Текст книги "Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)"

Автор книги: Анатолий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

– Давно у вас этот прокурор?

– Да скоро год… – ответил Поземкин, постоял, подумав решил: – В отдел пойду.

– И что там будешь делать? – насмешливо поинтересовался Смирнов.

– Да, к ночи уже, – вдруг понял Поземкин. – А чем же заняться?

– Пойдем водку пить, – сказал Смирнов.

* * *

…Сначала в номере у Смирнова выпили крайкомовской, которая необычайно понравилась Поземкину, что он и выразил словами:

– Вот ведь продукт производят! И закусывать не надо!

Обсудили качества и свойства этого напитка в подробностях, и скучно стало Смирнову с капитаном Поземкиным. Предложил с завлекательными подробностями:

– Пошли к режиссеру-постановщику. Может, у него и актрисы вертятся.

– А удобно? – провинциально застеснялся Поземкин.

– Удобно, удобно! – уверил Смирнов. – У них в экспедиции все удобно: водку беспробудно жрать, трахаться с кем ни попадя, работать по восемнадцать часов в сутки, не работать неделями. Даже штаны через голову удобно надевать.

* * *

Не было актрисок в номере Казаряна, поднаврал тут подполковник Смирнов, но картина, представшая перед его глазами, привела его в состояние, равное по ощущениям сну или невесомости: склонившись над круглым столом, Олег Торопов, Роман Казарян и Владислав Фурсов озабоченно, мирно и, по всей вероятности, продуктивно работали над поправками по сценарию.

Роман поднял голову, увидел Смирнова, успокоил:

– Мы сейчас заканчиваем, Саня. Финал сцены и – все.

– А рано, рано заканчиваете! – укорил всю троицу Смирнов. – Я к вам привел человека, который, являясь прототипом вашего героя, должен стать его прообразом!

Завернув такое, Смирнов и сам удивился. Удивился и Казарян.

– Сложновато изволили выразиться. Как тебя понимать?

– А никак! загордился Смирнов. – Я к вам привел героя нашего времени!

И силком вытащил Поземкина на середину комнаты.

Поземкин стеснялся. Поняв это, Казарян решил закруглиться:

– Ну, по-моему, все ясно. Ты, Владик, к утру запишешь?

– Я ночью запишу, – пообещал Фурсов.

– Записывать надо в трезвом виде, – назидательно произнес Смирнов: – А вы, товарищ писатель, собирайтесь сейчас водку пить. Квадратура круга. Как найти выход?

– Колумбово яйцо, – заметил Олег. – Просто не пить.

– Твоему Колумбу его яйцо дверью бы прищемить! – картинно возмутился Смирнов. Крайкомовская повысила ему настроение. Был игрив, велеречив, явно с перебором мелких жестов. – Как это – не пить?

– Если Владислав согласен, я запишу, – предложил завязанный Торопов и миролюбиво, успокаивая писательское самолюбие, добавил: – По сути все оговорено до последнего слова.

– Запиши, если тебе не трудно, – согласился Фурсов. Перемирие было в самом разгаре.

– А я ваши книжки читал, – вдруг ни с того, ни с сего брякнул опять отодвинувшийся к двери Поземкин. Он стоял и преданно смотрел на Фурсова.

– Какие? – оторопело поинтересовался тот.

– «Свет над тайгой», – начал перечислять Поземкин, – «Падают кедры», «Однова живем», «Поземка».

– Эту ты из-за своей фамилии прочитал! – не выдержал, встрял Смирнов. – Ну, и что ты в этих книжках вычитал?

– Все, – нелепо ответил Поземкин. На выручку ему пришел достойный, спокойный и благожелательный народный писатель:

– Не знаю вашего имени-отчества…

– Григорий Александрович, – поспешно назвался Поземкин.

– А чем, Григорий Александрович, понравились вам мои книги?

– Правдивые они, – признался Поземкин. – И зовут.

– Куда? – ужасным голосом взревел Смирнов.

– Как – куда? – удивился Поземкин. – К будущему. К коммунизму.

– А надо тебя звать? – усомнился Смирнов.

– Надо, – убежденно сказал Поземкин. – Надо звать всех. Потому что коммунизм для всех.

– И Ратничкина позовем? – вдруг вспомнил Смирнов.

– Какого еще Ратничкина? – Казарян убирал бумаги со стола, готовя плацдарм для закуски и выпивки. – Никакого Ратничкина не позовем. Все сами выпьем и съедим.

