Текст книги "Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)"

Автор книги: Анатолий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)

– Ты люби меня, Алик. А мне тебя любить грешно. Грешно. Грешно. – И пошла в комнату.

Из раскрытой двери шибанул табачный дух. Войдя за ней в комнату уже в пальто, Алик отыскал на столе чистый стакан, наполнил его до краев и выпил. Водка долго ходила от кадыка к желудку, потом улеглась, и произошло то, чего он ожидал. Ноги-руки сделались податливыми посторонним влияниям, в ушах зашумело, мысли разбежались в разные стороны, и он оказался на воздухе. Чистый воздух тоже ударил по слабому месту – по голове.

Алик шел по пустынной и мокрой улице Чернышевского, с удовольствием ощущая, как ноги его, шагающие по лужам, уже промокли. Он бесконечно долго шел по Садовому кольцу, постоянно удивляясь, что во многих окнах небольших московских домов особенно ярко горит при дожде свет. Он поднимал к этим окнам лицо, умильно чувствуя, как капли дождя стучат по его щекам.

По еще не позднему Садовому кольцу шуршали машины и троллейбусы. Улица была похожа на Москву-реку. В ней отражались фонари, она блестела под фонарями. Переходить Садовое кольцо не хотелось. Не хотелось окунаться в Москву-реку. Алику становилось холодно. Трезвел.

И слава Богу. У круглосуточно работающего продмага (людей в нем было немного) он пересек Садовую Черногрязскую и пошел Старой Басманной, ныне Карла Маркса, улицей. Дождь поутих, а Алик протрезвел и с радостью стал узнавать свой путь. От церкви Никиты-великомученика, через Разгуляй, по еле заметному спуску – к Елоховскому собору, мимо Доброслободской, мимо МИСИ. Он теперь понял, куда идет. Он шел к трамвайной остановке у метро «Бауманская», чтобы на трамвае доехать до дома. Можно бы и пешком, через железнодорожный переход у Спартаковской, но, трезвея, он уставал. Лучше трамваем.

У трамвайной остановки дождь опять припустил. Но, к счастью, уже скрежетал по Немецкой расплывчатый в дожде трамвай. Не тот, конечно, не к Сокольникам, а к Комсомольской площади, но не ждать же под ливнем. К Красносельской, а там до кинотеатра «Шторм» рукой подать. Трамвай был новенький, одновагонная коробочка. Алик влез в него.

«Обилечивайтесь!» – тут же предложила пожилая кондукторша, и Алик, как говорится, обилетился. Кондукторша объявила: «Следующая – Девкины бани!». Объявила и не за веревку дернула – на кнопку нажала. Технический прогресс. Алик стряхнул дождь с волос, с бровей (был, пижон, без кепки) и уселся. Было где сесть, хотя народу довольно много: работяги с вечерней, железнодорожные пассажиры к поздним поездам на Казанский, Ярославский, Ленинградский вокзалы, продавщицы из только что закрывшихся магазинов. Трамвай постоял у светофора на Бакунинской и наконец тронулся.

– Девкины бани! – выкрикнула кондукторша, и трамвай остановился. Никто не вышел, а вошли трое.

Один пробежал вагон и распахнул дверцу вагоновожатого. Второй остался возле кондукторши и вытащил из кармана пистолет. Третий, совсем молоденький, спросил у того, что с пистолетом:

– Начинать?

– Подожди, – отчеканил тот, раскрыл кондукторскую сумку и выгреб из нее деньги. Те, что бумажками. Криком приказал дальнему, тому, что показывал нож вагоновожатому:

– Вели извозчику, чтобы без остановок до моста! И чтоб помедленней!

Трамвай неспешно покатил. Вооруженный пистолетом обратился к пассажирам:

– Гроши и рыжевье, кольца там, часики – огольцу сдавайте!

Молоденький пошел по рядам. Делать нечего – отдавали. Оголец злодействовал: обыскивал, если ему казалось, что не все выложили, покрикивал. С молодым пижоном поменялся кепками, ему водрузил на самые уши свою замызганную, а себе на голову возложил его новенькую лондонку.

Сейчас подойдет оголец и станет шарить у него в карманах, а он будет покорно сидеть, растопырясь, как на гинекологическом кресле. Прелестная картинка: чемпион Москвы по боксу на гинекологическом кресле. Главное – пистолет, пистолет!

