитировать „Двенадцать стульев“ Казарян. – Я вам дам парабеллум. „Не надо“, – твердо ответил Кислярский». Не надо, Саня.

– Во-первых, свой парабеллум я тебе не дам. А во-вторых, спорить бесполезно. Я тебе завтра такое покажу и расскажу – ахнешь.

– Вечер испортил, старый хрен, – огорчился Казарян и поднялся. – Пойдем, от огорченья выпить хочется.

– Я у тебя здесь в спаленке часок-другой соньку подавлю. Не возражаешь? В отличие от тебя у меня еще ночная смена. А у меня в номере лейтенант отдыхает.

– Спи, – разрешил Казарян и удалился, тихо и плотно прикрыв дверь.

Смирнов снял кроссовки, куртку, взбил подушку мячиком – любил, чтобы голова высоко, прилег и сразу же исчез в ином мире.