Смирнов устроился на диване и приказал Поземкину:

– Садись, капитан!

– Куда? – послушно спросил тот.

– Сюда! – Смирнов со страшной силой ударил ладонью по дивану рядом с собой. Взметнулось вверх округлое облако пыли. Смирнов внимательно проследил, как облако, осаживаясь, растворилось в атмосфере номера. Проследил до конца и сказал несколько растерянно: – Да-а, номер-люкс.

Поземкин сел рядом, а Олег спросил:

– Ты чем-то недоволен, Саня?

– Недоволен, – твердо выразил неудовольствие Смирнов. – Где песня про подполковника Смирнова?

– Претензии принимаю. Не успел. Одно оправдание – занят был перелопачиванием варева, официально именуемого сценарием.

– Я сейчас дам тебе по морде, – тихо предупредил писатель.

– Во-первых, я не позволю тебе сделать это: я сильнее и обученнее тебя, – небрежно начал Торопов. – А во-вторых, если ты скажешь, что этот сценарий ты писал искренне и серьезно, то я встану перед альтернативой: кто ты – бездарный кретин или бесстыдный лжец? Но в той или другой ипостаси ты окажешься гражданином, с которым я не то что драться – срать на одном поле не сяду.

Фурсов рванулся к Олегу, но был надежно перехвачен старым боксером Казаряном, который держал его крепко и шептал, шептал в ухо:

– Владик, зачем же дергаться? Он говорит, и ты говори. Поговорите, поговорите, устанете, и тут мы все вместе водочки и выпьем…

– Этот подлец мне Светку простить никак не может! – кричал Фурсов и делал вид, что вырывается.

– Московскую подстилку не к месту вспомнил, – отметил Олег.

– Она была твоей женой! А теперь она моя жена! – продолжал кричать писатель Фурсов. – Я отбил ее у тебя!

– Я пойду? – тихо попросился домой Поземкин.

– Да сейчас все это закончится, – успокоил его Смирнов.

Первым, как и предполагал Казарян, устал Олег.

– Ну, отбил и отбил. А самое главное, к папе прибился.

– Ты Дмитрия Федоровича не смеешь трогать! – еще в объятиях Казаряна сделал заявление Владислав и тут же обратился с просьбой к режиссеру-постановщику: – Отпустил бы ты меня, Рома!

– С ножом на людей кидаться не будешь? – поинтересовался Казарян. – Зубами Олегу глотку не перегрызешь? Говори, будешь или не будешь?

– Не буду, – решил Фурсов, и Казарян отпустил его с условием: – Помоги мне на стол накрыть.

Роман и Владислав мирно расставляли бутылки, консервные банки, банки стеклянные, а также тарелки, раскладывали ножи и вилки.

– Они, что – понарошку? – спросил у Смирнова Поземкин. Тихо опять же спросил.

– А у них все понарошку, – ответствовал Смирнов, но мысль развить не успел, потому что в номер впорхнула Жанна и с ходу возмутилась:

– Что это у вас на столе?! Опять общежитие ПТУ? Роман Суренович, вы же армянин, кавказский человек, для которого красивый стол – святыня!

Не прекращая монолога, в котором мужчины скрупулезно сравнивались с некими парнокопытными животными, Жанна ловко переместила маринованные огурцы и помидоры из стеклянных банок в тут же нашедшиеся в буфете салатницы, шпроты и кильки ровными рядами расположила по специальным тарелочкам, тонко нарезала колбасу и сыр. За пять минут завершив все дела, она еще раз озабоченно осмотрела стол и, гордясь, среди присутствующих мужчин, наконец, разглядела Поземкина. Приказала:

– Мужичок, давай-ка сбрось мундир. И так в компании милиционеров – пруд пруди.

– Вы – актриса? – покорно снимая китель, осведомился Поземкин.

– Весь мир – театр, все люди – актеры, – торжественно возгласила Жанна и добавила попроще: – А вообще-то, я – прислуга за все.

– Жанна, сходи Сеню и Тольку позови, – распорядился Казарян.

– Вот о чем я и говорю, – сказала Поземкину Жанна, а Казаряну сообщила: – Семен сейчас будет, а Толян, разобранный по кускам, отдыхает у себя в номере.

– Чего это он? – удивился Роман.

– Роковая страсть. Ревнует.

– Тебя, что ли?

– Ага.

– К кому, если не секрет?

– Как на духу – не знаю.

– А он – знает?

