Текст книги "Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)"

Автор книги: Анатолий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 41 страниц)

– Спишь с ним? – спросил у шоферши Казарян.

– Не твое собачье дело, мент, – не оборачиваясь, огрызнулась она.

– Именно мое, я же мент. Я про своих клиентов все должен знать.

– Ну, сплю. Что из этого?!

– А с мальцом?

– Плевала я на сопляка вашего!

– Ясненько. Он пристает, а ты не даешь.

– Пристает! Слюни пускает да прижимается! – презрительно определила застенчивые попытки Иванюка-младшего шоферша. В окне появился Иванюк-старший, но Казарян не торопился.

– Ты его одного куда-нибудь возила?

– Лохудру вожу, а сопляка – нет. Хозяин запретил.

– Хозя-аин! – передразнил ее Казарян и вылез из машины.

Дверь открыл Иванюк-младший.

– А вот и я, Гена! – радостно, как в цирке, приветствовал его Казарян и развернул красную книжечку.

– Кто там, Геннадий? – спросил из кухни старший Иванюк в пределах возможной для него естественности. Но на первый раз весьма сносно.

– Это ко мне! – криком, чтобы отец не заметил волнения, ответил Геннадий.

– Папа? – полушепотом спросил Казарян и, когда Геннадий кивнул, криком же ответил на вопрос старшего: – И к вам тоже, Тимофей Филиппович!

Тимофей Филиппович появился в прихожей.

– Кто это, Геннадий? – на этот раз несколько театрально вопросил Иванюк-старший.

– Это из милиции, папа, – пролепетало непутевое дитя.

– Опять?! – вскричал папа. – Ты же давал мне честное слово, что с этим покончено!

– Папа, я ничего такого не делал! Я не знаю, почему он пришел!

– Просто так милиция не приходит! – сейчас Иванюк-старший орал абсолютно искренне.

– Дорогие Иванюки! – обратился к ним Казарян. – Что же в прихожей-то шуметь? Давайте расположимся где-нибудь поудобнее, сядем рядком да поговорим ладком.

– Прошу! – опомнился Иванюк-старший и распахнул дверь в столовую.

– Давайте договоримся так, – предложил Казарян, усевшись на зачехленный стул. – Чтобы избежать базара, я буду задавать вопросы и на каждый вопрос будет отвечать только тот, к кому этот вопрос адресован. Есть другие предложения по порядку ведения?

Папа согласно молчал, а сынок в нервности задал дурацкий вопрос:

– Это вы к Стручку приходили?

– Вопрос не имеет отношения к делу. Хотя к Виталию Горохову по прозвищу Стручок приходил именно я. Начнем. Геннадий, ты сейчас имеешь связи с кем-либо из преступной группы, не без твоей помощи ограбившей в свое время меховой склад?

– Нет. Как из колонии вернулся, никого не видел и видеть не хочу.

– А упомянутый тобой Стручок?

– Это не связь. Мы с ним дружим.

– Я же запретил тебе встречаться с этим бандитом! – вскричал Иванюк-старший.

Казарян посмотрел на него жалеюче и проникновенно укорил:

– Мы же договорились, Тимофей Филиппович. – И младшему: – Объясняю тебе: будешь говорить правду, пройдешь свидетелем. Будешь врать – соучастником в страшненьком деле.

– Каким соучастником? Какого еще дела? – заныл тот.

– Об этом после. Ну, так кого ты видел из преступной группы?

– Геннадий, говори правду! – Опять не выдержал отец.

– Гена, говори. Ведь папа просит.

– Ни с кем я не встречался, ни с кем! – криком прорыдал Иванюк-младший.

Казарян подождал, пока он вытрет слезы, сопли и высморкается. Геннадий все это проделал при помощи довольно чистого носового платка.

– И с Романом Петровским по кличке Цыган тоже не встречался?

Надо же, вроде бы успокоился, а тут снова зарыдал. Хлипким оказался отпрыск богатырского рода Иванюков. Казарян напомнил о главном:

– Ты не рыдай, ты дело говори.

– На второй день, как я вернулся, он меня прихватил, – вытерев слезы, начал повествование Геннадий. – У дома нашего поджидал. Велел к Стручку идти, чтобы тот Васина разыскал. А Васин еще не приехал. Потом он мне задание дал. Сходить по одному адресу и записку передать.

– Кому?

– Да бабке какой-то.

– Адрес, адрес, Гена!

