Текст книги "Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)"

Автор книги: Анатолий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)

– А мы по инструкции, значит, через десять минут.

Майор Нечаев движением руки освободил часы от рукава.

– Через восемь.

– Что происходит? – решился наконец на главный вопрос Смирнов.

– Регулярные части введены в Москву для поддержания порядка, – четко и неясно ответил майор Нечаев.

– А мы порядок не поддерживаем? У нас, следовательно, беспорядки?

– Возможны беспорядки. – Нечаев еще раз козырнул и удалился к «газикам», в которые уже рассаживалась грозная шестерка.

Ровно через семь минут две милицейские машины взобрались на Ленинградское шоссе и, на всякий случай не торопясь, покатили на Петровку. У площади Маяковского улица Горького была перекрыта, и им пришлось ехать не по привычному бульвару, а по Садовому кольцу, завернув с Каретного ряда.

Смирнов выбрался из «Победы» и ощутил нечто необычное в ночном существовании МУРа. Он поднял голову и посмотрел вверх. Окна кабинета Самого ярко светились.

Удобно посещать начальство поздно ночью: ни безнадежной очереди сослуживцев, ни телефонных звонков, каждый из которых отодвигает радость встречи с любимым руководителем на несколько минут, но – главное – нет культурной и бдительной секретарши Веры, твердо знающей, кого пускать, а кого не пускать.

Распахнув по очереди две тяжелые двери (одна – в тамбур, другая – прямо в кабинет), Смирнов очутился в кишкообразной резиденции главного своего начальника.

Главный его начальник, Сам, стоял на телефонном столике, придвинутом к дальней стене, и снимал с этой стены портрет в рамке из красного дерева.

– Здравствуйте, Иван Васильевич! – не по уставу поприветствовал его Смирнов.

Сам резко повернулся на смирновский голос, шаткий столик под ним зашатался, и поэтому портрет вырвался из рук и скользнул вниз. Грохнулся, но не упал – замер у стены. Был, так сказать, поставлен к стенке.

– Ты что же это наделал, мерзавец?! – то ли у Смирнова, то ли у себя самого грозно спросил Сам, осторожно ступил со столика на стул, а со стула неумело спрыгнул на пол.

– Это не я, это вы сами, – обиделся Смирнов. Сам молча рассматривал портрет, стоявший на полу. Сверху вниз. Отвлекся:

– Это не ты и не я. Это он, – кивнул на портрет Сам. Позвал: – Иди сюда.

Смирнов подошел. Сквозь решетку трещин в стекле смотрел на него гражданин в пенсне со множеством ромбов в петлицах. Довоенный еще портрет. Не зная, что сказать, Смирнов заговорил просто так, ни о чем:

– Стекло до чего хорошее – как аккуратно треснуло. Простое оконное сейчас бы в мелкую крошку просыпалось.

Сам глянул на него, как на дурачка, сказал, не скрывая удовлетворения:

– Радостная и, к великому счастью, соответствующая действительности картинка: несгибаемый Лаврентий за решеткой.

– За какой решеткой? – тупо спросил Александр.

– За тюремной, Александр, за тюремной! – ликующе-злобно прокричал ему в лицо Сам. – Господи, счастье-то какое!!!

– Иван Васильевич, как же так?!

– А так, вот так и эдак! – Сам суетливо расставил мебель по местам. – Скотина, палач, вонючка!

Расставил мебель, постоял, подумал, схватил портрет и, как дискобол, метнул его на ковровую дорожку. Картинкой вниз. Успокоенный, прошел к столу, зажег настольную лампу, уселся.

– Может, вынести его? – предложил свои услуги Смирнов.

– Пусть лежит, глаз радует, – возразил Сам и растер обеими руками лицо. – Садись, поговорим, нам теперь о многом говорить надо.

– У меня к вам срочные дела, Иван Васильевич.

– Сейчас самое срочное – это. – Кивнул Сам на распростертый портрет.

– Мне один майор уже объяснил, какое дело самое важное, – сказал Смирнов и сел в угол между столами – письменным и заседательским. – А, оказывается, оно и самое срочное. В Москву войска ввели, Иван Васильевич.

– Знаю.

– Нам не доверяют, да?