– Если бы знал, не пил, а отношения выяснял.

– Значит, как у Шекспира. Зверь ревности вообще.

– Ничего себе – «вообще»! – возмутилась Жанна. – Черненький Дездемону удавил вполне конкретно.

– Дездемона, сдавай! – зычно предложил Смирнов.

Жанна разлила по стаканам, и все уселись за стол. Казарян строго и предупреждающе осмотрев присутствующих, предложил тост, который весьма невнятно прозвучал вчерашним вечером:

– За мир и согласие!

– Чистый Брежнев, – отметил непьющий Олег Торопов, а остальные молча выпили.

Фурсов жевал, сосредоточенно обдумывая, что и как сказать. Думал, думал и додумался:

– На кой черт ты сидишь за столом, Олег? Пить – не пьешь, а подначками своими всем хорошее настроение портишь.

– Порчу настроение я только тебе, Владик, – лениво откликнулся Торопов, – а общаясь с другими, хорошими поддатыми людьми, я вроде бы тоже легкий кайф ловлю. Вот поэтому и сижу. Извини, инженер человеческих душ.

Даже Поземкин понял, что сейчас все качнется сначала, и, как мог, попытался занимательным рассказом притушить назревавший очередной скандал:

– А у нас в прошлом месяце директор леспромхоза курить бросил. Так теперь он каждый день совещания у себя в кабинете собирает, чтобы, значит, подчиненные курили, а он – нюхал. Тоже кайф ловит.

Рассказ всеми, за исключением Жанны, был воспринят благосклонно. Она же ворчливо констатировала:

– Ничего себе рассказики! Что у Олежки, что у мента. Быт и нравы мазохистов-онанистов.

– Надоели вы мне, – признался Олег и встал. – Неинтересные вы сегодня. Спать пойду, сил набираться, чтобы завтра яркими красками обрисовать образ столичного вора-соблазнителя. Адье, гусары!

– Ты не забыл, что песню про подполковника Смирнова должен сочинить? – напомнил Смирнов.

– Не забыл, – уверил Олег. – И еще одну сочиню, про совещания у некурящего директора.

Он двинулся к двери, но уйти не успел, в номер ворвался бешеный Никитский и тут же схватил его за грудки:

– Ну, ты – менестрель сраный, бард вонючий, все песенки поешь, все баб завлекаешь? Спой мне, верная старушка, значит? Ты им вечерами, а они тебе в твоем номере ночами песенки поют?

– Отпусти меня, пьяная скотина, – спокойно потребовал Олег.

– Я тебя убью! – заорал Толя Никитский, отпустил Олега, сел на стул и заплакал.

– Что бы это значило? – вяло поинтересовался Смирнов.

– Это, Александр Иванович, значит следующее, – начала повествование Жанна. – Известный советский оператор Анатолий Никитский считает, что он влюблен в меня. А каждый влюбленный должен ревновать. Теперь вот он с чьей-то подсказки решил, что я по ночам трахаюсь с Олегом у него в номере.

– А ты, действительно, трахаешься с Олегом? – заинтересованно спросил Смирнов.

– И уже менты с подковыркой! – поняла Жанна и крикнула Никитскому: – Да не трахаюсь я с ним! Олег, подтверди!

– А ну вас! – раздраженно сказал Олег и ушел.

– Вот и не подтвердил! – радостно-изобличающе отметил Никитский и хлюпнул носом.

– Носовой платок у тебя есть? – строго спросила Жанна.

– Есть, – ответил Никитский и для убедительности, показывая, вынул платок из кармана.

– Тогда сопли подбери, глазки вытри и – марш в кровать!

– Сразу в кровать нельзя. В таком состоянии не отключится, – с ходу вступил в беседу вошедший в номер многоопытный Сеня Саморуков. – Сто-сто пятьдесят его успокоят, и он вырубится, как миленький. Толик, водочки хочешь?

Никитский горестно кивнул буйной головушкой. Сеня налил ему две трети стакана, сделал бутерброд с колбасой и предупредил:

– Без закуски не дам.

– Давай с закуской, – тонким голосом согласился Никитский.

Сеня проследил, как гулкими глотками известный советский оператор опорожнил стакан, как с неохотой, но старательно сжевал бутерброд, и похвалил:

– Вот и умница. Сейчас тебя не будет.

И точно – Никитский обмяк, как квашня, расплылся по стулу с намерением сползти на пол, глаза закатились к затылку и подернулись птичьей пленкой.

