Текст книги "Мелодия на два голоса [сборник]"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Любовь

1

На лето Алена осталась в городе. Подруги поспешили в Коктебель, присылали оттуда восторженные письма.

"Ах, Аленький, какой это берег, какие здесь милые, чуткие, удивительно интеллигентные люди! Какие горы, какое ласковое солнце. Боже мой, почему ты не с нами?.."

Алена сама не знала, почему она не с ними. Правда, Вера Петровна прихварывала, но она частенько летом болела, сердце ее не терпело жары. Значит, не было никакой причины особенной оставаться в городе, так – каприз.

Дни тянулись вялые, томительные, в безделье и полузабытьи.

Изредка звонили знакомые мальчики, кто на дачу звал, в лес, якобы по ягоды, кто в театр. Алена всем сухо, без удовольствия отказывала и об этом тоже по вечерам вспоминала с досадой.

С темнотой она гуляла одна по набережной, представляла себя романтической, одинокой женщиной, у которой черт знает как поломана жизнь, а душа полна воспоминаниями.

"Я не жалею. Нет, я ни о чем не жалею. Я счастливой была. Я счастливою, мама, была".

Кто это написал? Так просто и так замечательно, тонко, близко.

"И я тоже ни о чем не жалею, – думала Алена. – Да и о чем жалеть? Разве я делала подлое, разве кого обижала со зла?"

Однажды она подумала, что было бы любопытно встретить Кирилла, диковинного парня, появившегося откуда-то из неведомого манящего мира и так вдруг исчезнувшего. Где он, что с ним? Почему никогда не снимет трубку, гордый человек, не позвонит, не скажет: привет, Алена.

С ужасом и тоской Алена поняла, что мысли о Кирилле постоянно были в ней, созревали в ней, нечеткие, и, может быть, из-за этих неясных мыслей она и осталась в Москве.

Открытие удивило ее. Кирилл Воробьев не мог стать ей близким человеком, мужем, значит, она не могла думать о нем всерьез. Навязчивое видение мучило ее. Кирилл, наклонившись сизым лицом к рулю, ведет свою машину, а из-за поворота, как кузнечики, выпрыгивают под колеса озорные велосипедисты. Скрипит тормоз, кренится кузов – удар, тишина. Сизое лицо Кирилла, как у мертвого, безмятежно.

– Приехали, – говорит он.

И улыбается ей.

Ночью приснился такой же сон, только там, во сне, за рулем была она, а Кирилл обнимал ее сбоку, дерзко, пылко. И опять было крушение, и мальчишки-велосипедисты, и сизое лицо Кирилла, слившееся с туманом.

Она не знает, что с ним теперь? Может, он уже в тюрьме, сидит на нарах и мечтает получить лишнюю пайку хлебца. Он влюбился в нее и потерял голову, а так бы мог счастливо жить, не зная беды. Какой стыд!

Наконец она стала думать о нем постоянно. Читала ли книгу, глядела ли в зеркало, готовила ли маме диетический борщ, – неясное лицо всплывало перед ней. "Ну что же ты, Кирилл, – с досадой говорила она, – послушал глупую шальную девчонку. Разве могу понять я, что к чему в этом сумасшедшем мире? Я только учусь, а ты взрослый". Она негодовала и отворачивалась, как будто он был рядом. Вера Петровна часто заводила разговор об Алениных женихах. Побаивалась, что дочка останется в девках. Именно такие, она знала, красивые гордячки бывают несчастливы. О каком женихе мечтала Вера Петровна? А вот о каком. Чтобы он был как ее покойный военный муж. Не представляла человека лучше, добрее. К Вере Петровне еще иной раз приходил ночами муж, который умер. И во сне он был живой, живее всех, молодой был, юный, такой, каким учился в академии. Голос его, глуховатый и властный, она помнила, и вздрагивало ее пожилое тело от милого голоса.

Алена сказала матери:

– Помнишь, мама, ко мне приходил такой смешной парень с пробитой головой? Помнишь?

– Помню, – отвечала Вера Петровна. – Я ему варенья дала с собой баночку. А почему ты спрашиваешь, Аленький?

– Почему, почему. Вспомнила, вот и спросила. Нипочему.

Насторожилась Вера Петровна.

– Помню, – сказала она. – Но зачем он тебе?