– Не доверяют кое-кому поважнее нас с тобой. – Сам опять вылез из-за стола, подошел к портрету, приподнял, еще раз посмотрел на гражданина в пенсне. – Пятнадцать лет на эту рожу глядели и видели, что рожа-то мерзавца и убийцы. Однако терпели, молчали, убеждали себя, что внешность обманчива. Ни хрена она не обманчива!

Оставив лежать портрет картинкой вверх, Сам возвратился на место.

– Личико, конечно, не ахти, – согласился Смирнов.

– Он мне волосы трепал, Ванькой называл, скот! Это в порядке поощрения, Саня, за санацию Москвы к восьмисотлетию. А я стоял и благодарно улыбался, Неужели конец безнаказанному хамскому самодурству и нашему трусливому раболепству?! Саня, теперь в наших силах не допускать этого больше.

– Я – человек маленький. Я в высокой политике не силен.

– Это – не политика. Это или-или. Или мы – послушное стадо, или мы – люди.

– А я – человек, и всегда был им. И на войне, и здесь. Я не знаю, что я должен допускать, а чего не должен допускать. Я твердо знаю одно: я должен честно и добросовестно делать свое дело.

– А кто будет делать наше дело, Саня?

– Каждый свое дело делает, и это есть наше общее дело.

– Общее дело надо делать вместе. Ты сейчас пугаешься еще неведомой ответственности, твоей личной ответственности за все. Нам придется отвечать прошлому и будущему. Так что думай, много думай. – Сам хлопнул ладонью по столу, кончая абстрактный разговор и приступая к конкретному: – Ну, что там у тебя срочного?

– Убийство, Иван Васильевич.

– Ну, знаю. Что там срочного-то?

– Дело, которое мы с легкой душой быстренько закрыли – убийство в Тимирязевском лесу, – сегодняшней ночью снова открылось. Самовольно, так сказать. Убитый – Роман Петровский по кличке Цыган вместе с Ленькой Жбаном и Самсоновым проходил по меховому делу.

– Ну, а все-таки если это чисто случайное совпадение?

– Я в такие совпадения не верю.

– А зря. Бывает, Саня.

– Конечно, все бывает. Но в любом случае идти придется по старым, того дела связям. Я прошу вашей санкции на возобновление дела об убийстве Леонида Жбанова.

– Хрен ты от меня эту санкцию получишь!

– А говорили об общем деле, за которое всем сообща браться надо.

– Ты, Саня, помнится, тоже о чем-то говорил. Так вот, сделаешь свое дело честно и добросовестно, докажешь связь между этими двумя убийствами, тогда и возобновим. Пока же открывай новое: об убийстве Романа Петровского по кличке Цыган.

– В чем, в чем, а в логике вам не откажешь. В логике с малой примесью демагогии.

– Ой, Смирнов, ой, Смирнов! Ты хоть понимаешь, что со мной так разговаривать нельзя?!

– Ночью, один на один, в приватной беседе – можно.

– Никогда нельзя так с начальством разговаривать. Ни днем, ни ночью, ни один на один, ни в приватной беседе, ни в общей дискуссии. В любом случае тебе же хуже будет. Запомни это, Смирнов. Но сегодня ночью я добр и слабохарактерен. В первый и последний раз. Пользуйся, паразит.

– Портрет забрать? – спросил Смирнов, вставая.

– А куда ты его денешь?

– На помойку выброшу.

– Так тебе постовой на выходе и позволит. Вместе с дежурным схватят тебя, родимого, и под белы руки в узилище, как врага народа. По пятьдесят восьмой. Оставь, я еще на него малость полюбуюсь.

Спать приспособился Смирнов у себя в кабинете на сдвинутых стульях. Успел прихватить часика три. Но какой это, к черту, сон: пиджак-одеяло с поясницы сползает и плечи не закрывает, стулья разъезжаются, откуда-то все время дует. Не спал – маялся в полудреме. От всех этих неудобств разнылась давно не напоминавшая о себе искалеченная пулей левая рука.

Смирнов рассвирепел, проснулся окончательно, расставил стулья по местам и пошел в сортир – личность сполоснуть. От холодной воды взбодрился и захотел чайку. Из сейфа извлек электрический чайник, пачку индийского чая, пачку сахара, кулек с сухарями. Вскипятил, заварил и попил, стеная от удовольствия. Теперь можно было ждать без нервов.

В восемь часов включил радио и прослушал сообщение о разоблачении преступника Берия, завербованного в свое время английской разведкой, который многие годы безнаказанно чинил убийства и беззакония.

