Текст книги "Мелодия на два голоса [сборник]"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

2

Утречком в субботу пошел покупать арбуз. Лето кончалось незаметно – нежарко, с дождями и частыми ознобными ветрами.

Арбузы продавали уже по двадцать копеек кило, круглые, огромные, из Средней Азии. Что же это, думаю, пройдет лето – и арбуза не попробуешь, а до следующего лета надо дожить.

Обычно я покупаю самый крупный, какой вижу. В этот раз арбуз потянул на восемь кило, чудом удержался на блюдечке весов.

Нес в авоське и решал, сразу ли его раскупорить либо подождать до обеда, а пока сварить польского куренка, который томился в холодильнике еще со среды. Куриный, бульон, обжаренная куриная ножка с рисом и арбуз – под завязку чашечка кофе – вот это настоящий обед для холостого одинокого юноши.

Наша встреча с Катей Болотовой произошла невзначай. Она догнала меня и сказала:

– Иду и гадаю, не Степан ли это Аристархович с apбузом. Здравствуйте!

– Добрый день, – улыбнулся я ей. – Каким ветром в наши края?

Она скользила рядом, и мне сразу стало неловко оттого, что мы идем так близко, оттого, что у меня арбуз, и еще от бессмысленности и ненужности встречи.

– Случайно, – сказала она. – Хотела купить перчатки в "Синтетике", но увы! А теперь иду куда глаза глядят. Пойдемте в кино?

Смеется надо мной, озорница, подумал я.

– Или в бассейн, – пошутил ей в тон, – в бассейн "Москва". Будем плавать верхом на арбузе.

– А арбузы плавают?

Навстречу попалась знакомая женщина из нашего подъезда. Я ей кивнул, а она оценивающе оглядела Катю Болотову с ног до головы, заметила, что красавица, и нахмурилась.

Катя, не дождавшись ответа, сказала:

– А вы пригласите меня к себе и угостите арбузом, Степан Аристархович.

– Пойдемте, Катя, если хотите, – буркнул я.

По пути она рассказала про свой день рождения. Гости веселились до трех утра, пели, танцевали, а сверху стучали соседи. Катя взяла меня под руку и повела, как жениха. Так, под руку, мы и вошли в подъезд и в лифт. У меня не было никаких опасений, да и чего бояться – ни в чем Катю не подозревал. Озорничает, думал я.

И все-таки, когда мы очутились в квартире, какой-то бес толкнул меня в бок.

– Эх, – сказал я. – Не будь я вашим начальником, Катя…

– А что? – вспыхнула она. – А что?

Вдруг дыхание ее приблизилось и опалило. Шевельнулась одежда на вешалке.

– Сейчас, – засуетился я. – Сейчас, арбузик вот…

С жалкими гримасами я боком протиснулся мимо нее в кухню.

Катя же прошествовала в комнату, и оттуда донесся ее ничуть не смущенный голос, веселый и грозный:

– Степан Аристархович, как же вам не стыдно! Разве можно оставлять на тахте пепел?.. Я включу пластинки? Ой умираю. Ну зачем ему толковый словарь…

Ее голос перебирал разные тона, а я стоял посреди кухни – грязь кругом была, стол не убран, в рукомойнике посуда – и с восторгом внимал незнакомым трелям.

Минут через десять прибыл еще гость – Захар Остапенко. Он сначала сделал вид, что не удивился, потом извлек из портфеля, который, по-моему, носил с собой даже в ванную, бутылку любимого массандровского портвейна и ляпнул:

– За жениха и невесту. Ура!

Катя Болотова всплеснула руками, как будто впервые увидела веселого мужчину и дурака.

Как хорошо мы ели арбуз: до прихода этого рыжего черта с бутылкой – и вот начались, конечно, шутки, улыбки, двусмысленности! Захар, естественно тут же распушил петушиный хвост и незамедлительно пустил в ход свое увядшее, пожилое обаяние.

Пока я открывал шпроты, резал хлеб и все старался не наткнуться на Катин взгляд, он болтал без умолку, создавая неприятное впечатление, что он спешит до дна выговориться, чтобы потом со спокойной совестью лечь в гроб. Какую несусветную чепуху умеют нести наши лучшие друзья, легче всего понять в присутствии постороннего человека, чьим мнением вы дорожите.