– Я его доведу, – успокоил всех Сеня, ухватил Толю за талию, приподнял, двинул вперед, заставляя переставлять слабые ноги, и громко приказал в операторское ухо: – Обними-ка меня за шею! Покрепче, как Жанку!

Никитский, вдруг поняв, что Сеня Саморуков и есть Жанна, сладострастно обнял его за шею. Так и пошли.

– Можете воочию наблюдать нравы столичной творческой интеллигенции, Григорий Александрович, – Фурсов посмотрел на капитана Поземкина и развел руками. – И эти люди готовы все осуждать и все осудить в нашей жизни…

– Заткнулся бы ты, писатель… – посоветовала ему расстроенная Жанна.

У Фурсова вдруг в нервном тике пошла правая щека, но он, стараясь, чтоб было незаметно, правой ладонью придавил подкожные толчки и сдержался, ничего не ответил разнузданной бабе.

– Все успокоились? – спросил Казарян, вдумчивым взглядом удостоверился, что все успокоились, и потребовал, чтобы все: – С устатку!

С устатку тоже можно выпить, что и сделали. Поземкин для приличия мелко-мелко пожевал сырку и опять попросился:

– Я пойду?

Не получилось приятельского общения с коллегой-аборигеном. Смирнов разрешил:

– Иди, Гриша. Ты, как я понимаю, завтра ответственным за прочесывание будешь, а я бы в леспромхоз смотался. У тебя какой-нибудь транспорт для меня найдется?

– Вас лейтенант Чекунов на мотоцикле доставит, – пообещал Поземкин и сей же момент понял, что транспорт для подполковника не по чину. Засуетился, забеспокоился: – Все ведь на облаву будет брошено. Сами понимаете, Александр Иванович. А мотоцикл – совсем новый «ИЖ», мощный, с коляской. Вас Чекунов как в колыбели домчит.

– Принято, – заявил Смирнов.

– Приятного аппетита и до свидания, – влезший в форменный кителек Поземкин, чтобы не быть к компании задом, пятился к выходу. Допятился и исчез.

– Что же может подумать о нас этот простой и чистый человек? – вздохнул Фурсов.

– А черт с ним! – решила Жанна. – Пусть думает, что хочет.

А Сеня Саморуков, наполняя рюмки по новой, философски резюмировал:

– Простых и чистых ментов не бывает.

– А Саня? А я? – азартно возразил Казарян.

– Ты уже семь лет, как не мент, – резонно ответил Сеня. – А Иваныч – элементарный выродок. Ты – выродок, Иваныч?

– На идиотские вопросы не отвечаю, – не зная, что ответить, ответил Смирнов.

– За простых и чистых! – решила выпить Жанна, подняла рюмку, но тут же и прокомментировала свой тост. – Встречала и тех, и других. Правда, чистых – реже. Не любит ваш брат часто мыться.

Выпили за простых и чистых. Выпили непростые и не всегда чистые.

– Полегчало? – спросил у Смирнова Казарян.

– Вроде, – прислушавшись к себе, ответил Смирнов. – Пойду я спать, Рома.

– А как ночь-то спать? – вспомнив смирновские дневные сомненья, поинтересовался Рома.

– Еще сотку приму и найду гнездышко, – пообещал Смирнов. – Завтра в толкотню, в суету, в маяту.

– Саня, а, может, ограничишься общим руководством? Засядешь в номере, надуешь щеки и будешь давать ценные указания.

– Кабы так! – вздохнул Смирнов. – Цепляет меня в этом деле чего-то. А чего – не пойму. Да и пованивает чем-то инородным.

– И поэтому тебе надо обязательно лезть в самую гущу?!

Жанна уже овладела гитарой, оставленной Тороповым. Кинула ногу на ногу, поправила колки, тронула струны и запела:

 
Ах, какие замечательные ночи!
Только мама моя в грусти и тревоге:
Где же ты гуляешь, мой сыночек,
Одинокий, одинокий?
 

Мужики дружно, ладно и громко подхватили:

 
Из конца в конец апреля путь держу я.
Стали ночи и теплее, и добрее.
Мама, мама, это я дежурю,
Я – дежурный по апрелю.
 

8

Толя Никитский ворвался к нему в номер, когда он привычно и тщательно снаряжал свой парабеллум. Смирнов быстро прикрыл свои железные цацки подушкой, но это было ни к чему: Толя не видел ничего в принципе. Ничего не видя, он озирался, стараясь понять, куда и зачем он попал. Наконец блуждающий его взор зацепил незамысловатое и простонародное лицо подполковника милиции Смирнова.

