Текст книги "Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)"

Автор книги: Анатолий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)

– Кого-нибудь зацепили, товарищ подполковник?

– Семеныч твой у нас в картотеке нарисован еще с двадцатых годов.

– Неужто он?

– Вроде бы да. Но, понимаешь, ощущение у меня, что мелок он для такого наглого и страшного разворота.

– А Сергей? – глухо спросил Саша.

– Одинцов-то? Одинцов есть Одинцов. С ним полный порядок. Если можно так сказать про человека, жизнь которого висит на волоске.

– Я не имел права не сказать о нем, но мне очень не хотелось вставлять его в этот список. А теперь я рад, что он чист.

– Подожди радоваться. Его домохозяйка и сожительница Клава работает на железнодорожном телеграфе нашей дороги, капитан.

– А если просто совпадение?

– У Клавы нет родственников в Болшево. Она сирота.

– Так кто же, кто был наверху?

– Узнаем, капитан, через неделю. Через неделю в Истру поступит информация о таком грузе, что они все вылезут на него. Запомни: ровно через семь дней – наша главная операция. Ты – со стороны.

– А раньше нельзя?

– Мышеловка должна быть без дыр. А у меня нет людей, капитан. Только через неделю обещали дать.

– Это все понятно. А что мне семь дней делать?

– Деньги еще остались? Ну и гуляй на них!

– Вот такую работу люблю! – восторженно объявил Саша, пожал подполковнику руку и, выскочив из эмки, закричал, подражая женскому голосу: – Алик! Домой!

Итак, отсчет от второго. Долго они шли, эти майские семь дней. Они медленно тянулись потому, что от каждого из них ждали победы. И каждый день сообщал России о победах; брались города, громились дивизии и армии врага, освобождались целые державы. Но главной победы пока не было, хотя по-настоящему желали только ее. Чтобы твердо знать – там, на западе, больше не убивают русских ребят. Чтобы без страха ждать их домой. Чтобы вздохнуть облегченно. Чтобы позволить себе почувствовать многолетнюю усталость.

Долго они шли, эти семь дней, прежде чем дойти до прохладного утра девятого.

Ловкая, складная, нестарая еще женщина в железнодорожной форме – из тех, которых называют самостоятельными – торопясь, почти бегом вошла в подъезд дома два «а», пробежала по коридору, поставила фанерный чемоданчик на пол и заранее приготовленным ключом открыла дверь.

Саша спал. Скрутив одеяло жгутом, скомкав подушку, спал, недовольно нахмурив лоб, израненный мальчишка. Спал солдат.

Женщина вошла на цыпочках, осторожно пристроила чемодан, села рядом с кроватью на стул, предварительно положив пистолет на стол, и долго-долго смотрела на Сашу. Разглядела уродливый шрам на левой, более тонкой руке, потрогала его осторожно, а потом вдруг стремительно приникла щекой к откинутой ладони правой.

Саша терпел такое недолго: жалко застонав во сне, он выдернул руку, повернулся лицом к стене и натянул одеяло на голову. Женщина улыбнулась и встала со стула. Увидела на спинке другого стула новый сашин пиджак, пощупала материю и озабоченно счистила ногтем только ей заметное пятнышко.

Вспомнив важное, женщина раскрыла платяной шкаф и, сняв с плечиков китель, рассматривала награды, а рассмотрев, повесила обратно. Вдруг она кинулась к окну и с ненавистью содрала полуспущенную бумажную штору.

С облегчением вздохнув, женщина воткнула в розетку штепсель громкоговорителя, и черная тарелка извергла из себя неистовый фанфарный марш. Женщина вернулась на стул у кровати, мягко и решительно тронула Сашу за плечо:

– Вставай, сынок, победа!

Саша перевернулся на другой бок, открыл глаза и, не удивляясь, узнал радостно и спокойно:

– Мама!

Уткнулся носом в материнские колени и затих. Мать гладила его по растрепанным волосам и плакала. А марш гремел, сотрясая тарелку, гремел, сообщая всем о том, что завтра – нет, сегодня! – начнется новая прекрасная жизнь.

Фанфарный марш продолжался. Они вышли во двор. Мать крепко держала под руку сына. Она гордилась им. И люди, которые в этот ранний час вышли из отдельных клетушек для того, чтобы объединить маленькие радости каждого в необычайной силе величия общую радость, понимали ее и, не завидуя, восхищались матерью и сыном.