– Степан у нас настоящий мужчина, – гремел Захар. – Вы не глядите, что его бабы не любят. У него зато есть тайна. Правда, Степан?

Катя засмеялась.

"Зачем она здесь? – думал: я с тоской. – Какое ей дело до меня? Тоже ведь нашла себе развлечение".

Думал и по-другому. Если бы Катя была не такая, а другая (какая именно – не представлял, но другая), то она вполне могла бы выйти за меня замуж, у нас мог бы родиться ребенок. Более того, если бы мы не работали вместе, то и такая, как есть, она могла бы стать мне женой. Но ненадолго, думал я. До тех пор, пока не разберется, что я скучный и ординарный человек, и пока не встретит лучшего. А потом все равно уйдет, как ушла десять лет назад моя первая жена, – да какая там жена, просто женщина, на которой мечтал жениться! Она тоже была веселая и красивая, и я ей нравился, как скорее всего, нравлюсь немного и Кате… Все это несерьезно. Истинная страсть захватывает человека целиком и ломает его, как щепку. Сам-то я разве способен на такое? Мне хочется завести семью, ребенка, мучает что не с кем иной раз поболтать о пустяках, а то и, господи, что-нибудь рассказать о себе такое, что мужчины рассказывают одним женам. Не могу же, к примеру, говорить 3ахару, как люблю запах прелой капусты или как в детстве охотился за жуками-плавунами и стрекозами-"пиратами", а кому-то это необходимо знать. Но этого никто до сих пор не знает.

Тем временем Захар разлил вина, и произнес тост.

– Выпьем за то, молодые люди, – провозгласил он с торжественной миной, – что когда мы родились, все плакали… так, кажется? А когда мы будем помирать – чтобы все смеялись. Каково?

– Крепко, – оценила Катя.

Потом мы пожевали шпроты с хлебом и доели арбуз.

– Какая прелесть! – сказала Катя. – Вот уж не ожидала, что так пообедаю.

Захар после вина как-то вдруг переменился, затосковал, разомлел, вспомнил о чем-то. Мне стало жалко и его и себя, что вот мы сидим и с нами прекрасная женщина, но нам обоим не по себе, потому что с нами такая именно женщина – случайно, и ее присутствие вызывает грустные и пустые сожаления.

– Катерина Викторовна – экономист, – объяснил я ни с того ни с сего Захару. – Мы вместе работаем, а тут дело такое, покупал я арбуз и встретил ее: забавно, такая огромная Москва, а нет-нет и встретишься со знакомым человеком.

– Степан Аристархович – мой любимый начальник, – добавила Катя и поглядела с вызовом.

– На улице встретиться – это не чудо, – заметил Захар. – А вот оказаться вдвоем в квартире – это действительно забавно.

– А я сама в гости набилась, – объявила Катя. – Хотелось посмотреть хоть одним глазом, как живут наши вожди.

Захар:

– Ну и как?

– Скромно, но со вкусом. Шпроты вот, чистая клеенка, винцо.

– Откуда же богатству быть, когда все денежки Стела тратит на баловство, а честно сказать – на женщин.

– Да что это ты, ей-богу! – не выдержал – я. – Успокойся.

– Не любит правды, – заговорщицки и с пафосом поделился Захар с Катей. – То есть вообще-то он правдолюб, наш Степа, но о себе правды не выносит. Боится под суд попасть.

Катя хохотала. Ну что ж, если смешно, пусть их. А у меня от этих шуток настроение испортилось, и то ровное счастливое волнение – что скрывать! – так блаженно посетившее меня с Катиным приходом, растаяло в дыму Захаровых сигарет. Стало грустно и серо, и подремал бы. Журнальчик бы полистал. Катя мгновенно почувствовала отчуждение, встала:

– Ну, пора! Спасибо вам обоим. Мне было хорошо.

Захар вскочил и галантно поцеловал ей руку. Я проводил Катю до прихожей.

– Простите, если что, – сказал на всякий случай. Чего она ждала от меня, так пристально усмехаясь на прощанье, какие мысли бродили в ее каштановой головке?

Остапенко захандрил, как мальчик, рюмку за рюмкой допивал портвейн, сосал шпроты.

– Что с тобой, дружок? – спросил я.

– Да вроде ничего. Все нормально. Работа идет, семья… А знаешь, Степан, давит что-то изнутри, томит. Ты-то сам как? Сколько нам еще жить с тобой? Уж немного.

– Долго. Не горюй, Захар. Ты всех переживешь.

Захар насупился.

– Не о том я. Дубина ты стоеросовая, Степа. Одно слова – чурбан. Такая женщина у тебя была, такая волшебная женщина.

3

Пришел утром на работу, а там важная новость. По штатному расписанию мне полагался заместитель. Эта ставка была вроде давно поделена между кем-то, и мне казалось – все забыли, что она существует. Ан нет!

Павел Исаевич Заборышев вызвал меня и сообщил:

– Ну, поздравляю, Степан Аристархович, будет у тебя теперь зам.

– Как это?

– А так. Кадры посылают к нам своего человека – из другого НИИ, переводом.

– Зачем? – удивился я. – У нас, в крайнем случае, есть свои достойные товарищи. Их надо выдвигать.

– Кого же это выдвигать? – насупился Заборышев. – Уж не твою ли Болотову? В порядке поощрения за ошибки.

– Не Болотову, а ту же Дарью Тимофеевну. Грамотный специалист, опытный, ее уважают, она хороший человек.

– Скажи мне по совести, ты действительно так думаешь?

– Да, я так думаю.

– Вот что, Степан Аристархович, – мягко заметил Заборышев. – Вполне тебя понимаю и разделяю твои опасения. Но этого товарища рекомендуют как толкового молодого экономиста. Он мужчина – что тебе еще надо? Учти, рекомендуют в порядке, как бы это сказать, проверки, что ли. Ну, вроде с испытательным сроком.

– Он что, на учете в милиции? – сострил и я в кои-то веки.

– Нет, не на учете.

– Кто же это толкового молодого отпускает? А сколько, кстати, лет этому юноше?

Заборышев замялся:

– Около сорока.

– Совсем, видать, мальчонка!

– Мальчонка или нет, а вопрос решенный.

– Работать-то мне с ним…

– Не туда ты гнешь, Степан. Не только тебе, но и мне тоже, возьми на заметку. И всем остальным. Или, может, у тебя своя частная фирма, партизанский отряд?

Я понял, что разговор продолжать бессмысленно.

– Когда же он придет?

– Вот часа через полтора и пожалует.

Заборышев выглядел свежее, чем обычно. Может, какое новое лекарство пьет. Даст бог, вылечит свою печень. И уж не мне ему нервы трепать!

– Ладно, Павел Исаевич, – сказал весело. – У нас коллектив здоровый. Если что не так, перевоспитаем.

– Именно, Степан Аристархович, дорогой. Именно.

И вот через час появился мой заместитель – Самсонов Иван Эдуардович. Солидный мужчина, повыше среднего роста, крупный в кости, широкий, и особенно поразила меня его голова. Голова огромная, круглая, и впечатление такое, что на ней хоккейный шлем. Уши крупные, красные, с низко опущенными и словно подрубленными наискосок мочками. Я таких ушей и не видел раньше. Лицо тоже круглое, красивое, с твердыми скулами, с зеленоватыми глазами. В руках толстый черный портфель, как у студента. Представился вежливо, с достоинством.

Он сказал:

– Если не возражаете, Степан Аристархович, покажите сразу отведенный мне стол. Я разберу бумаги, а уж тогда…

– Пожалуйста, пожалуйста, – засуетился я, думая, как выйти из неловкой ситуации.

Стола как раз и не было. Вернее, столы были у завхоза – прекрасные чешские двухтумбовые столы с красноватой полировкой, но куда втиснешь такой огромный стол, когда и так тесно!

– Видите ли, – толкую ему, – начальство давно обещает выделить нам еще маленькую комнатку. Тогда будет посвободнее. А пока придется в тесноте, уж не посетуйте.

Самсонов вежливо улыбнулся.

– Теснота – не беда. Если, разумеется, это не во вред делу.

– Не во вред, – сказал я. – А может, и во вред.

Стол Ивану Эдуардовичу поставили в противоположном от меня конце комнаты, рядом с Катей Болотовой. Теперь все наши сотрудники оказались в прямом смысле под перекрестным надзором. Неловко, нетактично, а что поделаешь! Я представил Ивана Эдуардовича, и произнес некое подобие речи.

– Я работал во многих местах, – сказал он, потирая руками виски. – И сейчас об этом вряд ли уместно рассказывать. Надеюсь познакомиться с каждым в рабочем порядке. Тогда и обо мне составится мнение. Одно соображение выскажу сразу. Считаю, что специфика нашей работы требует в первую очередь спокойствия и душевного равновесия. Чем меньше эмоций, тем меньше ошибок и тем, как говорится, выше показатели. Я знал коллективы, где внутренние колебания и личностные отношения сильно вредили делу. Постараюсь, чтобы у нас было иначе.

Он говорил, как большой руководитель.

– Рады стараться! – крикнул в ответ неугомонный Владик.

На этом обряд официального представления окончился. Оставшееся время я знакомил Самсонова с текущими планами, вводил в курс дел. Он задавал вопросы, некоторые из них казались мне лишними. Мы сидели и ворковали, как два голубка, под пристальными, изучающими взглядами остальных товарищей. Я вполне представлял, сколько шуток и предположений высказано в наш адрес. Иногда я не выдерживал и посматривал на Катю Болотову – и почти каждый раз встречал ответный напряженный и мимолетный взгляд. На душе было неспокойно, и в боку слегка покалывало. Но доставать и сосать валидол при новом человеке казалось мне неудобным.

4

Играли с Захаром в шахматы. Он проигрывал и нервничал. Придумал вдруг, что я сделал два хода подряд.

– Ладно, – сказал ему. – Предлагаю ничью.

– Игрочишка, – ответил Захар. – Смухлевал – и в кусты. А у самого пиковое положение. Сдавайся! Через пять ходов тебе мат.

– Какой мат? Ты же проигрываешь!

– Проигрываю? Свихнулся ты, Степан. Сколько я тебе советовал: запишись в кружок Дома пионеров. Тебя примут как холостяка… Да у тебя центр разваливается и король голый.

– Ну, ходи!

– С шулерами не играю. Верни ход конем.

В ярости я смешал фигуры.

– Восстановим, – злорадствовал Захар. – У меня все записано.

– Где?

– Здесь! – Захар постучал со страшным звуком по своей круглой башке, потом долго хохотал и предлагал показать мне два гибельных приема каратэ, оба со смертельным исходом. Наконец успокоился и спросил – А Катя не приходила?

Ох, как от этих слов тяжело перекрутилось мое сердце! Как жестоки бывают случайные слова!

– Она не придет, – сказал я.

5

Самый лучший роман, который я прочитал в жизни, это «Анна Каренина» Льва Николаевича Толстого. В нем не только вся жизнь, в нем высшее оправдание и объяснение жизни. Иногда приходится слышать, как кто-нибудь нет-нет да и ляпнет: мол, граф, гений, а сам-то в личной жизни позволял себе, не брезговал… Мне неприятны и такие разговоры, и люди, которые их ведут. Вот и сегодня Владик, продолжая какой-то спор, заявил:

– Знал, знал женщин старик. Описывал их не умозрительно, а с натуры, потому и достоверно.

Я сначала не понял, о ком речь, только видел, что опять Антонов отвлекает всех своей болтовней. Что-то ему Катя ответила, и Владик ей, горячась, возразил:

– Ну и подумаешь – Толстой! А я – Антонов. Но мораль для нас одинаковая, и судят нас, всех людей, по одному уголовному праву. Будь ты хоть граф, хоть министр просвещения…

Вмешалась и Дарья Тимофеевна:

– Никому не позволено людей обижать.

Катя сказала, покраснев:

– Вы меня не так поняли.

Владик Антонов:

– Женщинам свойственно преклонение перед славой. А слава слепа и часто выбирает себе жертву наугад.

"Почему жертву? – думаю. – А в общем-то именно жертву, конечно. Почему бы и нет?"

Я был благодарен Самсонову, когда он резко пресек стихийную дискуссию на литературную тему.

– Вы умно говорите, Владислав Леонидович. Это приятно всем послушать. Но за вами график на июль месяц висит. Хорошо бы им заняться.

Владик бросил на моего зама укоризненный взгляд и промолчал.

Прошла неделя, и за это время Иван Эдуардович показал себя аккуратным, внимательным работником. Ровно в девять он приходит на работу, деловито уточняет у меня задание и до обеда сидит за своим столом, не отрываясь. То же самое и после обеда. Иногда ему звонит женщина, – видимо, жена. С ней он говорит предельно тихим голосом, загораживая трубку ладонью.

– Да, – проносится по комнате глухой, суровый полушепот. – Нет… Ни в коем случае… Да… Только с моего разрешения… Ты не права… – и т. п.

К Самсонову все приглядываются, изучают его, и ему трудно. Но держит он себя с достоинством.

Первый раз видел его взволнованным, когда он обнаружил ошибку в расчете Дарьи Тимофеевны. Но то была ложная тревога. Дарья Тимофеевна не ошибается, только он этого не знал. Я сделал бестактность, отослав его с расчетом обратно к ней. Он с победным видом сел за свой стол и оттуда поманил Дарью Тимофеевну пальцем:

– Будьте добры, на секундочку.

Она, удивленная, подошла.

– Поправьте вот тут и тут! – приказал, именно приказал Иван Эдуардович и протянул ей бумаги.

Дарья Тимофеевна глядела на него с изумлением, как на черта. А Владик от радости и предвкушения даже достал сигареты и хотел закурить. Я погрозил ему кулаком. В комнате, по уговору, не курили.

Дарья Тимофеевна мельком просмотрела лист, пошевелила губами и изрекла:

– Да что это вы, милый человек, не разобравшись, пальцем грозите! Там, двумя строчками дальше, сносочка есть. В ней уточнение.

Самсонов побагровел, а уши его, кажется, мгновенно распухли.

– Спасибо, – сказал он. – Как же так!

– Некоторые большие руководители, – громко заметил Владик, – дадут фору любому арифмометру, даже японскому.

– Владик, – крикнул я. – А ну-ка разомни косточки, подойди сюда.

И сказал ему:

– Если будешь хамить, убирайся к чертовой матери.

– Куда?

– В отпуск. Тебе положен отпуск?

– Положен.

– Вот и иди в отпуск. Подлечи нервишки. А то кидаешься на людей, как собака на кость.

– Вас понял. Разрешите продолжать напряженный поиск новых решений!

– Продолжай!

Он вернулся продолжать поиск и зашептался с Катей, размахивая руками и дерзко смеясь. Катя не улыбалась ему в ответ, а только холодно покосилась в мою сторону.

В эти дни мы опаздывали с обзорной сводкой по Нечерноземью, и я тоже нервничал. В такое время из-за пустяка мог вспыхнуть скандал.

6

А почему сам в отпуск не еду? В чем дело? Есть заместитель, есть слаженный коллектив. Почему я третий год не беру отпуск? Да потому, что боюсь покинуть свою берлогу в кирпичном доме, боюсь перемен – верный признак старости. И я написал заявление на отпуск. Павел Исаевич подписал с необыкновенной легкостью. Это было даже обидно.

– На юг не езди, – напутствовал он. – Там светопреставление. Поезжай, Степан Аристархович, на Байкал. Вот мое слово. Ах, рыбку половишь, зверя достанешь… Ружье есть?

– Нет.

– Тогда в Карелию. Озера, благодать… А? Ха-ха-ха? С путевкой помочь?

– Не надо.

Я не знал, куда поеду. Более того, пока Заборышев давал свои советы, я уже пожалел, что затеял эту суету. Но не вырывать же бумажку обратно!

Расстроился очень с этим отпуском. И сгоряча пригласил на прощальный вроде бы ужин коллег – не всех, разумеется, а двух человек, с которыми работал долгие годы: Дарью Тимофеевну и Мишеля Демидова. С женами и мужьями-это четыре человека, Захар с женой – шесть. Потом взял и пригласил Катю. С ума сошел.

– Катя, – сказал я ей, – вы не удостоите меня чести?

– Удостою, – ответила она.

– Дело в том, что у меня собираются гости. И вот, если, конечно, вы не заняты…

– А когда?

– В субботу, если вас устроит.

– Меня устроит.

– Спасибо!

"Надо подлечиться у невропатолога, – размышлял я. – А то недолго стать всеобщим посмешищем".

Но радость пела во мне. В четверг и пятницу по вечерам закупал провиант – консервы, сладости, фрукты, вино. Три бутылки шампанского. Тонкую высокую бутылку коньяка – "Сюрприз", за двадцать рублей. Купил много соков. Холодильник не вмещал колбасы, сыры и паштеты. Одна индейка заняла полхолодильника. В ней было десять кило весу. Захар сам пообещал приготовить ее с черносливом, но я надеялся на Валентину, его жену.

В пятницу составил для Самсонова меморандум на десяти страницах, расписал все дни на месяц вперед. Откуда-то он узнал, что я собираю гостей в субботу, а его не зову, и косвенно высказал свое мнение.

– Конечно, я еще человек новый, – пробасил он. – Но все-таки можно сказать, что мы сработались, Степан Аристархович. Поэтому разрешите заверить вас, что не подведу. А также разрешите пожелать вам приятных развлечений в процессе отдыха. Извините, что несколько преждевременно, – тут он сделал многозначительную паузу и слегка пошевелил ушами, – оказывается, в минуты волнения он ими шевелит, а может, делает это из озорства: мало ли какой бесенок живет во взрослом человеке! – Но у меня, в отличие от некоторых, не будет другой возможности.

– Спасибо! – поблагодарил я, опасаясь, что он начнет по русскому обычаю целоваться крест-накрест на виду у Владика.

Это верно, я не пригласил его. Обдуманно. Не ищу его дружбы и не хочу, чтобы он заблуждался на этот счет. Поработаем года два, там видно будет…

Захар с Валентиной, как и обещали, явились в одиннадцать. К трем мы должны были состряпать обед. Захар отозвал меня в уголок и секретно спросил, будет ли на юбилее моя невеста. Я ответил, что никакой это не юбилей, и убедительно попросил оставить при себе домыслы насчет невесты.

– Не давай ему пить! – весело крикнула Валя, – Медведю окаянному.

Она располнела, но оставалась женщиной цветущей, обаятельной.

Валентина – образец женщины-оптимистки. Всегда одинаково весела и готова к еще большему веселью. На ее круглом лице так и написано: скажи что-нибудь, дядя, и вместе похохочем. Такое молчаливое обращение к окружающим. Все ей нипочем. Отлично понимаю, что Захар – не подарочек: пожилой шалунишка, эгоист, скандалист. А она рада. Чему рада?

Захар говорит, что она напевает целыми днями, как птичка, и по вечерам шьет будущему внуку распашонки и ползунки. Ей памятник при жизни положен за веселье, за доброту, за прекрасное тихое сердце – разве этого мало для памятника?

Валентина мне по-женски сочувствует, и это нисколько не задевает самолюбия.

– Степушка, бедненький! – говорит она. – Как же это ты все один? Давай я тебе заодно с балбесом моим стирать буду. Давай, дружок!

Вскоре квартиру пропитал сочный, мягкий, душный аромат жарящейся индейки. Мы с Захаром накрывали на стол в комнате. Яства и вина не умещались. Хлебницу поместили на телевизор, часть консервов – на книжные полки.

Я переоделся в темно-синий костюм, повязал галстук, зеленоватый, в алых цветах, и стал красивым и добрым.

– Такой парень! – всплеснула руками Валентина, придя с кухни. – Такой очаровательный паренек не пристроен!

Пришел Демидов с супругой и сыном, взрослым юношей, с усиками, прыщиками и волосами до плеч. Демидов сразу извинился:

– Вот мой Антоша! Не мог оставить его одного. Ты уж как хочешь, Степан Аристархович. Давай посадим его где-нито на кухне. Ему много не надо. Батон хлеба и литр водки.

Антоша недовольно повел бровями и дернул отца сзади за пиджак, отчего Демидов чуть не упал.

Дарья Тимофеевна привела своего мужа, персонального пенсионера дядю Прова. Как ни странно, дядя Пров и Антоша друг другу сразу приглянулись и через пять минут уже резались в шахматы на журнальном столике. В моей маленькой уютной квартире стало тесно. Захар включил телевизор, там шли мультфильмы. Женщины суетились около стола. Кати не было.

Под громкий аккомпанемент мультиков вели беседу дядя Пров и юный Антоша.

– Мы новых правил не знаем, – гудел дядя Пров. – Мы пешек не жалеем.

– Так это же не шашки, – учил Антоша. – Филидор всю игру на них строил.

– А нам что Филидор, что Карпов, – одинаково. Мы вот шах вам, коллега, объявим.

Старый Пров раскраснелся и был рад компании, и игре, и празднику. Дарья Тимофеевна редко водила его по гостям.

Кати не было.

– Ну что, перекусим, чем богаты. Прошу за стол, товарищи, – приглашаю гостей.

Через час уже пели песни. Это уж, как известно, такой обычай. Я сам выпил вина и пел с удовольствием. Мы спели "Каховку", потом "Дроздов" и еще что-то, где я слов не знал, лирическое. Портил всю музыку, разумеется, Захар. Во-первых, он старался петь громче всех, во-вторых, когда песня ему надоедала, он, никого не спрашивая, затягивал новую, а, в-третьих, у него слуха нет, и поэтому, когда он начинал новую песню, то никто толком не мог понять – какую.

Все равно было весело. Я сел с краешку, у дверей, чтобы, если позвонит Катя, сразу открыть.

"Почему она не захотела прийти? – думал, улыбаясь гостям. – Может быть, не смогла? Скорее всего – не захотела. Дала понять, что заблуждался насчет нее. А я ничего и не думал такого, ни на что особенное и не рассчитывал. Не ври, Степан, еще как рассчитывал! Ну да ладно".

Валентина поставила на стол чистые тарелки.

– Внимание! – гаркнул Захар. – Прошу нервных очистить зал.

Тут Дарья Тимофеевна внесла огромное блюдо с дымящейся индейкой.

– Эх! – обиделся дядя Пров. – Не предупредили. Зачем же я колбасу проклятую ел!

Юный Антоша рванул индейку за ногу, выломал огромный кус и бросил себе на тарелку, за что и получил от отца по шее.

– Жди, пока разделят, – поучительно добавил Демидов.

Налили под индейку по рюмочке коньяку.

Тут как раз и забулькал у дверей колокольчик.

– Это к Степану невеста, – сказал Захар.

Катя была в желтой юбке и оранжевом свитере, с яркой сумочкой, в ярких туфлях на платформе. И волосы она уложила необычно высоко, и, черт возьми, она была как девушка с обложки рекламного журнала.

– Очень хорошо, что опоздали, – сказал я недовольно. – Думал, вовсе не придете.

– Парикмахерская, – оправдывалась она. – Простите великодушно. Не могла же я в такой день быть распустехой. Хотите, я вас поцелую?

– Хочу, – сказал я.

Она чмокнула меня в щеку.

– Я люблю вас, Катя! – сказал я.

Как это вырвалось – даже рот ладонью прикрыл! Катины глаза сузились, я стоял перед ней – руки по швам. Она склонила голову и губы приоткрыла, как ребенок. Напугал леший красавицу, ох напугал!

– Проходите, – сказал я, – индейка поспела.

– Дать штрафную! – ревел Захар.

– Сколько угодно! – бормотала Катя, кланяясь всем. – Где моя большая кружка?

Разрумяненное лицо ее запрокинулось, когда она пила вино, чудные глаза блестели. Сел снова с краешку, а она – между Антошей и дядей Провом.

"Уеду завтра в деревню куда-нибудь, – соображал я как в лихорадке. – Буду рыбу ловить, книги читать. Все забудется. Не надо придавать значения. Глупо вышло, но не воротишь".

Кусочек индейки показался горьковатым, с рыбным привкусом. С каждой минутой я все более раздражался. Представлял, как завтра Катя юмористически расскажет все Владику Антонову, как новость облетит контору. Донжуан вонючий выискался! Бродяга без чести и совести. "Я вас люблю!"

Мне было совсем скверно.

"Ничего, – решил, – вернусь из отпуска, напишу заявление – и айда. Работы повсюду хватает. Давно следовало устроиться поближе к дому".

Такая горькая тяжесть давно меня не давила.

Кто я для Кати – пожилой клоун, неврастеник, и даже без царя в голове. Да к черту, не в Кате суть! Катя, может, и поймет, а как вот сам мог так смалодушничать? Просить милостыню – постыдное дело. Кроме всего прочего, она мой подчиненный – как смел сказать ей такие слова: "Я люблю вас!"?

Эти слова буравили мозг, терзали меня – именно так, терзали, иначе не скажешь. Руки подрагивали, я прятал глаза – взял и еще выпил.

Попросту говоря – хватил лишку. И вскоре все переменилось. Мы горячо заспорили с Антошей и дядей Провом о современном джазе, причем спорить было трудно: из-за шума приходилось кричать. Дядя Пров даже посинел. Помню, его точка зрения была такова. Музыка, будь то джаз или что другое, должна сохранять разумность, какую-то мысль, идею, которую, в принципе, можно понять и доказать. Я возражал в том смысле, что именно это стремление к разумности на уровне дилетантов и обедняет музыку, диктует ей утилитарность. Юный Антоша никакого тезиса не имел и спорил, по-видимому, ради азарта. Он истошно орал что-то вроде: туру-туяру-бум-бум! – и затем дергал дядю Прова за рукав, грозно повторяя: "Это плохо? Да?! Это плохо?! Эх! Ну-ка, вслушайтесь!"

Взялись танцевать. Антоша при первых звуках шейка орлино огляделся и схватил за руку Катю. Но я видел краешком глаза, что она не пошла с ним.

– Вы танцуете, Степан Аристархович? – спросила она у меня лукаво.

Я уверенно кивнул.

Танцевать было тесновато, хотя стол сдвинули в угол. Много места занимал Захар, тяжело описывавший какие-то дикие пируэты вокруг Дарьи Тимофеевны.

– Не робей! – шепнула Катя. – Обними меня покрепче, а то вырвусь.

Я чувствовал, что удал, резв и молод.

– Вы уж извините, Катя, за глупую шутку. Там, то есть в коридоре. Неловко получилось.

Катя отстранилась. Ее лицо вдруг обволокла злая и презрительная гримаса, как будто толкнул ее в спину или еще чем обидел.

– Эх, Степан Аристархович, – сказала она. – Какой вы, однако, застенчивый человек!

Каждое ее слово обжигало холодом. Не следовало ей так говорить. Что я ей сделал плохого?

– Да нет… то есть… – забормотал я. – Не поймите, Катя, превратно. Мы оба взрослые люди. Чудно было бы нам… Да и, с другой стороны, кривотолки и все прочее.

– А вас не Акакием Акакиевичем зовут?

– Нет, не Акакий Акакиевич.

– Жаль.

– Почему жаль?

– Было бы забавно.

Пластинка играла, и мы топтались на заколдованном пятачке. Сказанные фразы ничего не меняли, и ее раздражение и злость ничего не значили. Я был счастлив. Теплые душистые волосы касались моего лица, губы шептали, гибкое ее тело трепетало и обессиливало мои плечи. Стоило мыкаться сорок лет, чтобы дожить до этого танца.

И потом, вечером, засыпая, вспоминал только этот миг, дивное ощущение баюкающей музыки, Катины шепчущие губы, злое и родное лицо, – все остальное казалось неважным и пустяковым по сравнению с этим. Тут особый счет, и наконец-то я знал, что не зря протекли мои годы…