– Ага! – обрадовался Никитский. – Я к вам и шел!

– На предмет?

– Сам не знаю. Просто поговорить.

– Ну, говори, – недовольно предложил Смирнов.

– Можно я сяду?

– Ненадолго.

– Ненадолго, ненадолго! – уверил Никитский, садясь на стул. – У нас выезд через пятнадцать минут.

– У меня – через десять.

– Вы можете понять, что со мной происходит?

– А какой хрен мне это понимать?

– Вы – человек здесь новый, и только вас Жанна еще не завлекла в дурацкие двусмысленные игры…

– Завлекла, – огорчил оператора Смирнов. – Мы с ней уже на брудершафт пили.

– Ну, вот, – действительно огорчился Никитский. – Зачем она это делает, вы можете сказать?

– Развлекается. Нравится ей, когда вокруг нее мужики хвостами бьют.

– Я ее люблю, Александр Иванович.

– А она тебя?

– Иногда говорит, что нравлюсь.

– Толя, у тебя семья – жена, дети – есть?

– Жена есть, – мрачно вспомнил Никитский.

– Она знает про Жанну?

– Может, уже и сказали. Мне все равно.

– Тогда вот что сделай: серьезно и в трезвом виде предложи Жанне выйти за тебя замуж. Если она согласится, сам сообщи об этом жене. Сам!

– А если Жанна не согласится? – спросил Никитский. – Что тогда?

Вот тут Смирнов разозлился. Загавкал, как цепной пес:

– Застрелись! Отравись! Удавись!

Никитский встал и поблагодарил:

– Спасибо, Александр Иванович, – искренне поблагодарил.

– Не опохмеляйся сегодня, Толя, – на прощанье посоветовал Смирнов.

Как в театре: ушел Никитский, пришел лейтенант Чекунов.

– Лейтенант Чекунов прибыл по вашему распоряжению, товарищ подполковник.

– Не по моему, а по поземкинскому, – проворчал Смирнов. Не таясь милиционера, он пристраивал сбрую. – Сколько до леспромхоза?

– Пятьдесят семь километров. Вы, товарищ подполковник, что-нибудь поплотнее наденьте, продувать сильно будет, – порекомендовал Чекунов, который был в брезентовом рубище до пят.

– Пыль? – глянув на его наряд, спросил Смирнов.

– Ага, – подтвердил Чекунов. – Но я вас в коляску посажу, очки дам и пологом закрою.

Как знал – взял ее, американскую, линдлизовскую еще, кожаную куртку. Думал, что для рыбалки пригодится. Влез в нее, показался Чекунову:

– Ну как? Машинка не ощущается?

– Порядок. Только головной убор наденьте.

Слава Богу, не вернул Ромке вчерашнюю его каскетку. Посадил ее набекрень, спросил:

– Ну, как, Чекунов?

– Фильм «Там, где кончается асфальт!» – восхитился лейтенант.

– Тогда пошли, – предложил Смирнов и вспомнил, что надо сделать: – Зовут-то тебя как?

– Лейтенант Чекунов, – удивился лейтенант.

– По имени, по имени! Как мама с папой звали.

– Тогда Витя, – боязливо признался Чекунов.

– Школу милиции давно закончил?

Часто поморгав, Витя Чекунов подсчитал:

– Восемь месяцев как.

– Местный?

– Не-е. По распределению.

– Уже лучше, – непонятно прокомментировал Смирнов и скомандовал:

– Пошли.

* * *

…Пыль, прямо надо признать, была фантастическая. Мягкая-мягкая, мелкая-мелкая, цвета женской пудры «Само». Она покоилась на дороге, она лежала в предполагаемом кювете, она покрывала траву за кюветом, она сделала из праздничных в настоящей их жизни жарков одноцветный гербарий.

Но лейтенант Чекунов по имени Витя с ходу дал на «ИЖе» под сто, и мотоцикл помчался, уверенно обгоняя свою пыль. Трясло, конечно, и кидало, но терпеть было можно. Смирнов, привычный ко всему, даже задремывать стал в своей коляске. Вдруг его покой прервал трагический крик Чекунова:

– Пропали! Впереди – киношники!

Смирнов поднял глаза и сквозь мутноватые стекла мотоциклетных очков увидел далеко впереди чудовищных размеров пыльный гриб – один к одному атомный взрыв.