Объявился Алик. Он был рядом с ними, но в то же время в стороне. Он понимал, что не имеет права на их торжество. Кто-то крикнул отчаянно озорным голосом:

– Качать его!

На Сашу накинулись мальчишки и девчонки, схватили за руки-ноги, сначала слегка поволокли, а затем стали невысоко подкидывать. Вошли в азарт и подкинули выше, но не удержали, и он мешком брякнулся на землю.

– Черт бы вас побрал, хиляки несчастные! Не умеете – не беритесь! – ворчал Саша, поднимаясь с земли и потирая место, что ниже поясницы. Но теперь на него накинулись взрослые. Оторванный от матери, он был уже не ее, он стал общим.

Обнимали… Целовали… Предлагали выпить…

Был первый день без войны, день великих надежд.

В этот день Алик все-таки пошел на тренировку. Он не знал, состоится ли она. Но шел во Дворец спорта «Крылья Советов», твердо понимая, что сегодня надо быть со своим тренером.

Алик думал, что в этот день все будет по-другому. Но все было как всегда. Он слегка запоздал, с лихорадочной быстротой переоделся в пустой раздевалке и ворвался в маленький зал, когда тренер уже скомандовал: «Становись!». Алик последним (шестнадцатым) – сегодня на тренировку собрались все – юркнул в строй, но хваткое тренировочное око отметило это, и сухой тренерский баритон сурово припечатал:

– Опаздываешь!

Алик виновато смотрел на строгого Василия Сергеевича, а мальчишеское сердце его больно сжималось от любви и жалости к этому человеку. Он был такой, каким был всегда, каким пришел к ним год тому назад – в аккуратных широких шароварах из байки, в плотно облегающем жесткий мускулистый торс черном свитере, стройный, четкий, невозмутимый. И, как год назад, пустой правый рукав свитера был тщательно свернут, но свернут почти к плечу и зашпилен большой булавкой. Шестнадцать пацанов привыкли за год к этому пустому рукаву, но сегодня они впервые по-настоящему поняли, что среди тех, кто принес победу, был и их тренер. Они поняли это, глядя на пустой рукав. Все шестнадцать смотрели на пустой рукав.

– Начали! – приказал Василий Сергеевич, и интенсивная двухчасовая тренировка началась. Разминка, работа на снарядах, наконец, спарринги.

Василий Сергеевич внимательно наблюдал, как боксирует Алик, дав для его спарринга пять раундов с пареньком тяжелее на два веса. Первые три Алик провел играючи. Зато последние два еле отстоял: паренек – полутяж все чаще и чаще доставал его. Довольный, что достойно выкрутился, Алик обернулся к Василию Сергеевичу, ожидая одобрения, но тот, глядя в пол, сказал ворчливо:

– Ноги стали тяжелы. Не танцуешь, а пузырь гоняешь. В футбол играть запрещаю. – И мелодично просвистев свистком-свирелью, громко объявил: – Свободны!

Шестнадцать приняли холодный душ (горячей воды сегодня не было) и, не торопясь, одевались, когда в раздевалку вошел Василий Сергеевич. Вот таким они видели его в первый раз: в гимнастерке, без погон, в галифе, ярко начищенных сапогах, при всех наградах Василий Сергеевич помолодел лет на десять. Он уселся на низкую скамью, достал из заднего кармана тонкую, слегка выгнутую алюминиевую флягу и попросил ребят:

– Стакан дайте.

Стакан стоял на маленьком столике у графина в углу раздевалки, и все шестнадцать ринулись к нему.

– Не разбейте, – предостерег их тренер, и они, застыдившись чего-то, уступили право на стакан самому медленному – тяжеловесу, который взял стакан, обстоятельно осмотрел – чистый ли? – и принес его Василию Сергеевичу. Налив из фляги до краев, тренер обвел отрешенным взглядом всех и сказал тихо и раскованно:

– Вам нельзя, ребятки. А мне сегодня можно. Мне сегодня можно все. За победу. За нашу победу. За мою победу. И за неизвестное ваше счастливое будущее.

Он выпил, не закусывая, понюхал ладонь единственной своей руки, зажмурился, помотал головой и, открыв глаза, предложил весело:

– На Красную площадь, пацаны!