– А он хороший, – сказала Алена. – Из-за меня машину разбил всмятку.

– Какую машину, господи? – всплеснула руками мать. – Нет у него никакой машины, окстись. Машины покупают солидные, обеспеченные люди, а не мальчишки с завода. Обманул тебя, дурочку маленькую. Да если бы и машина, что с того. Не с машиной жить, с человеком.

– Так уж сразу и жить, мама.

Алена смеялась, а Вере Петровне заплакать было впору от дочкиных смехов. В конце концов, она сама, Вера, не княжеского роду и понимает что к чему. В теперешнее время не то, что было раньше, у кого голова на плечах, тот учиться идет, делает крепкой свою судьбу, не болтается, как пробка в проруби. А тот, кто не учится, кто баклуши бьет да к девицам льнет, – тот пустой человек, шалопай, разбойник. Ой, легко ошибется Алена со своим доверчивым сердцем.

2

Алена поехала к Белецкому домой. Ей открыла сестра Кирилла – Наташа. На ней был грязный передник, и кисти рук заляпаны мыльной пеной, – стирала.

– Мне бы Викентия Иссидоровича, – попросила Алена. – У меня к нему важный учебный вопрос.

– А его нет, – грустно, но и ядовито сказала Наташа. – Он же за границей теперь живет. Письмо вон прислал мне нынче. И вчера было письмецо. А на день рождения – телеграмма. Вы заходите, девушка, я вам дам почитать письмо.

Алена, стыдясь, вошла. Вот здесь, вспомнила она, стоял Кирилл в тот раз, когда она пришла сдавать зачет.

Наташа провела гостью в гостиную, извинилась, убежала на кухню, оттуда заплескалась вода.

Что же она, испугалась Алена, меня бросила, а сама будет стирать. Странно и нетактично. Но Наташа тут же вернулась, на ходу вытирая руки вафельным белым полотном. Осторожно достала из шкапчика у кровати конверт и протянула Алене. В глазах ее лучились гордость и тревога. Ей не с кем поговорить, поняла Алена покорно, не с кем поделиться.

Письмо было короткое, и Алена даже порозовела, читая его под пристальным взглядом хозяйки.

"Дорогая, любимая жена моя, здравствуй! Здесь Африка, а душа моя там, с вами, с тобой и Андрюшкой. Как вы, как учится наш маленький горный орел Андр? Ни одной минуты нет, чтобы я не думал о вас. И ночью и днем. Вот, оказывается, я так люблю вас, что и эта удачная поездка мне не в радость. Я здесь как собака на цепи, а цепь тянется туда, на родину, к вам в уютную квартирку.

И работать мне на цепи трудно.

А работы – ужас сколько. И какой небывалой чудесной работы, если бы ты знала, родная!

За что судьба дала мне все, о чем может мечтать человек? Чем я такой особенный? Не знаю, не знаю, ошибка какая-то.

Ты любишь меня, солнышко? ("И это – у стариков!" – ужаснулась Алена.)

Я люблю тебя бесконечно, страстно, беспамятно. Ты и Андрей – главный смысл моей жизни. Не будет вас – я пропасть могу, сойти с ума, стану нулем. Ничего не будет больше на свете. Берегите себя изо всех сил, родные мои, дорогие, бесценные!..

Викентий, отец и муж".

Алена дочитала письмо, но делала вид, что еще читает. Она мучительно не находила, какие слова надо сказать. Зачем эта женщина дала ей такое интимное письмо, зачем поставила в нелепое, двусмысленное положение? Алена подняла глаза и увидела юное, сияющее любовью и гордостью, прекрасное, одухотворенное лицо Наташи.

– Вот, – сказала Наташа, – видите, что пишет мой муж.

– Он скоро вернется?

– Нет, он вернется к сентябрю.

– Он скоро вернется, поверьте.

– Да нет же, – сказала Наташа, – он не может вернуться по собственному желанию. А мы подождем. Давайте пить чай! Где-то загулял Андрюшик. Знаете, мы каждый день с ним перечитываем папины письма. Это ничего, как вы думаете? Все-таки он еще ребенок.

– Ничего, – ответила Алена.

Наташа унесла свой праздник на кухню, а оттуда пришла уже обыкновенная, с чайником.

– Вы ведь студентка его? – спросила Наташа с какой-то отдаленной легкой укоризной.