– Пропадем! – в панике заорал Смирнов.

– В любом случае надо обгонять, – решил Чекунов. – Они же еле ползут и растянулись на километр! Думают, так меньше наглотаются!

– Валяй в обгон! – с купеческими фиоритурами завопил Смирнов, и мотоцикл, еще поднабрав скоростенки, рванул вдоль колонны.

Арьергардом шел могучий трехостный «Лихтваген», подарок Советской армии, перед ним – закрытый со всех сторон фургон с желтой полосой поперек, это пиротехники, далее трехтонка с осветительной аппаратурой, закупоренной и даже с плотными занавесками на редких окнах камерваген – операторская группа берегла съемочную камеру и пленку пуще кощеевой смерти, легкомысленный ПАЗ старомодного тонвагена с болтающимся сзади автономным движком, львовский автобус со всеми, кто не ехал спецмашинами и, наконец, впереди – «Рафик» с самыми главными. Вся пыль была сзади, и поэтому «Рафик» шел с приоткрытыми окнами. Из переднего справа, рядом с водителем, выглядывал волосатый армянский локоть.

– Витя, обойди «Рафик» справа! – взмолился Смирнов.

Витя проскочил между автобусом и «Рафиком», по обочине пристроился рядом с начальством. Смирнов отстегнул полог, встал в коляске, держась за плечо Чекунова, и, поднеся ладонь к козырьку, загромыхал голосом маршала Гречко, принимающего парад на Красной площади:

– Здравствуйте, солдаты, офицеры и генералы! – и уже потише, так что слышал только Чекунов. – Газуй, Витя.

Мотоцикл рванул вперед и накрыл облаком пыли такой еще совсем недавно чистенький «Рафик». Столь праведен и силен был гнев режиссера-постановщика, что, несмотря на все увеличивающееся расстояние, до них донесся его жалобный и ненавистный вопль:

– Коптевская шпана! Мент недорезанный!

Смирнов ржал, как стоялый конь.

* * *

…Вокруг белой от пыли площади располагались «Сельпо», павильон «Вещи для повседневного спроса», поссовет под красным знаменем, контора леспромхоза с шикарной, золотом по бордовому, вывеской и, слава Богу, «Чайная» с милым таким деревянным крыльцом.

Посреди площади прогуливался атлетически сложенный, голый по пояс, но в модных расклешенных джинсах «Ливайс» молодец. Он, осторожно и растягивая удовольствие, замедленно ступал по теплой и мягчайшей пыли босыми ногами, испытывая от каждого шага величайшее наслаждение.

Не расстегивая куртки, Смирнов, на сколько мог, отряхнулся от пыли. Чекунов снял необъятный брезентовый балахон и оказался опрятным, чистым и хорошо отглаженным милиционером, который, только доставив старшего по чину до места назначения, позволил себе спросить:

– Что мы будем здесь делать, товарищ подполковник?

– А ничего, – ответил Смирнов, сморкаясь чем-то абсолютно черным в снежно-белый носовой платок. – Побродим, посмотрим, послушаем. Себя покажем, а, может, и кого нужного разглядим. Кстати, Витя, а где народонаселение?

– Бабы по дворам, мужики на работе, а тунеядцы от работы прячутся. К обеденному перерыву все тут соберутся, как на демонстрацию.

– А этот что? – кивнул Смирнов на принимающего пыльные ванны. – Может, из тех, кому Кабан инвалидность второй группы устроил?

Атлет будто почуял, что о нем идет речь. Поднял голову, внимательно осмотрел парочку на краю пыльного озера, невзирая на непрезентабельный наряд Смирнова, сразу же определил его за главного и обратился к нему:

– Кого ищешь, начальничек?

– Преступника, – ответил Смирнов.

– А тут все – преступники! – страшно обрадовался атлет. – Или тунеядцы. Бери первого попавшегося и дело с концом.

– Ты – первый попавшийся, – ответил Смирнов и Чекунову: – Витя, берем?

– В больших чинах, а шуток не понимаете, – уже взволнованно укорил атлет развеселившегося теперь Смирнова. – Я выразился фигурально, пошутил, можно сказать.

– Шути любя, но не люби шутя, – вдруг вспомнил глубокомысленную фразу из завлекательной игры его отрочества под названием «Флирт». Фразу эту Смирнов произнес, строго грозя указательным пальцем молодцу в пыли.

– Гляди ты! – удивился атлет. – В такую дыру московский бугор пожаловал!

