Текст книги "Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)"

Автор книги: Анатолий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 41 страниц)

– Кто видел Ратничкина?

– Петро Арефьев.

– Кто такой?

– Как раз из райкомовского ВОХРа.

– Он же по должности при пугаче. Что же не пальнул?

– Охранники оружие сдают сразу же после дежурства. А он как раз после дежурства домой шел.

– Где он сейчас?

– На прочесывании. Вместе со всеми.

– Добудешь мне его, – решил Смирнов и спросил: – Ты на чем, Гриша?

– На «газоне».

– Мне местечко найдется?

– Я один за рулем. И шофера своего в цепь погнал.

– Обожди, я кителек и фуражку накину…

Поземкин выбрал какую-то кратчайшую дорогу к тому лесному массиву, в котором ловили злодея Ратничкина. Лучше бы не выбирал: малоотрессоренный «газон» делал из московского подполковника таежную отбивную. Кидало вверх-вниз так, что в свете фар поочередно были видны вершины вековых сосен и черные ямы на так называемой дороге.

– Нам дороги эти позабыть нельзя… – попытался было спеть Смирнов и был наказан: в самом прямом смысле слегка прикусил язык. Стал осторожнее – заговорив, рот широко без надобности не открывал: – На кой черт ты народ поднял, Гриша?

– Я же говорил, Александр Иванович. Прочесывается массив.

– Ты, Поземкин, этот массив хоть прочесывай, а хоть причесывай. Полезность от этого одна: никакой полезности. Я в этом лесу ночью в метровую щель в вашем оцеплении уйду.

– У нас пять собак, – похвастался Поземкин.

– Собак, я думаю, у вас значительно больше, – заметил Смирнов и добавил: – А еще больше необученных балбесов в цепи, количество которых собьет с панталыку любую, даже хорошо натасканную собаку.

– Но ведь делать что-то надо! – жалобно сказал Поземкин.

– Вот ты и делаешь что-то. А делать надо – дело. Скоро доедем-то?

– Еще километра полтора-два.

И точно: вскоре сквозь поредевший лес стал просматриваться обширный и высокий костер. Видимый поначалу как большой источник света, он по приближении превращался в таинственное таежное чудище, бешено размахивавшее оранжево-красными флагами в своем непредсказуемом танце.

Свободный огонь манил: у костра стояли люди – человек пять-шесть – и неотрывно разглядывали извивавшиеся языки пламени.

– Ратничкин, значит, вас видит, а вы его – нет, – кряхтя нарочито, сказал, вылезая из «газона», Смирнов. – Господи, счастье-то какое! Отмучился!

– Костры только у командно-сборных пунктов, – пояснил Поземкин, заглушив мотор. – Цепь – в пятистах метрах отсюда. А прочесывают мои и народная дружина.

Смирнов подошел к костру и вытянул к огню ладони. Вовсе нехолодно было, просто хотелось потрогать пламя. Все-то мы – язычники с Огненной земли. Но пламя, как и положено, укусило: Смирнов отдернул слегка прихваченные руки и учуял запах паленой свиньи. Это волоски на тыльных сторонах его ладоней. Посему разозлился и строго потребовал у подошедшего Поземкина:

– А ну давай сюда твоего наблюдательного Арефьева!

– Сейчас распоряжусь, чтобы нашли.

* * *

Нашли бойца ВОХРа Петра Арефьева нескоро. Сначала Поземкин ждал, когда подчиненные его найдут, потом сам отправился на поиски. Сам и нашел. Оттого, что перетрудился, был раздражен и, поставив бойца ВОХР напротив подполковника Смирнова, без доброжелательства распорядился:

– Обо всем, что видел, доложишь товарищу подполковнику. Все в подробностях, чтобы ничего не пропустил! И, главное, точно, все как было. Понял, Арефьев? Главное, чтобы точно!

Думал Смирнов, что боец ВОХРа при здешнем дефиците на рабочие руки либо старичок, либо мальчишечка. А перед ним стоял заматеревший сорокалетний амбал. Расставив ноги на ширину плеч, амбал, чуть наклонив голову, из-под бровей мутно смотрел на подполковника. Скорее всего еще один бывший вертухай. Везло Смирнову, везло.

– Куда вы шли, Арефьев, когда увидели Ратничкина? – без предисловий начал Смирнов.

– Домой.

– А где вы живете?

– В третьем квартале.