В восемь тридцать пришел Ларионов и, поздоровавшись, сказал:

– Кто бы мог подумать, Саня, а?

– Слава Богу, что подумали.

– Как ты думаешь, на нас это отразится?

– И не только на нас. На всех.

– По доносам, наверное, хватать не будут, – предположил Ларионов. – И писать их, вероятно, перестанут.

– Ну, это ты хватил, Сережа. Доносы будут писать всегда.

В восемь тридцать семь явился Казарян и, поздоровавшись, сказал:

– И обязательно чей-то шпион! Будто мы сами негодяев и мерзавцев вырастить не можем?

– Все-то ты знаешь, Ромка! – подначил Ларионов.

– Кое-что знаю, а кое-чего не знаю. Не знаю, был ли он шпионом, но то, что он был негодяем, мерзавцем, растленной скотиной, знал давно. Знал, как он всю грузинскую интеллигенцию уничтожил, знал, как он над людьми глумился, знал, как адъютанты хорошеньких девушек ему по Москве в наложницы искали.

– Мне было легче: я не знал, – вздохнул Смирнов.

– Ты просто не хотел знать, – ответил ему Казарян. – Никто ничего не хотел знать. Как говорится, меньше знаешь – крепче спишь.

– Тебя, верно, все время бессонница мучила? – поинтересовался Ларионов.

– К сожалению, не мучила. Что знал, забывал старательно.

– А сегодня к месту вспомнил, – вставил Смирнов. Казарян глянул на него, рассмеялся.

– Все мы хороши! Но, действительно, кое-что сегодня вспомнил. Хотите рассказ?

– Байку, что ли? – спросил Ларионов.

– Вовсе нет. Как говорит Вера Инбер, это – не факт, это было на самом деле. Ну?

Смирнов глянул на часы и разрешил милостливо:

– Валяй. Сроку – восемь минут.

– Итак, начинаю. Была у меня знакомая чудачка в пятидесятом году, ВГИК она тогда кончала, актерский факультет, с ней-то все это в сорок седьмом и приключилось. Вводная: хороша, обаятельна, простодушна и глупа до невозможности. И не понять – простодушна от того, что глупа, или глупа от того, что простодушна.

– Ты по делу давай, – поторопил его Ларионов.

– Прошу не перебивать. Если согласились, то слушайте внимательно. Излагаю ее рассказ почти дословно. Что такое осень сорок седьмого, вы знаете: главное – не дремлющее никогда желание пожрать. Так вот, бредет моя девица по Гоголевскому бульвару к общежитию в Зачатьевском переулке и горько думает о том, что спать ложиться сегодня ей придется не жрамши. Краем глаза, а вы, естественно, знаете, что каждая хорошенькая женщина всегда краем глаза сечет мужскую реакцию на нее, замечает, как ее медленно-медленно обгоняет большая машина, и взгляд, обращенный к ней из глубины салона, замечает. Она, понятное дело, вскинулась, как боевой конь на зов трубы, но машина обгоняет ее и уезжает. Бредет она себе дальше уже в полной безнадеге, как вдруг рядом останавливается еще одна черная машина, правда, размером поменьше, и из нее выходит бравый полковник со счастливой от возможности видеть нашу девушку улыбкой на лице и приглашает ее прокатиться. Отказывается поначалу дева для порядка, а потом лезет в лимузин: авось пожрать дадут. Прогулка в автомобиле была недолгой: от Гоголевского бульвара до особняка на Садовом.

А там чудеса: галантерейное обхождение, крахмальные скатерти, серебряная посуда, пища, которая может присниться только бывшему аристократу, и напротив за столом вежливый, милый и такой домашний Лаврентий Павлович.

Но, как говорится, кто нас ужинает, тот нас и танцует. Ее визиты в особняк продолжались довольно долго, ибо это устраивало и девицу, и Лаврентия Павловича. Следует, однако, заметить, что героиня моего рассказа – девушка весьма общительная и любящая поклубиться в компании. Поэтому сеансы тет-а-тет постепенно стали ей надоедать. И вот однажды за очередным ужином она и говорит: «Лаврентий Павлович, что это мы все одни, да одни. Ведь скучно так! Давайте в следующий раз я подружку приведу, а вы Иосифа Виссарионовича пригласите».