– Чайная открыта? – спросил Смирнов.

– Открыта. А какой толк?

– Ну, хоть чаю-то дадут?

– Чаю-то дадут. На венике настоянный.

– А тебе «Липтон» подавай?

– Мне не чай нужен, – признался атлет.

– Тогда жди, – посоветовал Смирнов и ступил на крыльцо «Чайной». Прочитал меню, отпечатанное на синепишущей машинке, открыл было дверь, но вдруг опять вернулся к меню. К заключительной его части. Прочел вслух: – Калькулятор Духина В. П., бухгалтер Невинномысская О. О., директор Межаков В. Е. Уж не «Коммерция» ли?

– Какая коммерция? – испугался Чекунов.

– Очко, начальничек! – прокричал из середины пыльного озера атлет, отличавшийся, как оказалось, удивительно тонким слухом. – Межаков Валерий Евсеевич. В старые добрые времена проходил под кликухой «Коммерция».

В главной зала чайной было на удивление чисто и гигиенично. Столики под не липкой клеенкой, на каждом – стаканчик с бумажными салфетками, не табуретки, а вполне приличные и на глаз целые стулья. А самое главное – особо не воняло. Пахло, конечно, готовящимися щами, но духа прогорклого сала, немытой посуды и обязательного в заведениях подобного рода, неизвестно откуда пробившегося острого аммиачного запаха мочи не было.

За стойкой, услышав их приход, появилась упитанная тетка в белом кружевном переднике и кокошнике вроде бы как с новогоднего маскарада.

– Уже отзавтракали, – нехамски сообщила она. А обед будет готов через час.

– Чайку сообразишь? – попросил Смирнов и объяснил просьбу: – Пыли наглотались.

– Расстараюсь для дальних гостей, – улыбнулась симпатичная тетка и крикнула во внутренние помещения:

– Мариночка, чаю!

– Стакан? – басом спросили из-за кулис.

– В чайниках! – приказала тетка. – Заварной покрепче и с кипятком.

– Районные, что ли, приехали? – не унимался дамский бас.

Валерий Евсеевич Межаков, услышав, надо полагать, сей диалог, немедля возник рядом с упитанной Снегурочкой и, вглядевшись в сумеречность зала, поправил неведомую обладательницу уникального голоса:

– Не районные, а столичные! Какими судьбами, Александр?

– А черт их знает какими! – сам удивился Смирнов. – Ну, а ты-то, Валерий Евсеевич, ты-то что здесь делаешь без воскресенья, среды и пятницы на бегах, без ресторана со стерлядкой, без интересной компании фармазонов и катал?

– Чайной заведую, – скромно признался Межаков.

– Прямо так и заведуешь? И не чтоб? И ни-ни-ни?

– И ни-ни-ни, – подтвердил Межаков, поцеловал Снегурочку в круглую щеку и распорядился: – Чай ко мне в кабинет, – и гостям: – Прошу ко мне.

Уже в узком коридоре Смирнов спросил про буфетчицу:

– Жена?

– Да вроде бы.

Закуток был невелик, но чрезвычайно уютен: сказывалось уменье, приобретенное хозяином в бывшей своей профессии фармазона, ловко, целесообразно и к месту размещать вещи. Глянув на громадный киноплакат фильма «Отец солдата», Смирнов отметил:

– Его бы побрить, вылитый ты, Коммерция.

– Поэтому и повесил, – объяснил Межаков. – Я так и понял, Александр, что ты не сдержишься, на кликуху перейдешь. Поэтому сюда вас и позвал.

– А так бы не позвал?

– Все равно позвал бы, конечно, – признался Коммерция и догадался: – Раз с Виктором Алексеевичем, значит, по делам. Жаль! Посидеть, вспомнить старое, выпить как следует – вот что нам с тобой надо, Александр!

– Ты же непьющий!

– Зато ты… – начал было Коммерция и замялся.

– Ну, что я? – любознательно осведомился Смирнов.

– Позволяющий, – нашел, наконец, слово Коммерция. – Да и я по такому случаю пригубил бы.

– К вечеру, если до вечера здесь задержусь, позволю. А пока – дела.

– Власов, что ли? – без интереса спросил Коммерция. – И нежданно-негаданно бежавший Ратничкин?

– Они, – признался Смирнов.

– Дела-то сугубо местные. Ты-то как в них влез, Александр?

– По дурости.

– Не поумнел, значит, дай Бог памяти, за сколько лет? За пятнадцать, Александр? Пятнадцать лет прошло с последней нашей свиданки!