– Да.

– Его все студенты любят, звонят, приходят к нему. Я привыкла. Он меня не бросит, – добавила вдруг с вызовом.

– Что вы, – удивилась Алена ее предположению. – Это не такой человек.

Письмо Наташа отправила обратно в шкапчик и заперла его маленьким ключом. "Ай-яй, – гадала Алена. Вот дом, где живет покой".

Наконец она спросила о главном:

– А Кирилл вас навещает?

– Нет, редко. Кирилл переменился. Целыми вечерами – дома. Книжки читает какие-то толстые, что-то пишет. Мы не знаем, что с ним, а спросить боязно.

Алена пила крепкий желтый чай, ложечкой подбирала сливы из варенья. Тепло и тишина терпко разливались по ее плечам…

Алена никак не могла встать со стула и попрощаться. Она представила себя в маленьком кораблике, плывущем по темной воде, и фонари за окном высоко подбрасывали волны, а они с Наташей единственные пассажиры, у них только два выхода: либо стать врагами, либо подружиться навечно, потому что путь далек.

– Я вам очень завидую, Наташа, – честно призналась Алена. – Вы счастливы с Викентием Иссидоровичем. У вас есть любовь и ребенок. А мне уже двадцать четыре года, но у меня никого нет, кроме мамы.

Наташа улыбалась и ничего не ответила, потому что видела, что Аленины слова и Аленина грусть – пустяк, забава, игра девичьего ума. Но именно в эту минуту Наташа взрослым сердцем переборола в себе неприязнь к этой слишком красивой, длинноногой и ясноглазой девице, которая, она думала, приходила увести от нее для глупостей беспомощного Викентия, а на самом деле оказалась обыкновенной девочкой, которой пора выйти замуж. И зла в ней нет, иначе бы она не пила с ней, Наташей, сладкий чай, а давно бы убежала бы в другую компанию, где пьют коньяк, слушают джаз и отдаются любви в темных погасших коридорах. Так Наташа, по простоте душевной, представляла себе запретную сторону жизни.

– У вас-то все еще будет, – ободрила она Алену, – А вот я не знаю. За что меня Викентий принял? Красоты во мне, видишь, нету никакой, – она робко повела полными плечами. – Не книжница я. Ему ведь и поговорить толком со мной не о чем. Я-то всегда слушаю, когда он чего говорит мне про свои дела, а не понимаю, бывает, ничего… Видишь, и в письме он про работу про свою только для вида сказал, а разъяснить не взялся… Но это ладно. Кормлю я его, пою, спать укладываю. А сама в уме держу: ну, как кто лучше, слаще накормит, напоит, спать уложит. Штука нехитрая…

– Как же нехитрая, – сказала Алена. – Очень хитрая штука любовь.

Свет, струившийся из сердца на Наташины щеки и глаза, потух, и она сидела теперь увядшая, усталая, пожилая, не очень, правда, соблазнительная. Алена перестала ей завидовать, а пожалела по-бабьи, вникнув в ее сиротские страхи.

– Наташа, можно я к вам еще приду в гости?

– Можно? Да.

– А сейчас я уйду,

– Как знаешь.

По дороге домой к Алене приклеился высокий парень в замшевой куртке.

– Скучно одному на свете, девушка, – сказал парень, пристав. – Вас как зовут-то, простите за хамство?

– Алена, – сказала она.

– Алена? – задумался парень. – С отвращением читая жизнь мою, я вижу там много, разумеется, женских имен, но Алены среди них нет. К чему бы это? А у вас были в жизни Степаны?

– Были.

– Старик Гегель учит нас, что все в мире диалектично, то есть иными словами – сегодня Иван, а завтра Степан. Или, помните, как у Пушкина – сегодня ты, а завтра я. Тем самым мудреный старик как бы утверждает, что судьбы, как таковой, нет, а есть только жребий, случай, обстоятельства, или точнее – борьба этих самых обстоятельств друг с другом. А между ними, обстоятельствами, зажаты мы с вами, Алена, как две щепки в потоке, то ли нас сведет вместе бурная стихия и бросит в круговерть, то ли пристанем мы каждый к своему полюсу. Какой чудесный вечер, не правда ли?

– Какой вы мальчик смешной, – ответила Алена. – Разве так знакомятся с девушками?

– А как же?

