Текст книги "Мелодия на два голоса [сборник]"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

3

В этот день предстояло им разобрать опытный образец вакуумного насоса и установить, почему он выходит из режима. Над этим ребусом, опровергающим теоретические выкладки КБ, уже многие успели поломать голову. Предполагалось, что причина может быть и механического свойства, проще говоря, кто-то, где-то, какую-то часть сделал маленько наспех и тяп-ляп. Так как насос «висел» над отделом, то и сроки были отпущены сказочные, для всей операции – один день.

Насос представлял собой малоэстетичное металлически-резиновое чудовище весом в девяносто килограммов. Когда Кирилл явился в комнату, мастер Николай Павлович, болезненно морщась, ставил насос на попа. Подсобляли ему Егоров и слесарь Викентьев, но мастер не терпел, когда ему помогали в таких именно вещах, требующих силы, он, может быть, до сих пор находился в убеждении, что здоровей и ловчей его нет никого поблизости, поэтому, помогая ему, сподручный человек всегда рисковал нарваться на резкость. Однако как раз последние месяцы мастер худел, быстро терял мощь мускулов, и это все заметили.

– Отойди, – прикрикнул мастер на Егорова. – Ногу пришпилю углом, а она у тебя не казенная.

– Нет, не казенная, моя, – подтвердил Егоров, ноги которого были далеко от насоса.

Установив насос, мастер любовно заглянул сверху в пузатое нутро механизма.

– Ну вот, ребятки. Давайте быстренько его раскурочим.

Приблизился Ваня Иванов, сорока лет, слесарь седьмого разряда.

– Погода какая на дворе, червонный козырь, – сказал он. – Тепло, как летом. Видно, опять засуха будет, по такой весне если судить.

Теперь не хватало одного слесаря Аскольдыча, а так группа вся была в наличии. Аскольдыч переживал в своей жизни поздний роман. Он три года назад похоронил жену и теперь встречался с Нюсей, одинокой кладовщицей из пятого цеха. Он частенько запаздывал по этой причине, а приходя, подробно рассказывал, как у него идут дела. С прежней женой он прожил двадцать лет, но, по правде говоря, ее не любил. А Нюсю полюбил, хотя на вид это была здоровенная краснощекая пожилая баба, к ней за пустяком и подойти боязно. Тем более что она отвечала за материальные ценности. Аскольдычу кладовщица давала самый лучший, самый новенький инструмент и не заставляла его расписываться в своем журнале.

Было трогательно видеть, как Аскольдыч спешил после смены первым выйти к проходной и поджидал там Нюсю, гордый, на виду у всех, а потом, когда та кубышкой выкатывалась из стеклянных дверей, бережно брал ее под руку, и они уходили мимо трамвайной остановки в парк…

Через час или около того насос превратился в аккуратно разложенные на чистом полотне металлические и резиновые плоскости, скобы, бачки и другие более мелкие детали. Как будто накрыли на стол к приходу каких-то неведомых железных гостей. Прибыл и гость, безымянный инженер из КБ.

– Ну как, мужики? – бодро поинтересовался инженер. – Вправляете зверюге мозги?

– Обеденный перерыв у нас начался, – пояснил Кирилл. – В столовую пойдем, ам-ам!

Гость поколебался и сказал:

– Главный просил вас, Николай Павлович, поторопиться, если можно, не в службу, а в дружбу.

– Чего же он сам не пожаловал? – спросил Аскольдыч. – Мы с товарищем Трутневым давно не беседовали.

Гость с понятием заулыбался в ответ, и эта улыбка, сочувственная и посторонняя, задела Кирилла. Он бы прогнал инженера, но при мастере этого делать было нельзя. Николай Павлович грубости вокруг себя не одобрял, любил осмысленный разговор, без штучек-дрючек.

– Передайте Трутневу Василию Ивановичу, – сказал мастер, – что мы постараемся в срок.

– Спасибо, – сказал инженер. Мастеру обычно говорили люди "спасибо" после того, как он что-нибудь сообщал.

До обеда они управились с чисткой, а ровно в двенадцать группа РЕМПР(и) уселась за свой столик в углу и разложила на нем домашние припасы. Кирилл выставил хлеб, бутылку молока, три яйца, шматок корейки. Егоров с таинственным видом извлек из сумки два свежих огурца.

– А я что-то слышу, пахнет, червонный козырь, – заметил Ваня Иванов. – Думал, Аскольдыч духами надушился арабскими.

Зрелище аппетитных припасов подействовало и на молчуна Викентьева. Выразил он свое веселье тем, что неожиданно ухнул, крикнул: "Эхма!" – и изо всей силы хлопнул по спине Аскольдыча.

– Чумовой все-таки у нас Викеша, – откликнулся Аскольдыч, чуть не ткнувшись от удара в стол бородой. – Когда-нибудь, помяните мое слово, наплачемся мы с ним. Ну, за что ты меня бухнул по спине, дурья башка?

Викентьев, доверчиво жмурясь, намазал ломоть хлеба маслом, сверху наложил кружок колбасы и прикрыл бутерброд двумя дольками огурца. Он не стал сам есть, а протянул хлеб мастеру.

– Не хочется что-то, – сказал Николай Павлович. – Ешьте, ребята, а я, что ли, покурю.

– Надо кушать, – мягко вступился Егоров. – Ты, Палыч, стал никудышный едок, это плохо. Чего, может, хвораешь?

– Нет, – сказал мастер. – Жена утром перекормила.

– Я машину вчера купил, – сообщил Кирилл. – "Москвич" старенький.

– А я кооператив, – охотно пошутил Ваня Иванов, живший в коммунальной квартире.

– Правда купил. На нем и приехал.

– А я на такси прикатил, – сказал Ваня Иванов, – Гляжу, холодает. Чтобы не застудиться, сел в такси.

Кирилл специально приберег новость к обеду и теперь сам был не рад.

– Набьешь брюхо, пойдем, покажу, – сказал он Ване.

– Да мы верим, – успокоил его мастер. И он увидел, что действительно верят. Но никто не оторопел, никто не говорит каких-то особых слов, и лица спокойны, хотя и любопытны. Удивительно, что за народ. И родители тоже. Словно у всех у них давно есть машины. А ни у кого не было, у него одного.

– Ладно, – сказал Егоров, – после поедим. Айда, глянем, какая это у Воробья машина.

По дороге Аскольдыч в спешке рассказывал Кириллу, что вчера Нюся учудила номер, предложила ему, Аскольдычу, поселиться вместе, но покамест не расписываться. Видно, хочет проверить сперва. Аскольдыч полночи не спал, переживал, и во сне ему привиделась чертовщина, будто с того света к нему вернулась прежняя жена и тоже предлагает совместность, но только как раз с условием регистрации по закону.

– Я ей говорю, во сне то есть, – горячился Аскольдыч, – куда же по закону, когда нет такого закона – с помершими снова жить. А она говорит: нет такого закона, чтобы тебе с Нюсей сходиться… Страшно-то ведь как, Воробей!

– Ничего страшного, – злился Кирилл, – пить меньше надо.

– Ей-богу, не пил. В кино мы ходили, на "Гонщиков". Эй, брат, а там как раз про "Москвич" показывали. Хорошая машина, ничего не скажешь. Сколько отдал?

– Две тыщи.

– Таких цен нету.

– Есть, Аскольдыч.

Аскольдыч тут же передал Егорову и Ване Иванову, что Кирилл, видно, украл автомобиль, а не купил. И синяк ему милиционер наставил в погоне.

– Если впервой, то больше пяти лет не дадут, – обрадовался Ваня Иванов, – пять лет, червонный козырь, быстро пройдут. Вернешься еще молодой, зато при машине. Но машину суд конфискует. А ты ее в лесу зарой.

Возле машины на стоянке уже околачивался какой-то пацан и чертил по ней прутиком.

– Вот я тебе голову оторву, – заорал Кирилл, – тебе что, других машин нету?!

На самом деле, любопытно, как это мальчишка среди множества машин выбрал именно Кириллову. На крик прибрел старый Висасуалий. Степенный и трезвый, он поздоровался со всеми и отдельно пожал руки мастеру и Егорову. Висасуалий был один из тех, кто помнил Егорова во время войны.

– Чего у тебя тут шпана вертится? – обратился к нему недовольный Кирилл. – Спишь все. А надо сторожить.

– Это, значит, твоя машина? – догадался Висасуалий. – Где же ты такую рухлядь выглядел. Нашел, что ли, где?

– Отличный автомобиль, – сказал мастер. – Марка проверенная.

– Коробку заменю, – благодарный мастеру, объяснил Кирилл, – кое-что переделаю, подкрашу, тогда поглядим.

Ваня Иванов сел за руль, включил зажигание. Сделал широкий круг по стоянке, ловко лавируя среди "Волг", "Жигулей", мотоциклов. Никого не зацепил. Мастер протянул Кириллу ладонь.

– Поздравляю с покупкой. Только…

– Что – только?

– Да нет, ничего.

– Говори, Николай Павлович.

– Деформирован корпус, видишь, набок клонит.

– Да, я вижу.

Воробьев загрустил. Сейчас, глядя на плывущую косо машину, он видел ее глазами мастера. Невзрачный, обшарпанный, отживший лимузин, который бы под пресс надо. Среди шикарных современных автомобилей его "Москвич" был ублюдком. Алена в него и сесть не пожелает. Эта мысль пришла как короткое замыкание.

Ваня Иванов загнал машину на прежнее место.

– Нормально, – сказал он. – Вещь!

– Спасибо, – усмехнулся Кирилл.

Они еще постояли, покурили.

– От машин в Москве житья не стало, – пожаловался Аскольдыч. – Дышать нечем. Смог – по-научному.

– Да, – сказал Егоров. – Скоро как в Америке будет на улицах. Там пешком быстрее ходить. Пробки кругом, я читал. Одно спасение – жить в деревне.

Мастер прислушивался к своей печени. Днем она почти не беспокоила, лишь немного тяжелила бок, будто с той стороны у него в кармане лежал свинец. Днем печень отдыхала.

– Пойдем, – приказал мастер. – Кончился перерыв.

4

Вечером Кирилл позвонил из автомата. Алена сняла трубку и два раза сказала: «Я слушаю». Первый раз – весело, а второй – с раздражением в голосе.

– Алена, это я, привет! Ну, который у Белецкого… Кириллом еще меня зовут.

– Здравствуй, Кирилл, – сказала она.

– Как поживаешь, Алена?

Она фыркнула.

– Хорошо живу, спасибо.

– Ты прости, что утром не позвонил. Знаешь, работа, то да се. Машину вчера себе купил. Закрутился, одним словом.

– Кирилл, а тебе не надо показаться психиатру? Доктору, одним словом.

– Я по делу звоню, – сказал он, – с Белецким у меня блат. Если хочешь, он тебе за год вперед зачеты проставит. Только успевай открывать зачетку.

– Зачем ты так говоришь? – спросила Алена. – Я ему честно сдавала.

– Честные в институте сдают, – бухнул Кирилл.

– Вот как? – удивилась Алена, – Прости, кладу трубку. Мама спит.

– Не клади, – попросил Кирилл, – буду шепотом говорить.

"Ту-ту-ту!" – ответил автомат.

Почему это так, размышлял он, живешь себе спокойно, горя не знаешь, и вот – на тебе. Появляется Алена, и ты звонишь ей из автомата, хотя звонить не надо.

Он забрел в магазин, чтобы купить сигарет. Стал в очередь в кассу и следил, как работала кассирша. Она работала вяло, пересчитывала по два раза сдачу, и поэтому вечерняя очередь двигалась еле-еле. Она тоже устала, пожалел кассиршу Кирилл, а может, и ей хочется позвонить из автомата, да некому. Ишь какие злые у нее глаза.

– Что? – крикнула ему кассирша.

– Ничего, – ответил он. – Как ваше здоровье?

Кассирша взглянула на него изумленно и опустила руки с автомата.

– Мое здоровье? – спросила она громко.

– Да, – улыбнулся Кирилл, – у меня-то все в порядке. А у вас?

– И у меня в порядке, – сказала женщина. – Сегодня удачный день. Вы первый псих в магазине. За целые сутки.

Сзади загалдели, и Кирилл отошел. Он не находил себе места, хоть плачь.

Около магазина торчала пустая телефонная будка. Воробьев покурил возле нее, никто не подходил. Тогда он отворил стеклянную дверь, дотянулся до диска, набрал номер.

– Поговори со мной немного, Алена, дорогая, – сказал он.

– Да, я слушаю.

– Небось жалеешь, что дала мне телефон.

– Ничего, – ответила Алена.

– Мне скоро тридцать лет, ты знаешь… Жениться очень хочется. Ты сама-то как?

Алена с той стороны города улыбнулась.

– Говорят, я простая девчонка, из далекого предместья Парижа. Не дури, парниша.

В ее голосе было то, что он никогда не мог услышать раньше, а догадывался, что такое бывает. В нем была музыка, и молитва, и пение птиц, и лесное далекое "ау".

Но слова были не ее словами, и они ничего ему не сулили, никакой надежды.

– Давай встретимся, – сказал он. – Что ж, и я ведь человек.

– Как твое ухо, человек?

– Я, Алена, не забуду, как ты меня от гибели защитила. Они бы мне и голову оторвали. Их, видишь, враги отечества подослали. Как я есть лучший слесарь на родном заводе, то они и постановили меня убить. Диверсанты то есть. У них работа такая – наших слесарей бить насмерть.

– Очень остроумно, – грустно сказала Алена. – Ха-ха-ха.

Они долго еще болтали, пока в будку не стали ломиться раздраженные люди. Кирилл этим людям делал дикие знаки и одновременно представлял себя со стороны. Жаль, что не видит его Алена. Нельзя не пожалеть такого артиста.

И она пожалела.

Алена согласилась, чтобы отвязаться. Смысл того, что он говорил, был ей понятен. И у нее самой так бывало не раз. Приглянется некто, нафантазирует невесть что, влюбится, страдает, с подругами шепчется, делится горем, а там – хлоп! – как насморк. Вечером больна, а утром – здорова.

С этим дикарем Кириллом и на глаза никому не показаться – стыд. Засмеют. Нет, что-то в нем есть, сила какая-то есть, но не для нее эта сила, чужая, о такую силу сама ушибешься, как о камень.

Подумаешь, невидаль, сокровище. Бригелло-обманщик. Надо же. Зачем-то соврал, что он сын Белецкого. Теперь про какую-то машину. Это уже финиш. Но чего ему не хватает в жизни? И какой он на самом деле, гадала Алена с тревогой и любопытством. Нет, это не Григорий Мелехов. Разве стал бы Григорий звонить Аксинье и умолять о свидании. Да и она – не Аксинья. У нее будет тонкий образованный муж, который пьет по утрам кофе с душистым коньяком, и дарит ей цветы, и меняет рубашки каждый день по два раза.

Алена любила краски, лосьоны, духи, кремы, любила уютные домашние запахи, которыми была полна их квартира. Не выносила пыли, пыль сводила ее с ума, от одного вида сероватой неблестящей поверхности или мириад носящихся в солнечном луче искринок у нее заболевала голова. У них было два пылесоса, один Веры Петровны, старый, громоздкий, трофейный, весящий с моторчиком не меньше сорока килограммов, и другой, который купила Алена на стипендию, – сверкающий лаком, современный, изящный, легкий, с плавным звуком. Каждое утро они обшаривали квартиру, забираясь пылесосом в самые укромные уголки; а потом обязательно Алена протирала мебель, книги, полы влажной пушистой тряпкой.

И люди ей нравились чистые, веселые, добрые, благородные, такие, которые, она считала, строят и переделывают по-своему этот солнечный мир.

Она думала о Кирилле. Что-то задело и взволновало ее. Не слова, а какие-то звуки его голоса, мягкие и покорные, удивительные в самоуверенном парне, вызывали в ней еле уловимое, но оттого не менее очаровательное чувство сладкой жалости и возможности отнестись с этой жалостью к чужому непонятному существованию. И солнечная апрельская с прохладными вечерами погода вдобавок томила Алену. Дни подобрались ровные, теплые, с маленькими дождиками, с паутиной и пухом, с запахом сирени, привезенной в Москву бог весть откуда.

Нестрашными представлялись и отодвинулись на потом экзамены. Беды не пугали. Алена стала читать новый роман, но заскучала и отложила журнал.

Днем в четверг поехала в институт и помнила, что в шесть часов ее будет ждать Кирилл около "России", около памятника.

В институте подружка Лена Крылова уговорила ее рискнуть, и они, почти не готовясь, пошли сдавать специальность, надеясь отчасти на подсказку отличника Боба Геворкяна. И получилось так, что Боб засыпался и Лена засыпалась, а Алена сдала. Вот уж цыганское счастье.

В буфете, где они пили чай и переживали экзамен, к ним подсел Левинталь, самый симпатичный и, слух шел, перспективный юноша с их факультета. Левинталя сессия не занимала, сию минуту его мозг тревожно разыскивал утерянный им в ученье смысл жизни.

– Послушай, Геворкян, – с чувством, с огнем в глазах заговорил он, косясь на Алену. – На Востоке умеют передавать настроение узором из ниток. Но не это любопытно. Изумительно то, что тамошние мастера работают над примитивным рисунком, скажем на ковре, годами. И все время они, соответственно, помнят о том настроении, которое должны передать. Или искусственно поддерживают в себе одухотворенность этим настроением. Это удивительно, но где же тут святое искусство, я тебя спрошу, Боб? Это наука, а не искусство. Где фантазия, полет, авантюра, сказка? Где?!

Я сам отвечу. Нигде. Знаменитые изделия мастеров Востока – это работы ремесленников, не поэтов. Докажите, что я не прав?

Алена с наслаждением глядела, как двигаются тонкие, резкие губы Левинталя, как он волнуется, как бешено вспыхивают его выпуклые серые с крапинками глаза.

Боб Геворкян сказал:

– Заткни фонтан, Лешка. Кому интересно слушать твою ахинею. Ты лучше объясни, почему, к примеру, я не сдал зачет, а вот эта милая девушка – сдала.

Левинталь улыбнулся Алене как сообщнице, и она ему ответила щедрой улыбкой. "Пригласи меня куда-нибудь, пригласи", – мысленно приказала ему Алена, но Левинталь не услышал. Мало ли кто хотел гулять по Москве с душкой Левинталем.

– Хочешь пирожное, Левинтальчик? – спросила Лена Крылова.

– Да, хочу, – сказал Левинталь и съел Ленкино пирожное, а потом хотел вцепиться вроде бы невзначай и в Аленино, но она быстренько сама его запихнула в рот целиком. Все знали, что Левинталь любит есть чужие пирожные.

– Сегодня ехал в метро, – продолжал Левинталь, – вижу, в переходе оригинальнейший старикан торгует билетами. Фигура, говорю вам, изумительнейшая. Весь зарос волосами, как обезьяна, но череп великолепный, лоб мыслителя, сам высокий, стройный, взгляд пронзительный. На вопросы отвечает с достоинством, дерзко, с юмором, иногда в рифму. Вот кого надо рисовать. Это и есть народ.

– Да что ты мелешь? – обиделся Боб Геворкян. – Про народ совсем из другой оперы. Вот уж действительно книжки тебе во вред идут, Левинталь.

Обиделся и Левинталь.

– С тобой, Боб, трудно говорить. Ты что думаешь, твои пятерки заменят тебе знания жизни, остроту взгляда, наблюдательность над явлениями?

– Это что такое, наблюдательность над явлениями? – спросил Боб. – По-русски переведи.

– Геворкян тебе завидует, – пояснила Лена, беря Левинталя за руку, – твоей внешности завидует. Ты у нас как Лановой. А он, погляди, желудь желудем. Ему обидно и стыдно перед девицами.

– Пусть взносы заплатит, – вспомнил Геворкян. – У него комсомольские взносы за три месяца не уплачены.

– Хочешь, я за тебя заплачу, Левинтальчик? – спросила Лена. – Не робей, милый.

– Ваш юмор однообразен, – заметил Левинталь. – Это физиологический юмор.

– Вот, как о деньгах разговор, ему все кажется, с ним шутят.

Алена взглянула на часы – сорок минут до шести. Может быть, Кирилл уже подходит к памятнику. Ах, беда.

К их столику подвинулся студент с бутылкой кефира.

– У вас не занято?

– Как же не занято, когда нас четверо, – удивился Левинталь. – Помешались тут все.

– Ну да, – сказал неизвестный, – вас четверо. Я хотел с краешку присесть.

– Нас двое юношей и две девушки, – ответил Геворкян, – чего-то ты недопонял, старик.

– Но везде занято, – твердо возразил студент. – Куда же я пойду с кефиром?

– Садись, – сказала Алена. – Садись, добрый человек. Я ухожу.

Она ушла.

От "Проспекта Маркса" она обдуманно медленно пошла вверх по улице Горького, останавливаясь у палаток по пути, и даже хотела прикупить себе новой марки лосьон, да денег пожалела, пожадничала – рубль двадцать. На улице Горького в эти часы быть нехорошо и шагать по ней трудно. Какая-то желтоватая пелена стоит неподвижно, чуть выше мостовой и тротуара, а сквозь нее плывет, переливается поток машин, людей, шляп, собак, голосов – страсти-мордасти.

Алена, дитя города, любила бродить из конца в конец по прекрасной улице Горького. Все развлекало ее. Она беззаботно отдыхала в этом шуме, скрежете и писке, где людские голоса, приобретая железные оттенки, пронизывали воздух, как гомон птичьих стай на океанских островах. Но она шагала, спокойно ощущая, как все опрятно на ней и стройно, и успевала выискивать в толпе таких же юных и опрятных, и успевала оглядывать плывущие яркие пятна витрин, и различала за окнами этажей цвета штор, и много еще чего не то что видела, а подозревала Алена. Одновременно она представляла, как стоит у памятника Александру Сергеевичу угрюмый Кирилл, и догадывалась, как весело она прошла бы мимо с красавчиком Левинтальчиком, и жмурилась, и была счастлива от этих прозрачных веселых воображений.

У памятника Кирилл не стоял, и она удивилась, и замедлила движение, но не успела ничего предположить, потому что тут же Кирилл и возник рядом, тронул ее сбоку за руку. Она даже ойкнула и различила близко его настороженное лицо с темными, внимательными, устремленными на нее глазами.

5

– Спасибо, что не обманула, – сказал Кирилл.

– Пожалуйста! – ответила Алена в растерянности. Ей было не по себе отчего-то. Зачем пожаловала, зачем ей это надо? Времени совсем нет, сессия, а она шляется по свиданьям.

– Я ненадолго, – поспешила она предупредить и присела на скамеечку у фонтана к солнышку лицом.

– Посиди, Алена, я куплю сигарет.

Он ушел искать сигареты. Вот тут бы встать и ей. Догонит – догонит, а не догонит – прощай.

Алена не двигалась. Вечерний воздух утомил ее и вскружил голову. Она прищурила глаза – и фонтан съежился, померк, а его искры приблизились и засверкали на ресницах. Как чудесно. На скамеечках тесно расположились люди: парочки, старики. Казалось, все они чуть дремали. С жестяной рекламы кинотеатра улыбался симпатичный поручик. Голуби плескались на асфальте. Юноша с худым задом, обтянутым джинсами, искал неподалеку лишний билетик. Прыгал и повторял как попугай: "У вас есть билетик? а у вас? а у вас?"

"Сядь ты, успокойся, – думала Алена. – Какой идиот продаст тебе билетик. Никто тебе не даст билетик, несчастный киноманьяк".

Вернулся Кирилл.

– Я придумал, – сказал он, – поедем, я тебе машину свою покажу.

– Какую машину?

– Ну, я купил машину. Говорил тебе по телефону.

– Где же она?

– Дома, в сарае.

– Ты богач?

– По дешевке купил. Машина себя всегда окупит.

– Не нужна мне твоя машина, молодой человек.

– Я тогда, пожалуй, покурю, – сказал Кирилл. – Пойдем, Алена, здесь рядом. Хочешь, на такси поедем. Да здесь рядом, пять остановок на автобусе.

– Мне домой пора.

– Да кто тебя там ждет, дома. Поедем, мы недолго. Поглядишь мою машину – и домой. Все-таки радость.

– Ты канючишь, как маленький, постыдись.

– Поедем, – сказал Кирилл, – поглядишь. Да тут рядом.

У нее уже были прежде знакомые, которые заезжали за ней на "Волгах" и везли в театр или в Дом кино на просмотр. Она видела такие вещи, какие этому парню и не приснятся, например, совсем недавно ей показывали "Крестного отца" с Марлоном Брандо.

– Ты не смотрел "Крестного отца"? – спросила она лукаво.

– Нет, – сказал Кирилл. – Про религию?

– Да, про религию, – согласилась Алена скорбно. – Конечно, про религию.

– Видел я тоже один фильмик, – с достоинством поделился Кирилл. – Вот уж скука. Девицу какую-то сектанты хотели зарезать в жертву. Но ее солдат спас. Наш советский военнослужащий всегда даст фору попу.

– Дремучий ты человек, юноша. Тебе учиться надо. Небось за плечами-то семилетка. Или учиться – медленно, а на машине – быстро?

– Не в этом дело. Не в этом дело.

Алена поглядела, куда он бросит окурок. Кирилл смял сигарету в пальцах, раскрошил, превратил в пыль и развеял по скверу. Кончики пальцев у него посерели.

– Поедем, – повторял он. – Тут неподалеку, пять остановок. Машину поглядишь.

– Поедем, – сказала Алена. – Немедленно.

В автобусе, переполненном, он прижал Алену к себе и поцеловал в бровь. Она замерла, изогнулась, но сзади как стена была, и он держал крепко, и близкие глаза его с расширенными зрачками вдруг приворожили ее, заколотилось сердце от небывалого, неиспытанного ранее горького искушения.

– Перестань, – прошептала она, присвистнув сквозь зубы. – Убери руки прочь.

– Я думаю о тебе день и ночь, – сказал он тихо, и губы его опять прикоснулись к ее щеке.

Она вцепилась в кассовый аппарат и так стояла, глубоко дыша, чуть с ума не сходя от ярости, от унижения. Где он был, рядом ли, нет ли, Алена не замечала, но не хотела, чтобы он пропал. Болезненно сознавала, что не хочет, чтобы он покинул, ее. Сейчас, когда они сойдут, Алена все выложит, как на блюдечке, и тогда пусть катится, только тогда, самонадеянный стиляга.

– Мы приехали, – шепнул он сбоку. – Пойдем.

Стиснул ей руку и повел за собой к двери, идти за ним было легко, никто ее даже не толкнул, только рука больно ныла в его мощной ладони, – рвани, и поломаешь пальцы. Как канонерка за крейсером, она за ним проплыла. А внизу он руку сразу выпустил, и повернулся спиной, и замахал на кирпичные пятиэтажные блоки.

– Вон он – мой дом. Вон, видишь, тот, который чуть повыше. Этажей столько же, а чуть повыше. На бугре стоит, примечай.

Алена не нашлась, что ответить. Волнение ее и злость уехали в автобусе, ей только смешно и грустно на него глядеть, на большого расторопного мальчика.

– А где сарай? – спросила она, показывая ему в улыбке свои изумительные яркие зубы.

Очень не хотел Кирилл, чтобы им встретился во дворе Дуглас или еще кто знакомый. А то и мать выглянет из окошка, да еще крикнет ему на весь двор: "Киря, сынок!" Сколько он отучал ее от этой привычки – орать из окна, да где там.

– В сарай тебе незачем идти, – сказал Кирилл. – Стой тут, а я через одну минуту выеду. Вот отсюда выеду, видишь, где арка за булочной. Я быстро, погоди.

– Ладно, погожу, – улыбалась Алена.

Действительно, совсем скоро из-за булочной выехало нечто горбатое и дребезжащее, то ли инвалидная коляска, то ли лимузин графа Толстого.

Боже, ужаснулась Алена, увидев за мутным стеклом сияющее лицо Кирилла, неужели он меня будет заставлять в нее сесть.

– Прошу, мадам, – галантно и счастливо пригласил Кирилл, подрулив к ней вплотную, прижав ее к штакетнику, так что и деться было некуда, только что прыгай, как серна, на газон.

– Я в нее не сяду, – отрезала Алена. – В ней одному человеку тесно. Она сейчас развалится. Господи прости, где ты откопал такого крокодила?

Лицо Кирилла подернулось рябью, словно влажной губкой кто-то провел по нему и стер счастье и лишь влагу оставил на коже. Это все поняла Алена.

– Сяду, сяду! – засуетилась она. – Куда садиться? Вот сюда? Да ладно тебе, Кирилл. Вполне приличное авто. Пошутила я. Эх, прощай юбка. А ноги куда? Вот пытка-то. А она поедет? Вперед, приятель!

Кирилл нажал стартер, мотор забулькал, зашипел по-змеиному, корпус содрогнулся взад-вперед.

Он вел машину медленно, аккуратно выкатил на бульвар и свернул к реке.

– А ничего, – заметила Алена, – когда усядешься – то ничего. Сначала боязно, а потом даже уютно. Ты только руками не трогай меня, ладно.

– Ладно, – буркнул Кирилл.

Они ползли с черепашьей скоростью – километров двадцать – тридцать!

– А ты лихач! – сказала она. – Адский прямо водитель.

– Какой русский не любит быстрой езды, – угрюмо ответил Кирилл, притормаживая еще перед поворотом. Он рассчитал, что если поедет по набережной, то сумеет сделать длинный круг и не встретит ни одного постового. Зачем они тут, где движение тихое, как по просеке. Алена попыталась покрутить ручку окна, но стекло, видно, заклинило навеки. Зато со стороны Кирилла стекла вообще не было, и оттуда поддувал сквознячок.

– Хорошая машина, – оценила Алена. – Почти как новая.

– Не очень хорошая, – грустно сказал Кирилл. – Но мне очень хотелось ее купить.

– Это юношеский каприз, Кирилл.

Он покосился на ее удивительно строгое в профиль лицо, хранившее сейчас мечтательное выражение. Алена казалась ему близкой и покорной. Неужели так бывает, а она не поймет. Не поймет его, посмеется, все забудет. Без козырей игра, без козырей.

Мимо туманно, в редком солнце, проскальзывали громоздкие здания, а справа была темная вода реки.

– Мне домой пора, – сказала Алена. – Отвези меня домой.

– Отвезу, – сказал Кирилл, – что нам стоит. Только я дорогу не найду, ты уж прости. Долго поедем – всю ночь.

– Всю ночь – не надо.

Кирилл остановил машину возле парапета, достал сигареты, зажег спичку, прикурил. Протянул руку через ее колени и открыл дверцу. Она сначала отшатнулась, но он просто открыл дверцу, чтобы дать воздух в эту консервную банку.

А уже вечерело, воздух потемнел, и расточительный московский начальник, главный по электричеству, пустил ток фонарям.

Они тихонько сидели, как мыши в норе.

– Расскажи о себе. Чем ты занимаешься? – попросила Алена.

– Я слесарь. Мне двадцать семь лет. Кончил школу с трудом. Потом, конечно, в армии служил. Друзья у меня тоже заводские, вместо диплома у каждого по две руки. Но если нормальные руки, то это немало…

Он на мгновение вспомнил Егорова, и мастера, и Ваню Иванова, дружески всплыли они перед ним из небытия; зубы скалил Ваня Иванов, Егоров широко разводил руками, объяснялся про деревню, куда он поедет на пенсию. Но Алене он не мог рассказать про своих друзей, она не так поймет или совсем ничего не поймет. Рядом сидит, но не с ним, она как раз из той жизни, куда ему, может быть, нет ходу, и оттуда ее увести он, наверное, не в силах. Да и не станет такая девушка с ним быть, уведенная оттуда, захиреет.

Может, это все и не так, но сейчас это так.

Он Алене не глянулся и никогда не глянется. Другие цветы ей нужны на этой поляне жизни. Никогда не поцелует сама. Никогда не закроет пальцами его глаза.

Сразу и полно, и безнадежно ощутил он это, и забился, заскулил в глубокой тьме его души волчонок тоски, той неодолимой тоски, какая приходит к человеку в иные рассудочно-горькие минуты и придавливает к земле, как могильный крест.

– Ты что? – спросила Алена дрогнувшим голосом. – Ты плачешь, Кирилл?

– Я, видать, заболел, Алена. Застудился на ветру.

– Не надо, милый, – сказала она. – Не надо, прошу тебя. Будь умницей. Нельзя так.

Он не испытывал ни унижения, ни злости от холода ее слов, только видел перед собой стену без щелей, через которую не прыгнешь с разбегу – не козел же человек.

Кирилл дал газ и погнал. Теперь он выжимал из машины все, что можно было из нее выжать до отказа.

Но недалеко уехал, потому что там, где набережная переходила в трамвайную линию, из-за угла дома выскочили хохочущие и орущие мальчишки на двухколесных велосипедах, у них была своя игра и своя гонка, а в этот час и в этом месте они встретились с гонкой Кирилла. Он крутнул на парапет и врезался в бетонную тумбу. Успел крикнуть Алене: "Упрись ногами!"

От удара на мгновение потерял из виду белый свет, и сумеречную Москву, и реку, а когда зрение прояснилось, то он увидел, что Алена цела.

Она была совсем целехонька и трясла, щипала его за плечо.

– Кирилл, Кирилл, – слышал он. – Да господи, Кирилл! Очнись!

– Да, – сказал Кирилл. – Я тут. Все отлично. С добрым утром.

Вскоре подъехал милиционер на мотоцикле. Кирилл как раз разглядывал то, что осталось от машины. Корпус спереди сплющился, а сзади, наоборот, расползся колесами в разные стороны. Чудовищная линия пересекала кузов от треснувшего переднего стекла до нижней рамы.