– А тебе что, особое приглашение нужно? – кинул ему оголец, румяный такой и нахальный от опасности малолетка.

– Пацан, может, не надо? – миролюбиво посомневался Алик.

– Ты что?!!! – заорал малец. Алик взял руки, которые уже лезли за пазуху, и вытянул их по предполагаемым швам огольцовых порток.

– Колян, он не дается! – плачуще наябедничал оголец.

Не дойдя до них шага три, тот, что с пистолетом, остановился и скомандовал:

– А ну, вставай, фрей вонючий! – И, поигрывая пистолетом, стал наблюдать, как встает Алик.

Алик встал, сделав шаг ему навстречу.

– Шманай его, живо! – приказал главный огольцу.

Только сейчас, когда оголец еще за спиной. Падая вперед, он мгновенно подбил левой рукой пистолет вверх и правой нанес жесточайший удар главному в подбородок. И успел с любимой левой нанести прямой удар в челюсть еще не успевшему упасть грабителю.

Шарахнул выстрел, пуля ушла в потолок, и рука с пистолетом бессильно легла на пол. Алик ударил каблуком по запястью, носком неизвестно куда отшвырнул пистолет и развернулся. Он был уверен, что обработанный им уже не встанет.

Оголец теперь уже без принуждения вытянул руки по швам. Алик коротко ударил его в солнечное сплетение. Оголец потерял дыхание и осел на пол. Алик приказал тому, что с ножом:

– Иди сюда.

Бандит ощерился, вытянул руку с ножом: пугал. Был он тщедушен, в солдатском ватном полупальто.

– Тогда я к тебе иду, – сказал Алик.

Громадный, решительный, только что отключивший главаря, он надвигался неотвратимо, как танк.

– Не подходи, падло! – взвизгнул бандит, потом метнул нож. Алик ждал этого – уклонился. Он сблизился с бандитом и обработал его, как грушу на тренировке. И этот лег.

– Гони к Красносельской и на перекрестке остановись, – приказал Алик вагоновожатому.

Трамвай помчался. Алик шел по вагону и искал пистолет. Девушка, сидевшая рядом с кондукторшей, попыталась улыбнуться ему и сказала:

– Он под лавкой.

Он наклонился и достал из-под сиденья пистолет. Бандит лежал рядом, и он рассмотрел его, хотя рассматривать было почти нечего. Обработанное им лицо на глазах деформировалось. Но вроде дышал. Пацан сидел неподалеку и плакал, – значит, тоже дышал. Третий лежал неподвижно. Что с ним было – неизвестно.

Завизжав на повороте, трамвай помчался по Ольховке. Пассажиры сидели смирно – не знали, что делать.

В животе была пустота, колени ходили. Алик присел на скамейку. Подъезжали. Впереди светился вход в метро «Красносельская». На перекрестке трамвай резко остановился. Кондукторша кинулась к двери и, как Соловей-разбойник, засвистела в положенный ей милицейский свисток. Цепляясь за сиденье, с пола поднимался оголец. Алик встал со скамейки и тихо сказал, индифферентно глядя в сторону:

– Беги, дурак. Сумку только оставь.

Оголец разжал пальцы и незаметно уронил на пол самодельную тряпичную сумку, в которую он собрал добычу. Кондукторша продолжала яростно свистеть. Оголец подбежал к дверям, оттолкнул кондукторшу, спрыгнул с подножки и от ужаса зигзагами побежал, побежал к угловому дому, к арке у булочной, выходящей к путям Казанской железной дороги.

– Стой, бандюга! Стой, ворюга! Стрелять буду!!! – прекратив свистеть, заорала кондукторша. Оголец продолжал бежать. Тогда кондукторша повернулась к Алику и приказала:

– Стреляй в него! Чего стоишь?!

Алик заставил себя усмехнуться, подбросил на ладони тяжеленный пистолет и вдруг понял, что у него дьявольски болит кисть правой руки. Выбил пальцы, большой и указательный. Первый раз бил с такой силой без боксерских перчаток.

– Эх ты! – осудила кондукторша.

В трамвай влез милицейский старшина, посмотрел на одного лежащего, на второго и осведомился официально:

– Что здесь происходит, граждане?

– Произошло, – поправил его Алик.