Вся Москва шла на Красную площадь. С Никольской, Варварки, из Зарядья, из Замоскворечья от Манежной площади и улицы Горького текли в огромное озеро Красной площади людские потоки.

Вечерело. В ожидании чего-то необычайного люди стояли, разговаривали, шутили. Искали фронтовиков, а поймав, качали до тех пор, пока летающий фронтовик не начинал умолять уже всерьез не подбрасывать его больше.

Выше всех летал Василий Сергеевич, потому что подбрасывали его шестнадцать добросовестно тренированных им же самим ловких и азартных парней.

Начало смеркаться, когда в репродукторах раздался глухой и негромкий с грузинским акцентом голос, обратившийся к народу, который совершил невозможное:

– Дорогие соотечественники и соотечественницы!..

Был первый день без войны, день великих надежд.

Стемнело уже. Подполковник сидел в своей эмке, покуривал, ожидая. Эмка стояла во дворе водонапорной башни, надежно прикрытая высоким и плотным забором.

На путях праздника не было, на путях утихал рабочий день. Тенью возник в окне автомобиля сотрудник.

– Товарищ подполковник, – доложил он, – в доме темно, соседка говорит, что все ушли на Красную площадь.

– Что ж, примем к сведению. – Подполковник посмотрел на часы. – На их месте я бы начинал…

По Амбулаторному, обнявшись и поэтому качаясь абсолютно синхронно, перемещались двое. Путь их лежал к переезду, но генеральное направление они часто теряли, ибо были выпивши, да к тому же еще и пели:

 
– Темная ночь. Только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают…
 

Так, продолжая петь, они приблизились к переезду. Сейчас же раздалось:

– Стой! – Перед пьяными стоял солдат с винтовкой.

– Вася, гля, солдат! – обрадовался бас. А тенор заметил:

– И чего радуешься? Он поставлен, чтобы нас не пускать.

– А он пропустит, – возразил бас. – Пропустишь, солдат?

– В обход!

– Будь человеком, солдат. Нас баба у «Балтийца» ждет. Подождет, подождет, обидется и уйдет. Знаешь, какая баба! – настаивал бас.

– В обход!

– В такой день он нас уважит, Вася. Уважишь, солдат?

– Не уважит, – мрачно решил скептик-тенор.

– Уважит, – упрямо повторил бас и пошел к переезду.

– В обход! – голос солдата звенел.

– Да ладно, ты! – не останавливаясь, махнул рукой бас. И выстрел…

Бас – от неожиданности, не от страха – замер.

– Ты что, психованный?

– В обход, так в обход, – тенор взял баса под руку и повлек назад.

– Нет, он что – по живому человеку? – базарил бас.

– Он в воздух, Гриша.

– Я ему, суке, припомню! Он мне еще попадется! – пьяные удалились.

Подполковник, слушавший эту беседу из автомобиля, распахнул дверцу эмки и ступил на землю. Из темноты явился сотрудник.

– Видимо, начали, – сказал подполковник. – Скажите, чтобы не забыли этих артистов проводить куда следует.

Бесшумно легли на верхушку забора крюки легкой переносной лестницы. Плохо различимый человек вскарабкался по ней. Ему подали еще одну такую же лестницу, которую он поставил по другую сторону забора. Замелькали – вверх и вниз – фигуры. Один, второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой. Семеро стояли и прислушивались. Потом пошли.

К вагону подошли шестеро. Один умело, чуть звякнув фомкой, сорвал запор, напрягся и откатил дверь.

– Руки вверх! – спокойно предложили из вагона.

– Атас! – крикнул открывавший и метнулся в сторону. Пятеро бросились врассыпную. Трое оперативников выпрыгнули из вагона.

У лестницы их брали по одному: делали подсечку, скручивали и оттаскивали в сторону. Одного. Второго. Третьего. Четвертого. Пятого. Шестого.

Не спеша подошел подполковник. Попросил:

– Посветите!

Луч фонаря выхватывал из темноты лица шестерых.

– Родные до слез! – обрадовался подполковник. – Что же здесь делает Покровка? А где остальные?

– Вроде все здесь, товарищ подполковник.

– Как все?!

И как будто в ответ на его вопрос раздался пистолетный выстрел. Подполковник, потеряв всякую солидность, бегом кинулся на звук. Щелкнул второй…

Внезапно, заглушая все звуки, Москву потряс салют. Подполковник бегал освещенный разноцветьем: все существовавшие в Москве ракетницы работали с полной нагрузкой. Подполковник пересек бесчисленные пути и остановился в растерянности. Салют продолжался, не утихая.