– В Ростокине это. Второй Ростокинский тупик, дом шесть, квартира девять. Евдокия Григорьевна.

– В записку-то заглянул?

– Я чужих писем не читаю.

– Кому записка?

– Колхознику. Чтобы десятого, в три часа, у пивной на площади Борьбы был.

– Как поддерживаешь связь с Цыганом?

– Когда ему надо, он ко мне приходит.

– И опять ты мне врешь, Гена. А я предупреждал: врать не надо. Ты ведь вчера с ним у Киевского вокзала встречался. В двенадцать часов. Так как вы поддерживаете связь?

– Через два дня на третий я должен быть у входа в метро на определенной станции по Кольцевой. Следующая встреча – через одну станцию. И там прогуливаться. Когда ему надо, он найдет, сам ко мне подойдет.

– Значит, очередная встреча у вас послезавтра, в двенадцать, у Серпуховской?

– Да.

– Все-таки мы с Тимофеем Филипповичем кое-что из тебя выбили. – Казарян поднялся со стула. – Послезавтра пойдешь на свидание с Цыганом. А до этого носа никуда не высовывай. И не открывай никому. Даже Стручку. Запомнил?

– Запомнил, – еле выдавил Геннадий.

– Не слышу!!! – взревел Иванюк-старший.

– Запомнил, – уже громче повторил Геннадий.

– Если что, башку отверну, – пообещал заботливый отец.

– Тимофей Филиппович, вы остаетесь дома? – спросил Казарян.

– Нет. На работу надо обязательно. Дел по горло.

– Вы меня подбросите?

– С удовольствием.

– Будь здоров, Гена, – пожелал Казарян и направился к дверям. Вежливо пропустив Казаряна вперед, Иванюк-старший повернулся к младшему, провожавшему их, пригрозил:

– Смотри у меня, Гена!

У открытого бокового оконца «опель-капитана» уже стоял какой-то веселый молодой гражданин и рассказывал что-то уморительное неотразимой шоферше.

– Позвольте, товарищ. – Иванюк довольно невежливо отодвинул гражданина в сторону, открыл дверцу, уселся на переднее сиденье и стал неотрывно глядеть вперед. Сзади пристроился Казарян. Аккуратненько взяли с места.

– Будь осторожна, моя любовь! – пропел им вслед веселый гражданин.

– Пристал, нахалюга, – объяснила шоферша. Пассажиры молчали. Только на Садовом Иванюк спохватился:

– Куда вас доставить? – спросил он у Казаряна, полуобернувшись.

– Крючок вам небольшой придется сделать. На Ярославское шоссе.

– О чем речь? Марина, действуй!

Марина действовала. У Колхозной «опель-капитан» сделал поворот и попер по Первой Мещанской. Попрыгали на трамвайных линиях и выкатились к Рижскому вокзалу. На Крестовском мосту Иванюк спросил:

– Курс на Ярославском?

– Село Алексеевское.

…А вот и село. Остановились. Казарян сказал:

– Ну что же, поблагодарим шофера.

– Отличный работник! – неизвестно чему обрадовался Иванюк.

– Ца, – поправил его Казарян.

– То есть? – не понял тот.

– Шофер она действительно шофер. Но не работник – работница. Отличная работница! – Казарян поймал шофершин взгляд в зеркальце и подмигнул ей.

Он долго блуждал среди стандартных двухэтажных домов, пока не нашел искомый. Таких домов, да еще бараков в конце двадцатых – начале тридцатых годов было построено по Москве великое множество. Наспех сколоченные из досок, безо всяких удобств, двухэтажные двухподъездные домики были задуманы как временные – на три-четыре года – жилища. Вышло по-иному. Они стояли третье десятилетие.

В подъезде резко пахло мочой и помоями. В коридоре второго этажа, где тоже не благоухало, Казарян отыскал девятую комнату и постучал.

– Чего надо? – нелюбезно спросил из-за двери прокуренный женский голос.

– Не чего, а кого, – уточнил Казарян. – Вас, Евдокия Григорьевна.

– Кто такой? – диалог продолжался при закрытой двери.

– Из милиции я буду, – отрекомендовался Казарян и резко толкнул дверь: надоело препираться.

Дверь распахнулась – не заперта была. Посреди сильно заставленной комнаты стояла худая женщина лет пятидесяти с папироской в зубах.

– Я из милиции, – повторил Казарян. – А милиционеры любят при разговоре в глаза глядеть, а не через дверь перебрехиваться. – Казарян огляделся. – Курите? Значит, и мне закурить можно?