Казарян сделал паузу, достойную его соплеменника трагика Папазяна: неожиданно и вовремя. Смирнов и Ларионов грохнули. Отсмеявшись, Александр сказал:

– Обязательно тебе надо было Сталина в эту историю впутать.

– А он и не впутался, – невинно объяснил Казарян. – Интимный суаре на четыре куверта не состоялся. Да и вообще после этого замечательного ее монолога мою деву к Лаврентию Павловичу не приглашали. Даже в пятидесятом по этому поводу она удивлялась и обижалась со страшной силой. Меня все спрашивала: «А что я такого ему сказала?» И, действительно, что она ему такого сказала?

– Все. Политбеседа закончена, – решил Смирнов. – Ну, что там у вас?

– Не у нас. У них, – пояснил Ларионов. – Ждем НТО и медицину.

– Ты же предварительный шмон делал. Должно же быть что-нибудь стоящее?

– Обязательно, Саня. Два письма при нем нашли, но все в крови. Под пулю угодили. Очкарики обещали прочитать их во второй половине дня.

– И вернулся пес на блевотину свою, – процитировал из Библии Казарян.

– Довожу до вашего сведения, – объявил Смирнов, – что разрешения на возобновление дела об убийстве в Тимирязевском лесу Сам не изволил дать. Так что все начинается с первой страницы дела об убийстве гражданина Петровского в Чапаевском переулке.

– Но ведь пойдем обязательно по старым связям! – взорвался Роман.

– Идти мы можем куда угодно и как угодно. Даже туда, куда нас в сердцах послать могут. Добудем прямые доказательства взаимосвязи двух этих дел, нам их без звука объединят. А пока надо действовать. У нас есть половина дня. Роман, тебе отработать Васина и, если успеешь, шофера Шульгина. Позже займешься Иванюком, поищешь выход на Стручка.

– Мне сейчас Шульгин интереснее, – возразил Казарян.

– Что ж, начинай тогда с Шульгина. Сережа, на тебе – завершение палагинских дел. Пальчики, пальчики и пальчики. Если все сойдется, как мы предполагаем, то быстренько передавай дела следователю. Пусть он уже без нас этапированного Сырцова дожидается. И еще просьба: спровадь мальчиков, чтобы они мне Коммерцию, Межакова Валерия Евсеевича, отыскали. Отыскали и для разговора доставили.

– Коммерция ведь в палагинском деле косвенно фигурирует. Тебе-то он зачем?

– В меховом деле он тоже промелькнул. Явился на квартиру Петровского в картишки перекинуться, когда там уже засада была. По этому делу внешне чист. Но явился-то к Петровскому, а Петровского убили. Пусть доставят, он мой давний знакомый, авось разговорю.

Шофер Шульгин после заключения на свою автобазу не вернулся. И шоферить не шоферил: работал водителем троллейбуса. В парке на Ленинградском шоссе Казарян узнал, что Шульгин в смене. Работал Шульгин на двенадцатом маршруте. Слава Богу, далеко не мотаться. И еще раз повезло: машина, в которую Казарян сел, шла на конечную остановку «Больница МПС».

Выкатились пассажиры, пошла малость отдохнуть кондукторша. Выйдя из кабины с путевкой в руке, Шульгин увидел в салоне Казаряна.

– Что вы тут делаете, гражданин? А ну, выходите! – потребовал Шульгин.

– Мне с тобой, Арнольд, поговорить надо, – тихо сказал Казарян.

Не отвечая, Шульгин исчез в кабине и вышел из нее уже не с путевкой, а с монтировкой в руках.

– Мотай отсюда, паскуда! Быстро, быстро! – приказал он Казаряну.

– Ты меня, Нолик, видимо, спутал с кем-то, – не вставая с сиденья, лениво протянул Казарян. – Ты присаживайся, присаживайся. Сейчас мы с этим недоразумением разберемся.

И извлек из кармана красную книжечку. С монтировкой в руках Шульгин подошел поближе, разглядел знак конторы на корочках и опустился на сиденье через проход от Казаряна. Спросил устало:

– Что надо?

– В связи с твоими телодвижениями порядок вопросов несколько изменится. Сразу же, по горячему следу – кто к тебе приходил в последнее время и почему ты этого гостя столь невзлюбил, что посланца его готов по куполу монтировкой огреть?