– Не понимаю, – признался Смирнов.

– Это квартал сразу же за поворотом, за закусочной, – пояснил Поземкин, – эти дома государственные, а не частные.

– Вы ведь сегодня в райкоме дежурили?

– Так точно.

– Что ж так странно домой шли?

– Я ж не с работы шел. Я от земели шел. Он механиком в тракторном парке работает.

– Вы что, ему по работе помогали?

– Честно сказать, мы после работы решили выпить, – признался Арефьев.

– В честь чего?

– Да уж не знаю. Просто так.

– И когда вы решили вместе выпить?

– Да сегодня и решили.

– Где решили?

– Он, идя на работу, ко мне на дежурство заскочил.

– Как зовут земелю?

– Жабко Роберт Федосеевич.

– Где живет?

– Да рядом со мной.

– Что ж за семь верст киселя хлебать? Дома бы и выпили.

– А жены?

– Причина, – согласился Смирнов. – Тогда в закусочной, а?

– Неудобно, я в форме. Да и опять же – жены. Не дай Бог, заглянут. Уж лучше на природе безбоязненно, с расстановкой.

– Ну, и выпили?

– Обязательно!

– Сколько?

– Пол-литра с четвертинкой на двоих.

– Выпили вы, захорошело, вам бы вдвоем мирно домой идти, громко обо всем беседуя… Почему вы один возвращались?

– Поссорились.

– Из-за чего?

Наконец, не вытерпел Поземкин, ручками развел от удивления.

– Александр Иванович, что ж вы его о Ратничкине-то не спросите?

– Из-за чего поссорились? – не обратив внимания на поземкинский стон, повторил Смирнов.

– Так это уж наше дело.

– И мое, – тихо надавил Смирнов. – Ну?

– Из-за бабы, – отвернувшись, сообщил Арефьев.

– Из-за какой бабы? – подначивая, опередил Смирнова Поземкин.

Арефьев переводил взгляд со Смирнова на Поземкина, не зная, что делать.

– Из-за какой бабы? – без всякого выражения повторил поземкинский вопрос Смирнов.

– Из-за Матильды из закусочной.

– Так кто же ее избранник? – вдруг злобно осведомился Смирнов.

– Оба клинья подбиваем.

– В этом-то я не сомневаюсь, – Смирнов слегка успокоился. – А она кого из вас выбрала?

– Она ко мне неровно дышит. Вот Робка и взвился.

– Подрались хотя бы? – азартно поинтересовался Смирнов.

– Это он-то? Со мной-то? – искренне удивился Арефьев. – Да я его одной правой…

– Раз вы в себе такую силу чувствуете, тогда уж одной левой.

– Я – левша, – признался Арефьев.

– Много говоришь, Арефьев, а толку от твоих разговоров никакого, – укорил Поземкин. – Давай про Ратничкина рассказывай.

Смирнов вновь вернулся к костру, на этот раз осторожнее. Постоял до тех пор, пока не зарделось, не заполыхало, как будто сам покраснел от неловкости, лицо, потом повернулся, на минуту закрыл глаза, отвыкая от немыслимой яркости, открыл их, наконец, спросил:

– Гриша, ты мне «газон» на полчасика одолжишь?

– Одолжить-то одолжу. А зачем?

– Ты тут постоянно руководить должен, вот и руководи. А мы с Арефьевым к тракторному парку смотаемся, посмотрим, как дело было. Дорога-то до этого вашего парка приличная?

– Вполне, – откликнулся Арефьев.

– Ключи, – напомнил Смирнов Поземкину, и тот передал ему ключи от «газона». Уж на ходу Смирнов приказал Арефьеву: – Пошли со мной.

– Может, и я с вами? – попросился Поземкин.

– Не отвлекайся, Гриша, – посоветовал Смирнов и влез в «газон».

– Куда? – спросил Смирнов у сидящего рядом Арефьева.

– Прямо пока. Когда поворачивать – скажу.

Смирнов старался противу своей лихаческой натуры не гнать, но дорога была действительно неплоха. Имело смысл продолжать разговор:

– В ВОХРе-то давно?

– Да уж девятый год.

– Это когда тебя из ВВ уволили в запас?

– Именно.

– Здесь служил?

– Поблизости.

– В каком чине и с какой должности демобилизовался?

– Старший лейтенант, зам. командира роты по строевой.

– И без колебаний, сразу же – рядовой боец ВОХРа?

