Текст книги "Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)"

Автор книги: Анатолий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 41 страниц)

 
Выстрел грянет,
Ворон кружит.
Мой дружок в бурьяне
Неживой лежит.
А дорога дальше мчится,
Кружится, клубится.
А кругом земля дымится,
Родная земля:
Эх, дороги —
Пыль да туман.
Холода, тревоги,
Да степной бурьян.
 

В следующую пятницу Алик благополучно написал грековское сочинение, а в субботу уехал в подшефный колхоз, в деревню Дуньково, направленный туда рассудительным начальством, которое твердо знало, что он герой-то, конечно, герой, но лучше ему пока быть подальше.

Скверное это дело – пить водку в кузове грузового автомобиля на полном ходу. Из горлышка еще так-сяк, но Алик не умел из горлышка. Кричали девчата и ребята из цехов.

– Александр Иванович, просим! Александр Иванович, давайте!

Машина шла по сравнительно ровному Волоколамскому шоссе, но шатало-таки порядочно: горлышко три раза опасно ударилось о край гладкого стакана, вызвав тонкий и веселый звон. Алик опрокинул стакан в себя, и водка пошла под язык, в нос, по углам рта и – частично – в горло. Непопавшее туда он с трудом заглатывал. Он страдал и плакал.

– Летят утки, летят утки.

Да два гуся, – запели девчата из типографии. Отходили на конус большие леса вдоль дороги, было пасмурно, вяло пролетали галки, а где-то далеко летели утки и два гуся! Алик пробрался к кабине – поближе к девчатам – и стал подпевать. Он сейчас любил всех девчат, но подсел к хорошенькой блондинке Асе.

– Пьяненький, – тихо сказала Ася.

Песня кончилась, и девчата заговорили. Поэтому Алик ненавязчиво прижался к теплому Асиному боку. Ася нерешительно пошевелилась. Тогда он обнял ее за талию, и она сразу же громко сказала:

– Ох, девочки, колхоз этот мне сейчас совсем уж не нужен. Колька на неделю приехал, Клава. Ты его знаешь? – крикнула она в угол. – А я – на месяц в колхоз загремела. С кем теперь погуляешь в удовольствие.

Она стремительно обернулась к Алику, он увидел ее удалые глаза, заробел и убрал руку. Она отвернулась, и он опять обнял ее за талию. Уставшие от дороги и водки, все замолчали. Алик положил голову на асино плечо и стал подремывать. Изредка встряхивало, и тогда он виском ударялся о какую-то костяшку худенького асиного плеча, от которого пахло бедным жильем и большой семьей.

– Через десять минут прибываем! – громогласно объявил рыжий Тимка с электроподстанции. Зашевелились все.

– А где мы здесь жить будем? – спросила Ася, еще раз резко, на мгновенье обернувшись к Алику. Шутила, видно, с ним.

– Это ты у председателя спросишь, – ответил Тимка.

 
– Я спросил сегодня у менялы,
что дает за полтумана по рублю:
Как сказать мне для прекрасной Лалы
По-персидски нежное «люблю».
 

Ася замолкла.

Та, что звалась Клавой, попросила:

– Ася, дальше.

А Тимка мрачно сказал:

– Меняла – председатель ответит тебе по-русски кратко. Большой барбос.

Машина въехала в село Дуньково и вскоре остановилась. Все еще сидели по лавкам, когда через борт заглянула в темный кузов хитрая славяно-азиатская харя.

– А что это за рожа? – басом поинтересовалась Ася.

– А это председатель, – тонким голосом ответил Тимка.

Председателева харя добро заулыбалась, съежилась от искусственной радости и произнесла:

– Сразу видно: москвичи приехали. Рад приветствовать!

– Ребята, он ласковый! Значит, придется лес возить, – догадался Тимка.

Тимка перегнулся через борт, снял с председателя кепку и трескуче поцеловал его в лоб. Председатель вырвал кепку и удалился.

По домам их расселяла молчаливая деловая бригадирша. Их изба стояла на околице. Тимка бросил свой мешок и убежал. Алик дотошно устраивался. Устроился, и стало скучно. Но тут же вернулся Тимофей и, мерцая в сумерках воспаленным от суетливой беготни лицом, обрадовал:

– Пиво в чайную завезли. Свежее.

В чайной пахло конской мочой и немытыми ногами. Алик и Тимка пробились к стойке. Светло-желтая струя долбила кружки. Мужики зачарованно глядели на струю.