– Приходили тут.

– Значит, не один, а несколько. Твои меховые собратья, естественно?

– Они.

– И кто же?

– Куркуль и этот пацан с ним, Стручок, что ли.

– Что хотел от тебя Куркуль?

– Хотел, чтоб я у них баранку покрутил.

– Откуда у них машина?

– Я тоже спросил. Сказал, что не моя забота.

– Когда они приходили?

– Позавчера. Сюда же.

– А когда ты должен был баранку крутить?

Шульгин, вспомнив, улыбнулся и ответил:

– Не успел он сказать. Я им тоже монтировку показал.

– Гражданский твой гнев, Арнольд, я одобряю. Но Куркуль в ответ на угрозу, конечно, сказал тебе что-то?

– Сказал, что придут ко мне еще. Вот вы и пришли, а я вас встретил.

Казарян красной книжечкой, которую забыл положить в карман, почесал перебитый свой нос – думал. Потом поразмышлял вслух:

– Многое, многое сходится… И время, и фигуранты… Вот что, Арнольд, я спешу очень, а мне с тобой еще о многом поговорить надо. Завтра ко мне в МУР можешь заглянуть?

– Могу. Я через день работаю.

– Тогда завтра к десяти. Пропуск тебе будет заказан. – Казарян пожал руку Шульгину и, как ошпаренный, бросился вон.

В таком деле и своих кровных на такси не жалко.

Через пятнадцать минут он был на Пресне и звонил в дверь квартиры Иванюков.

– Кто там? – басом спросил через дверь Геннадий.

– Я, Геночка. Казарян из МУРа. Открывай.

– Не могу, – мрачно ответствовал Геннадий. – Меня отец снаружи закрыл, а ключи с собой забрал.

– Тебя – на замок? – изумился Казарян. – Ты же уркаган, Гена, для тебя любой замок – тьфу!

– Так уж и любой. Вот сижу здесь, кукую.

Не положено, конечно, но отмычка у Казаряна была. Он извлек ее из кармана и осмотрел запоры. Два английских и один русско-советский – простой, под длинный ключ с бородкой. Английские изнутри без ключа открываются. Следовательно, загвоздка – в русско-советском.

– Ах, Гена, Гена! А еще воровать хочешь! – посочувствовал заключенному Казарян. Затем он осторожно вставил отмычку в замочную скважину. Ласково и вкрадчиво повращал ее туда-сюда. Есть, соединилось. Щелкнуло раз, щелкнуло два, и – вуаля! – Здравствуй, Бим!

– Здравствуй, Бом! – уныло ответил начитанный Геннадий Иванюк. Казарян вошел в переднюю и поправил Гену:

– Здравствуйте, Бом. Со старшими надо на «вы».

– Тогда не получается, как положено.

– А у тебя вообще ни хрена не получается, Гена. За что тебя под арест? – Казарян, не спросясь, отправился в столовую, сел на зачехленный стул. – Не стесняйся, мы люди свои.

Геннадий не садился, стоя в дверях, обмозговывал, что говорить, а что утаивать. И сказал:

– Отец застукал, когда мы с Виталькой разговаривали.

– Уже интересно, – констатировал Роман. – Виталька, насколько я понимаю, – это Стручок. Да ты садись, садись, Гена. Когда состоялось это злосчастное для тебя свидание?

Гена сел, как в гостях, на краешек стула и ответил:

– Позавчера утром. Я думал, отец еще спит, и к Витальке на улицу вышел. А отец из окна увидел.

– Зачем приходил к тебе Стручок?

– Не знаю.

– Как это не знаешь? Раз приходил, значит, что-нибудь ему нужно было.

– Да ничего ему не было нужно. Просто так приходил.

– А что говорил?

– Говорил, что худо ему, что податься некуда. Что в переплет попал – ни туда и ни сюда. Завидовал, что я в стороне. – Упреждая казаряновский вопрос, Геннадий добавил: – Имен никаких не называл. Я спрашивал, а он только рукой махал. Жалко его.

– Ты к нему хорошо относишься, Гена?

Совсем не боялся сейчас Казаряна Иванюк-младший. И не скрывал от него ничего:

– Он мой друг, Роман Суренович. Лучший друг. И человек он очень хороший. Простой, добрый, последнее готов для других отдать.