– А ваше какое дело? – вдруг ощетинился Арефьев.

– Молчать! – командирским горлом рявкнул Смирнов. – Забыл с кем разговариваешь?!

Арефьев испуганно глянул влево. Приборная доска освещала блестящий козырек фуражки, твердый и непростой глаз, смотревший вперед, переливающийся погон с двумя просветами и двумя звездами. Выдавил из себя, чтобы не сразу показать лапки, которые уже кверху:

– А что я такого сказал?

– Даже не понял, что сказал, – тихо, как будто не орал только что, заметил Смирнов. – Ты не сказал, ты нахамил.

– Извините тогда!

В свете фар возник бесконечный забор из жердей, за которым на фоне менее темного неба плоскими силуэтами стояли трактора, комбайны, подъемники, грузовые автомобили.

– Направо, – подсказал Арефьев.

– Это куда же?

– К мостику, на котором я его увидел.

– Жабко? – наивно поинтересовался Смирнов.

– Да Ратничкина же!

– А мне пока туда не надо. Покажи, где вы с Робертом выпивали.

– Туда на машине не подъехать.

– Ты показывай, показывай, а я попытаюсь.

«Газон» осторожно полз по краю весьма крутого оврага. Дополз, потому что Арефьев твердо заявил:

– Дальше нельзя. Свалимся.

Смирнов поставил скособочившийся «газон» на ручняк, прихватил ключи, вылез на волю и осмотрелся, видя только небо и пирамидальные контуры еловых вершин. Спросил у невидимого Арефьева:

– Далеко до вашего лежбища?

– Метров двадцать. Пошли, – Арефьев зацепил Смирнова за предплечье и повел в темь. Арефьевская ручища была здорова, ох, здорова! – Здесь, товарищ подполковник.

Подполковник, хоть и прикидывался столичным начальником не от мира сего, мощный батарейный фонарь прихватил из «газона». Белый эллипс ослепительно возник на земле и беспорядочно заметался в поисках неизвестно чего.

– Так где же? – раздраженно спросил еще раз Смирнов.

– Так вот же! – обрадовался Арефьев, увидя в электрическом овале развернутую газету и еле заметные в траве папиросные окурки.

– Где же тара?

– Жабко бутылки и стаканы с собой унес. В сумке.

Смирнов присел на корточки и в свете фонаря начал подробное изучение остатков былой роскоши: щупал газету, рассматривал окурки, катал в пальцах непонятные бумажки, комочки и кусочки. Вздохнул, поднялся в рост, выключил фонарь, спросил в кромешной черноте:

– Ты какие папиросы куришь?

– Я вообще не курю. Это Жабко одну за другой, изо рта не вынимая.

– Жаль, что не куришь. Стрельнуть хотел. А закусывали чем?

– Плавлеными сырками. И у Жабко кусок колбасы был.

– Ну, что ж. Все понятно. Пошли к месту, с которого ты Ратничкина увидел.

– Темнота же!

– Не боись. Мы сейчас фары включим.

Осторожно шагая, добрались до «газона», и Смирнов включил фары на нижний свет. В световой дорожке объявились кусты и высокая жухлая трава.

– Вон здесь! – обрадовался Арефьев и кинулся к кустам метрах в пятнадцати.

Смирнов на малой скорости довел «газон» до Арефьева и кустов, спросил:

– А где мостик?

Плоский в свете фар Арефьев указал направление рукой:

– Вон в той стороне.

Смирнов развернул «газон», как надо, и перевел фары на дальний свет. Метрах в двадцати пяти – тридцати проклюнулся мостик через овраг. Истинно российский мостик, на соплях: разномерные доски, нелепые подпорки, в нескольких местах сломанные перильца с одной стороны…

– Ты, Арефьев, догнать его мог бы, а?

– Догонишь тут! Он уже на той стороне был, а там сразу чащоба…

– А может, просто испугался?

– Я – мастер спорта по самбо, – обиделся Арефьев, для убедительности презрительно фыркнул, сунул руки в карманы и сплюнул.

– В чем одет был, не запомнил?

– Ну, низ-то весь тюремный, это точно: бахилы, портки форменные, а сверху, правда, пиджачок. В полоску такой, деревенский.

– Во сколько это было?

– Пришел я к Жабко где-то без пятнадцати семь, в восемнадцать сорок пять то есть…

– А что ты друга своего все Жабко, да Жабко?