– Два по сто и четыре кружки, – сказал Алик.

– Споловиним, – присоветовал Тимка. Отпили по пятьдесят и запили пивком.

– Хорошо, – отметил Алик.

– Зачем тебе Аська? – спросил Тимофей.

– А я знаю? Я – доктор? – Алик отвернулся и посмотрел на соседний столик. За тем столиком в голубом пиджаке и серых брюках в окружении односельчан сидела местная знаменитость – олимпийский чемпион по штанге в легчайшем весе, карманный такой паренек. Он угощал своих и рассказывал о прекрасной заграничной жизни.

– У нее парень есть. Мой приятель, – расхрабрился Тимка.

Алик поднял стакан с остатками водки и обратился к столу чемпиона:

– Выше знамя советского спорта!

Чемпион долго смотрел на Алика непонимающим взором и медленно поднимал стакан. Поднял наконец, выпил и направился в стойке, которая была чуть ниже его плеч.

– Доня, три по сто! – приказал чемпион, но парень, очередь которого подошла, легонько отстранил его от стойки. Высокий легкий координированный парень – горожанин.

– Ты знаешь, кто я? – сурово спросил чемпион.

– Знаю, – спокойно ответил парень. – В очередь вставай.

– Знаешь, а не уважаешь! – укорил чемпион.

– Пьяного – не уважаю.

– А если я тебя пополам разорву?

– А если я тебе по шее?

– Да, молодежь пошла… – огорчился чемпион и стал в очередь из трех человек.

Наблюдавшие за жанровой сценкой Алик и Тимка успокоились и, приступая после водки к пиву, вальяжно поменяли позы.

Нога Алика ткнулась под столом во что-то мягкое. Что-то мягкое заворочалось под столом.

– Собака, что ли? – удивился Алик.

– Черт его знает. Может, и телок, – философски заметил Тимка.

Грязная рука снизу откинула край клеенки. Противоестественное рыло возникло из-под стола.

– Ребятки, – слезно сказало рыло, – оставьте пивка хлебнуть.

Ах, танцы на шоссе! Гармонист запрокидывал голову и наяривал вальсы, фокстроты и танго. Наяривал до того однообразно, что трудно было разобрать, где вальс, где фокстрот, где танго. Местные рослые девчата в цветастых и темных пиджаках, открячив зады, трудолюбиво и истово исполняли все танцы. Подружка с подружкой. Мелкие по сравнению с москвичами парни терпеливо щелкали семечки – ждали своего послетанцевого часа. Каждые три минуты на танцующих набегали два ослепительных огня: на Москву мчались молоковозы. Не прекращаясь, танцы сваливались на обочину.

Алик в конце концов затосковал. Потрещав в кармане бумажками, он подозвал Тимку.

– Тима, чайная еще работает?

Ничего-то не надо было объяснять Тимке. Сокращая разговор, он предложил:

– Давай половину, сбегаю.

Алик беспокойно ждал его, когда подошла Ася.

– Александр Иванович, потанцуем?

Они прошлись в прыгающем фокстроте. Ася смотрела на него, как хозяйка.

– Вы на комбинате ужасно серьезный.

Алик ждал Тимку, и поэтому ответил невежливо:

– Уж какой есть.

– А здесь простой, веселый, – она не хотела замечать грубости.

– Парень я простой, провинциальный, – пропел Алик, точно попадая в гармонистову музыку. Под эту музыку получалось все.

– Уж до того простой, уж до того провинциальный! – сказала Ася грустно.

– Александр, пошли! – крикнул Тимка издалека.

– Вы меня извините, Асенька. – Алик остановился и слегка прижал ее к себе. На миг ощутил ее груди, учуял острый запах волос, и ему захотелось, чтобы так было долго, долго.

– Идите, – сказала она. – Идите. Только не напивайтесь.

Он хотел обидеться, но уже не хотелось оставаться. Ничего не сказав, он кинулся в темноту на Тимкин голос.

Они сели у овражка. Снизу несло нежной травяной прелью. Тимка открыл бутылку, и запахло водкой. Букет получился невообразимый.

Тимка и стакан принес. Алик принял дозу и лег на спину. Тимка звучно принял свою. Алик закрыл, потом открыл глаза. Звездный небосвод дрожал над ними. Они лежали на траве, и опять стали слышны жалобная гармошка, и шум молоковозов, и пронзительные вскрикивания простодушно кокетничавших девчат.

Тимка приподнялся, аккуратно – хотел, чтобы было поровну, – отлил часть остатка в стакан и с сожалением посмотрел сквозь него на далекий желтый фонарь. В стакане, протянутом Алику, было граммов сто. Алик выпил. Плавленый сырок был упруг и маловкусен.

Тимка выпил из горлышка и закашлялся. Откашлявшись, сказал:

– С приветом. – И утер слезы. – А теперь – с новыми силами – на танцы. Девки дуньковские – персики! Щипай – не ущипнешь. Лучше лапать. Сэло!

Они игриво зашагали на звук гармошки. Отработав последний номер, гармонист застегнул гармошку и пошел спать. Стали потихоньку разбредаться и девчата.

– Пошли, пошли! – Тимка дергал Алика за рукав. – Вон две курочки потопали! Ничего себе, словно пролетарии!

Они догнали курочек, которые топали довольно быстро.

– Разрешите присоединиться. Скучаем, – взял быка за рога Тимка.

Девчата молчали. Тогда он продолжил:

– Мой друг Александр. Большой человек. Хочет жениться. – Тимка вздохнул и добавил: – Я тоже холостой.

Алик изучал обветренные свежие девчачьи лица. Лица были строги и по дуньковскому этикету ничего не выражали.

– Холостая жизнь тяжела, – продолжал Тимка. – Один в поле не воин. Своя рубашка ближе к телу. А рубашку-то постирать некому и чего другое справить тоже. Девочки, выходите за меня замуж!

Тимка попытался было облапить ближайшую, но отдернул руку, потому что девицы вдруг оглушительно рявкнули частушку:

 
Цветет в Тбилиси алыча
Не для Лаврентья Палыча,
А для Климент Ефремыча
И Вячеслав Михалыча!
 

– Тима, я пойду, – попросил Алик.

– Не понимаешь своего счастья, а еще высшее образование имеешь! Нет, весь я не уйду! – решил Тимка и сделал Алику ручкой. Гремели частушки.

Спать не хотелось, и Алик пошел по деревне. Он шел по шоссе, считая звонкие свои шаги, и дошел до окраинного холма, где гулял ветер. Он стоял на ветру, спиной к деревне и слушал далекие частушки, шум деревьев, печальный паровозный крик. Что-то ткнулось ему между лопатками, и сердце оборвалось от ужаса. За спиной стояла Ася. Она подошла бесшумно: была в резиновых тапочках, вот в чем дело. Она протянула ему руки, и он взял их в свои.

– Саша, Саша, – сказала она, и он задохнулся.

Потом они лежали на его куртке. Под курткой была свежескошенная трава, и пахло она позабытым детством. На востоке небо уже серело, а звезды блекли. Ася мерзла и старалась спрятаться в его руках, в его ногах. И говорила с закрытыми глазами.

– Я счастливая сегодня. А ты?

– А я ушел от своего счастья. Так сказал Тимка.

– Тимка – дурак и нахал. Не обижай меня, Саша.

– Глупенькая моя, – сказал он, потому что это надо было сказать.

– Я хотела этого с тобой, – призналась она.

– Тебе холодно. Пойдем, я провожу тебя, – предложил он. Ася вздохнула, открыла глаза, жалко улыбнулась и села.

– Пошли.

У избы он поцеловал ее. Она вяло ответила и ушла. До своей избы он бодро бежал и с радостью проник в вонючее тепло.

Алик трясся на тракторной телеге и жалел себя. Жалел, потому что мучило похмелье, потому что не взял из Москвы резиновых сапог, потому что выпитое натощак молоко бурчало и переливалось в животе, потому что на жестком неровном тюфяке спал всего три часа.

Трактор хлюпал мотором, едкий дым летел на них, дорога была с глубокими выбоинами, Тимка блудливо весел и говорлив.

Тяжело неврастенику утром.

Телега ползла через скудное поле к лесу, до которого было далеко. Лепило низкое солнце. Длинный коровник в холмах навоза. Небольшая деревня без единого деревца. Мутная речушка в неопрятных берегах.

Лес. Лес был хорош. Трактор остановился. Алик спрыгнул на землю, и ботинки его ушли в зеленую траву и невидимую воду.

– Я ж говорил: без резиновых сапог не проживешь! – обрадовался Тимка.

– Много говоришь, Тимофей, – сказал пожилой щуплый мужик и протянул Алику пару высоких галош. – Для тебя прихватил, если грязно будет.

– Много говоришь, Тима, много говоришь! – Алик ликовал и влезал в галоши. – Уж не знаю, как благодарить, Петрович.

– Веревочкой подвяжи, грязь галоши засасывает. Опять одни ботиночки останутся. – Петрович протянул Алику кусок бечевки.

– Спасибо, Петрович, полбанки с меня.

– С ним разопьешь. – Петрович ткнул пальцем в Тимкин живот и отошел к трактористу, который, отыскав место повыше и посуше, обихаживал там себе ложе из брезента, для того, чтобы лежа, с комфортом, наблюдать, как будут корячиться с бревнами нахальные языкастые москвичи.

– Ну, Александр, отмочил ты с банкой! – Тимка кис со смеху. – Петрович же запойный! Он и в деревню ехать согласился, чтобы ее, заразу, и не нюхать!

– Предупредить не мог? – обиделся Алик.

– Не успел, – оправдался Тимка. – Ну-с, граждане, белыми ручками за черные бревна, и – раз!..

Бревна лежали вразброс. Как срубили их осенью, как очистили от ветвей, так и оставили. Бревна привыкли здесь, вросли в вялую серую землю.

Сначала раскачивали и выворачивали из земли, потом тащили по скользкой траве, затем по двум слегам закатывали на тракторную телегу. За полчаса вшестером – девять кубов.

– Колхозник! – крикнул Тимка трактористу. – Заводи кобылу!

Тракторист сложил брезент и нехотя побрел к машине. Москвичи карабкались на телегу: застучал мотор, и поезд потихоньку тронулся. Тракторист, видимо, хотел объехать разбитую в дым свою же колею, и поэтому взял левее – ближе к спуску в овраг, но не рассчитал, и телега, которую занесло на повороте, боком поползла вниз, сметая мелкие кусты и завалы хвороста. Москвичи в веселом ужасе прыгали с телеги.

– Совсем одичал, крестьянский сын?! – злобно осведомился Тимофей.

Тракторист, видя, что телега остановилась, упершись в единственное дерево на склоне, заглушил мотор. Все закурили от переживаний. Некурящий Петрович от нечего делать пошел смотреть, что с телегой.

– Мужики, сюда! – вдруг крикнул он.

Сметя хворост и проскользив до дерева, телега открыла вход куда-то, прикрытый дощатой крышкой. Тимка догадался:

– Блиндаж еще с войны!

Только сейчас Алик понял, что мягкие, заросшие травой углубления по овражному берегу – окопы сорок первого года.

– Дверца-то никак не военная, свежая дверца-то! – возразил Петрович. Решительный Тимка подошел к дверце и открыл ее. Из темной дыры вырвалась стая энергичных золотисто-синих крупных мух и удручающая вонь. Тимка зажал ноздри, шагнул в темноту и тут же, не торопясь, вновь объявился.

– Ребята, там – мертвяк, – сказал он.

– Шкелет, что ли? – спросил тракторист.

– Шкелет не воняет, – ответил Тимка.

– Что же это такое?! – завопил тракторист.

– Сообщить надо, – решил Петрович.

– А ты не врешь? – вдруг засомневался тракторист. – Знаем ваши московские штучки! – и радостно кинулся в блиндаж. И тут же выскочил из него, заладив снова: – Что ж это такое, что ж это такое?..

– Мы здесь покараулим, чтобы все было в сохранности, а ты дуй в деревню и сообщи по начальству, – приказал Алик все хлопавшему себя по штанам трактористу. Тракторист в ответ замер, подумал и кинулся через лес к шоссе. Шоссе было рядом, метрах в трехстах, но по нему нельзя было ездить на гусеничном тракторе. Вот и добирались сюда в объезд.

Холодила влажная от тяжелого похмельного пота рубашка. Алик содрогнулся.

– Ничего себе поработали, – не терпя тишины, просто так сказал Тимка.

Петрович не выдержал и тоже заглянул в блиндаж.

– Еще в полке цельный, – сообщил он, воротясь.

Первым прибежал парень, что вчера в чайной препирался с чемпионом.

– Где?! – воскликнул он, задыхаясь от быстрого и длительного бега.

– А ты кто такой? – строго спросил Тимка.

– Я – работник МУРа Виктор Гусляев, – представился парень, показал книжечку и повторил вопрос: – Где?

Тимка, присмиревший при виде книжечки, кивнул на дверцу. Гусляев нырнул в темноту, где пробыл значительно дольше первопроходцев. Вынырнул наконец и распорядился:

– Никому к блиндажу не подходить, – осмотрел шестерых, решил для себя: – Наш наверняка, не областной.

– Ему вероятнее всего без разницы теперь, чей он – ваш или областной. – Алик приходил в себя.

Услышав такое, Гусляев обрадовался чрезвычайно, вытащил записную книжку, вырвал листок, нацарапал на нем что-то огрызком карандаша и протянул листок Алику:

– Не в службу, а в дружбу. Я не могу отлучиться отсюда, а вас очень прошу сообщить из конторы по телефону обо всем, что здесь произошло.

– Не в вашу службу, а в нашу дружбу, – бормотал Алик, изучая листок бумаги, на котором значилось имя, отчество и фамилия Ромки Казаряна и номер телефона. – А почему Роману Суреновичу? Может, сразу Александру Ивановичу Смирнову?

– Его нет, он в отъезде, – автоматически ответил Гусляев и только потом удивился: – А вам откуда известно, что Смирнов – мой начальник?

– Страна знает своих героев, – усмехнулся Алик и, сложив листок, сунул его в карман.

Москву давали через Новопетровское, и поэтому слышимость была на редкость паршивая.

– Мне Романа Суреновича Казаряна! – орал в трубку Алик.

– Ни черта не слышу! – орал в трубку с другого конца провода Казарян.

– Мне Романа Суреновича Казаряна! – еще раз и еще раз повторял криком Алик.

– Ни черта не слышу! – еще и еще раз оповещал Казарян. Вдруг что-то щелкнуло, и до Алика донеслось, как из соседней комнаты:

– Откуда ты звонишь, Алик? – Ромка по сыщицкому навыку опознал голос приятеля.

– От верблюда, – огрызнулся Алик. – Это не я звоню, это ваш паренек Гусляев звонит.

– То ни черта не слышал, теперь ни черта не понимаю.

– Сейчас поймешь, – пообещал Алик.

Группа прибыла на место происшествия через три часа тридцать две минуты. Неслись под непрерывную сирену.

К блиндажу подъехать не было никакой возможности, и от шоссе группа шла пешком, неся на себе все необходимые причиндалы. Ромка важно поздоровался с Аликом за руку и распорядился:

– Собирай своих, Алик, и мотайте отсюда подальше. Нам работать надо.

Алик стянул с себя рубашку, стянул футболку и сказал:

– Лей!

Тимка взмахнул ведром, и от колодезной воды у Алика зашлось сердце. Только что были сопливые бревна, жижа под ногами, отвратительные дневные комары, сверкающие синие мухи, всепроникающий трупный запах… Алик растирался жестким вафельным полотенцем и рассматривал себя. Малость разжирел. Кинул Тимке полотенце, Тимка кинул ему чистую футболку. От футболки пахло свежестью. Спросил, продираясь сквозь маечную горловину:

– Куда мы теперь, Тима?

– Мы-то? – Тимка оценивающе осмотрел Алика. – Мы-то – пузырь гонять с деревенскими.

Чистоплюй Казарян выбрался из блиндажа первым. Следом за ним – Андрей Дмитриевич, который спросил невинно:

– Запах не нравится, Рома?

– Фотограф отстреляется, и вы его забирайте.

– Кто он, Рома?

– Жорка Столб. Как его, Андрей Дмитриевич?

– Металлическим тяжелым предметом по затылку. Железный прут, свинцовая труба, обух топора – что-нибудь эдакое. Вскрою дома, скажу точно.

Выскочил из блиндажа фотограф с перекошенным от отвращения лицом.

– У меня все! – И, отбежав подальше, уселся на бревно, на котором уже давно пристроились индифферентные санитары. Вышли эксперт Егоров и Витя Гусляев. Все.

– Можно забирать? – спросил у эксперта Андрей Дмитриевич. Ему Егоров кивнул, а Казаряну сообщил:

– В блиндаж затащили уже труп. А кокнули где-то поблизости.

Санитары со сложенными носилками направились в блиндаж.

– Наш? – спросил Гусляев. – Тот, кого я ждал в Дунькове?

– Тот, Витя, тот.

– Я, выходит, ждал, а он уже тут лежал.

– Сколько он тут лежал, Андрей Дмитриевич? – спросил Казарян.

– От трех до пяти суток. Дома скажу точно.

Санитары с трудом вытащили из блиндажа груженые носилки, накрыли труп простыней и, аккуратно выбирая дорогу, понесли останки Жоры Столба к шоссе. Андрей Дмитриевич махнул оставшимся ручкой и пошел вслед за ними. Они свое дело здесь сделали.

– Я не могу работать в такой вонище, – закапризничал Егоров. – Сделайте что-нибудь. Вам ведь тоже шмонать надо.

– Там не проветришь, – уныло ответил Гусляев.

– Вот что, Витенька, – распорядился осененный Казарян. – Быстро к машине и возьми у шофера какую-нибудь промасленную ветошь. Она у нас там малость погорит, и порядок.

– Вы своим пожаром следы мне не повредите, – ворчливо заметил эксперт.

– Черт бы все побрал! – взорвался Казарян. – На вас не угодишь!

– Ну, делайте как знаете, – вмиг сдался Егоров.

Следующим утром собрались в кабинете Смирнова.

– Где доктор и эксперт? – осведомился Смирнов.

– Не нужны они, Саня. Все и так ясно, – ответил Казарян. – По их бумажкам.

– И что тебе ясно по бумажкам?

– Столба убил Куркуль. Убил, чтобы завладеть отначенным мехом, который хранился в блиндаже, сложенный в четыре тюка. Все это легко определил эксперт Егоров. Твердо убежденный, что блиндаж этот отыскать невозможно, Куркуль шуровал в нем безбоязненно. Пальчиков его там предостаточно, полным-полно ворсинок меховых и масса следов. Убил Куркуль Жору четыре – точнее, теперь пять дней тому назад свинцовой трубой в десяти метрах от блиндажа. Видимо, подкараулил, зашел со спины и нанес смертельный удар. Потом затащил труп в блиндаж.

Мы с Виктором Гусляевым опоздали на двое суток. Когда мы вышли на любовницу Столба Веронику Борькину из Дунькова, он был уже мертв. Вот такие дела, Саня.

– Мех Куркуль забрал сразу же? – спросил Смирнов.

– Нет. По расчетам эксперта – через день.

– Еще что интересного?

Казарян вытащил из кармана пистолет и молча положил его на смирновский стол.

– Нашли в блиндаже. За дощатой обшивкой. «Виблей» Куркуль забрал, а этот не нашел. «Штейер-7,62».

Прикладистая машинка. Смирнов взял пистолет в руки, повертел. Один из шурупов эбонитовой накладки рукоятки пистолета был явно вкручен шкодливой российской рукой – латунная его головка резко отличалась от черных, в цвет австрийских своих соседей.

– Где Куркуль, Сережа? – мягко спросил Смирнов у Ларионова.

– Ищу, – ответил тот настороженно.

– Ты ищешь, а он убивает.

– Что поделаешь! – нервно огрызнулся Сергей.

– Я не в упрек, Сережа. Просто не хочу, чтобы мы еще один труп нашли. Его живым взять надо. С дамочками кончай, там пусто. Куркуль без денег, это ясно. Пока он не знает, что мы раскопали Столба, он наверняка попытается часть товара сбыть, так как без средств ему никуда не сдвинуться. А ему подальше от Москвы уйти надо, уйти и отлежаться где-нибудь в тихом и уютном местечке. Твоя главная забота сейчас: рынки (хоть и маловероятно, но надо попробовать), скорняки-частники и главное – подпольные скорняки, перешивающие ворованные меха. Так что дел у тебя по горло. Теперь ты, Рома. Стручок – твой. Достань из-под земли. Это в первую очередь. Как перспектива – шофер, вывозящий тюки из Дунькова.

– Я выяснил, кто привез мех в Дуньково, – сообщил Казарян. – Пять контейнеров из общего тайника в Лихоборах в Дуньково перевез брат Вероники Борькиной, колхозный шофер. Столб в сарае борькинском эти тюки, контейнеры вернее, распотрошил, а тюки с мехом по ночам куда-то уносил, как призналась Борькина.

– Потом, потом, Рома! Пусть все это следователь разматывает. А нам бегать надо. Задача ясна?

Бегать никуда не пришлось. Не успели Казарян и Ларионов всерьез обсудить план дальнейших мероприятий, как позвонили снизу, из проходной.

– Мне с вами поговорить надо, Роман Суренович, – раздался в трубке голос Геннадия Иванюка.

– …Говори, Гена, – разрешил Казарян, когда Иванюк-младший устроился против него на стуле. Гена, не скрываясь, покосился на Ларионова. Тогда Казарян попросил:

– Сережа, оставь нас вдвоем.

Ларионов тотчас вышел.

– Час тому назад ко мне Виталька приходил, – признался Иванюк-младший.

– Зачем?

– Просил, чтоб я на станцию Дуньково по Рижской дороге съездил, по пивным походил, разговоры всякие послушал, не произошло ли там чего. Я отказался, Роман Суренович.

– Та-ак, – протяжно произнес Казарян и встал. Повторил: – Так. Тихо полежал Куркуль пять дней и решил на всякий случай провериться. – Казарян выскочил в коридор и закричал: – Сережа, всех ребят ко мне!!!

Вернулся в кабинет, сел за стол, снова сказал:

– Та-ак…

– Я вам верю, Роман Суренович, – напомнил о себе Геннадий.

– Не понял? – поднял брови Казарян.

– Вы Витальке обещали помочь.

– Обещал, значит, сделаю. Он тебе больше ничего не говорил?

– Нет. Махнул рукой и ушел.

– Рижского вокзала он уже боится, сие из твоего сообщения вытекает. Следовательно, отбыл он из Покровского-Стрешнева. От тебя туда на трамвае минут тридцать пять – сорок. Вероятнее всего едет уже. – Не до Иванюка-младшего было теперь Казаряну. Он просчитывал. Схватился за телефон: – Срочно машину с сиреной к подъезду!

– Я пойду? – спросил младший Иванюк.

Роман опомнился:

– Спасибо тебе, Гена. Ты нам очень помог.

– А Витальке?

– И ему, наверное, тоже.

Один муровский паренек ждал Стручка на дуньковской платформе, другой прогуливался неподалеку, а третий основательно сидел в чайной, где пьющей общественностью широко обсуждалось происшедшее вчера.

Виктор Гусляев, руководивший операцией обнаружения, тихо сидел в машине: засвеченному здесь, ему лучше было не мозолить глаза сельчан.

Стручок приехал на электричке через полчаса после их прибытия. Он постоял на платформе, не обратив внимания на дремавшего на скамейке поддавшего работягу, и не спеша направился в село. Поддавший работяга взглядом передал Стручка пареньку, что вертелся неподалеку.

…В чайной Стручок заказал пару пива и устроился за столиком рядом с шумной компанией, которая внимала герою дня – трактористу, и, надо полагать, скоро был в курсе дела. Но Стручок не торопился уходить: электричка на Москву была только через пятьдесят минут.

Старательно пивший пиво паренек из МУРа допил последнюю кружку и удалился.

– Стручок все узнал, – доложил он Гусляеву.

– Ведите его, а я поехал, – решил Гусляев. – В Покровском-Стрешневе и на Рижском вокзале вас будет ждать подмена.

«Победа» тронулась. Миновав Дуньково, шофер довел скорость до предела и отключил сирену.

Казарян спросил у Смирнова:

– Стручка будем брать сразу или доведем до Куркуля?

– Ты можешь дать гарантию, что Стручок расколется сегодня же? – вопросом на вопрос ответил Смирнов.

– Не могу.

– А если у них договоренность на срок? Тогда Куркуль, не дождавшись Стручка в определенное время, уходит с концами. И все надо начинать сначала.

– Может, на подходе возьмем?

– А если Куркуль срисует все со стороны?

– Не хочу я, Саня, пускать Стручка к Куркулю. Мало ли что.

– Но другого выхода нет. Старайтесь только не засветиться. Очень старайтесь, очень!

Стручок на троллейбусе добрался до Белорусского вокзала, по кольцевому метро доехал до «Киевской», у извозной стены влез опять в троллейбус и вышел у мосфильмовской проходной.

Мимо строившихся новых корпусов киностудии, мимо нелепого жилого дома киноработников – к церкви и вниз, к селу Троицкому.

Вести Стручка было непросто: пустынно, открыто, безлюдно. И яркий день. Но довели вроде был благополучно. Последний раз проверившись в конце улицы, спускавшейся к Сетуни, Стручок, не оглядываясь, направился к избушке, стоявшей на самом берегу. Избушка стояла на отшибе, за огородами, и была когда-то баней у воды, но сейчас имела вид вполне жилой. Стручок вошел в избушку.

– Что будем делать? – спросил Гусляев у Казаряна.

Казарян лежал на траве у загаженной церкви. Он покусал пресный листочек и сказал:

– Будем ждать темноты.

В сумерках приехал Смирнов. Увидел Казаряна, подошел, прилег рядом.

– Что будем делать? – спросил у него Казарян.

– Подождем еще чуток. Из избы никто не выходил?

– Никто.

– Они что там, под себя ходят?

– Чего не знаю, того не знаю.

– Они вас не просекли?

– Был уверен, что нет. А теперь сомневаюсь.

– Могут уйти ночью?

– Больно открыто. Маловероятно.

– Но возможно. Будем брать через полчаса. – Смирнов встал, одернул гимнастерку, подтянул ремень с кобурой, потом опять сел, снял сапоги, перемотал портянки и снова обулся. Был он в своем удобном для черной работы хэбэ бэу.

Они шли к избушке, не скрываясь.

– Я первым пойду, – сказал Казарян. Смирнов насмешливо на него посмотрел, ответил:

– Порядка не знаешь. Закупорили-то как следует?

– Не сомневайся.

Жестом остановив Казаряна, Смирнов, стараясь не наступать на грядки, двинулся к избушке. Метрах в тридцати остановился и прокричал:

– Вы окружены! Предлагаю немедленно сдаться!

Избушка молчала, будто бы не было никого в ней. В наступающей темноте Смирнов разглядывал хлипкое крылечко, черные бревна сруба, два маленьких высоких оконца.

– Предлагаю в последний раз! Сдавайтесь! – снова выкрикнул Смирнов.

Дверь избушки распахнулась, и на крылечко выскочил Стручок.

– Не стреляйте! Не стреляйте! – моляще крикнул он.

А они и не собирались стрелять.

Выстрелил Куркуль. Он выстрелил через оконце, когда Стручок уже бежал к Смирнову. Стручок упал. Смирнов, не скрываясь, рванулся к крыльцу.

В дверях он кинул себя на пол и произвел вверх два выстрела из своего громкого парабеллума. В ответ раздался один, потише. Смирнов сделал себя идиотской мишенью, но была тишина, и была тьма, и не было выстрела Куркуля. Смирнов лежал на полу и ждал, неизвестно чего. Прибежал Казарян, крикнул с крыльца:

– Саня, ты живой?

Смирновские глаза наконец привыкли к полумраку, и он смутно увидел контур человеческого тела, лежащего на полу.

– Фонарь! – попросил Смирнов, не опуская парабеллума. Гусляев из-за спины Казаряна посветил сильным электрическим фонарем. В его луч попала распахнутая ладонь с лежащей на ней рукояткой «виблея». Смирнов встал, нашарил у двери выключатель и врубил свет.

Куркуль распластался на чернобурках, из которых он сделал себе ложе. Разбросанная выстрелом в рот кровь темно-красными пятнами украшала серебристый мех. На полу стояли две бутылки водки – одна пустая, другая споловиненная – и стакан.

– Черт-те что, прямо какой-то Сальвадор Дали, – сказал Казарян и вдруг вспомнил: – Как там Стручок?

– Наповал. Прямо в сердце, – тихо сообщил Гусляев.

– Скот! Скот! – завопил Казарян и ударил труп ногой. Труп безжизненно содрогнулся.

Сидевший под новеньким портретом Феликса Эдмундовича Дзержинского Сам удовлетворенно откинулся в кресле и веселым глазом посмотрел на Смирнова.

– Вот и все, Саша. Последнее крупное дело по амнистии закрыто. Следователь-то принял?

– Три дня бумажки писали, чтобы все по форме было. Принял.

– Что же не весел?

– А собственно, чему радоваться?

– Но и горевать нет причины.

– Народу больно много постреляли, Иван Васильевич.

– Так то уголовники, Саша.

– А Стручок? Не надо было его до Куркуля доводить.

– Надо, не надо! У тебя другого выхода не было. Не бери в голову и успокойся.

– Я спокоен. Разрешите идти, товарищ комиссар?

– Иди.

Смирнов встал и направился к дверям. Он уже шагнул в предбанник, когда услышал за спиной:

– Так и не узнал, кто труп Жбана перевернул?

Смирнов сделал поворот кругом и, глядя в глаза начальнику, спросил:

– А вы хотите, чтобы я узнал?

– Нет, – сказал Сам. – Нет.

Смирнов вернулся в свой кабинет, где его ждали Ларионов и Казарян, устроился за столом и повторил слова Самого:

– Вот и все.

Ребята молча и сочувственно покивали. Потом Казарян спросил:

– А ты знаешь, что мне Гена Иванюк звонил?

– Зачем? – удивился Смирнов.