– Слушай меня внимательно, Гена. Если он придет к тебе еще раз, уговори его прийти к нам. Что угодно сделай, но уговори. Не нам, милиции, – ему поможешь. В смертельную заваруху он влез. Он друг тебе, так спасай друга!

– Я постараюсь, Роман Суренович, я постараюсь. Если придет, конечно.

Роман поднялся, хлопнул Геннадия по плечу. Встал и тот.

– Тебя опять закрыть на замок?

– Закройте, если можете. А то отец узнает, что вы были, еще больше шуму поднимет.

– Ну, пошли.

В дверях, перед тем, как они должны были закрыться, Геннадий сказал:

– Я так понял, Роман Суренович, что он по Рижской линии за городом кого-то ищет. Сказал, что сильно железнодорожной милиции глаза намозолил, боится теперь с Рижского вокзала ездить. Это вам пригодится?

– Пригодится. Спасибо, Гена, – поблагодарил Казарян, закрыл дверь и запер ее на замок.

Навестил Васина, благо это по пути. Но Васина дома не оказалось, а жена его Нина с гордостью сказала, что муж ее уже работает и ни с какой шпаной не общается. Закончив с ней беседу, Казарян заторопился: уже наступала вторая половина дня.

У Смирнова – сбор всех частей. Неизвестно как, но расселись в его кабинете. Казарян, Ларионов, Андрей Дмитриевич, Лидия Сергеевна, трое молодых оперативников, Семеныч без Верного. Смирнов оглядел народ и решил начать с Семеныча:

– Что-нибудь дополнительно нашел, Семеныч?

Семеныч встал, как положено, откашлялся, прикрываясь ладошкой, доложил:

– С пяти тридцати, как до конца рассвело, мы с Верным обследовали все закоулки фундамента и вокруг него. Нами были обнаружены две пули, которые не были замечены оперативными работниками. Пули я передал в НТО.

– Молодец, – похвалил Смирнов. – Останешься послушать или к себе пойдешь?

– К Верному пойду, кормить его пора, – сказал нелюбопытный Семеныч. Он свое главное дело сделал: умыл оперативников и отстоял честь собаки.

– Тогда иди, – разрешил Смирнов. Семеныч быстренько исчез. – Теперь Андрей Дмитриевич.

Андрей Дмитриевич, не вставая, развел руками:

– Говорить, собственно, нечего. Первая же пуля, попавшая в шею Цыгана, была смертельной. Выстрел произведен с расстояния пяти-шести метров, так как на коже не обнаружено порохового ожога. Второй выстрел, в сердце, был произведен в упор, уже в лежащего. Добивали для верности. Вот и все. О времени инцидента и смерти вы осведомлены достаточно точно и без помощи медицины.

– Спасибо, Андрей Дмитриевич. – Смирнов ласково посмотрел на Лидию Сергеевну: – Лидия Сергеевна, ваше слово.

– Егоров, который был с вами на месте преступления, всю ночь и до часу дня работал с вещественными доказательствами и следами. Вот его материалы. – Болошева протянула Смирнову бумаги.

– А сам он где? – недовольно спросил тот.

– А сам он спит, – ответила Болошева. – Наше начальство, в отличие от вашего, считает, что человек не должен работать по двадцать четыре часа в сутки, и поэтому погнало его домой, полагая, что его записка в достаточной для оперативной работы степени освещает суть дела. Той же точки зрения придерживаюсь и я. Еще вопросы будут, Александр Иванович?

– Сегодня нас все умывают, Саня, – поделился с руководителем своими наблюдениями Казарян, – Семеныч умыл, Лидия Сергеевна опять же…

– Мне продолжать? – игнорируя казаряновскую реплику, спросила Болошева. Смирнов кивнул. Она кивком же поблагодарила его и продолжила: – Я занимаюсь баллистической экспертизой. Нам были представлены сначала четыре пули, а потом еще две…

– Значит, две не нашли, – перебил ее Смирнов и тут же извинился: – Пардон!

Смешливый Казарян, сдерживаясь, не рассмеялся – хрюкнул. Лидия Сергеевна опять на него не отреагировала:

– Начну с пуль, которые были выпущены в Петровского. Выстрелы произведены из револьвера английского производства «виблей», часто именуемого «бульдогом». Револьвер в нашей картотеке не фигурирует. Оставшиеся четыре пули сильно деформированы, так как попадали в металл и камень. За исключением одной. Сравнительный анализ позволяет с достаточной точностью сказать, что четыре пули выпущены пистолетом австрийского производства «штейер». Этот пистолет также в нашей картотеке не значится.