– Сюда, товарищ подполковник! – позвал вдруг появившийся Саша, махнул рукой и побежал куда-то в сторону. Подполковник за ним. У забора, граничившего с территорией клуба «Красный балтиец», стоял с пистолетом в руках знакомый старшина и растерянно смотрел на Семеныча, который лежал, раскинув руки, с дыркой во лбу.

– Кто его? – тяжело переводя дыхание, спросил подполковник.

– Я, видать, – неуставно ответил потрясенный старшина.

– Как же это было?

– Я был на восьмом пути, как положено, и вдруг по мне стрельнули. Я крикнул: стой! и туда, откуда стреляли.

– Вы видели, кто стрелял?

– Нет, я на выстрел бежал.

– Сколько раз в вас стреляли?

– Да раз пять, наверное. Правда, салют вот… Может, меньше. Когда ракеты взлетели, я увидел, что кто-то метнулся и выстрелил. Подбежал, а этот лежит.

– Откуда вы стреляли? – резко спросил Саша.

– Вот от того вагона, – показал старшина.

– Метров тридцать пять, – констатировал Саша. – Ну и команда у вас! Что ни стрелок, то Вильгельм Телль. Да еще и с кривым ружьем. Не повезло тебе, Семеныч, на этот раз крупно не повезло.

Он нагнулся, подобрал наган, валявшийся у правой руки мальчика-старичка, выпрямился, крутнул барабан, считая пули.

– Он два раза выстрелил.

– Да нет, он больше стрелял, – не согласился старшина.

Саша, не ответив, подошел к забору и стал проверять все доски подряд до тех пор, пока одна из них мягко пошла в сторону.

– Лаз, – сказал подполковник. – Но он же пришел с теми, он не мог подготовить себе этот лаз. Почему он побежал сюда?

– Его позвали, товарищ подполковник, – предположил Саша.

Подполковник уже догадался и сам и, помолчав, заговорил о другом, самом важном.

– Кто-то очень ловкий и жестокий ведет с нами крупную игру. Мы думали, что он пойдет на операцию ради самого жирного куска сам. А он чисто обрубил все концы, выдав за главного и последнего Семеныча. Главарь Семеныч мертв, налетчики наверняка знают только его и покажут на него. Как бы тот был рад, если бы мы вздохнули облегченно, считая дело завершенным! Так, Саша?

– Пусть он считает, что так. Но кто он? – тоскливо задал вопрос Саша подполковнику и себе.

– Для нас его пока нет.

– А что есть?

– Есть дом Клавы в Кочновском переулке. Есть кто-то, кто был на чердаке. Он обязательно должен появиться там снова. Ночью мои ребята присмотрят за домом, а уже днем попрошу тебя, Саша, их сменить. Тот слишком опытен, может почувствовать наблюдение. А нам теперь рисковать никак нельзя.

И вдруг они оба осознали, что над Москвой гремит и сияет салют в честь великой победы. Они смотрели в сверкающее, переливающееся бесчисленным разноцветьем небо и улыбались. Был первый день без войны, день великих надежд.

В это майское утро одетая по-летнему троица проникла в Кочновский переулок. Лариса в белом платье с короткими рукавами, Саша в распахнутой до пупа так удачно приобретенной светло-коричневой рубахе и Алик, который нес синюю коробку патефона, в красной футболке с закатанными рукавами. Троица подошла к дому Одинцовых, и Саша, приоткрыв рот и обнажив туго свернутый язык, издал невероятной силы свист. На крыльце появилась Клава.

– Ты что людей пугаешь, Соловей-разбойник?

– Одинцовы, за мной! – заорал Саша.

– Это куда же? – поинтересовалась Клава.

– Купаться. На Тимирязевские пруды.

– Да ты в своем уме? Май же!

– Теплынь такая, Клавдия, аж страшно. Вчера купался.

– Купаться, не купаться, а на солнышке посижу, – согласилась Клава и крикнула в дом: – Сергунь, пошли!

Она сняла с гвоздика за распахнутой дверью висячий замок и ждала, пока выйдет Сергей. Сергей вышел, с крыльца насмешливо и добро осмотрел компанию, а Клава в это время навесила на петли замок и щелкнула дужкой.