– Сколько тебе тогда отмотали?

– Пятерик.

– Не может быть! За сомнительный сидор у бабки в магазине? Во дела!

– Тогда, озверев от безобразий амнистированных, судьи отсыпали щедро, на полный карман.

– И все пять, от звонка до звонка?

– Александр, при моем-то поведении! – удивился непонятливости Смирнова Коммерция. – Через год – химия, через два – условно досрочный…

– Здесь сидел? – догадался Смирнов.

– Угу, – подтвердил Коммерция. – И здесь же застрял на всю жизнь.

– Любовь?

– Это с одной стороны. А с другой стороны – покоя захотелось, тихой жизни без опаски, ночей без мыслей: придут или не придут. Дней, которыми ты занимаешься делами всем известными и полезными…

– А стерлядки кольчиком в ресторане на бегах хочется? – перебил Смирнов, – в жестяной особой посудинке с пылу-жару в черном перчике горошком, в лавровом венке, с фиолетовым грузинским лучком…

– Да пошел ты… – не на шутку разозлился Межаков. – Хочется, сам знаешь, что хочется. Да так, что снится даже.

Вошла Снегурочка с подносом, на котором – чайники, три чашки, корзиночка с сухарями, корзиночка с конфетами.

– Знакомься, Танюша, – предложил Коммерция. – Ну, Виктора Алексеевича, ты знаешь, а вот это – мой старый-старый друг Александр Иванович.

Сказав это, он настороженно ожидающе посмотрел на Смирнова.

– Что верно, то верно, – как бы согласился Смирнов, и Коммерция облегченно вздохнул. А Танюша возрадовалась, восхитилась даже:

– Такое событие, а вы – чай! – Немедленно стол надо сообразить, Валюша!

– Стол – вечером. А сейчас у Александра работа.

– Да какая еще работа! – не приняла она отговорок. Но Коммерция знал, как заткнуть женский фонтан. И заткнул одним словом:

– Милицейская.

– Тогда я пойду, – тихо, как бы про себя, решила Танюша и, поставив поднос на казенный письменный стол, в самом деле ушла.

– В свое время на доверие работала? – просто так, чтобы завязать беседу, спросил Смирнов. Межаков поднял на него глаза, понимающе улыбнулся:

– Ничего не скажешь, мастер! Как догадался, Александр?

– По улыбке. Очень уж располагающая.

– У тебя вон тоже располагающая, – сказал Коммерция.

– А наши с ней специальности – близкие родственницы. Сначала расположить человечка, а затем облапошить. Надеюсь, твоя Танюша тоже на покое?

– Ненужно обижаешь, Александр. А тебе со мной говорить очень надо, а тебе не хочется слышать вранья, а тебе крайне необходимо понять общий расклад на здешнем зеленом сукне, чтобы сыграть на уровне.

– Требуешь извинений, что ли? – разозлился Смирнов. – Или условия какие собираешься ставить? Не очень-то зарывайся, я паренек скромный, но грубый.

– Да что с тобой случилось, Александр? В кои-то веки мне достойный партнер для изящного словесного пинг-понга достался, таю от удовольствия, радуюсь от предвкушения, а долгожданный партнер с ходу ребром ракетки не по мячику, нет, а по темечку соперника. Меня.

– Извини. С похмелья, – признал ошибки Смирнов.

Лейтенант Чекунов в маленьком угловом кресле затаился, как любопытная мышка. До ужаса интересно было наблюдать этих двоих.

– Извинения принял, – серьезно сказал Коммерция, разлил чай по чашкам и решился на разговор: – Вопросы задавай.

– Что такое был покойник Власов Николай? Только не в местных масштабах, не аршинами и фунтами, а нормальными метрами и килограммами.

Валерий Евсеевич Межаков речь начал издалека:

– Есть люди, в жизни которых явственно обнаруживается генетическое начало. Возьмем, к примеру тебя…

– Может, возьмем Власова по кличке «Две собаки»? – перебил Смирнов.

– Начнем с тебя, – не согласился Коммерция, желавший говорить и говорить. – Кто ты есть изначально? Простая душа. Я ведь помню, как ты по-детски и абсолютно искренне радовался на Инвалидном рынке лендлизовскому пиджачку, который ты купил у меня. Твои эмоциональные реакции на мир, на поступки, на дела, на слова открыты и непосредственны. Ты веришь всему, что тебе говорят.