Он с трудом – болели руки – открыл входную дверь своим ключом и, стараясь особенно не шуметь, стараясь особенно не испачкать чисто вымытый коридорный коммунальный пол, на цыпочках пошел к своей комнате. Все-то он делал тихо-тихо, но в дверях комнаты стояла Варя в халате и смотрела на него. Пропустив Алика в комнату и закрыв за ним дверь, Варя бесстрастным шепотом поинтересовалась:

– Ты где был?

В маленькой кровати, разметавшись, спала Нюшка. Рот ее был раскрыт и издавал негромкие нежные звуки.

– Да понимаешь, Андрею из Еревана коньяку прислали. Какого-то особенного. Позвал попробовать. Ну и напробовались.

– О, Господи! – сказала Варя.

На этот раз Иванюка-младшего вели вплотную, не стесняясь. Без пяти двенадцать дружно вышли из метро «Калужская» и стали прогуливаться. Погуляли минут десять. Надоело. Зашли в знаменитую своей воблой пивную, подождали, пока Иванюк-младший удовлетворит свою неизбывную тягу к бочковому пиву.

Потом опять гуляли. Гуляли по Житной, прошлись мимо кинофабрики Ханжонкова, мимо кинотеатра «Буревестник». Доходили до метро «Серпуховская». Потом опять возвращались к «Калужской».

Не давали ногам покоя до часу дня. Стало ясно, что Цыган не придет. Тогда Сергей Ларионов распустил команду по домам.

Андрей жег «Лайф». Он рвал тугую меловую бумагу и по кусочкам жег в пепельнице. Алик сидел на диване и давал советы, потому что буржуйская толстая и сверкающая бумага горела плохо. Дверь их комнаты была закрыта на ключ, и поэтому Андрей занимался этим делом безбоязненно. Он жег «Лайф» и говорил:

– Два года срок немалый. Чего мы добились? Ничего. Редакционные дамочки называют нас мальчиками, а главный – нигилистами. В определении тематической политики газеты мы не играем никакой роли. По-прежнему всем вертят старики, живущие прошлым. Они на верху и всячески стараются задавить все новое, все правдивое, все свежее, чтобы остаться на этом верху. Пора нам начинать атаку на них.

– Подари мне обложку, Андрей. Я кусок с заглавием отрежу, а Грейс Келли под стекло положу. – Алик любовно рассматривал соблазнительный бюст цветной обнаженной талантливой артистки.

– Алик, тебя тут один товарищ ищет! – крикнула из-за двери секретарша Маша. Алик пошел открывать.

– Подожди. – Андрей спешно замел следы и, получив подтверждение своей ранее высказанной мысли в машкином крике, продолжил: – Почему Алик? Почему Андрюша? До каких лет? И какое право имеет Машка обращаться к нам на амикошонское «ты»?

– Готов? – спросил Алик.

– Готов. – Андрей сдул остатки пепла со стола. – Открывай.

В коридоре отчетливо стучали каблуки. Стук прекратился у их двери. Алик открыл. На пороге стоял Владлен Греков.

Они устроились на скамейке у Чистых прудов. Алик длинно плюнул в воду с остатками льда похмельной слюной и спросил у Владлена:

– Ну и что ты теперь, после демобилизации, собираешься делать?

– Хочу с тобой посоветоваться, – ответил Владлен. – Нашел советчика. Я сам себе не знаю, что посоветовать.

– Другому легче, Алик.

– Пожалуй. Что ж, излагай варианты.

– Предлагают ГВФ. Курсы годичные, и – вторым пилотом.

– Что думать-то? Твое дело, твоя профессия.

– Надоело.

– Надоело летать?

– И летать. А главное – подчиняться.

– Командовать, значит, хочешь.

– Обосноваться для начала хочу на перспективном месте.

– Пока, – догадался Алик. – А потом – командовать.

Посмеялись. Владлен глянул на Алика, приступил осторожно:

– А если к вам, в газету?

– Прямо вот так, сразу? А что ты умеешь?

– Во-первых, кое-что умею, публиковался в «Красной звезде». А во-вторых, что я, хуже тебя?

– Не хуже, Владик, не хуже, успокойся. Но ведь кое-какое образование, призвание там, опыт, наконец, не помешали бы, не находишь?

– А-а! – Владлен презрительно махнул рукой, помолчал, потом вспомнил: – Я, когда тебя искал, к Сане Смирнову заходил. А что, если в милицию?

– Там пахать надо.

– Вот Санятка пусть и пашет, а я сеять буду.

– Разумное, доброе, вечное? – недобро уточнил Алик.