– Так поссорились же!

– Ладно. Давай дальше время.

– Выпивать начали в семь, наверное. За полчаса все прикончили. Потом ругались долго. Скорее всего в восемь, может, без пятнадцати я его и увидел.

– Все ясно, Арефьев. Садись в машину, – предложил Смирнов и открыл правую дверцу. Арефьев сел и поинтересовался деликатно:

– А что ясно?

– Что ты – молодец, – шутя или на шутя – не понять, отметил Смирнов и глянул на свои часы. – Ого! Скоро двенадцать! Я сейчас в гостиницу отдыхать, а ты потом «газон» Поземкину отгонишь. Водить умеешь?

* * *

В каре цивилизованных домов горели добротные фонари, освещая ухоженную культурную поросль и одноразмерные посаженные садовником липы.

– Там где чисто и светло, – машинально, проводив взглядом красные задние огни «газона», пробормотал Смирнов, ни к селу, ни к городу вспомнив Хемингуэя.

Нет, не напрасно. Тут же началось действо из «Фиесты»: подкатили три черных лимузина и микроавтобус с шумными пассажирами. Кавалькада остановилась у начальнического дома, и из лимузинов вышли четверо вовсе нешумных клиентов, которые, взойдя на крыльцо, поднятыми ладонями поприветствовали оставшихся. Дождавшись, когда четверка исчезла за дверями, кавалькада сделала полукруг и остановилась у гостиничного входа. Вышло так, что Смирнов как бы встречал некую ответственную делегацию. Он и встретил – достал бумажку из кармана, развернул ее и начал читать на суржике:

– Дорогие товарищи, господа! Рад приветствовать вас в связи с прибытием на родную землю…

Сильно поддатые товарищи и господа вывалились из автомобилей. Те, кому положено: постояльцы Казарян, Фурсов, Торопов. И те, кому вовсе не положено: разошедшиеся вовсю, подпрыгивающие, перебегающие, машущие руками и беспрерывно щебечущие и кричащие разноцветные девицы. Подсобравшись, Казарян, вдохнув как можно больше воздуха, расправил грудь и строевым шагом направился к Смирнову. Не дойдя положенного, четко отрапортовал:

– Товарищ председатель государственной комиссии! Международный экипаж доставлен на родную землю в целости и сохранности.

Нет, не весь экипаж был доставлен в целости и сохранности. Среди девиц стоял с остановившейся счастливой слюнявой улыбкой на лице, с глазами, которые никуда не смотрели, как бы задремавший Олег Торопов.

– Они его развязали, эти суки! – понял Смирнов.

– Да что ты, Саня, беспокоишься? – пьяненькому Казаряну все казалось безмерно простым: – Завтра Олежек, отоспавшись, будет в полном порядке!

– Это ты будешь в полном порядке бесноваться, что его никак нельзя снимать. Как же ты не усмотрел, кинорежиссер сратый?

Подскакала блондинка, видно, была за главную, двумя руками уцепилась за смирновский рукав, слегка повисела на нем и кокетливо-пьяно спросила:

– Это вы нас суками обозвали?

– Сук, моя несравненная Мерилин, и без вас хватает! – отбрехнулся Смирнов.

– Правда, я на нее похожа? – страшно обрадовалась блондинка. – У меня снимок есть из иностранного журнала. Свою фотографию рядом положу – один к одному. А зовут меня Вероника. А вас – Александр Иванович.

– Ты зачем Олега напоила, Вероника хренова?

– Он все отказывался петь и отказывался. А как выпил, так запел, так запел! Он и сейчас нам споет! Олежек, петь будешь? – Олег утвердительно покивал пьяной головой. Вероника быстро спросила: – Ты в каком номере живешь, Олег?

Разорвав склеенные тяжелой слюной губы, Олег ответил с одним перерывом:

– В двести… пятом.

– Симка! – скомандовала Вероника. – В двести пятый за гитарой. Живо!

Шустрая Симка рванула в гостиницу. Рядом со Смирновым и Казаряном очутился Фурсов, истинно русское лицо которого не давало возможности скрыть восторг, ликование и внутреннее удовлетворение, охватившее обладателя этого лица.

– Все! – констатировал гуманный, как всякий писатель, Владислав. – Конец первой серии о супермене. Серия вторая – подзаборник!