– Ну как-то иначе, без зауми. Бедные девушки от умных слов робеют.

– У каждого свой метод, – пояснил парень, удало прикуривая на ходу. – Я бью интеллектом. Конечно, тут тоже от удачи зависит. Вы не замужем, часом?

– Замужем, – соврала Алена, – за хорошим человеком. Его зовут Кирилл Воробьев. Не дай бог увидит.

– О-о! – заметил ухажер. – Пардон, не имеет значения. В жизни, которую я с отвращением перелистываю, у меня бывали неприятности с чужими мужьями. Они держат женщин в золоченых клетках.

– Моя клетка не золоченая, – поделилась с незнакомцем Алена. – И у нее открыты дверцы. Мой муж не хочет ее захлопнуть. Вот в чем беда, юноша.

Парень залез вместе с Аленой в автобус, а потом промаршировал за ней до самого дома. А там случилась диковинка. Когда Алена мирно сказала ухажеру: "До свиданья, Степа!", он не полез к ней руками, а спокойно и с достоинством поклонился.

– Прощайте, всего доброго, мадам! Желаю вам счастья.

Долго потом вспоминала Алена этот вечер. Смешались в ее щемящем воспоминании – Наташа, теплая свежая ночь с блестками оранжевых, пронзающих горизонт огней, запахи листьев и далеко отставший, но словно бывший с ней рядом, потерянный, разбившийся о фонарный столб Кирилл, и беспечный попутчик, так много наболтавший бессмысленных, летучих, как стрекозы, слов и ничего не захотевший получить взамен.

А дома Вера Петровна напевала в ночи мужу любимую песенку.

– Мама! – разбудила ее пораженная Алена, – Ты что-то стонешь во сне. Что такое?

– Ничего, доченька, – спросонья во тьме спальни трепетно засуетилась Вера Петровна, пряча в сторону полные слез глаза, – ничего такого. Сон мне привиделся светлый. Боже мой, какой удивительный сон.

3

На поминках дома у Николая Павловича Егоров произнес речь. Он сказал:

– Схоронили мы сегодня Колю в землю. Такая уж человеческая глупая судьба. Пришел в мир, погулял по нему, обзавелся детишками, поработал и – пора обратно. А куда обратно? Нелепо даже предсказать. Где теперь безвозвратно Коля? И кто за него доделает работу и успокоит его супругу и детей?

Я знаю, кто доделает за него работу. Работу доделают молодые, как Воробей. Они сделают новые дела, главнее наших. Но кто утешит жену – не могу тут ничего сказать, потому что нет такого ответа. Не дано нам превозмочь закон жизни и смерти.

Я скоро тоже соберусь туда, к Коле. Но первый он отбыл. Без него мы тут маленько осиротели. А почему? Мало ли вроде старичков мрет постоянно. Но мы тех не знаем, и нам не так уж жаль. А когда свой помирает, да такой, как Коля, – это что же, товарищи! Это – горе.

У нас у всех огромное горе, потому что рабочий чистый человек преставился. Терпеливый и крепкий человек, бесстрашный, возможно, на своем продолжительном пути. И мы Колю теперь уж не забудем на работе и дома. Вот так я понимаю эту неожиданную, лукавую смерть.

Крякнул Егоров, но стакан вина только пригубил, не нарушил свой сухой закон.

Кирилл изумился, как смог Егоров так трогательно и верно сказать о жизни и смерти мастера, откуда взял слова, а особенно – ту диковинную ровность голоса, от которой не плакать почему-то тянуло, а торжествовать.

Представилось Кириллу, что все эти люди – Егоров, умерший мастер и далекий отсюда его собственный отец, – все родные старики. Они чутко прислушиваются к эху прошедших событий. Э-гей, жизнь! A-у! Их общее недреманное око следит и за ним, Кириллом, какой он, с чем ходит, не держит ли камень за пазухой, рад ли им, старикам. Он рад им, рад, даже горд тем, что они следят за ним, что ему есть кому в случае чего дать отчет в своих делишках.

Кирилл не одинок, потому что есть эти люди, живущие уже не ради личных хлопот, а наблюдающие, мудрые, незлые.