– Ладно, ладно, не заводись. Если что – поможешь? В университет поступать или куда…

– Если что – помогу. Если смогу.

– Я на тебя надеюсь, Алик. А вообще, как жизнь?

– Работаю. Детей ращу.

– Как ты детей растишь, я знаю. Вчера с Варварой тебя два часа ждали. Я не дождался.

– Не догулял я свое, Владька.

– А кто догулял? Я тут с одной познакомился, многообещающая дамочка.

– И что обещает?

– Папу.

– Тогда женись.

– А что? Кстати, на свидание к ней опаздываю. Так мы договорились, Алик?

– О чем?

– Поможешь, если что. – Владлен протянул Алику руку, встал и пошел.

Встал и Алик. Дел – по горло, надо было срочно сдавать в номер материал о первенстве Москвы по вольной борьбе, на котором он не был.

Один спрятался у подъезда, а второй вместе с Казаряном гостевал у Евдокии Григорьевны. Молчаливый хваткий паренек скромно сидел в углу за дверью и слушал, о чем тихо говорят Казарян и хозяйка. А те уже переговорили и о политике, и о врачах-убийцах, о Лидии Томащук, об отсутствии снижения в этом году цен, о запрещенных законом абортах. Потом все трое безнадежно молчали. В двадцать один тридцать Евдокия Григорьевна глянула на свои наручные кировские, кирпичиком, часы и вздохнула:

– Не придет он сегодня.

В двадцать два пятнадцать Александр Смирнов посмотрел на Ларионова, посмотрел на Казаряна и спросил уныло:

– Ну и что вы мне по этому поводу можете доложить?

– Прокол, – признал Казарян.

– Причина? – Смирнов откинулся в кресле, приготовился слушать, а слушать особенно было нечего. Только Ларионов наконец предположил:

– Иванюк маячок выставил.

– Не думаю, – возразил Казарян. – Я его замкнул прочно.

– А если? – не сдавался Ларионов.

– А если, то тогда мне башку отвинтить следовало бы.

– Твоя отвинченная башка мне без надобности, – ворчливо заметил Смирнов. – Теперь решать надо, что делать будем дальше.

– Раз леску оборвали, значит, ушли на дно, – предположил Казарян. – Бреднем орудовать следует. Облавой по хазам.

– Хлопотно, долго и не особенно результативно, – оценил это предложение начальник. – Сережа, а твои осведомители как?

– Попробую, но особых гарантий дать не могу.

– Есть еще шофер Арнольд Шульгин, – напомнил Казарян и хотел было развить идею, но его перебил длинный телефонный звонок – местный. Смирнов снял трубку.

– Здравствуйте, Лидия Сергеевна! – счастливо улыбаясь, будто Болошева могла его видеть, возгласил Александр. – Ну, наше дело такое сыскное – по ночам суетиться, а вы-то что так задержались? – Помолчал, слушая объяснение задержки. – Если успешное, то рад за вас. Ну а если для нас, то просто счастлив. – Положил трубку, сообщил то, о чем Казарян и Ларионов догадались и без сообщения: – Болошева к нам идет.

…Лидия Сергеевна остановилась в дверях, молча, кивком, поприветствовала всех и с плохо скрытым торжеством объявила:

– Отыскался след Тарасов!

– Чей след отыскался? – переспросил Александр.

– Лидия Сергеевна иносказательно цитирует Гоголя, – снисходительно пояснил Казарян.

Эффектного начала не получилось, и Лидия Сергеевна стала деловито докладывать:

– Сегодня утром по нашей ориентировке из Сокольнического РОМ передан в НТО пистолет «вальтер». Проведенная соответствующим образом экспертиза установила, что именно из этого пистолета был произведен выстрел в Тимирязевском лесу.

– Ну и ну! Откуда он у них? – недоуменно спросил Смирнов.

– Чего не знаю, того не знаю. Узнать – это уж ваше дело, – взяла реванш Лидия Сергеевна.

– Бойцы, я – в Сокольники! – заорал Смирнов.

– Может, сначала позвонить сокольническим-то? – предложил Ларионов.

– А что звонить, надо в дело нос сунуть! Не до разговоров! – Смирнов уже убирал со стола, запирал сейф, закрывал ящики.

– Александр, у меня к вам просьба, – сказала Лидия Сергеевна.

Уже забывший о ней Александр повернулся к ней с виноватым выражением лица:

– К вашим услугам, Лидия Сергеевна.