– Батю под арест? – поинтересовался Саша.

– И-и, хватился! Он после того захода неделю носа из Болшева не кажет. Стесняется.

О, патефон – отрада послевоенной юности! Разинув пасть, он стоял на ярко-зеленой траве, и мембрана на подвижной сверкающей шее оглашала окрестности неземными звуками:

 
Нет, не глаза твои я вижу в час разлуки,
Не голос твой я слышу в тишине.
Я помню ласковые трепетные руки…
 

– Руки! – в совсем иной, нежели Шульженко, интонации строго приказала Лариса. Они с Сашей танцевали.

– Учтено, – послушно согласился он и слегка отодвинулся от Ларисы. Танец продолжался. Наконец Лариса не выдержала.

– Нет, тебя надо охладить! – заявила она. – Купаться!

Она стянула через голову платье, уронила его на траву и, на ходу теряя босоножки, бросилась в воду. Скинув брюки и рубашку, Саша последовал за ней. Хохот, визг, плеск.

– Вот черти-то! – позавидовала Клавдия.

– Молодые, – сказал Сергей, подумал и добавил: – Здоровые.

Одетые Сергей, Клавдия и Алик лежали у патефона. Первой выскочила из воды Лариса. Весело, как собака, отряхнулась и села рядом с Клавой.

– А что же вы, Клава? – спросила Лариса.

– Сил нет. Устаю на работе до невозможности, Ларочка!

– Где же вы работаете?

– Да за городом, в Истре… – начала Клава, а Сергей продолжал:

– На секретном объекте. На таком секретном, что даже мне не говорит.

Держа в сведенных чашей ладонях воду, появился Саша и навис над Сергеем.

– А ну, раздевайся, а то хуже будет!

– Сашка, не дури! – в испуге крикнул Сергей, а Клавдия добавила:

– Он стесняется.

– Я ему дам – стесняется! Считаю до трех. Раз…

Сергей поспешно стянул гимнастерку, белую исподнюю рубаху.

– Прекрасно, – решил Саша и вылил воду на Алика. Алик взвизгнул, вскочил, бросился на Сашу и вдруг замер: на спине Сергея под левой лопаткой он увидел ужасный шрам.

– Это от того осколка, Сергей Васильевич? – тихо спросил он.

– От того, от того, – недовольно подтвердил Сергей и, обернувшись, поймал остановившийся взгляд Ларисы.

– Удивительная штука эти осколочные ранения! – профессионально, без интонаций, констатировала Лариса. – Не скажи вы, что это осколочный вход, без колебаний решила бы – типичный шрам от ножевого удара.

И сразу напряжение сковало пикничок.

– Что-то скучно стало, – бодро и быстро заговорил Сергей. – А все потому, что всухую сидим. Ну-ка, Клава, домой. Мы тут еще малость позагораем, а ты в дому все как надо приготовь. Ясно тебе, Клава?!

– Ясно, – ответила Клава и поднялась. – Я пойду.

Все четверо проводили ее взглядами.

– Алик, заводи! – приказал Саша. – Замерз я, мы с Ларкой опять плясать будем.

Снова запела в граммофоне Шульженко. Саша обнял Ларису и мельком глянул вслед уже скрывавшейся за деревьями Клаве. Сергей, поймав этот взгляд и выждав, когда Саша с Ларисой, танцуя, отошли подальше, подвинулся, не поднимаясь, по траве к барахлишку обнаженных танцоров, лежавшему рядом с Аликом.

А Шульженко рассказывала:

 
В запыленной пачке старых писем
Мне случайно встретилось одно,
Где строка, похожая на бисер,
Расплылась в неясное пятно…
 

Большим пальцем ноги Сергей незаметно приоткрыл Ларисину сумочку, увидел рифленую рукоятку парабеллума и резко вскочил. Почти одновременно с ним вскочил испуганный Алик, перекрыв путь к пистолету.

Тогда Сергей, оглядев всех их, настороженно обернувшихся к нему, потянулся лениво и сказал:

– А что ждать, пошли и мы.

Они молча шли через Тимирязевский лес к переезду. У переезда на Большой Коптевский они остановились, пережидая: приближался состав. Сергей с Аликом подошли к путям, а Лариса с Сашей отстали. Поезд стремительно надвигался.