В комнате их сидело много, вся бригада и еще какие-то родственники, жена мастера, которую Кирилл встретил в больнице, двое встревоженных с застывшими мордочками пацанов. На столе было небогато, но крепко: водка, лимонад, винегрет…

Кирилл выпил две стопки, голод засосал, захлюпал внутри, и тут только вспомнил, что сегодня не завтракал и не обедал. Поел колбасы с хлебом и брынзы, выпил стакан лимонада. Знакомые лица не глядели на него, и он не глядел ни на кого в отдельности, только охватывал взглядом всю эту комнату с желтыми шторами, кровать в углу под бесцветным покрывалом, телевизор в другом углу. Все это были вещи мастера Николая Павловича, здесь он спал многие годы, до того дня, как уйти в больницу, здесь смотрел "Кабачок 13 стульев", хлебал щи за этим самым столом.

Женщина тихо плакала, и Егоров ей указал громко:

– Не плачь, Маша, чего уж теперь.

Кирилл ни с кем не попрощался, выбежал на улицу. Он улыбался своему новому состоянию, чувствуя, каким шероховатым сделался во рту язык.

Было светло от множества фонарей. Над Москвой сгущался зеленоватый дым, и в воздухе порхал комариный звон.

Он добрел до автоматной будки и позвонил Алене Борисоглебской.

4

– Привет! – сказал он. – Как поживаешь?

– Кирилл! – крикнул ее далекий голос. – Ты все-таки не забыл.

– А чего? Дай, думаю, позвоню.

– Кирюша, милый, – перебила его Алена, – что же ты так пропал и пропал. Ты ведь здоров?

– Я здоров, – ответил Кирилл. – А мастер умер.

– Ах, беда, – тихонько шепнула Алена. – Я ведь не знала его.

Кирилл смутно почувствовал, как что-то ядовито-горючее разливается у него под кожей. Он с лютой силой сжал пальцами трубку, но она не поддалась, железная. Отчаяние и стыд охватили его.

– Что ты молчишь?! – чутко говорила Алена. – Ты слышишь? Не молчи. Слышишь, Кирилл? Не плачь.

– Я не плачу, – смиряя голос, ответил Воробьев. Поток слов, давно приготовленных, давил глотку. – А надо бы заплакать. Я ничтожество перед ним, Алена. И не умею без тебя прожить. Но это пройдет. Вот мастер не вернется. Мне за мастером легко было стоять, а теперь как. А когда родители умрут – как?

Он замолчал и подумал – КАК? Вопрос этот вырос до неба, сверкнул и потух.

Спазмы душили его, и опять мир стал нереален, великая тяжесть давила виски.

– До свиданья, Алена, – сказал он как мог спокойно. – Премного благодарен за внимание. Прощай!

– Приезжай немедленно, – ответила Алена, – слышишь, самовлюбленный мальчишка.

– Прямо к тебе?

– А к кому же еще?

Он повесил трубку.

Жалеет, подумал Кирилл Воробьев. Из жалости юная художница протягивает ему дружескую руку.

"Я не поеду, – сказал он себе. – Никуда ни к кому не поеду".

Кирилл не был готов к любви, она сшибла его с ног. Алена в своей светелке лежала, уткнувшись горящим лицом в подушку, и ни о чем не думала.

Нет, она думала о том, что скоро пятый курс, потом защита диплома, и ни к чему ей связывать себя так крепко. Но это были смешные веселые мысли. Хотелось хохотать, скакать по квартире, убежать в лес, опрокинуть на ковер Веру Петровну и душить ее долгими благодарными поцелуями.

Потом она услышала звонок, вздрогнула и повернулась лицом к окну…

1969

Рассказы

Комариное лето

Лежал ночью, сна не было, пытался помечтать о чем-нибудь приятном. Пустое занятие. Вообще пустое, а по ночам особенно. Опасное даже. Впрочем, когда-то мне это удавалось…

Весь июнь и начало августа стояла небывалая для этих мест жара. Дни плавились, истекали жаром, как блины, а ночи были полны густого комариного звона.

Квартировал я у хозяйки Катерины Авдеевны, снял у нее флигелек на все лето – в местечке Капустино. Это средняя полоса России – лесная, водяная, нехоженая. Так вышло, что к перелому жизни, к пятидесяти годам у меня вдруг выдалось свободное лето.

Обстоятельства были такие, что, оглянувшись как-то вокруг, я не приметил ни друзей, ни родных, ни жены, ни детей. Мелочные подробности бытия расступились, стало очевидно, что дни мои, в сущности, сочтены и нервотрепка предчувствия возможных свершений окончилась, я не слишком огорчился, а взял и уехал на все лето под Торжок.

Прихватил с собой по привычке работу: папки с выкладками, чертежи, графики и прочее – всю дребедень захватил, обманывая себя, что закончу наконец свой гениальный учебник для техникумов, но прошел уже месяц, а ни одной папки так и не удосужился раскрыть. Вот они пылятся на полке серой грудой, тщетно взывая к трудолюбию. Забавно, ей-богу, думаю я. Привычка к труду благородная! Что это часто такое, как не лень-матушка навыворот. Даже хуже, может быть, чем лень. Какой-то постоянно действующий наркотик.

Прежде бы я посчитал подобные мысли кощунственными, но теперь спокойно думаю, что нас много таких рыщет по свету, озабоченных, суетливых, незаменимых, недоверчивых, имеющих на все готовое мнение. В минуты прозрения, бывает, мы все про себя понимаем и тогда искренне жалеем, что медицина до нас не добралась, пред нашим недугом бессильна и даже не имеет для него специального термина. Успокаивает, правда, давно закрепившаяся в мозгу мысль, что все же мир именно на нас держится, тружениках, на людях дела.

Галлюцинации начали посещать меня с того дня, когда я впервые повздорил с Катериной Авдеевной. В общем, дело было пустячное. Хозяйке давно не нравилось, что курю во флигельке – пожара опасалась, но замечаний из деликатности не делала. А тут наконец решилась сделать в завуалированной форме. Сказала: "Чего вы все дымите да дымите, Сергей Владимирович, почернели весь ажно! Шли бы на реку, там-то какое приволье!"

Я ответил грубо:

– А это уж мое дело, где мне быть, уважаемая хозяйка! За дом не бойтесь, не сожгу.

Раньше, до этого лета, я не умел отвечать так грубо, да еще доброму человеку, тем более ни с того ни с сего. Нервы, видно, совсем сдали. Как бы не хватил инфаркт или чего похуже. Катерина Авдеевна, кстати, мне не чужой человек – дальняя родственница по матери. Ее муж покойный, краснодеревщик, бывал у нас в гостях, наезжая по надобности в город. Он угорел от водки. Ни разу, насколько мне известно, не сумел он исполнить дел, за которыми приезжал в город, и уезжал, как и приезжал, пьяный и охрипший, только без копейки в кармане. На обратный билет занимал у матери и долг присылал исправно. Мне тогда к тридцати шло, а ему было лет пятьдесят – громадный неукротимый мужчина с трясущимся веком.

– Все ведь пропьешь, Данила! – пеняла ему матушка. – И ум пропьешь и совесть. Подумал бы – у тебя семья!

– Нету у меня семьи! – весело гремел краснодеревщик. – Нахлебников – куча, а из семьи никого нету. Семью я в первую голову пропил. Да ты не горюй, Настя. Все, как ты говоришь, пропить невозможно. Обязательно что-нибудь останется, чтобы дальше пропивать. Не кровь, так вьюшка.

Теперь ничего от него не осталось, разве шрам у Катерины Авдеевны от виска к щеке, память о противодействии похмельному мужу.

Вот с того раза, как мы объяснились с хозяйкой насчет курения, начались мои галлюцинации. Первая была ерундовая. Пришел ночью ко мне незнакомый солдат-артиллерист, сел в ногах на постель, спросил:

– Ну что, Серега, докучают комары-то? Зудят?

Солдат был какой-то взопревший, точно из бани. Во мне страха не было, только любопытство: как это он через запертую дверь ввернулся.

– Комары замучили, – согласился я, – это точно. И что досадно – ничем их не выкуришь. Видишь, окно марлей закрыл. Перед сном обязательно всех до одного перебью, а только свет потушишь – гудят целой стаей. Вон руки все в волдырях – сосут кровь.

– Может, это и не комары, Серега, – устало сказал солдат.

– Кто же тогда?

– Может, это сигналы к тебе идут оттудова? – солдат ткнул перстом вверх. – Нам ведь всего понять не дано.

Разговор наш шел спокойно и обыденно, хотя этот человек и прокрался через запертую дверь. Его приход не вызвал во мне никаких особых эмоций, оттого я и понял, что галлюцинирую. И как только я это понял, солдат откланялся, сказав на прощанье:

– Ну бывай покедова, Серега. Дави своих комаров.

Больше не приходил.

Дальнейшие галлюцинации представали передо мной в виде ярчайших сцен-воспоминаний, в которых что-то я узнавал с отчетливостью, а что-то видел впервые. Было такое ощущение, что некий экран во мне только настраивается, но еще не заработал на полную мощность. Я, разумеется, понимал, что происходит неладное, следует немедленно вернуться в город и обратиться к соответствующему врачу, но летние дни были так хороши, ароматны и тягучи, на сердце было так легко и светло, что я откладывал отъезд. Хотелось досмотреть, что будет, когда неведомый экран окончательно настроится. Много гулял по лесу, собирал грибы, удил рыбу и однажды выудил с полведра плотвичек. Катерина Авдеевна наварила к ужину ушицы и нажарила рыбы с картошкой. Мы с ней вечером распили бутылку рислинга, угощались чаем из самовара. Засиделись допоздна, тихо, душевно беседовали.

– Расскажите поподробней о вашем муже, Катя, – попросил я. – Что он, в сущности, из себя представлял как человек? Мне любопытно.

У Катерины Авдеевны руки от вековой работы сухонькие, чистые, сморщенные, она их к глазам вскинула, точно смутилась. Раскрасневшаяся от вина, уютная, как потрескавшаяся домашняя чашка. Я ее никогда такой не видел, а помнил по каким-то далеким снам.

– Чего ж об нем теперь рассказывать – мужик был обыкновенный. У-у, такой, прости господи, серьезный. А ласковый. Один раз меня оглушил, конечно, табуретом. После плакал, умолял. Боялся, что я жалиться побегу в милицию. Куда я побегу? Родной человек.

– За что же он вас так?

– Было за что. Я на него зла не держу – было. Я ведь, дело прошлое, ему, родимому, в самогон скипидарну подлила. Это мне соседка присоветовала, Клавдя, товарка моя. Говорит: подсуропишь разок-другой такую смесь, его от вина воротить будет. Я сдуру и поверила. А того не взяла в разум, что Клавдя своего собственного мужика на тот свет спровадила.

– Как это?

– Обыкновенно. Жил он с ней дружно, веселый из себя был, корневой, крепкий, а потом возьми и преставься в одночасье. Клавдя его и укокошила. А как же. Иначе ей нельзя. Она на мужиков дюже свирепая. Да и то, осудить не за что. Гулящая ведь она, Клавдя-то. Мужичья много перевидала, вызнала все ихние фокусы. Конечно, и возненавидела.

– А почему вы, собственно, решили, что она мужа убила?

– Убила, убила, это уж ты не сомневайся. Как есть укокошила. Все про это знали. К нам следователь-проверяльщик приезжал, молоденький такой, с бородкой, обходительный, но больно пытливый. Он так и сказал: все вы, сказал, убийцы, себя не жалеете и близких своих. Чувствительно выразился.

– Может, он что другое разумел?

– Ничего другого. Про Клавдю он говорил. У нас других убийц нету. Все люди, милок, на виду.

– Значит, Клавдю вашу под арест забрали?

– Зачем под арест. Отпустили с богом. И пенсию ей за мужа положили – сорок целковых. Ничего, хорошая пенсия, жить можно.

Окончательно запутавшись, я отвернулся от смутного лица Катерины Авдеевны и стал смотреть в окно. Предчувствовал, что скоро придут галлюцинации, и немного волновался. За окном царила спокойная ночь, без звезд, но с тусклым мерцанием деревьев. Сидел долго, невменяемый, пока снова не вник в мерное бормотание хозяйки.

– Скипидарцу-то я плеснула немного, пузырек не цельный, а он, сердешный, выпил и аж задохнулся. Пятнами багровыми расцвел и все на пол норовил нагнуться, будто чего туда уронил. "Ну-ка, просит, Катя, стукани по хребту покрепше, кажись, кость в горловине застряла!" Тут я спужалась шибко. Не то меня спужало, что он корчится, а что про кость помянул. Не закусывал еще, а уж про кость ему почудилось. Не иначе, думаю, на мозги отрава пошла. Пришел час прощаться с родимым. Ну и открылась ему во всем, чтобы грех отпустил. "Это не кость, говорю и плачу, это я тебе от бабьего ума скипидарцу плеснула чуток!" Как он взвился до туч: "Зачем, шумит, ты надо мной такое учинила? Отвечай!"