– Если гражданина, который пистолетом пользовался, найдете, то обувь его нам пришлите.

– Вы думаете, это он труп переворачивал? Вряд ли.

– Да нет. Я вам не говорила, но под сосной, откуда стреляли, кое-что зафиксировала. Это не след, поэтому я и не внесла его в официальные списки протокола, а так, остаток отпечатка каблука с характерным сбоем. Вдруг повезет, и обувка та.

– Будьте уверены, Лидия Сергеевна, разденем-разуем мы нашего голубчика. А если надо – умоем, подстрижем и побреем. – И Александр, будто дамский угодник, слегка склонясь, распахнул дверь перед Лидией Сергеевной. Та мило улыбнулась и ушла.

– Элегантно спровадил! – похвалил Казарян. – Ты нас с собой берешь?

– Куда я от вас денусь!

На Каланчевской улице были через десять минут. Недовольный капитан принес им протоколы, отворил следственную комнатенку и спросил:

– Я вам нужен? А то у меня дела…

– Вы вчера дежурили? – поинтересовался Смирнов.

– Вчера я отдыхал после суток.

– Ну, тогда мы сами разберемся. Вы свободны.

Капитан удалился. Смирнов закурил, Ларионов устраивался за столом, а Казарян, не садясь, раскрыл папку. И ахнул:

– Алька!!!

– Что с Алькой?! – заорал Александр.

– Да успокойся, с ним – ничего. А вот дел наделал. Читай. – Казарян протянул папку Александру.

Тот сел на привинченный к полу стул и приступил к чтению. Ларионов зевнул, смахнул со следовательского стола несуществующие крошки и шепотом (чтобы Смирнову не мешать) осведомился у Казаряна:

– Где этот-то, с «вальтером»?

– Не «этот-то», Сережа, а Николай Самсонов по кличке Колхозник. И этот-то Колхозник – в больничке, сильно поврежден нашим с начальничком другом. Повредил его Алик вчера вечером, и поэтому он тетушку свою сегодня не смог повидать.

– А Цыган почему на связь не вышел?

– Задай вопрос полегче.

Смирнов оторвался от чтения, закрыл папку, передал ее Ларионову и сказал Роману, подмигнув:

– Боевой у нас, Рома, дружок.

– Если наш дружок с испугу в полную силу бил, то я не завидую этим двоим. – Казарян, увидев, что Ларионов отложил папку, спросил: – Что скажешь?

– Скажу, что бумаги надо читать внимательно.

– Не понял.

– Цыган не пришел на связь потому, что оголец, сбежавший из трамвая, поднял атанду по малинам. Так-то, Роман Суренович.

– Одна из версий. – Казарян не любил сдаваться без боя.

– Он прав, Рома, – подвел черту Смирнов. – Поехали в больничку, бойцы.

Шофер «газика» дрых, уронив голову на баранку. Смирнов безжалостно растолкал его:

– Поехали.

– Куда?

– Большие Каменщики, четыре, – назвал адрес Смирнов, усаживаясь рядом с шофером. Шофер включил зажигание и бормотнул как бы про себя:

– Конспираторы! Большие Каменщики! Таганская тюрьма, так бы и сказали.

– Ты глубоко заблуждаешься, уважаемый виртуоз вождения, – вежливо поправил его с заднего сиденья Казарян, – Таганская тюрьма – это Большие Каменщики, дом два. А дом четыре – это таганская тюремная больница.

– Один ляд! – решил шофер и резко тронул с места.

Дежурный врач достал из шкафа две папочки – медицинские дела – полистал их, притормаживая на отдельных листах, и удивился, отложив дела в сторону:

– Он их что, копытом, что ли?!

– Он боксер, – пояснил Казарян.

– Разрядник?

– Мастер спорта.

– Худо, – огорчился врач. – Под суд пойдет за превышение мер обороны.

– Кулак против пистолета – это превышение? – засомневался Казарян.

– Это смотря какой кулак.

– И смотря какой пистолет, – добавил Казарян. – Могу сообщить вам, что пистолет – офицерский «вальтер», с помощью пули делающий в людях очень большие дырки.

– Хватит, – прекратил их препирательство Смирнов, – что с этими… пострадавшими?

– У Самсонова раздроблена челюсть и повреждены шейные позвонки. У Француза (фамилия-то какая, прямо кличка!) сломана скульная кость. Вот что, оказывается, можно наделать голыми ручонками, – игрив был дежурный врач, развлекался как мог, коротая ночное время.

– Говорить могут? – спросил Смирнов.

– Смотря кто.

– Самсонов в первую очередь.

– Этот вряд ли. Впрочем, пойдемте, я вам его покажу.

…Они прошли тюремным коридором, и надзиратель, гремя ключами, открыл больничную палату. Все как в обычной больнице, но воняло тюрьмой, ощутимо воняло.

– Ну, тут у вас и дух, девки… – вспомнив «Петра Первого», процитировал из любимой книги Казарян.

– Это не у нас, это у них. Или у вас, – отпарировал врач.

Не забинтованы лишь глаза, но они были закрыты.

– Человек-невидимка, – сказал Ларионов.

– Когда заговорит? – спросил Смирнов.

– Через две-три недели, не раньше.

– А Француз?

– Завтра можете допросить.

– Теперь вот что. Мне нужны одежда и обувь Самсонова.

– Тоже завтра. Старшина-кастелян будет к восьми часам утра.

…Делать больше в этой конторе было нечего, и они поехали на Петровку. В машине Казарян мерзко хихикнул.

– Хи-хи, – произнес он, – хи-хи.

– Жаль, что из больницы уехали, – заметил Ларионов. – Можно было бы тебя сдать.

– Не та больница, Сергей, – ухмыльнулся Смирнов. – Ему в Кащенко надо.

– Хи-хи, – не унимался Казарян. – Хи-хи.

– Ты чего? – уже обеспокоенно вопросил Ларионов.

– А ничего. Картины разные выдумываю, – ответил Казарян. – Стилягу того из трамвая вспоминаю. Как он без лондонки остался. Единственный потерпевший.

– Хи-хи, – мрачно подытожил Смирнов.

Борода был поклонником многочисленных талантов Казаряна-старшего, а Романа, которого он знал с титешного возраста, любил, как любят непутевых сыновей.

– Ромочка, запропал совсем, дурачок, – говорил Борода, нежно держа Романа за рукав и задумчиво разглядывая небритую (щетина у Казаряна по-армянски росла, с дьявольской скоростью) личность блудного сына.

– Работы много, Михаил Исаевич, – грустно поведал Роман.

– Зачем тебе работа, Рома? Ты был замечательным бездельником, остроумным, обаятельным. И все тебя любили. А теперь что? Скучный, усталый, злой. Бросай работу, Рома, что это за работа – жуликов ловить!

Борода подмигнул Александру, давая понять, что шутит, и широким жестом пригласил в зал. В ресторан ВТО после двенадцати ночи, в ресторан ВТО после спектаклей.

Дом родной. Знакомые и полузнакомые все лица, перекличка от стола к столу, общий шум, общий крик, общие шутки, общий смех. И выпить с устатку, и пожрать от пуза, и потрепаться, и поругаться. Заходи, друг, заходи!

Борода устроил их в фонаре за маленьким (чтобы не подсаживались) столиком. Неярко горела старомодная настольная лампа под домашним оранжевым абажуром, освещая жестко накрахмаленную полотняную скатерть. Смирнов положил руки на стол и понял:

– Надо руки помыть. – И пошел в уборную.

Официантка Галя благожелательно ждала заказа.

– Пожрать нам, Галюша, так, чтобы в полсотни влезть, – распорядился Казарян.

– А выпить?

– И денег нет, и не надо.

– А то принесу?

– Не надо, – твердо решил Казарян.

– Устал, Ромочка?

– Озверел, Галочка.

Вернулся из сортира Смирнов. Ларионова они не уговорили, он к семейству рвался. Да и не уговаривали особо, им вдвоем побыть надо было. Казарян в ожиданьи тоже положил руки на стол, брезгливо на них глянул, сказал с сожалением:

– Неохота, но следует помыть. – И удалился.

Александр оглядел маленький фонарный зал. Уютно, доброжелательно, покойно. Он вытянул под столом ноги, закрыл глаза и тотчас открыл их: звякнул поднос. Быстроногая Галочка расставляла закусь. Возвратившийся Казарян благодарно поцеловал ее в затылок:

– Кио в юбке, волшебница, радость моя…

Мелкие маринованные патиссоны для аппетита, свежайший печеночный паштет под зажаренным до бронзового благородного блеска лучком, крепенькие белые грибы, поделенная острым кухонным ножом на куски загорелая тушка угря. И три бутылки «Боржоми». Галя красиво расставила на столе все это и пожелала:

– Кушайте, ребятки.

Роман разлил боржом по фужерам. Вода бурлила, исходя пузырьками. Одни пузырьки прилипали к стеклу и сплющивались, теряя идеальную форму шара, другие мчались вверх и, домчавшись, самоуничтожались, взрываясь мельчайшими брызгами. Попили бурливой водички, отдышались, пряча благодетельную отрыжку, и посмотрели друг на друга.

– Третьего Алик отпустил, – сказал Смирнов.

– Зачем?

– Ты что, Алика не знаешь?

– Меня он на ринге не отпускал. Добивал, если была возможность.

– Так то на ринге.

– Давай поедим, а? – предложил Казарян, и они приступили к еде. Не торопясь, истово, поглощая все подряд. Но поглотить все не удалось: к их столу, волоча за собой стул, подходил Марик Юркин, характерный комик, восходящая звезда. Восходящая звезда была миниатюрным милым пареньком, которая, напиваясь, превращалась в большущую скотину. Сейчас же – почти трезв. Поставил стул к их столику, ухватил за руку пробегавшую мимо Галочку и заказал репликой из анекдота:

– Галчонок, сто грамм и вилку! – и улыбнулся всем, и оглядел всех, ожидая ликующей реакции. Поймав вопросительный взгляд Гали, добавил серьезно: – Поторопись, родная.

– Мы разговариваем, Марик, – строго объяснил Роман.

– Вы не разговариваете, а едите, – резонно заметил Марик. – А разговаривать будем втроем.

Объявилась Галя, держа в одной руке графинчик и рюмку, в другой – вилку. Демонстративно брякнула все это перед Мариком, который тут же налил рюмку, вилкой пошарил в грибах, выбирая грибок посимпатичнее, нашел, выпил, закусил и выдохнул удовлетворенно.

– Все? – поинтересовался Роман.

– Минуточку, – одернул его Марик и налил из графинчика вторую. Последнюю. Он бусел на глазах. Выпил, грозно глянул на Романа. – Ты как со мной разговариваешь, сопляк?

– Готов, – понял Роман, встал, за шиворот поднял Юркина, взял его под мышку (под правую руку), левой рукой захватил стул и направился к выходу, к понимающему швейцару Тихону. Марик болтал ногами (аккуратно) и языком (непотребно), но никто на это внимания не обращал: привыкли, что каждый день Юркина в конце концов выкидывают. Роман сдал его Тихону и вернулся.

– С чего это он так сломался? – поинтересовался Александр.

– Не умеет. А гулять хочет, как знаменитость из легенды.

– Что делать будем? – помолчав, задал главный вопрос Смирнов.

– Отпустил его Алик или он сам сбежал – не имеет значения, Саня.

– Имеет. Если Алик его отпустил, то опознавать не будет.

– Зачем тебе третий? Грабежом этим пусть район занимается. А Самсонова нам отдадут. Чует мое сердце – он.

– Самый глупый. Дурачок подставленный. – Вспомнил костины слова Александр.

– Вот мы и займемся дурачком.

– А кто его подставил?

Галочка принесла филе по-суворовски. Роман поцеловал ей локоток и попросил:

– Санкцию на обыск, Галочка.

– Сорок три шестьдесят, – ответила догадливая Галочка и, получив от Казаряна две бумажки по двадцать пять, ушла за кофе. Заметав филе, они откинулись на стульях и закурили.

– Решил колодец до воды копать? – огорченно понял Роман.

– А куда деваться?

– Альку прижать надо.

– Прижмешь его, как же! Сначала отпустил, а потом милиции сдал? Мы же благородные, мы слово держим.

– Тогда свидетели.

– Свидетели от страха того паренька не видели, они на пистолет смотрели. Алька-то бил, прицеливался куда ударить и, ясное дело, рассмотрел его. Если даже паренька найдем, на честно, без подтасовки проведенном опознании свидетели его не отыщут.

– А мы с подтасовкой, Саня.

– Противно. У меня предчувствие, что паренек из твоих подопечных.

– У меня не предчувствие, а уверенность. Даже знаю кто: Стручок, Виталий Горохов. Так что давай с подтасовкой.