И в этот момент Сергей прыгнул. Он прыгнул перед самым носом паровоза и, чудом уцелевший, оказался на той стороне пути, по которому, отгородив его от Саши, Алика и Ларисы, катил бесконечный поезд. А с этой стороны бесновался Саша:

– Идиот! Я полный идиот! Как же я не допер! Как же я раньше не допер! На замок купился!

Состав был бесконечен, и Саша, глядя на пробегавшие мимо кирпичные вагоны, уже тихо попросил Ларису:

– Машинку отдай.

Лариса достала из ридикюля парабеллум и протянула Саше. Он засунул пистолет за ремень и выпустил рубаху, закрывая рукоятку. А поезд все шел. Саша ждал, закрыв глаза и скрипя зубами. Мелькнула площадка последнего вагона, на которой был дед с желтым флажком, и они побежали.

Дом в Кочновском горел. Уже приехали пожарники, и желтые в солнечном свете струи долбили крышу, стены, выдавливали окна.

– Там человек! – задыхаясь, прокричал Саша.

– Нету там никого. Не видишь, что ли? Замок, – раздраженно ответил ему начальник пожарной команды, озабоченно наблюдавший за действиями своих подчиненных. Ни слова не говоря, Саша вырвал у ближайшего пожарника топорик и кинулся к дому. Одним движеньем сбив замок, он распахнул дверь, из которой выкатился шар белого дыма. Когда дым уплыл, он увидел, что прямо у порога лицом вниз лежал человек. Схватив человека под мышки, Саша оттащил его в сторону.

Без погон, без орденов, в застиранной гимнастерке лежал на траве солдат с усталым, иссеченным морщинами лицом.

– Лариса! – криком позвал Саша. Подошла Лариса, подняла руку солдата – пощупала пульс.

– Он мертвый! – сказала она, отпустила руку и, прикрыв ладонью задрожавший рот, стала пятиться к толпе, к живым.

Живые стояли в отдалении, не приближаясь. Только Саша был рядом с солдатом. Опустившись на колени, Саша посмотрел в мертвое лицо, как бы молчаливо извиняясь, проверил карманы солдата. В нагрудном была бумага. На бумаге крупным почерком не особо грамотного человека было написано:

– «Прошу того, кто найдет мое мертвое тело, написать по адресу: город Лысьва Молотовской области, Посадская улица, дом десять, Ефросинье Петровне Одинцовой. И сообщить ей, что сын ее, Одинцов Сергей Васильевич, который может умереть каждую минуту, умер, наконец. И матери хлопот не доставил. И чтоб не очень убивалась. Одинцов Сергей Васильевич, 1918 года рождения».

Саша аккуратно сложил записку, сунул в задний карман, обвел толпу мутным взглядом и вдруг бросился бежать.

Инвалидный рынок был рядом. Опершись руками о прилавок, он долго смотрел на Петра, не говоря ни слова. Потом ударил его по красной морде. И еще раз ударил. И еще.

– За что, Саша? – негромко спросил Петро. Тихая тонкая струйка крови ползла из его разбитого носа.

– Где нора твоего гада? – вопросом на вопрос ответил Саша.

– Какого гада?

– У которого ты на побегушках. Которому ты доносил о каждом моем шаге, одноногая скотина.

– Ты о Сереге? – голос Петра зазвучал угрожающе. – Тогда полегче на поворотах, парень.

– Куда он уполз? Куда он мог уползти?

– А пошел ты! – с отчаянной ненавистью выкрикнул Петро.

– Слушай меня внимательно, Петя, очень внимательно. Сейчас ты мне скажешь, где он. Я пойду туда и возьму его. Потому что он убийца и бандит, ворующий у голодных людей, грабящий израненную мою страну. А если не скажешь, я убью тебя, Петя.

– Убивай, – согласился Петро. – Убивай, щенок. Люди! Страна! Чем отплатили нам люди, из-за которых мы лишались жизней? Что сделала страна для того, чтобы мы достойно прожили остаток наших дней? На что нас обрекли? На это! – Петро ударил кулаком по мешку с семечками. – Мы сами наложили контрибуцию на страну, которой мы завоевали победу. Мы. Я – инвалид войны. И Серега – герой войны.

– Пошли, – совсем спокойно предложил Саша.

– Куда?

– Пошли. – Саша схватил Петра за рукав и поволок за собой.

Идти было недалеко. Солдат по-прежнему лежал на траве и по-прежнему стояла молчаливая толпа. Саша приказал Петру:

– Смотри. – Петр смотрел. Саша вынул из кармана записку, протянул Петру и предложил: – Читай. Это было у него в кармане.

Петр прочитал, поднял глаза на Сашу, спросил, ничего не понимая:

– Как же так?

– А так! Твой гад спаивал его, потерявшего надежду на все, он держал его взаперти и спаивал, а сам, прикрываясь его наградами и документами, дурил головы таким, как ты, грабил, убивал!

– Как же так? – повторил Петро.

Пыхтя мотором и переваливаясь по булыжнику, приближалась большая санитарная машина. Развернувшись и рассеяв толпу, она подала задом и нависла над солдатом. Из кабины выпрыгнул мужчина в белом халате, достал папиросу, закурил.

Санитары подняли заднюю дверцу и подошли к солдату.

– Смотри. Смотри на мертвого, – еще раз приказал Саша. Петр смотрел. – Он просто не успел, а то бы и ты был мертвяком. Ты понимаешь это, одноногий идиот? Куда он мог уползти? Куда он уполз, Петя?

– В Нахабино у него дом. Там он все прячет.

– Адрес, Петя, адрес!

– Первомайская улица. Номера дома не помню, но он последний, ближе всех к железной дороге.

Санитары задвинули носилки с солдатом в кузов, захлопнули дверцу, и машина покатила по Кочновскому. Саша шагал вслед за ней к Красноармейской улице, и опять рядом с ним были Лариса и Алик. А Петро остался один.

Раскинув руки, Саша ждал на середине проезжей части, когда джип, мчавшийся прямо на него, затормозит. Застонали тормоза, и срывающийся голос спросил:

– Жить надоело, да?

Саша обошел радиатор и, подойдя к дверце, ласково положил ладонь на лежавшую на борту руку водителя.

– Одолжи машину на часок, солдат.

– А ну от машины! – закричал водитель.

– Тогда извини, браток, – грустно сказал Саша и привычным манером врезал шоферу по шее. Шофер ткнулся лбом в баранку и обмяк. Саша вытащил его из джипа, отволок к забору, прислонил и отдал распоряжение:

– Лариса, приведешь парня в порядок. Алик, позвони по 02 и скажи, чтобы передали подполковнику Звягину: Александр Смирнов в Нахабино на Первомайской улице. Ты понял?

– Я с тобой, Саша. Передаст Лариса.

Саша вскинул глаза на Алика и понял, что спорить бесполезно. Вдвоем они влезли в джип, и оттуда Саша спросил:

– Ты все запомнила, Лариса?

Лариса кивнула. Джип сорвался с места.

– Как ты с такой левой машину поведешь? – захлебнувшись встречным ветром, прокричал Алик.

– Ручником пользоваться не собираюсь. А на остальное правой хватит, – ответил Саша.

Они уже выруливали на Ленинградское шоссе. Насчет ручного тормоза Саша был излишне скромен: он в принципе не пользовался тормозами. Проскочив Покровское-Стрешнево и прошмыгнув в тоннель под каналом, джип вылетел на уже сельское Волоколамское шоссе.

Первый раз заскрежетали тормоза на переезде через железную дорогу, недалеко от станции Нахабино. Шлагбаум был закрыт, а у путей суетились железнодорожники и люди в белых халатах. Саша криком спросил ближайшего шофера:

– Что там, браток?

– Да говорят, женщина из электрички выпала и под встречный поезд.

Саша выпрыгнул из джипа и побежал к путям. Через плечи стоящих вокруг глянул на нечто покрытое белым. Санитары подняли носилки. На носилках, прикрытая простыней, лежала, откинув голову, мертвая Клава.

– Клава, – то ли сказал, то ли позвал оказавшийся рядом Алик. Саша развернулся и рванулся к джипу. Он уже включил зажигание, когда подбежал Алик.

– От машины! – жестко приказал Саша.

– Саша! – взмолился Алик.

– Игра кончилась! Ты там мне не нужен!

Алик остался у шоссе, а джип, вырвавшись из автомобильной очереди, через буераки и канавы заковылял бездорожьем к железнодорожной насыпи. Дико воя мотором, он вскарабкался на нее, неловко подпрыгивая на рельсах, пересек пути и помчался на четвертой скорости к поселку.

Второй раз заскрежетали тормоза на пристанционной площади Нахабино. От резкой остановки джип, пойдя боком, чуть не перевернулся. Сашу сначала кинуло вперед, затем назад. Девчонка с козой на поводке со жгучим интересом смотрела на все это.

– Где Первомайская улица? – спросил Саша.

– Сначала все время по Советской, – девчонка указала направление, – проедете, значит, Кооперативную. А вы к кому на Первомайскую-то?

– К бабушке! – заорал Саша. – Какая по счету Первомайская?

Девчонка в уме подсчитала.

– Так, четвертая, наверное.

Джип уже несся по Советской. А потом, резко повернув, по Первомайской. Издали, увидев крайний дом, Саша вел машину к нему. Не снижая скорости, джип вышиб ворота и, в последний раз взревев, замер посреди двора рядом с милой клумбой, на которой росли анютины глазки. Саша рывком открыл дверцу и, сгруппировавшись, вывалился из автомобиля. Щелкнул выстрел. Саша был уже в безопасности: закрытый джипом, он сидел на земле, привалясь плечом к колесу.

– Слава Богу, дома! – крикнул он во всю глотку. – Боялся не застать!

– Ты один? – поинтересовались из дома.

– Как видишь, – ответил Саша и стремительным броском достиг березы, стоявшей у забора. Выстрел опять опоздал.

– Ты в половине, и я ухожу, – предложили из дома.

– А что в моей половине?

– Посмотри, – ответили ему и, брошенный из окна, во двор глухо бухнулся круглый саквояж. Саша с отвращением смотрел на его кожаные бока. Спросил отрешенно:

– Вот за это ты людей убивал?

– Ты посмотри, посмотри, что там!

– Что ж, посмотрим, – пообещал Саша и тут же сделал новый бросок от дерева к поленнице, на ходу подхватив саквояж. На этот раз было два выстрела.

– Портач, – сказал Саша из-за поленницы. – Обойма-то, небось, единственная?

– Тебе одной пули хватит.

– Ты уже четыре выпустил. – Саша попробовал саквояж на вес. Тяжелый майдан-то!

– Рыжье и булыжники. Так я пойду?

– Пойдешь со временем. В браслетах.

– Их надеть на меня сначала надо.

– Вот об этом не беспокойся. Наденут, – успокоил того, в доме, Саша.

И опять перебежал к березе. И снова выстрел.

– Ты для чего бегаешь? – раздраженно спросили из дома.

– Чтобы ты стрелял. Приедут дяди в синих фуражках, а тебе их и встретить нечем. И мне спокойнее, и им хлопот меньше. Но учти, если в течение десяти минут они не появятся, то я убью тебя.

– Или я тебя. Я таких фраеров не один десяток завалил. А нынче я – духовой. Мне терять нечего.

– Не выйдет. Со мной воевать надо. А ты только из-за угла убивать можешь. Бойся меня, мразь, и не надейся уйти отсюда живым.

– Сука!

– Вот теперь тебе должно быть понятно, что убивать меня надо обязательно. Но не получается и не получится. Рука дрожит, «ТТ» ходит, прицелиться некогда… – порассуждал вслух Саша и вдруг, абсолютно не торопясь, пошел через двор к джипу. На этот раз было четыре выстрела подряд. Саша спокойно присел за джип.

– Перезарядился, – констатировал он. – Но больше тебе этого сделать я не дам. В общем, наган ты зря Семенычу подкинул. Он точнее. Хотя все от стрелка зависит. А стрелок ты хреновый. Что у тебя там на столе стоит? Стакан?

Безумная, радостная и расчетливая ярость охватила Сашу. Выдернув из-за пояса парабеллум, он привстал и выстрелил навскидку. Стакан разлетелся мелкими дребезгами. В ответ безнадежно пальнули.

– Лампочка под абажуром, – продолжал перечислять Саша. – Слоник на комоде. Кошечка рядом. Ваза с бумажными цветами. Шишечка на кровати.

И все перечисляемое под выстрелами разваливалось на куски.

– Понял, как надо? – сказал Саша. – Пошутили и будет. У меня в патроннике последний патрон. Для тебя. И я иду к тебе, гад. – Он рванулся к дому и присел под окнами. Тишина. Подождав, он стремительно кинул себя на крыльцо, схватился за ручку, вместе с дверью ушел в сторону и в продолжение этого движения ногой ударил в ближайшее окно. Прогремело два выстрела – в дверь и в окно.