Казарян, слегка встряхнувшись, сразу же ощутил неотвратимо надвигавшуюся опасность. Он кулаком ударил, небольно, себя по лбу и взвыл:

– Ну, если он съемку сорвет! Ну, если он съемку сорвет!

– Сорвет, и что тогда будет? – поинтересовался Смирнов.

– Ничего не будет, – упавшим голосом признался Роман. – Ничего.

Понимай, как хочешь. Смирнов принялся смотреть на молодых. Комсомольский вожак что-то прокричал обещающее честной компании из окна головной машины, и кавалькада двинулась в царство Франца, мужа Матильды. Визжа, как поросенок при кастрации, скатилась со ступеней шустрая Симка с гитарой в руках. Тотчас завизжали все девицы. От визга Вий-Торопов поднял веки, увидел гитару и обрадовался, как дитя:

– Гляди ты, моя гитара! И что ж мне с ней делать?

– Насри в нее, упившийся менестрель, – посоветовал Фурсов.

– А-а-а, писатель! – почти приветливо узнал его Торопов. – Я было подумал, что тебя партия с собой прихватила. Ты же здесь. Почему?

– Тобой любуюсь, – признался Фурсов. – Ни с чем не сравнимое удовольствие.

Девицы не столько разумом, сколько чувством, что все может случиться не так, как им хочется, ощутили надвигающийся скандал и мигом растащили в разные стороны двух мастеров слова.

– В закусочную! – зычно приказала блондинка-командир. – Там сегодня, слава Богу, Матильды нет. Любка дежурит, душа-человек. Олег, запевай!

Олег действительно пошел и действительно запел не свою, правда. Но строевую:

 
Там, где пехота не пройдет,
Где бронепоезд не промчится,
Железный танк не проползет,
Там пролетит стальная птица.
Пропеллер громче песню пой,
Неся распластанные крылья.
В последний час, в последний бой
Летит стальная эскадрилья!
 

Невольно подбирая под ритм песни шаг, стальная эскадрилья стальных и хищных провинциальных птиц выстроилась за Олегом и стройно двинулась в закусочную. Тихо-тихо заныло сердце, сладостно заныло. Девятнадцать лет ему, сорок второй год, плац училища, пыль из-под ритмично топочущей кирзы и…

– Там, где пехота не пройдет, где бронепоезд не промчится… – самостоятельно и себе под нос спел Смирнов.

– Пойду и я в закусочную схожу, – решил Фурсов.

– Справь себе удовольствие, – понял его Казарян. Фурсов и пошел. Кутаясь в халатик, на крыльце гостиницы появилась Жанна. Спросила, хотя и знала:

– Развязали Лелика паскуды эти?

– А ты-то где была? – злобно спросил Смирнов.

– Так меня же в списке приглашенных не было!

– По нахалке поехала бы!

– Менты тоже любят после драки кулаками помахать? – недобро спросила Жанна и опять об Олеге: – Теперь, до тех пор пока не рухнет, от стакана не оторвется. Из наших с ними кто-нибудь пошел?

– Писатель, – сказал Казарян.

– Из наших! – презрительно заметила Жанна. – Он Олегу через жопу водку клизмой готов загонять, чтобы тот был полное говно, а он, писатель, – герой и молодец.

– Что делать, Жанна? – решил посоветоваться Казарян.

– С Олегом неделю, по крайней мере, ничего. График съемок переделывайте, Роман Суренович. Зато ваш оператор наверняка завяжет для контраста. Маленькая, но польза, – ночной холодок достал под халатом голое тело, она зябко передернула плечами. – Съемку на завтра отмените?

– Нет, – упрямо решил Казарян. – Пейзажи поснимаем, Наташины проходы и проскоки с дублершей. На завтра легких концов предостаточно.

– Пойду спать, – с неудовольствием сообщила Жанна и удалилась.

– И я, – солидаризировался с ней Казарян. – Если засну. Когда же мы с тобой поговорим, Саня?

– В Москве скорее всего, – понял Смирнов. – Пошли, я тоже, видно, умаялся.

…Из холодильника вытащил последнюю крайкомовскую, свинтил ей головку, принес из ванной гладкий двухсотпятидесятиграммовый стакан, налил его до краев – первый за эти сутки, из вощеного пакета двумя пальцами – остаточным запахом брезговал – вытянул кусочек барской рыбки и без раздумий и колебаний с первого захода выпил все двести пятьдесят.