В окно бешено стучали. Роман отодвинул тюлевую занавеску. С улицы Горького на них смотрело лицо, кошмарное от того, что прижалось носом, губами к немытому стеклу. Восходящая звезда подмостков и экрана, обнаружив их, ликовала – кривлялась, грозила.

Вдруг оказалось, что завтра – Первомай. Праздники пришли и прошли. Льдина на Чистых прудах превратилась в серый пятачок. Алик отвлекся, глядя на этот пятачок.

– Ну? – поторопил его Александр.

Алик еще раз поглядел на фотографию. Даже в черно-белом изображении угадывался выдающийся румянец Стручка.

– Молоденький какой, – сказал Алик.

– Ну?! – поторопил Александр.

Туго забинтованная пасть Николая Самсонова молчала. Гражданин со звонкой фамилией Француз оказался мелким хулиганом, сявкой, которого Колхозник использовал втемную, на одно это дело, и теперь выйти по-быстрому на концы можно было только через Стручка.

– Не знаю я этого паренька, Саня.

– Ты смотри, смотри внимательнее! – злобно приказал Александр.

– А чего смотреть? Не знаю, значит, не знаю.

– Эх, Алька, Алька, а еще друг называется!

– Я тебе, Саня, друг, а не майору милиции.

– А Саня – майор милиции, и больше ничего.

– Если так, то жаль.

Александр поднялся со скамейки, встал и Алик. Стояли, изучали друг друга. Два здоровенных амбала. Александр покачался на каблуках, сказал на прощанье:

– Стыдно тебе будет, чистюля, когда свидетели его опознают.

– Их дело – опознавать, мое – стыдиться.

– Хреновину-то не надо бы нести. – Александр вырвал фотографию из рук Алика, спрятал в карман. – Я слово в сорок пятом дал Иван Павловичу извести всю эту нечисть. И изведу.

Алик ткнул пальцем в смирновский пиджак, в то самое место, где лежала теперь фотография, улыбнулся во все свои тридцать два зуба, спросил:

– Паренек этот – нечисть?!

– Если ты его выгородишь, станет нечистью.

Господи, как надоело все! У Кировских ворот он купил в газетном киоске «Красную звезду» и, усевшись напротив громадного дома страхового общества «Россия», прочитал про будни энского подразделения, о душевном политработнике капитане Перепелятникове, о военных действиях китайских добровольцев в Корее, некролог генерал-лейтенанта Никифорова Петра Аристарховича.

На работу идти не хотелось. Он и миновал ее, проследовав к Пушкинской площади, где сел на двенадцатый троллейбус и поехал в Покровское-Стрешнево, в ресторан «Загородный» к подружке своей Вале.

– Запомни, тетка, если ты меня обманешь, я тебя за укрывательство упеку! Сроком на два года! – пообещал Казарян.

Наштукатуренная баба всплеснула руками:

– За что, за что? Я ж тебе в прошлый раз все выложила, все, как есть! Он мне двадцать шестого сказал, что к бабке в Талдом поедет, и больше я его не видела.

– Нет его в Талдоме.

– А я-то тут при чем?

– Насколько я понимаю, ты матерью ему приходишься? Мне память не изменяет?

– Да где ж мне теперь с ним управиться? – Баба негромко зарыдала.

– Непохмеленная, что ли? – спросил Казарян, глядя в окно. Во дворе девочка, которая совсем недавно, в шубке, копалась лопаткой в снежной луже, кружилась теперь вокруг своей оси, чтоб вздымался подол легкого платьица.

– Не ты меня поил, не тебе спрашивать, – басом обиделась баба.

– Ну, тогда извини. Но помни, когда он объявится, звони мне тут же по телефону.

– Кровинушку свою в тюрьму упрятать? Так, что ли?! – баба постепенно наглела.

– Тогда выбирай. Или кровинушку, или тебя. А то и тебя, и кровинушку вместе.

– Да я разве что говорю?

– Говоришь, говоришь! – Казарян резко поднялся с дивана и локтем зацепил полочки со слониками. Слоны попадали, как на сафари. – А, черт! Генка Иванюк не заходил?

– Не заходил.

Казарян осторожно расставил слоников по местам. Баба тоже встала, придирчиво поправила салфеточку. Ожидала, когда он уйдет.

– Я тебя навещать буду, – пообещал Казарян.

– Куда от тебя денешься? – баба открыто радовалась его уходу.

Он распахнул дверь, и солнце ударило ему в глаза. Посреди двора продолжала крутиться девочка.