– Кури, – равнодушно разрешила дама с папироской.

– Тогда я сяду. – Казарян сел, а Евдокия Григорьевна не садилась: стояла и смотрела, как он закуривает.

– Играешься, милиционер. – И догадалась – почему: – Молодой еще, не надоело.

Тут нахрап не пройдет. Казарян затянулся «Примой» и спросил очень просто:

– Я так думаю, вы по мокрому делу проходить не хотите?

– Давишь? Не так, так этак. Что нужно-то?

– Нужно-то? Нужно местонахождение Николая Самсонова, у которого вы – почтовый ящик.

– Доказать это можешь?

– Шутя-играя.

– Мальчонку, значит, прихватил, – без труда сообразила Евдокия Григорьевна. – Если Колька на убийство пошел, сдам я тебе его, милиционер.

– Зовите меня проще. К примеру – Роман Суренович. Когда Самсонов вас навещает?

– Через два дня на третий. Был вчера, но вчера почты ему не было.

– Это я знаю. Бывает днем, вечером?

– Днем я работаю. Вечером. Часов в восемь – девять. Как же этот дурак в такое дело влез?

– Как дураки влезают – по глупости. Маловероятно, но, может быть, знаете: где его хата сейчас?

– Не знаю. Господи, какой идиот! – Она села наконец, от окурка прикурила новую папиросу.

– Я понимаю, всякое бывает. С уголовниками – ладно, но связаться с уголовником-дегенератом!.. Как вы могли? Умная же женщина?

– Племянник. Сын сестры моей несчастной.

– Вы не будете возражать, если послезавтра придут сюда два молодых человека и вместе с вами подождут вашего племянника?

– Не буду.

– Тогда я пойду. Извините за беспокойство. До свидания, Евдокия Григорьевна. – Казарян встал. Встала и Евдокия Григорьевна. – Нескромный вопрос: судя по ясности мышления и жесткости решений, вы – медицинский работник?

– Хирургическая сестра, – ответила Евдокия Григорьевна, и они улыбнулись друг другу.

Сергей Ларионов пил пиво в пивном зале номер три, во втором его отсеке, который отделяли от первого три ступеньки вниз. Он пил уже третью кружку, потому что шел уже второй час его пребывания здесь. Ждал. А ждать в пивном зале необременительно, тяни по-тихому пиво, хрусти раками и разглядывай публику.

В одном углу томные, переговаривающиеся ленивыми голосами стиляги – все, как один, с коками и подбритыми висками, в другом – интеллигентные работяги из Сытинской типографии, с устатку засасывающие пиво медленно и в молчании, в третьем – пристойные уголовнички, а посредине за сдвинутыми столами шумел-гремел отряд молодых поэтов – Литературный институт за углом – шумел о высоком искусстве, гремел каждый о себе.

Он пришел. Он пришел и остановился на первой ступеньке, оглядывал зал и выбирая себе место. За ним остановился услужливый официант с тремя полными кружками пива в правой руке и тарелкой раков в левой. Куда же ему сесть?.. Сиреневые брючки, светло-серый буклевый пиджак, ярко-красные башмаки на толстом, причудливо изрезанном каучуке. К стилягам? Падающая походочка на расслабленных ногах, окурок, неизвестно как державшийся на губе, локти, прижатые к торсу, руки, готовые на все… К уголовникам?.. Мечтательный взгляд поверх голов, в суть мироздания, в никуда. К поэтам?

Ларионов усмехнулся, встал, оставив на мраморе червонец, и, не заметив карточного каталу Вадика Гладышева по кличке Клок, направился к выходу.

В кинотеатре «Новости дня» на непрерывке целыми днями «хоронили» Иосифа Виссарионовича. Человек десять-пятнадцать из зала наблюдали, как это делали миллионы.

Ларионов сел с краешка второго ряда и стал смотреть на с трудом сдерживающего слезы, слегка заикающегося Вячеслава Михайловича Молотова, произносившего речь.

Клок явился, когда Сталина «хоронили» в третий раз. Он комфортно уселся в первом ряду, посмотрел-посмотрел кино и вышел боковым выходом. Вышел и Ларионов.

Походили переулочками, выбирая место. Клок впереди, Ларионов сзади. Не доходя Патриарших, Клок нашел подходящий дворик.