Сполоснулся под горячим душком не чистоты ради, а чтобы быстрей в комплексе с дозой сморило, поставил свои звенящие наручные часы на шесть часов и улегся в ожидании сна. Но сон не подпускала одна мысль: сегодня ночью обязательно убьют кого-то, если уже не убили.

13

Ранним-ранним утром его обнаружила домохозяйка. Тезка великого пролетарского поэта прокурор Нахтинского района лежал в густой и высокой траве у самого забора. Он лежал в луже уже коричневой крови проткнутый метровым железным штырем. На шее был повязан алый пионерский галстук.

– Да… – сказал Поземкин.

– Да… – подтвердил следователь.

Фотограф суетился, щелкал, медэксперт ждал своей очереди, любопытные, слава Богу, были за забором. Труп любопытным не был виден – загораживали забор и работники правоохранительных органов, и поэтому они негромко обсуждали происшедшее. Стоял раздражавший милиционеров гул: обсуждали хотя и негромко, но, несмотря на ранний час, обсуждавших было до полусотни.

– Как вы думаете, когда это могло произойти, Эдита Робертовна? – спросил следователь у хозяйки. Сухая, прямая, с острым и недоброжелательным лицом Эдита Робертовна подумала и ответила твердо:

– Не знаю.

– Когда вы его видели в последний раз?

– Вчера. Ровно без пяти минут семь вечера.

– Откуда такая точность?

– В семь часов по телевизору показывали кинофильм «Разные судьбы». У меня телевизора нет, и я пошла смотреть кино к Стефании Владиславовне. Соседке, – Эдита Робертовна широким жестом указала на дом, отстоявший от ее собственного метров на пятьдесят – шестьдесят.

– Когда вы вернулись домой?

– После кино мы пили кофе, разговаривали… – рассказывая, размышляла о времени Эдита Робертовна. – Я думаю, что где-нибудь в половине одиннадцатого.

– Владимира Владимировича уже не было дома?

– Не знаю. Дверь в его комнату была закрыта…

– На ключ? – перебил Поземкин.

Эдита Робертовна с непонятным удивлением посмотрела на капитана и ответила презрительно:

– Откуда я знаю?

– Вы за ручку не подергали? – продолжал донимать ее Поземкин.

– Я никогда без разрешения не дергаю ручек чужих дверей.

Понимая бесперспективность поземкинского метода, следователь спросил о другом:

– Когда вы подходили к дому, свет в его комнате горел?

– Нет.

– Это не обеспокоило вас? Вы не подумали, что он куда-нибудь ушел?

– Нет. Владимир Владимирович нередко ложится спать очень рано.

– Ложился, – поправил следователь.

– Ложился, – согласилась она.

Смирнов стоял у забора со стороны улицы и, положив подбородок на заборную жердь, слушал. Усмехнулся вдруг невесело: вспомнил, как почти на этом самом месте стираным комбинезоном висел пьяный, как зюзя, известный советский оператор Анатолий Никитский.

Блудливый милицейский глаз зацепил-таки Смирнова в толпе.

– Александр Иванович, что же вы в стороне? – запричитал Поземкин. – Честно признаюсь, не хотели беспокоить вас в такую рань, но если вы сами пришли… Помогайте, пропадаем…

Смирнов открыл калитку и вошел во двор. Поздоровался с хозяйкой.

– Здравствуйте, Эдита Робертовна, меня зовут Александр Иванович.

– Рада познакомиться, – откликнулась она. Смирнов был в джинсах, куртке, и поэтому вопрос ее был закономерен: – Простите, а вы – кто, Александр Иванович?

– Я-то? Вроде как консультант со стороны.

– Александр Иванович – подполковник милиции. Из Москвы, – быстро пояснил Поземкин.

– А я думала, что вы из съемочной группы! – призналась Эдита Робертовна.

– Это хорошо или плохо? – полюбопытствовал Смирнов.

– Хорошо, – твердо ответила она и посмотрела на Поземкина.

Фотограф отщелкал свое, отошел от трупа, уложил камеру со вспышкой в твердую кожаную сумку и спросил-сообщил:

– Я к себе пойду, чтобы побыстрее, а?

– Давай, давай, – добавил ему трудового энтузиазма следователь.

Не очень-то давал фотограф. Не спеша побрел по тихой мирной улице. Теперь очередь сидеть над тем, что было районным прокурором, пришла медэксперту.

– Вы его комнату осмотрели? – спросил у Поземкина и следователя Смирнов.

– Поверхностно, – признался следователь.

– Ну и? – поторопил Смирнов.

– Вроде бы ничего не тронуто, не взято. Никаких следов борьбы.

– А хозяйка?

– Хозяйка тоже так считает.

– Следовательно, только одна возможность: каким-то образом его выманили из дома.

– Весьма простым, – предположил следователь. – Постучался Ратничкин и сказал, что пришел сдаваться. По прикидкам, именно в это время его видели в Нахте.

– Видел, – поправил его Смирнов.

– То есть? – не понял следователь.

– Пока установлено, что видел Ратничкина в Нахте только Арефьев.

– Ну да, ну да, – согласился следователь с несущественной смирновской поправкой. – Весьма точно все ложится, Александр Иванович. Где-то без четверти восемь его видит Арефьев. Он отрывается от него: минут через пятнадцать-двадцать он здесь. Ждет еще минут десять-пятнадцать, пока стемнеет. Свет горит только у Владимира Владимировича. Ратничкин проникает во двор и стучит в дверь. Владимир Владимирович отпирает дверь и выходит на крыльцо…

– Дверь была закрыта на ключ? – перебил Смирнов.

– Мы никогда не закрывали входную дверь, пока кого-нибудь из нас не было дома. Когда я вернулась, дверь, как всегда, была открыта, – дала пояснения Эдита Робертовна.

– В любом случае он постучал, – настаивал на своем следователь. – А когда прокурор вышел, нанес ему удар, оттащил к забору и пробил штырем.

– И вдобавок повязал пионерский галстук, – дополнил Смирнов. – Имело ли смысл все это делать?

– Что – все? – недовольно спросил следователь.

– Волочить к забору, пробивать штырем, повязывать красный галстук.

– Месть, Александр Иванович, месть! С воровскими вызовом и показухой!

– В жестоком цейтноте времени, зная, что с минуты на минуту замкнется оцепление… Да он полный идиот, ваш Ратничкин, – Смирнов посмотрел на курившего следователя виновато и попросил: – Не дадите ли закурить? Вроде бы бросил, а сегодня прямо невтерпеж.

Следователь рассмеялся сочувствующе, достал старомодный кожаный портсигар и предложил Смирнову стройный ряд беломорин. Смирнов деликатно вытянул одну, подождал следовательской спички и от души сделал первую затяжку. Лучше, прямо-таки совсем хорошо. Смирнов привычно замял папиросу и осмотрел посветлевший мир.

Подошел медэксперт и сказал, не обращаясь ни к кому:

– Можно увозить.

– Он – сирота, воспитанник детского дома, – неожиданно резко заговорила Эдита Робертовна. – Кто его похоронит?

– Государство похоронит, – решил Поземкин.

– Он – маленький-маленький человек, а государство большое-большое. К кому мне обратиться, чтобы помогли похоронить Владимира Владимировича по-божески?

– Владимир Владимирович ничего общего с церковью не имел, – заметил следователь.

– Я тоже ничего общего не имею с вашей церковью. Я – католичка. Он был хороший человек и имеет право на божеские похороны.

– Обратитесь в райисполком, – морщась, посоветовал следователь.

– Пусть райисполком обращается ко мне, – сказала Эдита Робертовна и ушла в дом.

– Дама, – с уважением признал Смирнов. – Когда его похоронить можно будет?

– Хоть завтра, – ответил медэксперт. – Случай простой, я часа за два управлюсь.

Как раз в это время во двор вползал «Рафик» скорой помощи.

– Док, я к вам часика через три загляну? – попросился Смирнов и спохватился: – Извините за дока. МУРовская привычка.

– Ничего, даже красиво – по-иностранному! А что вы хотите знать? Кое-что я уже сейчас могу сказать. Правда, приблизительно.

– Лучше через три часа, но точно, – решил Смирнов. – Ну, ни пуха, ни пера вам!

– К черту, к черту! – прокричал в его спину следователь, а Поземкин в отчаянии взмахнул руками и взмолился:

– Александр Иванович, не уходите! Хотя бы план первоочередных мероприятий поможете нам составить!

– Первоочередное мероприятие – оно одно-единственное – поймать убийцу, – остановившись, назидательно произнес Смирнов. – Так что действуй, Поземкин. Ну, а в ментовку я загляну. Со временем.

Он стоял у стойки напротив Матильды и смотрел ей в глаза. Потом положил ладонь на ее запястье и сказал:

– Здравствуй, Тилли, радость моя.

– Добрый день, Александр Иванович, – Матильда еле-еле улыбалась. – Выпьете?

– Мать моя, раннее утро! – изумился Смирнов.

– Я уже и не знаю, какие у вас привычки, – Матильда мимо Смирнова посмотрела в дальний угол. Смирнов обернулся. За угловым столиком, уронив голову на столешницу, сидел и спал менестрель Олег Торопов. Гитара стояла, прислоненная к стене.

– Давно? – спросил Смирнов.

– Спит или сидит?

– Спит.

– Минут тридцать – сорок. Я на смену в шесть вышла, он еще сидел, на гитаре наигрывал. Потом народ ввалился с новостью страшной о прокуроре. Он услышал, попросил полный стакан, выпил за упокой души хорошего человека, сказал всем, кто здесь был, что они – собаки, готовые лизать руки любому, давшему кружок колбасы, и отключился. Местные бить его хотели, но беспамятного постеснялись.

– Повезло, значит, Олежке, – резюмировал Смирнов.

Матильда смотрела на него и ждала вопросов. Понимала, что он с вопросами пришел. Но все нарушил боевой, как петух, здоровенный и развеселый водитель скотовозки. Гремя подкованными сапогами, он прошел к буфету, полуударом плеча отодвинул Смирнова в сторону, положил две лапы-лопаты на стойку и шепелявым басом поделился своими ощущениями от посещения Нахты:

– Весело вы здесь живете! Как ни заеду – свеженький труп!

– Вы нехорошо говорите, – указала Матильда. – Вы говорите, как неумный человек.

Ощущая себя любимцем всего живого, шоферюга сначала постепенно входил в изумление, а затем сразу же вошел в приблатненную ярость:

– Ты, курва, знай свое место! На цырлах туда и обратно: котлеты и сто пятьдесят.

– Не хами, порчила, – тихо потребовал Смирнов.

– Ты! Фраерок! – тонким голосом – считал, что так больше унизит, воскликнул шоферюга и совершенно неожиданно сделал Смирнову шмазь – всей растопыренной пятерней провел по лицу.

Смирнов правым крюком так коротко ударил шоферюгу в солнечное сплетение, что Матильда и не поняла, что произошло. Она видела только, что шофер-здоровяк, согнувшись под прямым углом, пятился, не дыша, к ближайшему столику.

– Вы что ему сделали? – неодобрительно спросила Матильда.

– Вежливости научил, – объяснил Смирнов и сей же момент по ее глазам понял, что происходило за его спиной. Он сделал молниеносный шаг вправо, пропуская стул, который обрушился на ту часть стойки, где он только что стоял. Сиденье и четыре ножки разлетелись на составные и сломанные части, а правая нога Смирнова с крутого и стремительного разворота на левой нанесла шоферу-мстителю безжалостный удар по животу. На этот раз шофер не пятился, он летел через зал. Он долетел до стены и пристроился так, будто век там сидел.

– Вы его убили? – спросила Матильда.

– Я его пожалел, Матильда, – ответил Смирнов. – Поболит у него животик с недельку, и все пройдет.

Шоферюга не спеша отходил от шока. Смирнов склонился над ним, поинтересовался:

– Котлет-то уже, наверное, не хочешь?

– Не-е, – подтвердил шоферюга.

– Тогда езжай.

– Сейчас, – покорно согласился тот и медленно поднялся по стене, помогая спине обеими своими лапами-лопатами.

– И Бога благодари, что я тебе двести шестую не делаю, – Смирнов развернул шофера от стены, хотел было легким толчком направить его к выходу, но вдруг вспомнил главное: – Матильда, а сколько сломанный стул стоит?

– Двадцать семь рублей пятьдесят копеек.

– Советую тебе заплатить за этот стул, – сказал Смирнов. – Деньги-то есть?

– Есть, есть, – подтвердил шофер, вынул бумажник, вытянул три красненьких, протянул Смирнову.

– Ей, – Смирнов кивком указал на Матильду.

С трудом дойдя до стойки, шофер отдал деньги Матильде. Та протянула ему два с полтиной сдачи, и он, мало что соображая, со сдачей в кулаке двинулся к выходу. В дверях его осенило: