Текст книги "Мелодия на два голоса [сборник]"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

– Ничего не выходит? – со странной усмешкой спросил инвалид.

Я кивнул, дернулся, чтобы шагнуть, и почувствовал под ногой провал. Улица крутнулась и стала дыбом. Я обо что-то, скорее всего именно об улицу ударился головой – и очнулся во флигельке у Катерины Авдеевны. Меня петух разбудил. Дикий Катеринин петух орал как оглашенный. Хозяйка кур не держала, а петух был. Вот этот самый, который орал, не соображая ни дня, ни ночи, по прозвищу Налет. Непотребного характера петух. Он всех кошек в округе распугал. Предполагавший, видимо, родиться орлом, Налет при удобном случае с ужасным горловым хрипом бросался на любое движущееся существо, будь то зверь, человек или машина.

Улестить его никакими подачками было невозможно. Когда хозяйка снаряжала меня в огород за зеленью к обеду, я всегда оглядывался: нет ли поблизости воинствующего петуха. Один раз все же не уберегся, подстерег меня злодей в кустах. С победным ревом вымахнул из зарослей крапивы, где сидел в засаде, и одним громадным прыжком вскочил на спину. От неожиданности я завопил дурным голосом и с петухом, клюющим в голову, шарахнулся из кустов. Облик у меня, надо полагать, был трагический. Катерину Авдеевну, случившуюся на крылечке, хватил родимчик, и я отпаивал ее после валерьянкой. Петух ухитрился на прощанье когтями полоснуть мне по щеке, оставив адские следы. Я ходил по деревне весь в царапинах, провожаемый сочувственными взглядами мужиков. Продавщица магазина Ксеня, с которой я успел к тому времени подружиться, изволила пошутить по поводу моего вида. Заметила, пряча улыбку в ладошку, что пожилые женщины на "это дело" шибко страстные. Когда я спросил, на какое именно дело, Ксеня взялась игриво посмеиваться и по ошибке отвесила мне полкило пряников вместо оплаченного килограмма сыра.

Несколько раз я предлагал Катерине Авдеевне свернуть бандиту шею или отдать на племя тем, у кого есть куры, но в ответ она испуганно крестилась.

Ту ночь доспал хорошо, без сновидений и, проснувшись, ощутил себя бодрым и здоровым. Только в затылке оставалась небольшая тяжесть. Позавтракал, собрал удочки и отправился на реку. У меня были свои заветные места, где отлично клевала плотва, а иногда и окунишки.

Солнце висело над полями желто-оранжевой люстрой, травы сытно лоснились, высоко и волнующе потенькивали птахи. Я быстро шагал по крутливой тропочке вдоль берега и бездумно улыбался. Давненько я так не улыбался, а может быть, никогда в жизни. Очарование летнего утра что-то мягко, но властно поколебало во мне, и почудилось на мгновение, что темновато-зеркальное течение струй, солнечные ласковые лучи, колеблющееся марево воздуха – пронзают меня насквозь, втекают беспрепятственно в вены, доставляя терпкое, чуть горьковатое наслаждение.

Рыба в то утро не клевала, да и я не следил за поплавком. Думал о ночном видении, о солдате, приходившем прежде, но уже не испытывал потребности обратиться к врачу. Сладко покачивалось мое тело над берегом, изнывало в истоме, и, кажется, я задремал, потому что не заметил, как подошла Фрося Пастухова, учетчица с молокозавода. С ней я был знаком, но сейчас увидел новыми глазами. Увидел ее снизу, босую, с корзинкой в руке, с искрящимися в лучах солнца ослепительно рыжими волосами, нисподающими на голые точено-смуглые плечи. Увидел не молодую женщину, а чудо, явление божества младенцу. Даже глаза протер от восхищения.

– Это не ты ли Фрося Пастухова, которая работала учетчицей? – спросил я радостно.

Весело, беспечно засмеялась, одернула сарафан.

– Всю рыбу так-то упустите, Сергей Владимирович! Спамщи-то!

– Какая рыба! – Я искренне изумился. – Какая может быть рыба, если ты, Фрося, как божество! Как царица фей, вышедшая из лона реки! Присядь, побудь со мной мгновение!

Фрося послушно присела на корточки, посерьезнела.

– С утра похмелились, Сергей Владимирович?

Вблизи она была еще прекрасней, еще недосягаемей, и так дико не вязались с ее обликом слова, которые слетали с ее уст.

– Дай мне свою руку, Фрося! – умоляюще сказал я.

Она протянула мне прозрачные пальцы, смотрела не мигая, на лице ее проступило чудное выражение, смесь тоски и лукавства.

– Что с вами, Сергей Владимирович?

Поглаживая ее руку, я, кажется, заурчал от удовольствия.

– Со мной ничего, Фрося, ровным счетом ничего. Я вполне здоров и в своем уме… Но что-то случилось, это правда. Проснулся утром и вижу – все сияет, переливается. Какое-то сумасшествие красок. И так легко дышится. Ты правильно сказала, словно выпил вина. С тобой такое бывало, Фрося?

– Бывало.

– Я знал это, знал. Ты не бойся, не причиню тебе зла… А бывало с тобой, как будто снится сон, но все осязаемое, все реально, все полно взаправдашной жизнью. Или вот – как будто ты во сне вернулся в прошлое, только не в воспоминание, а в самое настоящее прошлое, где живые люди, и запахи, и на улицах машины – то есть точно так, как ты уже видел, как раньше было, все до тонкостей… Ты понимаешь меня, Фрося? Мне очень важно, чтобы именно ты поняла!

Сильнее потянул ее за руку, повлек к себе, она резко вырвала руку, ничего не ответила, пошла прочь, почти побежала. Сощурясь, я любовался сверканием ее длинных ног, мельтешением сарафана. Оставил удочки на берегу и, хмельной, одуревший от переполнявшей меня нежности, побрел к лесу. Этот день я проглотил залпом, ничего не помню – все слилось в оранжевое пятно, из которого проступали зеленые лесные поляны, дикий малинник, кристально-чистые, печальные родниковые глаза. Домой вернулся к вечеру, к сумеркам, голодный, счастливый, ничуть не утомленный многокилометровым кружением. Катерина Авдеевна поджидала меня на скамеечке.

– Что-то ты, Владимыч, загулял нынче без обеда? Или заплутал?

У жареной картошки, которую хозяйка подала на ужин, был особенный лесной аромат и сладко-соленый привкус. Не заметил, как одолел сковороду. К чаю Катерина Авдеевна расстаралась с оладьями. Золотистые, брызжущие маслом. Макал их в мед и сметану, засовывал в рот сразу по целой оладье. Простые, счастливые мгновенья бытия!

– Чему ты все улыбаешься, Владимыч? Какая к тебе радость пришла? – с подозрением поинтересовалась хозяйка. Я ответил, жуя, не имея сил на минуту остановить желудочный праздник:

– Скажите, Катерина Авдеевна, а где вот у вас девки и парни по вечерам собираются?

– Как это где? В клубе, где еще. А то и по кустам собираются.

– Там, наверное, и танцы бывают?

– Тебе-то зачем? Бывают и танцы. Сперва кино прокрутят, а после уж танцульки.

После ужина побрился, облачился в пиджачную тройку (вот и пригодилась, а не хотел брать с собой), повязал модный галстук, а опричь того надушился "Шипром". Катерина Авдеевна, спотыкаясь и охая, провожала меня до калитки. Петух Налет выглянул из кустов, по-звериному рыкнул и спрятался. Я погрозил ему кулаком.

– Вы меня не ждите, ложитесь, – деловито пояснил хозяйке. – Вернусь поздно. А может, и до утра задержусь.

Добрая женщина жалеюще и укоризненно покачала головой.

К клубу – дощатому одноэтажному строению – подоспел как раз к концу сеанса. Даже войти сразу не смог, потому что народ навстречу валил. Уходили люди постарше, мои ровесники, многие со мной раскланивались. Дед Григорий, колхозный сторож, остановился было со мной покурить, но после моего вопроса: скоро ли начнутся танцы? – буркнул что-то невразумительное и засеменил вдоль улицы. Два раза оглянулся старый самогонщик. К нему можно прийти за бутылкой в любое время дня и ночи, даром что он сторожит коровник и спит там под навесом на железной койке, укрывшись казенным тулупом. С дедом Григорием мы познакомились при печальных обстоятельствах. Местные озорники взяли за обыкновение при удобном случае воровать и прятать его сторожевое оружие – древнюю мелкашку. Такой случаи представлялся им каждую ночь: у деда был на редкость глубокий сон, что он объяснял сложнопеченочным несоответствием организма. Отоспавшись на посту, Григорий день проводил в поисках мелкашки. Как-то он и к нам заглянул по той же надобности. Я как раз дымил в огороде. На вопрос, не попадалось ли, часом, мне на глаза его ружьишко, я ответил, что вообще избегаю смотреть на оружие, потому что оно может невзначай пальнуть. Таким ответом пробудил в старике доверие, и он заметил печально:

– Эх, милый, вижу, ты человек обходительный, интеллигентный, хотя и живешь в городе. Вот и скажи ты мне, старику, доколе можно такое терпеть? Что у вас-то об этом слыхать?

– О чем именно?

– О бесчинствах ихних.

– Терпеть этого больше нельзя! – строго ответил я.

– То-то и оно. Мы терпим, а они наглеют.

Мы с дедом Григорием, сойдясь во мнении, быстро подружились, и он несколько раз водил меня по заповедным грибным местам, показал даже поле, где росли в изобилии самые настоящие шампиньоны, которые дед называл "шпионами". Деревенские шампиньоны не брали, брезговали, относя их к поганым грибам. Дед Григорий ел их сырыми, круто посаливая, приговаривал: "Эх, неученость наша!" – имея в виду земляков. Дед был очень старый, перестал следить за возрастом после восьмидесяти лет. Ему нравилось ходить по деревне и разыскивать свое ружье. Одинокая, старая душа его искала общения.

В клубе в фойе, большой комнате вроде прихожей, уже играла радиола и кружилось несколько пар. Табачный дым густо стлался под потолком, несмотря на то что окна были распахнуты настежь. Мне тут показалось по-домашнему уютно, и я не обратил внимания на любопытные взгляды и смешки. Я один был в пиджачной тройке. Спросил у двух парней по соседству, не видали ли они Фросю с молокозавода. Они засмеялись как-то настороженно, и один, в кожаной куртке, потный, пыхнул мне в лицо дымом.

– А тебе она зачем, папаша?

Мне пришлось по душе, что он сразу обратился ко мне на "ты". Какие могут быть церемонии на танцах. У меня было легкое, приподнятое настроение.

– Она моя хорошая знакомая. Может быть, мы с ней потанцуем немного.

Парни слегка растерялись, я смотрел на них с доброжелательностью идиота.

– Вроде тверезый, – сказал один.

– А вроде и бухой.

Разговор складывался содержательный, но тут я увидел Фросю. Я ее сразу не заметил, потому что ее загораживала широкая спина молодого человека в вельветовом пиджаке. Помнится, я еще подивился, откуда в Капустине сугубо столичные пиджаки. Видимо, смычка деревни с городом вступила в завершающую фазу. Фрося, в голубенькой кофточке и длинной черной юбке, с заколотыми белым гребешком волосами, была еще лучезарнее, чем утром. Вокруг нее стояло таинственное сияние, которое отделяло ее от дымной комнаты. У меня перехватило дыхание. Я пробрался по стеночке, вынырнул из-под локтя вельветового пиджака и взял Фросю за руку.

– Фрося, ты так быстро убежала утром. Я многого не успел тебе сказать. Ты согласна со мной танцевать?

Глаза ее округлились, она сделала движение, точно собиралась взлететь. Я видел, что в душе она согласна, но ей мешало присутствие кавалера. Тем более что он грубо спросил:

– Откуда ты взялся, такой шустряк?

Я спохватился, обернулся к нему.

– Извините великодушно! Позвольте пригласить вашу даму?

Лицо его, смуглое и чистое и очень красивое, молодое, отразило трудную работу мысли.

– Я не приставала какой-нибудь, – поспешил я заверить. – Наоборот, я преподаю физику в средних учебных заведениях. Вы не подумайте. Разве можно представить себе учителя физики Дон-Жуана! Ха-ха! Это смешно, не правда ли? Все равно что представить себе летающую корову. Вы не находите?

Парень икнул и поспешно прикурил.

– Напрасно здесь курят, – заметил я. – Много народу, и без того душно. И девушки дышат табачным перегаром, отравляют свои легкие. А ведь им предстоит священный акт деторождения. Нельзя относиться к этому беззаботно. Мы, мужчины, обязаны об этом думать, иначе грош цена нашему показному рыцарству. Вы ведь согласны со мной?

– Пойдемте танцевать, Сергей Владимирович! – решилась Фрося. Она стала белой, как гребешок в ее волосах, а талия ее под моей рукой напряглась и изогнулась.

– Зачем вы сюда пришли, Сергей Владимирович? – жалобно спросила она.

– Толком не знаю, – честно ответил я, стараясь не слишком широко улыбаться, чтобы не сверкать вставными зубами. – Вернее, знаю, что пришел тебя увидеть, но не знаю зачем. Это какое-то наваждение, Фрося. Меня привела сюда сила, которая сильнее здравого смысла. Знаешь, такое ощущение, что с недавних пор кто-то посторонний диктует все мои поступки и даже мысли. Тот, кто приходит по ночам. Это как лунный удар. Да, да: бывает не только солнечный, но и лунный удар… Если хочешь знать, последние годы я жил очень обыкновенно. И вот приехал сюда отдохнуть, поработать. Тут, пожалуйста тебе, комары. Они не давали мне выспаться. Я спал плохо, мало, Фрося. Можно сказать, вообще не спал. Комариный звон убивал меня, и вдруг – это. Лунный удар!

Я сбился с шага, сам себя заслушавшись. Фросино прекрасное лицо поплыло смутным пятном.

– Вам бы домой пойти, Сергей Владимирович. Вон все на нас пялятся!

– Что мне до всех, Фрося!

– Вам забава, развлечение, а мне здесь жить.

Словно кипятком ошпарили. Я различил в прозрачной электрической глубине ее глаз слезы.

– Фрося, Фрося! Ну не суди строго. Действительно, это махровый эгоизм: как я мог? Но пойми, меня неудержимо повлекло к тебе. Может быть, я теперь смешон… стар рядом с тобой, скорее всего именно так, но есть же судьба и предначертание.

– У вас дети и жена в городе, – напомнила Фрося.

– У меня никого нет, – честно соврал я. Музыка оборвалась на хриплой ноте. От своего старшего сына я знаю, что этот хрип в конце очень важен для современных музыкальных произведений.

Я галантно вел девушку, поддерживая под локоток. Она огнем пылала. Пока мы шли, Фросин локоть прожег мою руку насквозь. Но больно не было. Приблизился кавалер в вельветовом пиджаке.

– Не желаете ли выйти покурить? – предложил он мне вежливо.

– Без глупостей, Федор! – предупредила Фрося, почему-то не поднимая головы.

– Покурим – всего и делов, – ответил кавалер, уже, кстати, попыхивающий сигареткой.

Ночь опять была беззвездная, чернильная. В августе нередки такие ночи, как дыры в пространстве. В такие ночи у меня кружится голова и с кишечником происходят чудеса. Я пью вместе беллоид и снотворное.

Кавалер Федор, когда мы отошли на достаточное расстояние, вяло поинтересовался:

– Ты, дядя, зачем на неприятности нарываешься?

– Как это? На какие неприятности? Что с вами, молодой человек?

– Зачем девке голову дуришь? Она моя невеста.

– Свою невесту неприлично называть девкой! Впрочем, вы меня не поняли. У меня вполне серьезные намерения, как и у вас. Если Фрося будет ко мне добра, я увезу ее в город. Там мы станем жить-поживать и, как говорится, добра наживать. А если она не захочет, я увезу с собой свои страдания.

К нам приблизилась фигура в кепке набекрень.

– Чего ты с ним, гадом, толкуешь, Федьк? – прогнусила фигура. – Врежь ему промеж зенок, чтобы очухался!

– Вот что, дядя, – сказал Федор устало. – Шагай домой, и мы больше никаких контактов не имеем. Про Фроську забудь!

– Странные вы ребята! – искренне удивился я. – Разве можно по приказу что-то забыть. Фрося! Мне лучше бесчестье и позор, чем забвенье. Как вы не понимаете! Она для меня не просто женщина – она символ, утопия, мечта!

Федор чувствительно ударил меня кулаком в живот. Потом они вместе пинали меня, лежачего, ногами. Удивительно, но кроме боли от первого удара я, можно сказать, ничего не чувствовал. Пытался протестовать – не хватало голоса. Плыл на утлой лодчонке по кипящей реке и никак не мог причалить к берегу. Со всех сторон мелькали дружеские улыбки, манили родные руки, я тянулся к ним, но не дотягивался. Иногда берег проносился так близко, что по коже стегали ветви кустов. Наконец, среди всех прочих вспыхивающих звуков, раздался, прошуршал нежный шепот, прохладный, как сквозняк:

– Сергей Владимирович, да очнитесь же, ой, что делать, что делать?!

Это была она, Фрося, мое пробуждение. С трудом дотянулся пальцами до ее щеки. Она обняла меня за плечи и помогла сесть.

Я тихонько рассмеялся, чтобы ее не спугнуть.

– Какая ты красивая, Фрося! Наверное, лунный свет изукрасил серебром твои волосы. Дай потрогать! Ну, пожалуйста! Не уходи от меня!

Она смотрела сквозь слезы, как через дождевую завесу.

– Вы, вы… – пробормотала, давясь рыданиями, – блаженный, что ли?

Вот оно – определение моего состояния. На меня сошла благость! Потому так светло, возвышенно и просторно. Мелкие прижизненные хлопоты истаяли, заботы отболели. Это и есть благость. Но каким провидением ниспослана эта девушка? Не сулит ли она новые муки? Что такое – этот светлячок в тумане? Знаю одно – потерять ее из виду – все равно, что пропасть.

– Ну поднимайтесь же, ради бога! Я провожу вас домой. Вам надо побыстрее лечь.

– Зови меня на "ты", Фрося! Зови меня просто Сережей, хорошо? Но я не собираюсь домой. Давай убежим в луга и будем бродить до утра. Босиком по росным полянам – ах хорошо! Я расскажу тебе такое, чего ты никогда не узнаешь. Не пожалеешь, Фрося! Только не оставляй меня одного на перекрестке судьбы!

Бедная девочка ничего не могла понять и трусила. Благость не коснулась ее своим нежным крылом. Она, продолжая всхлипывать, повела меня домой, и я опирался на нее, как на посох. Душа ликовала. Я нес околесицу и сладко чувствовал, как она вздрагивает от моих несуразных слов. Катерина Авдеевна и Фрося обмывали мое лицо и смазывали царапины йодом. Я, хохоча, отбивался. Очень хотелось спать, но боялся уснуть и проснуться без теплого света в себе, обыкновенным, нормальным преподавателем техникума, брошенным женой и забытым детьми. Ох, ох!

– Вы умная женщина, Катерина Авдеевна, вы должны понять и не препятствовать. Похлопочите за меня перед Фросей, пусть она не сердится. Жених недостоин ее. Он… ладно, не будем вспоминать. Фрося, щекотно, ой, Фрося! Давай ничего сейчас не решать, а завтра спокойно обсудим создавшееся положение. Мы же культурные немного люди. Какого дьявола! Разница в возрасте не имеет значения. Да и какая, в сущности, разница – тридцать лет. Гете было семьдесят пять, а его возлюбленной – не помню сколько, но очень мало. Вы не помните, сколько лет было Шарлотте, Катерина Авдеевна? Вы-то должны помнить!

– Фрося, я теперь ненадолго усну. Протяни мне свою божественную руку. Я сожму ее легонько – и усну. И никого не прокляну.

Она дала мне руку. Я уснул.

– Тетя Катя! – слышал сквозь сон чарующий голос. – Что же это такое, господи?! Он помешался? Он болен?

– Отлежится небось. Мужики завсегда отлеживаются, пересуду на них нет.

Галлюцинации вернулись через три ночи на четвертую. Все это время чувствовал себя превосходно, словно сбросил с плеч десяток-другой лет. Огорчало, что никак не удается повидаться с Фросей. Скорее всего она избегала меня. В крайности придется сходить на молокозавод и договориться с начальством, чтобы ей дали отпуск. Отвезу ее в город под любым предлогом, и там все решится. Рассуждал я наивно, как размечтавшийся школьник, отбрасывая с легкостью в воображении все помехи. Например, строя планы насчет Фроси, представлял себе все так, будто бы я был один, но на самом-то деле я был не один.

Однажды, бродя по лесу, случайно повстречал деда Григория и чрезвычайно ему обрадовался.

– Удивительно как! Вы посмотрите, дедушка, огромный лес без конца и края, а мы – возьми и встреться. Разве не чудесно? Сколько не замечаем вокруг себя пустяшных событий и деталей, которые, если вдуматься, фантастичны. Я последнее время много наблюдаю. Вот только битый час следил за муравейником. Какие неутомимые труженики! И как у них все разумно! Недаром, я читал, кто-то провел параллель между муравейником и человеческим обществом. Конечно, это упрощение, допуск, но все же, все же… В природе вообще нет ничего лишнего, ничего случайного. Лягушки, дождевые черви! Пройдешь мимо, наступишь невзначай – и бог знает, какие миры рухнули под твоим каблуком, какого смысла лишилось будущее.

Дед Григорий дымил сигаретой, сидя на поваленном дереве. Смотрел хмуро.

– Смысл, понятно, во всем имеется. А кто это, Владимыч, лик тебе разукрасил до неузнаваемости?

– На танцах, – бодро сообщил я. – Столкновение, так сказать, из-за прекрасной дамы. Вековечный сюжет. Хотя считаю, в наше просвещенное время всегда можно объясниться словами.

– Словами уж чего лучше, на то и язык человеку дан, в отличие от зверя, – опять согласился старик. – Однако ты чего туда поперся, Владимыч, на эти танцы-шманцы. Не в твои годы ногами зря дрыгать.

– Годы не имеют значения, уж вам ли не знать.

– Смотря для чего. Бывает, понятное дело, накатит блажь, запрыгаешь молоденьким козликом людям на потеху. На тебя-то, примечаю, оно самое и накатило. Ох, грехи наши тяжкие! – укоризненно покачал головой. – От блажи одно спасение уму – клином ее шугануть. Ты заглядывай вечерком, угощу тебя целебным винцом. На клюкве настояно. Стакашку примешь – три дня икаешь. Будет тебе не до блажи. А главное, уцелеешь от побоев.

– Обязательно приду. Вы ружье где нашли последний раз?

– В бузине у тетки Дарьи огольцы захоронили. В непроходимом месте.

Вечером, напившись с хозяйкой липового чаю, взялся разбирать бумаги. Чем дальше вчитывался, тем больше недоумевал. Неужели я мог писать такую чушь? Такую претенциозную галиматью? Кому это нужно? И ведь ничего, ровным счетом ничего нового, ничего своего! Ни одной самой плохонькой, но самостоятельной мыслишки. Единственное, что удалось, – сумел втиснуть непомерную свою амбицию в сухие наукообразные комментарии. Исписанные страницы напоминали бред человека, одержимого манией математического величия. Иные места вызывали судорожный смех. Слава богу, что не успел никому показать. То-то был бы конфуз. Я скомкал рукопись и кучей свалил на полу. Достал спички и начал с краешку поджигать. Завлажневшие листки принимались плохо, но все же удалось организовать небольшой костерик. Синеватые язычки пламени ласково заливали и пожирали плоды моих трехлетних трудов. Ах, как славно и весело было на это смотреть. Я шастал по комнате и хохотал, действительно как безумный. Наверное, напугал Катерину Авдеевну. Она примчалась в ночной рубахе до пят, ужаснулась:

– Да что же вы это делаете, ое-ей?! Да вы же избу спалите!

Она бесстрашно, босыми ногами растоптала костерик. Горелую бумагу, извинившись за беспорядок, я попросил ее выбросить в печку. На полу, на половицах осталось широкое желтое пятно с затейливыми узорами по краям…

Сон был такой. Вернее, не сон, а опять же знойная, мучительно саднящая явь во сне. Вместе с женой моей, бледнолицей Аленой, отправились покупать подарок нашему старшему сыну, Виктору. Он отлично сдал экзамен на биологическом факультете, и мы, как и собирались, готовили ему сюрприз на сто – сто двадцать рублей. Галлюцинация вернула меня в тот день, и я отлично знал наперед, что мы купим, и почему именно это купим, и как все произойдет. Ох, как не хотелось мне возвращаться в это тягостное воспоминание, как противилась подвластная мне часть естества, – но пока мы шли по хрустящему от снега тротуару, пока Алена смеялась и несла всякую чепуху, я не мог ничего изменить. У самого универмага сделал слабую попытку внести коррективы в минувшее событие.

– Алена, дорогая, – придержал ее за рукав, – а ведь сегодня конец месяца, неудачное время для покупок. В магазине полно бракованных вещей. Давай купим подарок в другой раз, а сегодня устроим шикарный ужин с шампанским. Давай пойдем на рынок и купим всякой вкуснятины.

Алена взглянула с недоумением, и обычная, так раздражавшая меня гримаса обиды искривила ее личико.

– Мы можем купить подарок и устроить ужин. Честное слово, я не понимаю, дорогой!

– Денег не хватит.

– На подарке сэкономим.

Мы вошли в универмаг и протолкались к отделу часов. Алена довольно быстро выбрала "Полет" на двадцати двух камнях в экспортном исполнении и чудесный под серебро браслет. Все вместе – семьдесят рублей с копейками. Равнодушно следил я, как жена расплачивается с кассиром, как ей заворачивают изящную коробочку. Она раскраснелась от радости и казалась счастливой. Протянула мне сверток с лукавой улыбкой, которой не видел у нее, пожалуй, несколько лет. Эта детская улыбка вызова и привета красила ее необыкновенно. Торопясь, жалуясь на духоту, потянул ее к выходу из магазина, но она, конечно же, задерживалась возле каждого прилавка. Да, так оно и было. Годы ничего не изменили в ней – суетная, беззащитная и властная женщина. Возле того, рокового отдела косметики я крепко ущипнул ее за руку, но она, казалось, не чувствовала боли. Алена уже увидела то, чего не могла не увидеть. Взгляд ее запылал фанатическим огнем.

– Смотри! Смотри, Сережа, это… Господи, ты обещал мне купить еще ко дню рождения!

На полке стояли французские духи – шестьдесят пять рублей флакончик. Проклятое парфюмерное извращение, навязчивая идея моей жены.

– Мы можем купить, Леночка, – сказал я, чуть не зевнув от скуки, – но тогда останемся без копейки. Тогда не на что будет купить даже колбасы для гостей. Не то что шампанского.

– Займем у Левашовых! – умоляюще выдохнула жена. Да, так это было, в тот день мы не купили ей вонючий флакончик духов и через час непоправимо поссорились. Ровно через час я узнал, какое я ничтожество. И еще узнал, что у моей глупышки Алены есть любовник – он купит ей духи, если она попросит. Это как раз Андрей Левашов, с которым мы жили на одной улице и были в приятельских отношениях. Через час она забьется в истерике и начнет швыряться тяжелыми, как кирпичи, словами, которые оглушат меня навсегда. Конечно, не в духах было дело, да что теперь-то! Теперь, в состоянии галлюцинации, я мог, наверное, предотвратить эту сцену. Мог вернуть себе спокойствие неведения, а моей жене – сомнительное удовольствие двойной жизни. Мог спасти Алену, мать моих детей, от свинцового мрака последующих лет. Левашов, когда она надоест ему, когда станет чересчур назойливой и требовательной, прогонит ее от себя, не церемонясь, как блудливую собачку. Он нанесет окончательный удар моей неразумной девочке… Но теперь-то, теперь я могу все поправить, могу приголубить Алену, задыхающуюся от противоречивости обстоятельств.

Ну что мне стоит раз в жизни встать выше собственного подленького самолюбия? Отринуть от себя, как грязь, мужской гонор, заквашенный на суррогате жадности и неверно понятом чувстве собственного достоинства, хлипкого достоинства самца, пыжащегося перед своей самкой. Я полез в карман, в боковой карман, где была припрятана авральная десятка, и укололся о булавку. Сильно укололся, до крови проткнул палец.

– Что же такое! – заревел я в ярости. – Булавок в карман насовала! Ты зачем мне насовала булавок, дрянь?

Размахивал перед ее носом уколотым пальцем, не обращая внимания на окружающих, подталкивал к выходу. Несуразность и непредсказуемость происходящего довели меня до исступления. На улице, у самого входа в универмаг, побледневшая до синевы Алена обернулась и сказала, уставившись в меня ненавидящим взглядом:

– Ты очень мелкий человек, Сергей! Ты жалкое ничтожество!

Она произнесла это раньше, чем сто лет назад. Значительно раньше, не дождалась срока, назначенного судьбой… Я очнулся весь в поту, машинально почесывая укушенную комаром кисть. Комары – спасибо им! – изгнали остатки ненужного унизительного видения. Стал – в который раз – с болезненным вниманием вслушиваться в комариное пение. От высокого вибрирующего звука саднило в висках и груди…

Позавтракав и напившись чаю, отправился на молокозавод. А там – прямо в контору. Директор, Виктор Арсентьевич Петушков, долго не мог уяснить цели моего визита, хотя принял меня с отменной любезностью. Тем более что я представился ему как доцент.

– Так зачем вам, собственно, понадобилась Фрося? Кто такая Фрося? – второй раз переспрашивал директор.

– Да как же, Виктор Арсентьевич, она на вашем предприятии работает учетчицей. Изумительная девушка, вы не можете ее не знать. У нее волосы чуть не до пояса. Не сомневаюсь, что она у вас передовик труда. Если у вас есть доска Почета, Фрося обязательно там. Тут уж гадать не приходится.

Директор нахмурился, напрягся.

– Возможно, она и передовик. У меня их много, передовиков… Так вы что, очерк хотите о ней писать? Для какой газеты?

– Что вы, что вы! – я замахал руками. – Ищу ее сугубо по личному вопросу. Вам, возможно, это покажется малозначительным, но для меня, извините за откровенность, на этой девушке сосредоточены все помыслы. Я ведь хочу на Фросе жениться и при условии ее согласия – увезти в город. Это долгая и в чем-то невероятная история, Виктор Арсентьевич; история, я бы сказал, человеческого прозрения. Мы с вами мало знакомы, в сущности, совсем незнакомы, но разве двум интеллигентным людям трудно понять друг друга! В ваших глазах я читаю удивление, видимо, с вами ничего подобного не случалось. Но если случится, вы вспомните мой странный визит. Да, да! Фрося чудесным образом вернула смысл моему существованию. Я, можно сказать, возродился к новой жизни. Поверите ли, такими зряшными и пустыми показались все прежние хлопоты…

Директор начал ходить по комнате, бросая на меня косые взгляды. Я понимал, что он может принять меня за ненормального.

– Разрешите, Виктор Арсентьевич, задать вам один чисто человеческий вопрос?

– Пожалуйста. Если можно, короче.

– Не случалось ли у вас желания резко переменить свою жизнь. Перевернуть с ног на голову. Ну, скажем, поменять руководство молокозаводом на лапти путника?!

Директор подошел ко мне вплотную, но не выдержал моего ликующего взгляда, потупился.

– Вы и правда доцент? – спросил глухо.

– Это уже не имеет значения, поскольку за последние дни слишком многое изменилось. Вряд ли я вернусь к педагогической деятельности. Хотя, с другой стороны, что я еще умею? Но поверите ли, при одном воспоминании о нудных ежедневных обязанностях, о туповатых лицах некоторых учеников, о бессмысленных, унизительных перепалках в учительской, о всей этой рутине – меня охватывает дрожь. Стыдно думать о том, что лучшие годы прошли в душных стенах учебных заведений. Там все окна заколочены наглухо, уважаемый Виктор Арсентьевич. Мы изо всех сил вбиваем в головы подрастающего поколения куцые обрывки знаний, но не учим их главному: нравственному, любовному отношению к миру и к себе подобным. Могу признаться, силы, отпущенные мне природой, я разбазарил бездарно. Если бы можно было вернуть…

– Вернемся к Фросе, – спокойно заметил директор. – Я вспомнил, где она работает…

Объясняя, где Фрося работает и как к ней пройти, он потихоньку оттеснял меня к двери, проводил до самого выхода из конторы. На прощанье я крепко стиснул его руку и выразил сожаление, что мы не встретились раньше. Судя по выражению его лица, он вряд ли разделял мое сожаление.