Серело – начинался вечер. В оконцах загорались электрические лампочки. Уселись на низенькой старушечьей скамеечке, запахнули пальтуганы, подняли воротники – сыро, знобко. Не здравствуй, не прощай, словно в продолжение долгого разговора Клок начал:

– Когда его хоронили, я с Гришкой Копеечником в «Советский» заскочил погреться. Вошли в зал – аж страшно стало, мы – единственные. У стен, как вороны, официанты неподвижные, у эстрады – лабухи кружком. И все молчат.

Заказали мы парочку «Двина», икры, стерлядки заливной – будто в пост. Портель нас быстренько обслужил – и опять к стенке, горевать. Выпили по первой, по второй, побеседовать захотелось. Позвали ударника из оркестра, поднесли. Выпил он, закусывать не стал. Только сказал душевно так, горестно, как Мордвинов в «Маскараде»: «Да… Чувак на коду похилял». И к своим удалился для дальнейших переживаний.

– К чему это ты мне, Вадик, рассказал? – поинтересовался Ларионов.

– Сажать теперь будут по-старому или по-новому?

– По УПК, Вадик, опять же по УПК.

– По-старому, значит. – И без перехода: – Зачем понадобился?

– О правиле в последнее время не слыхал? – очень просто спросил Ларионов.

– Ну, Алексеич, ты даешь! – восхитился Вадик.

– Я не даю, я спрашиваю.

– А я не отвечаю.

– Зря.

– Алексеевич, не дави, – попросил Вадик.

– Выхода нет.

Помолчали. Вадик рассматривал свои восхитительные башмаки. Наконец оторвал взор от ярко-красного чуда.

– Я тебе, Алексеевич, не помогаю, скажи?! Все, что тебе надо, в клюве несу. А сегодня – один сказ. Я хевру сдавать не буду.

– Ты ее уже сдал, Вадик.

– Вам виднее, – перешел на официальное «вы» Вадик.

– Хевра-то по меховому делу?

– По меховому или еще по какому, мне что за дело. Знаю, собиралось правило, и все.

– Правило это убийство определило, Вадик.

– Поэтому я и кончик тебе дал.

– Кончик ты мне дал не поэтому, – грубо возразил Ларионов. – Кончик ты мне дал, потому что ты у меня на крючке. И не забывай об этом.

– У тебя забудешь! – в злобном восхищении отметил Вадик. – Я все сказал, начальник, ей богу. Отпусти.

– Гуляй, Вадик, но помни: каждый четверг я в баре.

– Господи! – устало пожаловался Клок и вспомнил Блока: – «И каждый вечер, в час назначенный, иль это только снится мне?»

– Не снится, – заверил его Ларионов.

А Смирнов решил навестить Костю Крюкова, благо жили в одном доме. Прямо с работы, не заходя к себе, Александр ткнулся в шестую дверь налево.

Константин был занят серьезным делом: из рук кормил огромного голубя-почтаря. Почтарь клевал из Костиной ладони с необыкновенной быстротой и жадностью.

– Ты что птицу портишь? – от порога удивился Смирнов.

– Да он уже порченый, – с досадой пояснил Константин. Я его в Серпухове в воскресенье кинул, а он на Масловке сел. Посадил его Данилыч, деляга старый. Почтарь называется! Правда, вчера он сам от Данилыча ушел, но какой он теперь почтарь – с посадкой!

– За это ты его теперь из рук кормишь?

– Умные люди посоветовали напоить его, заразу, вусмерть, чтобы память отшибло, чтобы забыл, как садился. Зерно на водке настоял и кормлю. Ну, алкаш! Ну, пропойца! Видишь, как засаживает? А мы людей корим за то, что выпивают.

Почтарь гулял вовсю. Кидал в себя зерно за зерном, рюмку, так сказать, за рюмкой. Пропойца-одиночка.

– Пожалуй, хватит ему, Костя. Видишь, он уже и глаза закатил.

– Пусть нажрется как следует.

Когда почтарь нажрался как следует, они отправились в голубятню. Стоявшая в углу двора голубятня была гордостью Малокоптевского. Обитая оцинкованным железом, весело раскрашенная двухэтажная башня с затянутым сеткой верхом – голубиным солярием – была вторым домом Константина. Константин зажег свет (и электричество сюда было проведено), поднялся по лесенке наверх и осторожно поместил почтаря к сородичам. Сонные сородичи лениво и сердито заворковали. Почтарь малость постоял на ногах и рухнул набок.