– Ничего себе! Еще два неизвестных ствола! – констатировал Ларионов, а Смирнов спросил:

– Лидия Сергеевна, «штейер» – это машинка, которую, помимо магазина-обоймы, через ствол заряжать можно?

– Вы не ошибаетесь, Александр Иванович.

– И последнее, Лидия Сергеевна. Две пули от «бульдога» обнаружены в теле убитого?

– Нет. Первая пуля, которой Цыган был смертельно ранен в шею, не найдена. Ожидая Цыгана, убийца залег, и выстрел произведен снизу. Пуля, легко пробив мягкие ткани, ушла в неизвестность.

– А не могло быть такое – первый выстрел, выстрел из «штейера», был произведен в шею, а добивал убийца Цыгана из револьвера?

– Один шанс из ста: это в том случае, если убийца не совсем нормален. Мыслимое ли дело – наклоняться, не будучи полностью уверенным, что не получишь в ответ пулю от легкораненого?

– Логично. Дети, скажите тете Лиде «спасибо», – скомандовал Смирнов. Опергруппа, как один, поднялась и по слогам, будто школьники в классе, отчеканила:

– Спа-си-бо!

Не смутил ироничный рык Лидию Сергеевну. Она насмешливо глянула на Смирнова и сказала:

– Не за что. Тем более за «тетю Лиду».

И вышла, чтобы не дать возможности Смирнову подобрать достойный ответ.

– Сегодня один-ноль в ее пользу, – зафиксировал счет Казарян.

– Я ушел, Саня, – сообщил Андрей Дмитриевич и удалился. Трое молодых преданно смотрели на Смирнова. Тот осведомился у них:

– Ребята, вам задания дали?

– Мы их с Романом задействовали, – сообщил Ларионов, и ребята согласно покивали.

– Тогда вперед, орлы! Вас ждут великие дела! – Ребята быстренько выкатились. Смирнов полистал записку эксперта и предложил:

– В перекидку?

Начал умевший читать абзацами Казарян, за ним листы принимал Смирнов, и уже последним изучал материалы Ларионов. Казарян отстрелялся за несколько минут. Смирнов с Ларионовым еще водили носами по строчкам, а он топтался у окна, разглядывал «Эрмитаж» свой ненаглядный, надо полагать, думал. Смирнов дочитал, дождался Ларионова, спросил:

– Ты уже помозговал, Рома. Что скажешь?

– Существенны для нас только записка и письмо. Начну с записки, поскольку она коротка и в принципе ясна. «Он будет в час ночи у „Всех святых“». Простенько и со вкусом. Кто-то сообщил Цыгану, что еще кто-то будет ждать его в час ночи у «Всехсвятской», насколько я понимаю, церкви… То есть совсем рядом от того места, где через полчаса, если допустить, что свидание и убийство произошли в один и тот же день, Цыган получит две пули. Теперь два вопроса. Первый: кто автор записки? Второй: кто должен был явиться к часу ночи?

По первому у меня твердое убеждение, что автором записки является Виталий Горохов, Стручок. Фото записки и письма нашим НТО сделаны выше всех похвал. Я ж видел их залитыми кровью – ни черта не разберешь. А по фоткам – ну, просто чистовик! Так вот: не надо быть графологом, чтобы с ходу понять – записка написана полудетским почерком человека, еще недавно водившего пером номер восемьдесят шесть по линованной бумаге.

Думаю, что в своих путешествиях по Рижской линии Стручок отыскал неизвестного третьего и передал ему по просьбе Цыгана или письмо, или устное предложение о встрече. Я уже говорил, как запуган, по словам Геннадия Иванюка, Стручок. Еще бы! Меж двух огней попал.

– Пропадет, блатарь сопливый, – пожалел Стручка Смирнов.

– Пропадет! – согласился Казарян и продолжил: – Теперь о том, кто согласился на свидание. Фигурантов по меховому делу, по сути, осталось двое: Куркуль и Столб.

– Столб, – поправил Смирнов, – Куркуль отпадает. Их со Стручком визит к Шульгину – подтверждение, что они – в одной команде с Цыганом.

– Именно об этом я и хотел сказать. Команда всеми правдами и неправдами стремится узнать, где Столб. Зачем? Единственный ответ: по твердому убеждению Куркуля и Цыгана Столб совершил в свое время отначку похищенного. Столб догадывается об этом, соглашается на свидание, заманивает самого активного и опасного из команды, Цыгана, в укромное место и ликвидирует его. По записке у меня все.

– Подожди. Почему неглупый и осторожный Цыган пошел в это укромное место?

– Точно, Саня! – с лету поймал смирновскую догадку хитрый Казарян. – Тайником заманил, ямой, которая в этих катакомбах.

– Нету там ни хрена, – сказал Смирнов, – хотя еще разок посмотреть не мешает. Пусть ребятки для практики займутся. И не убивать он его вел. Столб о чем-то хотел поговорить с Цыганом, договориться. Если только убить, чего проще. О чем он хотел говорить с Цыганом, о ком?

– Работенка, – мрачно резюмировал Смирнов.

– О письме давайте, – вставил наконец Ларионов.

– Роман, прочти его еще раз вслух, – попросил Смирнов.

Роман взял из справки скрюченную, как кусок засохшего сыра, фотокопию и прочел:

– «Ромка, родной! Нет ни дня, минуты, нет ни секунды, чтобы я о тебе не думала. И ты должен так, потому что мы все равно обязательно будем вместе. Он уговорил меня, что пока нам с тобой лучше не видеться, но я последнее время сомневаюсь в этом. Рома, я стала его бояться. Вроде бы он желает нам добра, но мне все равно страшно. А может, я просто дура? Не умею писать письма, да я и не писала их никому. Живу себе помаленьку, с местными ни с кем не дружу, гуляю одна, хожу поезда встречать. Знаю, что ты не можешь приехать, а все равно встречаю и надеюсь. Он мне про Леньку сказал, с ухмылочкой так сказал, а я заплакала. Какой бы ни был этот Ленька, а все же я на него зла не держу. Ты, пожалуйста, не ревнуй к покойнику. Писать больше не о чем. Люблю тебя и хочу, хочу, хочу увидеть тебя как можно скорее. Твоя, вся твоя Ри».

– Черт-те что, – подумав, сказал Сергей. – Имечко тоже Ри.

– Что же ты понял? – спросил Смирнов.

– Во-первых, не из дамочек – постоянного контингента Цыгана. Девица, и молодая девица. Импульсивна, я бы сказал, экзальтирована, из допустимо интеллигентной семьи, но воспитания крайне небрежного. Влюблена в Цыгана, как кошка.

– А кто это «он»? – поинтересовался Ларионов.

– Чего не скажу, того не скажу, – признался Казарян. Смирнов взял из его рук фотокопию, еще раз просмотрел текст и подытожил раздраженно:

– Сережа, за тобой – все бабские связи Цыгана. Ты, Рома, возглавляешь группу, которая будет прочесывать Рижскую дорогу. Больше пока ничего в башку не приходит. Да, что можете сказать по карманной клади Цыгана и следам?

– Карманная кладь – джентльменский набор маршрутника: тысяча сто двадцать три рубля 65 копеек денег, шикарный бумажник, расческа в серебре, пачка папирос «Тройка», австрийская зажигалка и – смерть бабам – темные очки, – по бумажке перечислил Ларионов. – Из этого ничего не выжмешь: есть только то, что есть. А следы? Какие могут быть особые следы на песке? Так, тени следов.

– Не скажи, Сережа, – не согласился Казарян. – Тени, как ты говоришь, в какой-то степени определяют объект, который их отбрасывает. В данном случае – размер ноги. Очкарики же пишут – ориентировочный размер обуви – сорок четыре – сорок пять. Не меньше. Косвенно подтверждается Столб с его ростом метр восемьдесят семь.

– Согласен, – подтвердил его правоту Ларионов.

– И я согласен, – кивнул Смирнов. – Согласен-то согласен, а что это нам дает? Опять в маету. Да, а где тот парень, Витя, которого за Коммерцией я посылал?

…Паренек Витя – младший лейтенант Виктор Гусляев – явился через полчаса и доложил:

– Еле я его разыскал, товарищ майор.

– Так тащи его сюда!!!

– Я его не смог доставить, товарищ майор, – виновато пояснил Гусляев. – Он в сорок восьмом в предвариловке сидит.