Я, конечно, объяснила: от алкоголизму тебя хотела подлечить, от зеленой заразы отвадить.

Враз у него пятна с лица сошли, выпрямился во весь богатырский рост да и шмякнул меня табуретом. Вишь, до сих пор памятка. Эх, думаю, Данила, Данила! Такой вот он и был у меня, добрый, но справедливый.

– История, однако.

– Руки-то у него были – других таких теперь нету. Пройди по избам, где тумбочка резная, где шкапчик – все его работа. Многие приезжие ахают, интересуются: где, мол, купили. А нигде не купили, мой Данила смастерил. Его люди добром помнят. Что винцо жаловал – это правда. Так ведь кто его нынче не любит!

В свой флигелек я вернулся поздно, раскрыл книгу. Задремал уж перед петухами. Потом – как будто кто-то толкнул и ворохнул. Я глаза открыл и сразу сел в постели. От удивления сел, обычно долго еще потягиваюсь. Вижу я дома, в городе, и не в теперешнем своем возрасте, а будто мне двадцать пять лет. Дело к вечеру, и надо спешить на свадьбу к Коляне Корешкову, институтскому другу. Все это было однажды, и точно так я опаздывал, все до мелочей было реально, и я знал, что на свадьбе у Коляны познакомлюсь со своей теперешней женой Аленой и подерусь с самим Коляной – и все это были пустяки. Ужас охватил меня при мысли, что сейчас, через пару минут, я увижу свою покойную маму – живой! Страшным усилием сознания попытался вывернуться из галлюцинации – куда там. Только резкую боль ощутил во всем теле, точно с размаху ударился о стену. Уже торопливо гладил брюки, подбирал галстук, и уже мама была рядом. Второпях я оборвал пуговицу у пиджака, мама ее быстренько пришила. Тайком, с нежностью прикоснулся к ее волосам, боялся, что она ускользнет в тот мрак, куда ушла однажды безвозвратно… Выскочил на улицу, купил на углу букет гвоздик – все так, как было сто лет назад, и мне немного смешно оттого, что знаю наперед: цветы эти достанутся не жениху с невестой, а незнакомой девушке. Брел по улице, молодой и напористый, насвистывал что-то сквозь зубы, дерзко оглядывал прохожих, и все это происходило наяву, но явью было и то, что я лежу во флигельке у Катерины Авдеевны, одинокий, запутавшийся пятидесятилетний мужчина, и неподалеку буркает во тьме сумрачная река Тверда. Я чувствовал прилив сил необычайный оттого, что сумел вырваться из плена времени и вернулся на круги своя.

На углу возле аптеки прикурил у инвалида. Я больше не торопился. На свадьбе все было предписано прошлым, а тут, по дороге, можно было надеяться на что-то такое, чего не знал доселе. Но свернуть с пути я не мог, мог только задержаться немного. Заговорил с инвалидом, у которого от старости слезились глаза и подрагивала рука с сигаретой.

– Здесь процессия не проходила? – спросил я озабоченно.

Инвалид высоко поднял деревянную ногу и внимательно ее оглядел. Нога была новенькая, поблескивала свежим лаком.

– Тебе чего надо, парень?

– Процессия, спрашиваю, не проходила по этой улице?

– Похороны, что ли?

– Почему обязательно похороны? Может быть, наоборот.

Инвалид долго думал, почесывая себя под мышкой. Он курил "Столичные", хотя в то время таких не выпускали. Это меня озадачило.

– Процессий здесь отродясь не было. Да и ты, парень, ступал бы отсель.

– Почему так?

Вдруг мне померещились в нем черты солдата-артиллериста. Но лишь померещились.

– Спешишь ведь, так и ступай.

– Поспею. А вы, дедусь, в артиллерии не служили?

– Иди, иди, опаздываешь!

Он меня почему-то старательно торопил, но я не хотел никуда поспевать. Тем более туда, где поджидала меня Алена. Ох, все равно успеем мы с ней нарожать детей. Хотел было свернуть за угол, откуда доносились звуки осторожной музыки. Я вспотел от желания туда свернуть.