– Все, отрубился, – сообщил Константин и спустился вниз, к Александру.

Они уселись за маленький столик и посмотрели друг другу в глаза.

– Нам бы с тобой, как почтарю, малость хватить, да старое вспомнить, поговорить по душам, – вздохнул Константин.

– А что мешает? – поинтересовался Александр.

– Мешает то, что ты ко мне только с деловым разговором заходишь.

– Это ничему не мешает, Костя.

– Мешает, мешает. Когда ты вот так меня навещаешь, я сразу щипачом себя чувствую. И виноватым. И тюрьмы опасаюсь.

Высочайшей квалификации трамвайный щипач-писака, карманник-техник, Константин Крюков давно уже стал классным фрезеровщиком на авиационном заводе, а все помнил, все опасался и все не считал себя полноправным.

– Я к тебе с открытой душой, Костя. А ты во мне только мента и видишь.

– Но пришел-то из-за Леньки Жбана?

– Из-за него.

– Жалко мне его, Саня, коллеги, как говорится, были. И черт его дернул в это меховое дело лезть!

– Считаешь, содельщики его порешили?

– Больше некому. Кодла больно противная у них была, всякой твари по паре.

– Про правило ничего не слыхал?

– Откуда?! Меня же, завязанного, опасаются. Но одно могу сказать – наверняка оно было. Не могли они из-за остатка не перекусаться.

– Про остаток откуда знаешь?

– Я на суд тогда ходил, Саня. За Леньку болел. Эх, Ленька, Ленька! И шлепнул его наверняка самый глупый. Дурачок подставленный.

– Кем? Столбом?

– Вряд ли. Столб на дне. И показываться не будет.

– Тогда Цыган. Больше некому.

– Ты что, Ромку не знаешь? Без умыслов он.

– Тогда кто же?

– Хрен его знает.

– Да, дела, – подвел черту Александр. Помолчали.

– Не помог? – жалостно спросил Константин.

– Почему не помог? Помог. Помог понять, что шуровал здесь умный. А среди пятерки законников шибко умных-то и нет. Где мне умных найти?

– Ты сначала глупого найди. Того, кто Леньку застрелил.

– Найти-то найду. Доказывать тяжело придется.

– А ты постарайся, – сказал Константин и снова полез к голубям. Посмотрел, доложил: – Спит, гадюка. Раскинулся, как чистый бухарик.

– Пойдем, Костя, домой, – предложил Александр.

Константин сверху посмотрел на него:

– Скучный ты стал, Саня. А какой с войны пришел! Веселый, озорной, молодой! Шибко постарел.

– С вами постареешь.

– Пойдем ко мне, я у сеструх пошурую, что-нибудь найду. Выпьем по-человечески.

– Я еще и дома не был, Костя.

Мать вернулась из рейса. Они со смаком ели картошку с малосольным омулем, пили чай. Мать вымыла посуду и сказала, разглядев сына, костиными словами:

– Постарел ты шибко, сынок.

Матери не скажешь: «С вами постареешь», – сказал, абы сказать:

– Тридцатку в июне разменяю.

– Какие это годы! – возразила мать и неожиданно для себя быстро зевнула и удивилась: – Устала я за рейс-то!

– Немудрено. Ложись-ка, мать, спать.

И тут из коридора донесся стук шагов. Четко звучали твердые каблуки. Каблуки решительно приближались. Мать прислушалась:

– Не наш кто-то.

Тотчас в дверь постучали.

– Войдите, – разрешил Александр.

Дверь открылась, и в проеме показался аккуратный молодой человек в коротком сером пальто, который вежливо поздоровался:

– Здравствуйте.

– Ты – Владлен Греков, Алькин одноклассник, да? – обрадованно вспомнил Александр.

– Да, Саша. Мне вас вспоминать не приходится, я вас просто помню, – со смыслом ответил Греков.

Игры в вежливость Александр не признавал. Привык в своей конторе брать быка за рога.

– А почему не в форме? Ты же офицер, летчик.

– Демобилизовался я, Саша.

– С начальством не поладил или заболел?

– Объективные причины, – не стал пояснять Владлен Греков причины истинные и сразу же приступил к делу: – Я Алика ищу, а он, оказывается, переехал. Был у Виллена и не застал. Вы не подскажете мне адрес Алика?

– Ты садись, Владлен. Чайку попьем.

– С удовольствием бы, но некогда, – воспитанно отказался Владлен и ожидающе посмотрел на Александра, мол, если знаешь, то говори, чего тянуть.

Александр усмехнулся, ответил сугубо по делу:

– Русаковская, восемь, квартира тридцать девять. Все?

– Спасибо вам большое, извините, что побеспокоил.

– А может, чайку-то выпьете? – предложила теперь мать. Александр осудил ее за ненужную навязчивость:

– Товарищ спешит. Ты ведь спешишь, Владлен?

– Да, к моему сожалению. Всего вам доброго. – Владлен Греков поднялся, откланялся, открыл дверь и вышел в коридор. Четко зазвучали твердые каблуки. Мать опять зевнула. На этот раз в охотку и с удовольствием:

– Справный какой паренек.

К десяти утра все подтянулись. Майор Смирнов оглядел своих орлов. А орлы – его. С чувством собственного достоинства: поработали с толком, было что сообщить.

– Кое-что наковыряли, вижу, – догадался Смирнов. – Был такой журнал до войны «Наши достижения». Сегодня ваши лица – просто с обложки этого журнала.

– Это оскорбление или, наоборот, высокая оценка тебе еще не ведомых наших заслуг? – осведомился Казарян.

– Оценка, оценка, – успокоил его Смирнов. – Результаты давай.

– Версия «огольцы», – начал Роман, – как я и полагал, оказалась перспективной. Завтра в двенадцать ноль-ноль можно брать Цыгана, а между двадцатью и двадцатью одним – Николая Самсонова по кличке Колхозник.

Казарян доложил только результаты и замолк. Смирнов перевел начальственный взор на Ларионова. Тот упрямо – любил делать все, как положено, – поднялся и доложил:

– По моим сведениям, было правило участников мехового дела.

И сел. Счел свои сведения достаточными.

– А ведь это они, ребята. Кто-то из них, – окончательно убедился Смирнов. – Ну, а теперь – в деталях. По порядку изложите. А потом операцию разрабатывать начнем. Так, бойцы?

– А у тебя других дел нет? – невинно спросил Казарян.

– Под завязку. А что?

– В общем, ты на нас не надеешься. Что ж, давай по порядку.

– Сами, значит, разработали. Что же мне тогда делать?

– Ты все время забываешь, Саня, что ты – начальник. Ты – в курсе. Ты можешь разрешить или запретить. Если разрешишь, то мы исполним и по исполнении доложим. Так, Сережа? – Казарян привлек на свою сторону Ларионова.

– Так, – подтвердил тот.

– Тогда действуйте, – официально разрешил Смирнов и встал, подтверждая, что разговор окончен. Но не удержался-таки на начальственном уровне. – Вы там поосторожнее. У одного из них может быть ствол.

«Лайф» был роскошен. На меловой глянцевой бумаге поместились кинокрасавицы, политические деятели и спортсмены. Английские фразы выстроились в шеренги. Буквы выглядели франтами. И запах у журнала был не наш – иностранный.

– Откуда он у тебя? – вяло поинтересовалась Яна.

– Стригся вчера в «Советской» и в предбаннике его увидел, видимо, буржуй какой-то забыл. Ну, я его, естественно, и захватил на обратном пути, – самодовольно разъяснил Андрей. Алик разлил коньяк по рюмкам и спросил:

– А на кой он тебе ляд? Ты же в английском ни уха, ни рыла.

– Не говори, не говори. Кое-что понял. – Андрей засуетился и стал листать журнал. – Глядите.

На пустынном берегу моря стояли двое: толстые и сильно оборванные нынешние наши руководители и, держа руки козырьком и глядя в разные стороны, высматривали что-то за горизонтом.

Алик из-за Андреева плеча перевел надпись под карикатурой:

– Кому бы еще помочь?

Хихикнули и расселись по местам. «Лайф» кинули на приемник. Дальние ереванские родственники прислали Андрею три бутылки отличного марочного коньяка. Сегодняшний вечер был посвящен коллективной дегустации этого подарка. «Лайф» ненадолго отвлек друзей-сослуживцев от основного занятия.

– Нет, такого коньяка вы не пробовали! – еще раз сказал Андрей.

– За водкой пора посылать, – мрачно предсказал будущее Дима.

– И что это за манера – напиваться, – возмутился Андрей. – Живут, живут в нас эти расейские плебейские привычки. Казалось бы, что еще надо. Отличный коньяк, хорошая беседа, нет, обязательно надраться надо!

– Коньяку-то мало, – разъясняя, ответил Дима. Янин муж, кинооператор Виктор поставил пластинку и возвратился на свое место в углу дивана. Застучал барабан, завыли довоенные негры, и саксофон тоже завыл. Комната зажила в ритме, и все стало на свои места. Негры пели о смысле жизни бессмысленными словами.

– В этом и фокус, – шепнул Алик в Янино ухо. Ухо было розовое. Алик коснулся его губами. Алик танцевал с единственной женщиной в компании.

– Это не фокус, а нахальство, – ответила Яна и улыбнулась. Голубые глаза в накрашенных ресницах красиво смотрели на него.

– Я о высоких материях, а ты о мелочах быта. Давай отсюда убежим? – предлагая это, Алик ловко повернулся в танце спиной к дивану.

– А Виктор?

На самом деле никакого ей дела до Виктора не было.

– Слушай, о чем поют негры. Они поют о весенней Покровке, о дожде, который стучит по крышам. О нас с тобой. Яна, слушай негров!

Негры, действительно, обнаглели. Они звали на Покровку, они кричали о дожде, они соблазняли, мерзавцы. И умолкли, наконец.

– К остаткам! – призвал Дима.

Допили коньяк, который и впрямь был хорош. Они поняли, что он хорош только теперь, когда коньяка не осталось. Молча поразмышляли об этом.

– Андрюша, почитай что-нибудь из «Лайфа», – попросила Яна. Поведя настороженным глазом (все здесь боялись розыгрыша), Андрей раздраженно сказал:

– Не умеем мы отдыхать. Этот коньяк где-нибудь в Париже тянули бы весь вечер, а мы за полчаса его прикончили.

– У тебя подходящей посуды нет. Приходится стаканами, – сказал Дима.

В коридоре зазвенел звонок. Андрей отправился открывать. Виктор оторвался от дивана, подошел к столу и принялся рассматривать этикетки на пустых бутылках. Открылась дверь, и солидно явился Сергей. За ним – Андрей, прямо-таки помирая от сдерживаемого хохота.

– Я не опоздал? – вежливо осведомился Сергей.

– Как раз вовремя, – серьезно ответила Яна. Публика, замерев, молча ждала развязки. Сергей снял и протер забрызганные дождем запотевшие очки и, вновь надев их, размотал кашне.

– Тебе, Сережа лучше не раздеваться, – посоветовал Дима. Он подошел к Сергею, мастерски держа в пальцах четыре бутылки (одна из-под минеральной воды).

– На обмен, – пояснил Алик.

Сергей все понял, и обида, и гордость, и презрение обнаружились на его лице. И в голосе тоже:

– Извините меня, я не мальчишка и не позволю издеваться над собой. И не приемлю идиотских шуток. Я не могу быть вместе с вами. До свидания.

Его схватили за руки, стащили с него пальто, а он, сдаваясь, все продолжал излагать свое кредо:

– Поймите же, наконец, что я – кинорежиссер, Виктор – оператор, а вы – серьезные газетные работники, литераторы. Если мы друг друга не будем уважать, то кто же тогда нас будет уважать?

– Выпить хочешь? – тихо спросил Дима.

– Странный вопрос. Затем и пришел. – Сергей сел на стул и тоскливо оглядел растерзанный стол.

– Ананасов! Нету. Бананов! Нету. Коньяку! Нету. – вольно пересказала Маяковского Яна и деловито добавила: – За водкой ты из-за своей солидности и самоуважения, ясное дело, не пойдешь. Алик, одевайся. И я пойду. На завтрак Витеньке что-нибудь куплю.

Она погладила Виктора по голове.

Лил дождь. Ночной, весенний, московский. Иногда задувал ветер, и тогда дождевые капли летели им в лица. В дожде, в желтом свете фонарей, в журчащем шуме автомобилей Яна была девчонкой десяти лет, в которую следовало влюбиться первой неразмышляющей любовью. Но вот уже магазин. Вот очередь. Вот касса.

В авоську положили три свиных отбивных (для Виктора), кило любительской колбасы, полкило швейцарского сыра, две банки крабов, большую банку маринованных огурцов и четыре поллитровки. На улице Яна взяла Алика под руку, и они медленно шли, слушая и ощущая дождь. Спешить было некуда.

В подъезде, в тамбуре между дверями, он обнял ее, предварительно поставив авоську на плиточный сортирный пол.

– Ну и что? – спросила Яна.

– Тебе приятно? – нахально поинтересовался он.

– Конечно, приятно. Разве я позволила тебе такое, если было бы неприятно. Тебе сколько лет?

– Будто не знаешь. Двадцать четыре. Я тебе нравлюсь?

– Нравишься. А мне… В общем, я тебя старше.

Они закрыли глаза и потерлись щеками.

– Тебе неприятно? – опять спросил Алик.

– Дурак, – ответила она и легко поцеловала его в щеку. – Пошли.

Перед Сергеем стояла индивидуальная четвертинка из заначки. Почти уже приконченная. Сергей хлебнул и разглагольствовал:

– Высокие цели, высокие мысли, высокие слова. Прекрасно. Самые высокие слова – в Библии. А для чего она? Для безотказного массового гипноза. Слишком часто высокие слова существуют для обмана или для того, чтобы подчинить, придавить человека. Хочу правды, хочу простого и в мельчайших подробностях точного изображения жизни. И буду картины снимать так. Пусть люди смотрят и думают. Сами! – Увидев Алика и Яну, он охотно отвлекся: – Принесли? Ну, тогда я чекушку приканчиваю, а дальше действуем на равных.

Пока Дима и Виктор обновляли стол, Яна задумчиво глядела на Андрея, который, обеспечив первый тайм, не суетился.

– А все-таки ты это зря, – грустно произнесла Яна, продолжая рассматривать Андрея. Андрей соблазняюще (был хорош) улыбнулся.

– Что – зря?

– С «Лайфом». Ты уверен, что за тобой не следят?

Андрей презрительно пожал плечами. Презрительно, но неуверенно. Появилось интенсивное занятие. Коллектив замер в ожидании. Охота началась.

– Кто-нибудь был в предбаннике, кроме тебя? – жестко поинтересовался Дима.

– Заходили какие-то. Но когда я его брал, никого не было.

– Абсолютно никого? – допытывалась Яна.

– Абсолютно. – Андрею – заметно на глаз – стало не по себе.

– Профессия у этих людей такая, чтобы быть незаметными или незамеченными, – включился в облаву Сергей, умиротворенный решением вопроса о напитках. – Да ладно, ребята, хватит об этом. К делу.

Разлили и выпили.

– О каких еще людях вы говорили? – выпив, грозно спросил Андрей.

– О наших людях, – разъяснила Яна.

– Ну, взял журнал, ну, посмотрел его. В чем состав преступления? Ерунда все это, – старательно успокаивал себя Андрей. – Выпьем еще, ребята.

Выпили еще.

– Не те теперь времена, – не унимался Андрей.

– Ты о чем это? – спросил Дима. Он был ясен и добр.

– Я – свободный человек и что хочу, то и делаю. Не те теперь времена!

– Времена, действительно, не те. Зато мы все те же. – Алик вяло ковырял крабовую лапшу. – Что ты суетишься? Вызовут тебя, куда надо, поговорят, возьмут на заметку. И все дела. Зачем же нервничать.

Игра становилась скучной. Слишком легко Андрей заглотнул крючок. Алик смотрел на Яну и Виктора, не понимая, что они – муж и жена. Виктор блаженно разглядывал абажур – он уже был пьян. Яна не смотрела на него, не интересовалась им, не беспокоилась за него. Она с ожиданьем смотрела на Диму, который, трогая гитару, подбирался к песне.

– Я пойду, – сказал Алик и встал из-за стола. Еще было много водки, еще было десять часов вечера, еще были впереди разговоры и укромные минуты с Яной – всего этого было жалко, было жалко себя, но Алик еще раз сказал: – Я пойду.

И вышел в коридор темной коммунальной квартиры. В коридоре было пусто. Пожилые соседки любили Андрея за красоту и интеллигентность и старались не мешать его досугу. Алик медленно одевался и слушал, как за близкой дверью Дима запел «Сегодня Сонечка справляет аманины». В комнате дружно рявкнули припев, дверь отворилась, и в коридор вышла Яна.

– Алик, – позвала Яна, и ее слегка шатнуло. Она прикрыла дверь и, подойдя к нему, по-пьяному внятно спросила: – Ты любишь меня, Алик?

Он обнял ее, ощутив где-то у солнечного сплетения ее упругие груди, она нашла слабыми, мягкими, готовыми на все губами его рот, и ему показалось, что он любит ее. Но сказать об этом вслух он не мог, не хотелось. Задохнувшись, Яна оторвалась от Алика, ударив его кулаком в грудь (больно), и сказала: